   |
| |
 |
Соломон ВОЛОЖИН |
2000 г. |
БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА |
XPOHOCФОРУМ ХРОНОСАБИБЛИОТЕКА ХРОНОСАИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИБИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫСТРАНЫ И ГОСУДАРСТВАИСТОРИЧЕСКИЕ ОРГАНИЗАЦИИЭТНОНИМЫРЕЛИГИИ МИРАСТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫМЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯКАРТА САЙТААВТОРЫ ХРОНОСА |
Тайна ПлатоноваЧасть 3.О второй половине зрелого творчества Платонова(на примере романа “Чевенгур”)Глава 14.Спор с собой, с главой 11, путем самоцитирования своих прежних ошибок. Или торжество Выготского и Натева
Не мог Платонов определеннее высказаться за коллективизм в 1927-1930 годах, годах писания “Чевенгура”, когда именем коллективизма творились ужасы насильственной коллективизации на селе и страдания от гипертрофированной индустриализации в городе. Не мог. Хоть большинство в стране было тогда за коллективизм и не замечало, что социалистический рай впереди - мираж, а потери в пути - слишком велики. Но не мог Платонов и отринуть коллективизм, как бы ни были тяжки его грехи. Не мог из купели выплеснуть с водой и ребенка. Я, в итоге, был не вполне точен (в одном из прошлых - из процитированных - подходов к “Чевенгуру”), назвав развалом чевенгурского коммунизма тот факт, что и самые ангельски неэгоистичные люди, несмотря на идеальную изоляцию от индивидуализма, естественным образом перерождаются в обычных грешных людей с “животным сладострастием” к труду, к женщине, и для которых (можно делать вывод) коммунизм - в результате - противоестественен. Но ведь чевенгурский коммунизм не сам развалился изнутри, а был разгромлен извне. Давайте подумаем, что б было еще через некоторое время в этом городе? Что, если б сковал Яков Титыч (помните?) пал-брицу для мельницы? Если б Кирей с Жеевым доделали жернов (а к тому шло)? Если б пустили-таки мельницу?.. Смотрите: когда Кирей заимел супругу, ему коммунизм и товарищество стали-таки не нужны:
“- А что мне коммунизм? У меня Груша теперь товарищ, я ей не поспеваю работать, у меня теперь такой расход жизни, что пищу не поспеваю добывать...” Он своей супруге даже гармонию послушать не дает, попеть с товарищами нет времени:
“...Я тебе проса нарвал, идем зерна толочь...”- зовет он Грушу. Так вот - запусти чевенгурцы мельницу - полегчало бы семье Кирея? Ведь не первобытные же люди остались жить в Чевенгуре - производительность их труда, если б они захотели трудиться, была б повыше, чем при первобытном коммунизме. А они уже шли к тому, чтобы трудиться. Пока еще - они стали трудиться, каждый, персонально для облюбованного товарища (по-прежнему: не для себя). Но что, если б их осенило трудиться для всего товарищества? Почему Платонов не подверг чевенгурцев такому испытанию? А потому что его-то они, неэгоистичные, выдержали бы. Как тут не процитировать (чтоб уж выдерживать стиль) опять себя прежнего, ошибавшегося.
Как же,- спросите,- при таком почти издевательском неприятии левого большевизма... [писалось сразу после иллюстрации к затемняющему эффекту социалистической утопии]
...Платонов сотворил не сатиру (а я соглашаюсь с теми, кто признает, что это - не сатира)? Бахтин писал, что когда установка героя разоблачается как неправо претендующая на значимость - у автора получается сатира. А я думаю, что неправые претензии левого большевизма Платоновым достаточно продемонстрированы (и в разборе я это достаточно осветил). Почему же, повторяю,- не сатира “Чевенгур” (как, впрочем, и “Котлован” и “Ювенильное море”)? Потому что для сатиры не годится автор, НЕЗНАЮЩИЙ дорогу в будущее. Сатира - по моему безоглядному (сейчас) разумению - есть удел художников такого искусства, каким было Позднее Возрождение. Его адепты как бы еще не теряют надежды, последней надежды, невероятным усилием все же добиться победы (в сатире эта невероятность усилия выбрасывает произведение аж на обочину художественности). Сатирик как бы срывается в крик - нехудожественный, ибо - не отстраненный в своем безумном желании превратить массу окружающих подлецов в достойных людей. Сатирику не до художественности. Ему зло в жизни нужно успеть победить, пока оно его самого не задушило. Именно в этом смысле я понимаю такую загадочную фразу Бахтина (его труд, “Эстетика словесного творчества”, не был им подготовлен к печати и разгадывать Бахтина - естественно): ”почти оскорбительный характер типической трансградиентности [трансградиентность - внеположенность по отношению ко внутреннему составу мира героя] делает приемлемой форму типа для сатирического героя, с которым приходится еще бороться. Сатира предполагает большее упорство героя, чем это нужно для спокойного и уверенного типизирующего созерцания”. В общем, сатирик - человек, знающий, что делать. А про Платонова в “Чевенгуре” совсем не скажешь, что он ЗНАЕТ. Наоборот: он знает лишь, что не нужно делать. Он в идеале изъян видит, и, значит, Платонов НЕ ЗНАЕТ. Это как Чюрленис. Великое Сомнение. Все - проверить, все - испытывать. И - ничто, оказывается, проверки не выдерживает. Только два отличия от Чюрлениса. Одно: что тот не брался испытывать социалистический идеал (надеюсь, я не под влиянием внутренней цензуры пришел к такому выводу, когда - во время застоя - разбирался с Чюрленисом и надеялся опубликовать тот разбор). Второе отличие Чюрлениса: он приходил в исступление от собственных же развенчаний, он как бы уже заранее предчувствовал, что вот и эта, и эта, и эта прекрасная идея окажется блефом, если к ней присмотреться. Чюрленис - исступленный отрицатель. Правда, я заметил тогда, что это как в науке: отрицательный результат есть положительный результат, ибо означает, что искать нужно не там. Чюрленис оказывался, таким образом, сверхистрическим оптимистом, ибо на положительный результат продолжал надеяться, черпал в этой надежде энергию дальнейшего, опять отрицающего, творчества, но, не находя идеала, пути к осуществлению идеала в реальном будущем, вынужден был переносить свою надежду в иррациональное будущее, в сверхбудущее. Чюрленису, может, по характеру был вечный отрицательный результат художественного исследования и потому, может, он не брался за художественное испытание идеала социалистического, что надежды с ним связывали прогрессивные люди всего мира на рубеже XIX и ХХ веков, и Чюрленис, может, боялся: а вдруг тут - правда; тогда зачем на свете он - отрицатель? А Платонов, наоборот, только этот идеал и испытывал, художническим оком видел всю несостоятельность приближающегося усилиями левых большевиков социализма, но... спокойствие какое-то почти эпическое разлито по опубликованным лишь в перестройку произведениям его. Анализирует Чюрленис, анализирует Платонов. Отрицательные результаты у обоих. Но если “это как в науке” не сказывается спокойствием на Чюрленисе, то на Платонове - похоже, сказывается. А дух исследования, трезвого разбирательства, когда НЕ ЗНАЮТ, почему дело не идет, этот дух соответствует снижающимся ветвям духовных устремлений великой СИНУСОИДЫ ИСКУССТВА; барокко, реализму. Наиболее показателен в этом отношении эпизод расстрела чевенгурскими коммунистами местных буржуев, а потом полубуржуев. А мы уже увидели, какое трезвое разбирательство устроил Платонов коллективистам, а какое - индивидуалистам. И самый главный вариант социализма (коммунизма) - работа по внутреннему побуждению на общество в первую очередь - Платоновым не испытан. И мы видим теперь, что как раз Платонов похож на Чюрлениса в художественном испытании самого перспективного пути, а не отличается от Чюрлениса. А платоновское спокойствие... и чюрленисовское исступление... Платоновские экстремы, гротески и сама мучительная, покореженная проза вряд ли как таковые имеют прямое отношение к спокойствию. Как и чюрленисовская полифония, сомнение - к исступлению. Не забывать надо Выготского: два противочувствия, рождающие возвышение чувств... Противочувствие чего только не возбуждает. И все - обоснованно, и все - правда. Но главное - возвышение чувств. Оно лишь непротиворечиво и единственно. Вот только открыть его - ой, как трудно. Сходство с реалистами у Платонова, конечно, есть. Он так же, как и они, не сообщает мысли, а заставляет мыслить (я это уже демонстрировал, сличая платоновские сцены расстрела с севеловскими, сентименталистскими). Великая Синусоида искусства никогда не повторяет свои периоды в полной идентичности. При всей их похожести - они разные, они - каждый виток - учитывают все прошлое и потому - в чем-то разные. Вот и маньеризм Платонова учитывает опыт реализма. Реалист как бы ставит эксперимент, исход которого не предрешен. А у Платонова результат всех экспериментов по теме “стихийное самозарождение социализма в России первой трети ХХ века” - предрешены: они абсурдны, нежизнеспособны. Гротеск - обвинительный приговор каждому из них, а не только инструмент для художественного эксперимента. Гротеск - приговор, но не только. Ибо страсть, исступление гротеска, экстремы, гиперболы, изложенные с ледяным спокойствием якобы исследователя, сталкиваясь, создают катарсис, высшую истину. В чем она? Вот: терпит крах ТАКАЯ идея, что не может быть, чтоб она не возродилась в сверхбудущем. И вот: это ужасно, что она неосуществима сейчас, когда до нее так, вроде, близко, но зато она не погибнет совсем - социалистическая идея справедливости. Да, материал “Чевенгура” - задумавшаяся Россия, но Платонов не столько вопросы ставит в своем романе, не столько ответы ищет на них, сколько знает, не смотря ни на что, что “подняться над жизнью позорной” (Пастернак) - заслуга бо`льшая, чем зависеть от среды, от ряда последовательно-поступательных ступеней. Платонов развоплощает задумчивость народа от “безумства храбрых” большевиков - в собственную мысль еще 20-го года, что “русский народ никогда не продаст, не разуверится в своей власти. Он ведь знает, что ее ошибки - его ошибки, и, если ругает Советы, то знает, что ругает себя. “Кого люблю, того и бью”.” Не потому не сатира у Платонова в “Чевенгуре”, что он - не знает дорогу в лучшее будущее. Он ее знает: сдержанность в материальном потреблении и коллективизм. Но он знает также, что будущее на этой дороге наступит очень нескоро. Правы те, кто говорит, что Платонов - художник будущего (Битов), что он не столько из прошлого, сколько из будущего (Верин). Не потому не антиутопия - его “Чевенгур”, что автор - сомневающийся, что он не знает будущего. А потому, что он будущее знает - коммунизм, и глубочайший пафос его творчества - коммунизм (утопия, как назвала бы Старовойтова). Это Замятин ЗНАЛ, мол, абсолютизация коллективизма - кошмар, даже если он неосознаваемый. В подсознании он все равно сидит в качестве кошмара. Знающий такое, действительно способен на антиутопию (“Мы”). А Платонов, с его презумпцией коллективизма, антиколлективистскую антиутопию писать не мог. Антиутописты - отчаянные идеологические драчуны, художники типа, порожденного Поздним Возрождением: авось кривая вывезет. А Платонов, в “Чевенгуре” по крайней мере, не драчун (может, в “Городе Градове” он еще драчун). В “Чевенгуре” ему не до драки, видя, что история сейчас - против него. Это как Шекспир времен “Гамлета”. И гамлетовский Шекспир и почти весь Платонов - воодушевлялись сверхбудущим. Только во времена Шекспира цензура еще только первые шаги свои делала и не поняла Шекспира и не заткнула ему рот. А во времена Платонова затыкание рта свирепствовало как никогда. И - Платонов пишет в стол. Битовские и веринские слова надо бы чуть уточнить: Платонов - художник сверхбудущего. Уж как хорошо расписан НЭП в “Чевенгуре”:
“Теперь Дванов [Александр] увидел город не местом безлюдной святости [как при военном коммунизме], а праздничным поселением, освещенным летним светом. Сначала он подумал, что в городе белые. На вокзале был буфет, в котором без очереди и без карточек продавали серые булки. Около вокзала - на базе губпродкома - висела сырая вывеска с отекшими от недоброкачественной краски буквами. На вывеске было кратко и кустарно написано: “Продажа всего всем гражданам. Довоенный хлеб, довоенная рыба, свежее мясо, собственные соления”. Под вывеской малыми буквами была приписана фирма: “Ардулянц, Ромм, Колесников и Ко” Дванов решил, что это нарочно, и зашел в лавку. Там он увидел нормальное оборудование торговли, виденное лишь в ранней юности и давно забытое: прилавки под стеклом, стенные полки, усовершенствованные весы вместо безмена, вежливых приказчиков вместо агентов продбаз и завхозов, живую толпу покупателей и испускающие запах сытости запасы продуктов. - Это тебе не губраспред!- сочувственно сказал какой-то созерцатель торговли...” Скажите, читатель, вы не согласитесь, что все позитивное идет от лица вот таких сочувственных созерцателей торговли, а не от Платонова, и тем более, не от Дванова (от того только “белые”, “нарочно”, “забытое” и вовсе не обольщающее). Смотрите, что дальше:
“...созерцатель торговли. Дванов ненавистно оглянулся не него. Человек не смутился такого взгляда, а, напротив, торжественно улыбнулся: что, дескать, следишь, я радуюсь законному факту!” И дальше еще на целый лист Платонов развернул нэповский рай (среди 150 листов коммунистического ада). И почти не дал даже двановской иронии по отношению к этому раю. Только вот если кого любят, того бьют, то ясно, любит ли автор отступление к капитализму - НЭП. Настоящий художник всегда идет путем наибольшего сопротивления. А если его из-за этого неправильно понимают, то пусть читатели пеняют на себя. В испытании сокровенного мироотношения человека (а в том функция искусства - по Натеву) иной может и не выдержать, сломаться. Но художник не виноват. Думаю, я имею право сказать, что Платонов за то не любил НЭП, что это было отступлением в сторону капитализма. Дорузвельтовского. Это с Рузвельта капиталисты взяли курс на потребительское общество и довели долю оплаты труда в цене продукта до двух третей. А в Платоновым описанном НЭПе (обратите внимание на нюанс) что-то очень похоже на ситуацию лисы и винограда: видит око да зуб неймет. Все больше наблюдатели, да сочувствующие там действуют, а не покупатели. А если и “пируют” люди, так с ладошкой подо ртом - для крошек, которые тоже отправляют в рот. Рай-то он рай - НЭП - увидеть можно воочию. Факт. Только не для большинства этот рай, не для Платонова - идеал:
“...я радуюсь законному факту! Целая толпа людей стояла помимо покупателей: это были просто наблюдатели, живо заинтересованные отрадным происшествием. Их имелось больше покупателей, и они тоже косвенно участвовали в торговле. Иной подходил к хлебу, отминал кусочек и брал его в рот. Приказчик без возражения ожидал дальнейшего. Любитель торговли долго жевал крошку хлеба, всячески регулируя ее языком и глубоко задумавшись; потом сообщал приказчику оценку: - Горчит! Знаешь - чуть-чуть! На дрожжах ставите? - На закваске,- говорил приказчик. - Ага - вот: это и чувствуется. Но и то уж - размол не пайковый и пропечен по-хозяйски; говорить нечего! Человек отходил к мясу, ласково щупал его и долго принюхивался. - Что - отрубить, что ль?- спрашивал торговец. - Я гляжу, не конина ли?- исследовал человек.- Да нет, жил мало и пены не видать. А то, знаешь, от конины вместо навара пена бывает: мой желудок ее не принимает, я человек болящий... Торговец, спуская обиду, смело хватал мясо: - Какая тебе конина?! Это белое черкасское мясо - тут один филей. Видишь, как нежно парует - на зубах рассыпаться будет. Его, как творог, сырым можно кушать. Удовлетворенный человек отходил к толпе наблюдателей и детально докладывал о своих открытиях. Наблюдатели, не оставляя постов, сочувственно разбирали все функции торговли. Двое не вытерпели и пошли помогать приказчикам - они сдували пыль с прилавков, обметали пером весы для пущей точности и упорядочивали разновески”. Ну, и так далее. Сколько раз я перечитывал это место, но лишь додумавшись, что описываются-то все лисы в винограде, высоко растущем, приобрел как бы стереоскопическое зрение. Читаешь и все время чувствуешь тонко улыбающегося автора, не разделяющего энтузиазм обывателей. Противочувствие у больших мастеров вездесуще. Здесь оно - в виде скрытой диалогичности повествования. Каждое слово тут тайно спорит с людьми, исповедующими низкий, чувственный идеал: “Животные. А что нужно животным? Сытость. Элементарно! И еще - совокупление”.
“...рядом с ними многие шагали к возлюбленным. Люди начали лучше питаться и почувствовали в себе душу. [У них это душой называется.]
Звезды же не всех прельщали - жителям надоели большие идеи и бесконечные пространства: они убедились, что звезды могут превратиться в пайковую горсть пшена, а идеалы охраняет тифозная вошь”. Для истинного - по Платонову - веселия планета наша мало оборудована. Все по крайностям шарахаются люди, то недолет, то перелет, а чтоб точно - не время, видно.
К содержаниюЗдесь читайте:Энциклопедия творчества Андрея Платонова
|
|
БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА |
|
Проект ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,на следующих доменах: www.hrono.ru
|
