|
|
ПЕРЕЖИТОЕ
Зензинов В.М. Пережитое. Нью-Йорк. Издательство им. Чехова. 1953.
2. ГОДЫ ЮНОСТИ
Каждый раз, когда здесь, в Америке, я встречаю группу школьников,
осматривающих, под руководством учителя, какой-нибудь музей, вижу, как доверчиво
и дружески дети обращаются к своим руководителям, мне становится завидно. Я
чувствую при этом не только зависть, но и горечь. Мы в России, во всяком случае
мое поколение, этого не знали: в наши школьные годы между нами и нашими
учителями всегда была пропасть.
И даже хуже, чем пропасть — вражда, часто переходившая в ненависть. Мы наших
учителей не любили и не уважали, а они были к нам глубоко равнодушны. Почему это
так происходило, я не знаю, но думаю, что на нас вины за это было меньше, чем на
наших учителях. Мы, школьники, были такие же дети, как и во всех других странах
и во все другие времена — т. е. дети с хорошими и дурными задатками, и из нас,
как из мягкого воска, можно было вылепить, что угодно. Но наши учителя были по
большей части дурными педагогами и скверными воспитателями.
Вот одно из первых моих впечатлений в гимназии. Это было, вероятно, через одну
или две недели после поступления в гимназию — мне было тогда девять лет. Что
могут и должны делать в этом возрасте дети, собранные в количестве сорока
человек в одной комнате и предоставленные самим себе? Конечно, прежде всего —
шалить! Это так же естественно, как естественно резвиться и плескаться в воде
стайке рыб. И если порой шалость выходит за пределы допустимого, умный педагог
должен остановить слишком увлекающихся шалунов и объяснить им, почему их шалости
чрезмерны и недопустимы. А наказать шалунов можно лишь после того, как они
сделанных им указаний не послушают.
Всё это элементарно. Но у нас в классе произошло следующее. Один из шалунов
придумал забаву: сделал бумажную трубочку и из нее, как из духового ружья,
стрелял жеваной промокашкой... Если такая «пуля» попадет в стену или потолок,
она крепко к нему прилипнет. Занятие увлекательное — и скоро потолок в нашем
классе покрылся звездами и созвездиями из красной жеваной промокашки. Я тоже
принял участие в этом веселом занятии. Конечно, это переступало границы невинной
шалости, но вряд ли этот проступок можно было назвать серьезным преступлением.
Иначе отнесся к этому наш классный наставник. Он не стал нам разъяснять, почему
такая шалость недопустима — он заинтересовался лишь тем, КТО были преступники.
Но мы молчали — никто не сознавался и никто не выдавал друг друга. Долго
требовал он сознания и выдачи преступников, угрожая им и всем нам. Мы
упорствовали, среди нас не оказалось ни малодушных, ни предателей Тогда он пошел
на хитрость и заявил, что для первого раза заранее прощает виновных и просит их
сознаться только для того, чтобы знать, кто был на это способен — виновные
наказаны НЕ БУДУТ! Мы пошли на эту удочку и доверчиво признались — среди
признавшихся был и я. И каково же было наше недоумение, больше того — наш ужас,
когда все сознавшиеся, несмотря на торжественное обещание классного наставника,
жестоко были наказаны: оставлены после классов в запертой комнате на два часа!
Помню, что больше всего мы испытали это, как моральный удар: наш воспитатель дал
нам обещание, которому мы поверили, и тут же нас обманул. С этого момента
никакого доверия к учителям мы не могли иметь.
За все восемь классов и восемь лет, что я пробыл в гимназии, у нас с нашими
преподавателями было состояние более или менее открытой гражданской войны. Почти
никто из них не сумел заинтересовать нас своим предметом. Греческий и латинский
языки, казалось нам, были изобретены лишь для того, чтобы нас мучить. Не мог нас
заинтересовать даже преподаватель русского языка и русской литературы, хотя это
и был Владимир Иванович Шенрок, исследователь Гоголя. География была мертвой
наукой — просто сухим перечислением географических названий. И она была особенно
неприятна, когда перед глазами была «немая» карта, на которой мы должны были
показывать и называть горные хребты, моря и реки всех пяти частей света.
Ненужной выдумкой казалась нам физика, в которой многому мы просто не верили, и
даже космография. К математике я питал органическое отвращение и, по совести, до
сих пор не понимаю, для чего нам необходимо было изучать сферическую геометрию,
тригонометрию, бином Ньютона и мучиться над логарифмами. Даже история не могла
никого из нас заинтересовать...
Мы изучали всё это лишь потому, что этого от нас требовали, а преподаватели
преподавали, потому что такова была наша учебная программа, продиктованная им
министерством просвещения. Когда уже взрослым я заново стал изучать мир
классической древности, то горько жалел, что и те крохи латинского и греческого
языков, которые мы из гимназических лет вынесли, мною были почти совершенно
забыты: как бы я хотел теперь снова перечитать и услышать толкование Цезаря,
Овидия, Виргилия и Горация, Платона и особенно — Гомера! Когда-то я всё это
читал, но всё это было для меня мертвой буквой, «уроками», которые надо было
отвечать и которые можно было выучить или не выучить... Почему нас этим не
заинтересовали, даже не пробовали заинтересовать, не говорю уж о том, что никто
не старался, чтобы мы это полюбили? Спрашивается, кто был виноват в этом?
Конечно, не мы, школьники, а наши преподаватели, вся наша мертвая и мертвящая
школьная система.
Почти ни о ком из наших преподавателей за все восемь проведенных в гимназии лет
у меня не сохранилось доброго воспоминания. В сущности говоря, это были не
преподаватели, не учителя, старавшиеся разбудить и найти в детских душах живое,
заинтересовать их чем-нибудь новым и интересным, раздвинуть их духовные и
душевные горизонты, а — чиновники! Они преподавали, потому что получали за это
каждое
20-ое число жалованье, мы ходили в гимназию, потому что это от нас требовали
наши родители. Но они ничем духовным не были связаны с нами, мы ничем не были
привязаны к ним. Не даром и носили они чиновничьи мундиры с металлическими
пуговицами, как носят все чиновники, да и мы все были в форменных серых
курточках, — не то какие-то арестанты, не то — солдаты.
Они старались нас поймать врасплох и спрашивали когда мы этого не ожидали и к
уроку не подготовились, мы всеми способами старались отделаться от учения и
прибегали к подглядыванию, списыванию у соседа, подсказыванию, подстрочникам.
Когда я теперь оглядываюсь на это далекое прошлое мне самому кажется
изумительным подбор наших учителей, наставников и воспитателей. То была,
действительно, настоящая кунсткамера!
Начну с директора. Фамилия его была Лавровский (Лука Лаврентьевич). У него был
нос крючком и большие круглые очки. Поэтому мы его звали не только «Лука», но
еще и «Совой», на которую он, действительно, походил. На шее его, немного пониже
галстука, всегда висел орден. Это был огромный мужчина, с большим круглым
животом, который он выпячивал вперед. Медленно и величественно передвигался он
по коридору, в то время как все гимназисты в ужасе от него шарахались во все
стороны, а при неизбежной встрече быстро шаркали ногой, кланялись и бежали
дальше — только бы он для чего-нибудь не задержал...
Временами он исподтишка подглядывал в маленькие оконца, которые специально для
этого — как в тюрьме! — были прорезаны в дверях каждой классной комнаты на
высоте человеческого роста. Если он видел непорядок, то входил в класс — и тогда
на наши головы обрушивались гром и молния. Мы его боялись и не понимали — он нам
казался чем-то вроде живущего где-то далеко на Олимпе Зевса-Громовержца. За всю
гимназию я не слышал от него ни одного приветливого, не говорю уже ласкового
слова, никто из нас никогда не видел на его лице улыбки — всегда он был для нас
в грозе и буре.
От самого главного перейду к самому незначительному — нашему классному
надзирателю, который следил за нашим поведением, — должность не столько
педагогическая, сколько административная, даже полицейская. По своему положению
он был к нам ближе всех других педагогов, так как целый день неотрывно наблюдал
за нами, он был нашим «воспитателем».
Звали его Николай Петрович Кудрявцев, но мы его — за глаза, конечно — звали
пренебрежительно «Николаха». У него была большая, всегда неопрятная рыжая
борода, в одном из карманов его форменного мундира сзади торчала большая
французская булка с колбасой, из другого — выглядывала толстая книжка журнала
«Русская Мысль». А в руках — записная книжка, куда он записывал преступников.
Обычно, на последнем уроке, дверь открывалась и на пороге появлялся Николаха. Он
открывал огромную кондуитную книгу, куда переписывал из своей записной книжки
провинившихся, и громко читал список тех, кто должен был в наказание остаться в
классе после уроков (на один или на два часа), при этом Николаха неизменно
добавлял: «Особых приглашений не будет». И после этого громко захлопывал книгу.
Никаким уважением он у нас не пользовался.
Нашим классным наставником был Петр Андреевич Виноградов — тот самый, который
так предательски расправился с шалунами, запачкавшими жеваной промокашкой
потолок. Чем-то он напоминал нам директора и мы его тоже терпеть не могли. У
него была манера издавать губами, перед тем как сказать что-нибудь важное,
трубные звуки и поэтому мы дали ему очень неблагозвучную кличку, привести
которую я здесь не решаюсь.
Мальчишки вообще очень изобретательны на счет кличек. Другой классный
надзиратель (Дельсаль Дмитрий Петрович), с бритыми усами, что тогда встречалось
редко, назывался «Сифоном», потому что он как-то особенно шипел и свистел сквозь
зубы (как вырвавшаяся из бутылки зельтерская вода!), когда призывал
расшалившихся к порядку, а третий — «Дон Кихотом» и «Шарманщиком», потому что
был очень худым и длинным и имел жалкую остроконечную бороденку. Инспектором
(помощник директора) был чех Георгий Петрович Фишер, маленький человечек,
которого я ничем дурным помянуть не могу (но и ничем хорошим!) и который говорил
на очень плохом русском языке с забавным пришепетыванием и сюсюканьем — его мы
звали «Зюзя» и «Зюзька».
Боже мой, что порой творилось у нас в классе! Мы пели хором неприличные песни
(откуда мы их собирали?), стучали в такт ногами по полу и кулаками по партам,
дрались друг с другом и класс с классом. На переменах «перлись» на деревянных
скамьях или у печки. Эта забава заключалась в том, что две враждующие партии
садились на длинную деревянную скамью и не сходя с нее, изо всех сил упершись
ногами в пол, «перли» одна партия против другой — средние, сжатые с обеих
сторон, вылетали в конце концов пробкой; или же мы сходились для этого у
большой, выложенной кафелем, печки. Драться при этом было нельзя но можно было
действовать локтем — поэтому у многих из нас были расквашенные в кровь носы и
надорванные уши... Мы передразнивали наших учителей, и в этом искусстве
некоторые доходили до большого мастерства. Нас наказывали — оставляли после
уроков, иногда целым классом сажали в карцер (запертый пустой класс), вызывали
для объяснений родителей, сбавляли баллы по поведению, читали нам нотации —
особенный мастер читать нотации был сам директор, который при этом закидывал
назад свою огромную бородатую голову, держа руки за спиной, и издавал какие-то
странные завывающие звуки.
А что мы проделывали с нашими учителями! Мы толкли в порошок мел и всыпали его в
учительскую чернильницу, от чего чернила превращались в помои, вздувались над
чернильницей большим пенистым грибом и делались совершенно негодными для
писания, смазывали маслом перо учителя и поэтому на нем не держались чернила и
большими кляксами скатывались в классный журнал, вставляли даже перья и булавки
в стул на кафедре, на который должен был сесть учитель, мазали стул всякой
гадостью.
Николахе мы даже привязывали сзади к пуговице бумажку на веревочке и он, на
общую потеху, иногда долго ходил по всей гимназии с хвостом, не замечая этого. У
нашего преподавателя греческого языка, чеха Черного (Эмилия Вячеславовича,
автора знаменитой грамматики греческого языка), безобидного, но сумасбродного
старика, была особая манера ловить подстрочники, которые он усиленно, но по
большей части безуспешно, преследовал: он подходил к парте и неожиданно запускал
руку в ящик, если думал, что ученик держит потихоньку подстрочник под столом. Мы
пользовались этим и часто делали вид, что держим что-то под столом — близорукий
старик запускал туда руку и хватал вымазанную в чернила бумажку. — «Малчишки! —
кричал он. — Дрань! Дрань! Выгоню из класса!» — Но никого никогда не выгонял,
потому что был добряк в душе. Но греческий язык мы знали у него плохо.
У него была своя система: так как класс наш был большой (около 40 человек), то
вызывал он обычно не чаще двух раз в четверть — это приходилось на 14-ый или
15-ый урок (весь учебный год — с августа до мая — делился на четыре четверти;
каждая четверть, таким образом, имела несколько больше двух месяцев). И наша
главная задача заключалась в том, чтобы угадать, кого когда вызовут: после
первого вызова это высчитать было уже не трудно. И поэтому мы занимались
греческим языком лишь спорадически — когда знали, что «подошла клеточка» (в
классном журнале — для этого специалисты вели свои собственные журналы и свою
статистику), в остальное же время ничего не делали и занимались на его уроках
своими делами, чему он даже не препятствовал — лишь бы не мешали ему.
Самое страшное и самое неприятное воспоминание у меня осталось от нашего
преподавателя истории — Вячеслава Владимировича Смирнова. Это был маленький и
очень тихий человек, с небольшой темной бородкой. Все его движения были
замедлены, голос тихий. Но это была гроза всей гимназии. Мы все его боялись и
остро ненавидели. Требования он предъявлял к нам большие. Мы должны были быть
готовы к тому, что он может спросить едва ли не по всему пройденному за год
курсу. Он никогда не прерывал ученика, никогда не поправлял его, не
переспрашивал. Он ждал — и порой со злорадством, когда ученик сам заврется или
совсем остановится.
Бывало нередко так. Вызовет ученика — он всегда вызывал к кафедре, — «Кананов!»
— Кананов, высокий и самоуверенный гимназист, франт, с непомерно широким кожаным
поясом, охотно вскакивает с места, проталкивается вдоль длинной парты, с шумом
спрыгивает со скамьи на пол и идет к кафедре, где становится в почти вызывающую
позу, выставив вперед одну ногу и заложив за пояс руку. — «Расскажите мне, —
тихо говорит «историк», — о событиях в России во время войны Алой и Белой Розы в
Англии». Вопрос хитрый — он требует знания и русской и английской истории.
Кананов молчит, Вячеслав Владимирович тоже молчит (в его классе всегда царило
гробовое молчание, потому что он всё видел, всё замечал и за всё сурово
наказывал). Проходит минута, проходят две. Молчание становится напряженным,
невыносимым для всего класса. Кананов выставляет вперед другую ногу. — «Ну
теперь, — так же спокойно говорит «историк», как будто только что выслушал
Кананова, — расскажите о правлении Алкивиада». — Кананов сразу оживляется и
уверенным тоном начинает: — «Алкивиад был богат и знатен. Природа щедро одарила
его всеми дарами...» — и сразу замолкает, как будто вдруг спотыкается. Опять
мучительное молчание. Кананов терроризован, он перестает соображать что-либо —
война Алой и Белой Розы... что тогда было в России?... Алкивиад... он, кажется,
еще знаменит тем, что отрубил своей любимой собаке хвост? — «Довольно», —
бесстрастно говорит мучитель, и против имени Кананова, как раз в середине
списка, в школьном журнале легким, всему классу видным движением руки рисует
«единицу» или «кол» (т. е. низший балл). Бедный Кананов — на этот раз уже без
всякого апломба — возвращается на свое место.
И «поправиться» у него было трудно, так как обычно он вызывал лишь один раз в
четверть, чем все пользовались, так как после того как тебя вызвали, можно было
уже больше не учить уроков. Но иногда по гимназии проносилась страшная весть:
«Историк сегодня ловит! В четвертом классе только что поставил пять единиц!» Это
означало, что Смирнов решил сегодня проверить, знают ли урок те, кого он в этой
четверти уже вызывал — и теперь спрашивал тех, кто к этому был совершенно не
подготовлен. Тогда во всех классах начиналась паника — и происходило избиение
невинных!
Это был не только страшный, но и загадочный человек. Его бесстрастное лицо было
неподвижно, движения медленны и размерены. Но бывало, что какой-нибудь смелый
или отчаянный ученик, сделав ошибку, начинает уже все путать: мешает годы,
события, лиц... Алкивиада смешивает с Периклом, пунические войны с персидскими,
а тут еще Марий и Сулла путаются — он сам чувствует, что заврался и в порыве
отчаяния врет дальше, лишь бы только окончательно не замолчать. Смирнов никогда
не поправит, не сделает ни одного замечания, но когда несчастный уже
окончательно заврется и в ужасе сам остановится, как испуганный бычок перед
новыми воротами, улыбка вдруг озаряет лицо Смирнова — это всегда казалось очень
неожиданным, улыбка совершенно меняла его лицо и казалась даже доброй...
Но результат, конечно, был тот же: единица в классном журнале! Мне до сих пор
непонятен этот человек. Мы его боялись больше, чем кого-либо другого в гимназии,
больше, чем самого директора, и уже после окончания гимназии я нередко
просыпался в холодном поту, так как мне приснился сон, что «историк» вызвал меня
и я не знаю урока. Да что там говорить — этот страшный сон мне снится порой даже
теперь, через пятьдесят лет! Разве это не страшно? Уже будучи взрослым, когда,
казалось, я должен был освободиться от детского страха перед ним, мне хотелось
встретиться с ним и спросить, почему и зачем он всех нас тогда так мучил?
Впрочем, не совсем уверен, хватило ли бы у меня на это смелости...
Я не хочу сказать, что среди наших преподавателей не было никого, кто не оставил
в моей душе хороших воспоминаний. Наш преподаватель математики, физики и
космографии, Виктор Петрович Минин, был, вероятно, не плохим человеком, и многие
его у нас даже любили. Но у меня лично такого чувства к нему не было: во-первых,
я терпеть не мог математику (и она меня не любила), а во-вторых, и сам Минин
относился ко мне определенно недоброжелательно (со своей точки зрения он,
вероятно, был совершенно прав).
Очень хорошие воспоминания остались у меня о нашем французе. У него была очень
пышная фамилия — Виктор Александрович Бланш де ля Рош. Был он в это время уже
глубоким стариком, с белой, как снег, бородой. Мы говорили о нем, что он родился
еще до Французской Революции. Человек он был, несомненно, очень добрый и,
вероятно, любил детвору. Во всяком случае, на экзаменах, когда нас рассаживали в
большом актовом зале каждого за отдельный столик, на значительном расстоянии
одного от другого, чтобы мы друг у друга не списывали, он часто незаметно
передавал, по нашей просьбе, записочки от одного стола к другому — и этим
помогал многим выдержать письменные экзамены. У себя в классе, когда всем нам —
и, вероятно, больше всего ему самому — надоедал знаменитый учебник Марго, он
иногда объявлял, что прерывает урок и предлагает каждому заниматься, чем кто
хочет, только просит не шуметь... И сам садился за кафедру, вынимая газету, и
начинал ее читать. Иногда мы замечали, что в газете была дырка, в которую он
подсматривал, что делается в классе. Но никогда в наши дела он не вмешивался.
Странное дело: за все восемь лет пребывания в гимназии я не помню, чтобы у
кого-либо из учеников были с кем-либо из учителей дружеские, чисто человеческие
отношения. Вне классов мы никогда с нашими учителями не сталкивались. Они не
ходили с нами ни в музеи, ни в театр, ни в картинные галереи, никогда у нас не
было даже совместных прогулок с ними: мы учили уроки, они у нас их спрашивали —
этим и ограничивались все наши отношения! Мне самому сейчас кажется это
невероятным, но это было именно так. Я знаю, что позднее отношения между
гимназистами и преподавателями в русских средних школах и гимназиях складывались
иначе, слышал рассказы о других гимназиях (особенно не казенных,
правительственных, а частных), где между учениками и учителями завязывались
дружеские отношения. Но у меня было именно так, как я выше описал — больше того:
так было по большей части и у всего нашего поколения.
Гимназия, в которой я учился, называлась Третья Московская классическая гимназия
и помещалась на Большой Лубянке, прямо против Кузнецкого Моста, в старинном
доме, принадлежавшем когда-то знаменитому князю Пожарскому, герою Смутного
времени, чем мы очень гордились. Позднее этот дом при большевиках был весь
отведен под страшную Чеку и ГПУ, чем, кажется, гордиться уже нечего... Мы любили
показывать друг другу в саду нашей гимназии низкую, окованную железом дверь в
толстой каменной стене — она была прямо против окон нашего класса — и мы верили,
будто оттуда идет подземный ход в Кремль. Конечно, это был вздор. Вероятно, это
был просто чулан для старого хлама...
Учился я хорошо и без особенного труда — почти всегда был в первом десятке, но
за хорошими отметками не гнался. Когда однажды наш классный начальник вызвал
меня в учительскую для разговора и обещал записать меня на «Золотую доску»,
которая висела в нашем классе и на которой красовались фамилии первых четырех
учеников, если я и в следующую четверть буду в числе этих четырех, это не
произвело на меня никакого впечатления: так на «Золотую доску» я и не попал. И
окончил гимназию без всякого отличия — ни золотой, ни серебряной медали не
получил.
Зато — ни разу на второй год нигде не оставался. Гимназические науки мне
давались легко, но ничем из классных предметов я не увлекался: учился, как
отбывают неинтересную, но обязательную повинность — и
только.
И все же, несмотря на всё сказанное, я храню о проведенных в гимназии годах
добрые чувства и благодарное воспоминание: гимназические годы дали мне многое,
они заложили во мне основы всей моей дальнейшей жизни. Но не гимназию я должен
благодарить за это.
Герцен в «Былом и Думах» как-то выразил удивление почему в биографиях уделяется
всегда так много внимания первой любви, но почти никогда не упоминается о первой
детской дружбе. «Я не знаю, — писал Герцен, вспоминая об Огареве, — почему дают
какой-то монополь воспоминаниям первой любви над воспоминаниями молодой дружбы».
Я готов повторить это замечание. Во всяком случае, в моей жизни первая дружба
сыграла огромную роль — думаю даже определяющую во всей моей дальнейшей жизни.
В первый же год своего пребывания в гимназии я обратил внимание на двух
мальчиков нашего класса. Одного из них нельзя было не заметить. Высокого роста,
с широкими плечами, в очках, остроумный, всегда первый готовый на всякую
шалость, он отличался особенным даром изображать наших учителей и наставников.
Пока кто-нибудь дежурил у дверей, чтобы не появился Николаха, он торжественной
походкой поднимался на кафедру и, закинув назад голову, выпятив вперед живот и
опустив на нос очки, обращался к классу с суровым выговором
шутливо-анекдотического и часто просто неприличного содержания — мы сейчас же
все узнавали нашего директора «Сову».
Порой он крался вдоль стены и врывался неожиданно боком в комнату с записной
книжкой в руках и начинал перечислять, кто и за какие преступления останется в
наказание после уроков — «особых приглашений не будет!» — преступления
оказывались такими, что все мы покатывались со смеху: и нельзя было не узнать в
его изображении Николаху. Он был неистощим в своих выдумках, всегда приносил в
гимназию новые анекдоты и смешные истории и декламировал собственного сочинения
сатирические стихи на учителей и товарищей. Очень скоро он сделался одним из
главных коноводов и заправил нашего класса. Фамилия его была Горожанкин, имя —
Сергей.
Его отец был профессором ботаники Московского университета и директором
Ботанического Сада. Мы с ним быстро подружились. Другой мой товарищ — еще более
мне близкий и оказавший на меня в эти годы решающее влияние — был совсем другого
типа и характера. У него был большой неправильный рот и горячие черные глаза.
Если бы не глаза, он показался бы ничем не замечательным. Но когда он увлекался
— что было очень часто — и, ероша правой рукой свои короткие черные волосы,
говорил о том, что ему было дорого и интересно, глаза его горели, как угли.
Обычно он держался в стороне ото всех и только во время драк всегда бросался в
середину свалки и совершенно не обращал внимания на удары, которые тогда со всех
сторон на него сыпались. Я долго его не замечал. Но, случайно с ним однажды
разговорившись, убедился, что он много читал и читает, а любимые книги и авторы
у нас оказались общими. Это сразу нас сблизило, и мы стали выходить из классов
домой вместе и по дороге вели нескончаемые разговоры.
Звали его Евгений Воронов. В отличие от меня и Горожанкина, учился он скверно.
Настолько скверно, что в нескольких классах оставался на второй год, а в
четвертом классе умудрился даже остаться на третий год, так что мы с
Горожанкиным его быстро обогнали по классу. В конце концов его даже исключили
«за малоуспешность». А между тем, это был способный и умный мальчик — могу даже
сказать, что он был талантлив — во всяком случае, был умнее и талантливее многих
из наших «первых учеников», чьи фамилии красовались на Золотой доске. Но когда
его вызывали отвечать урок, он неизменно оказывался тупым и непонятливым — таким
все учителя его и считали. Чем это объяснялось, я не знаю.
В течение ряда лет наше трио — Горожанкин, Воронов и я — были неразлучны (до
15-16-ти летнего возраста). Духовно мы вместе росли и вместе развивались:
интересы наши были одинаковые, мы читали одни и те же книги, вели по поводу них
между собой длинные дебаты. Для этого мы обычно каждую субботу вечером
собирались вместе: если позволяла хорошая погода, мы встречались в Ботаническом
саду у Горожанкина на Первой Мещанской за Сухаревой башней, где нам было большое
приволье, или же у Воронова в его небольшой комнатке мезонина в Машковом
переулке близ Красных Ворот.
Я избегал звать друзей к себе, потому что у нас в доме было труднее
изолироваться (от моих братьев и сестры), а мы себя чувствовали и вели, как
заговорщики. Когда меня дома спрашивали, куда я иду, я обычно отвечал: «К одному
мальчику». Над этим «одним мальчиком» в моей семье долго смеялись. У Горожанкина
была семья — отец и старший брат, но мы их избегали. А Воронов жил один с
матерью — и мать его мы видели только тогда, когда она нам приносила на подносе
чай и печенье; но дальше порога мы ревниво ее тоже не пускали. В комнате
Воронова, над его письменным столом, висела большая фотография — в натуральную
величину — красивой девушки. Я нередко тайком любовался ею. Но никогда Воронова
не спрашивал, кто это. Мы считали совершенно излишним уделять внимание личным
«мелочам».
Отношения у нас между собой были спартанские, мы не допускали никаких
«сентиментальностей» и друг друга называли по фамилии, как в гимназии. Ни
семейной обстановкой, ни личными обстоятельствами друг друга мы не
интересовались принципиально. Мы были «выше всего этого», нам свойственен был
некоторого рода базаровский нигилизм. Отец Воронова был военный врач и жил
далеко, в глуши Кавказа, почти на границе с Турцией, в городе Шуша
Елизаветпольской губернии, расположенном на вершине остроконечной горы. На лето
Воронов всегда уезжал к себе на Кавказ — и тогда между нами завязывалась горячая
переписка, которой мы оба очень дорожили, с нетерпением поджидая писем друг от
друга, в которых сообщались новые духовные открытия и увлечения и велась
оживленная полемика. Думаю до сих пор, что она немало способствовала моим
литературным склонностям.
Чем мы интересовались и что нас связывало вместе? Я и сейчас не могу понять,
каким образом у мальчиков 12-14 лет могли быть такие интересы, какие были тогда
у нас. Мы поглощали невероятное количество книг, причем жили какими-то
лихорадочными увлечениями — от одного увлечения к другому. Мы читали Адама Смита
и Милля (обязательно «с примечаниями Чернышевского»), Дарвина, Бокля, занимались
астрономией, нашим кумиром был Толстой, увлекались Чеховым.
В каморке Воронова, уставленной всегда множеством книг, был специальный стол, на
котором лежали очередные книги — он называл их «мои грехи»: это были книги,
которые он должен был в первую очередь прочитать. Приблизительно то же самое
было и у меня. Писатели, которыми мы в данную минуту увлекались, были нашими
кумирами, но затем они свергались и их место занимали другие. В подражание
чеховскому «Винту» мы изобрели особую игру в карты. По существу это была самая
простая игра, которая у детей называется «игрой в пьяницы», но особенностью ее
было то, что, вместо четырех мастей, у нас были четыре категории —
беллетристика, публицистика, наука, искусство, а вместо фигур — писатели,
публицисты или общественные деятели, ученые и художники.
Тузами были Толстой, Успенский, Чехов, Дарвин, Бетховен, за ними шли
соответствующие по рангу. Интерес этой игры заключался в том, что мы меняли
наших тузов и королей в соответствии с очередными нашими увлечениями и на этой
почве между нами возникали горячие споры и продолжительные дебаты. Свергали мы
наших кумиров часто, но в конце концов всегда приходили к соглашению.
Несменяемым тузом, однако, всегда оставался Толстой. В этих спорах руководящую
роль играл Воронов, он был наиболее ищущим из нас и мы с Горожанкиным обычно
уступали его жару и натиску. Помню, как одно время мы увлекались Мальтусом, но
потом догадались, что, по существу, его закон о народонаселении был глубоко
реакционной выдумкой — и с позором его свергли. На его место пришел Генри Джордж
с его «Прогрессом и бедностью» — он, казалось, давал ключ к разрешению всех
социальных бедствий человечества.
Припоминаю, что как раз в период моего увлечения Генри Джорджем, видевшим все
человеческие несчастия в земельной собственности и в земельной ренте, мой отец
купил землю на Кавказе — и я испытывал от этого ужасные моральные страдания...
Но потом свергнут был с пьедестала и Генри Джордж. Круг наших интересов был
очень обширен — мы дошли даже до Герберта Спенсера, хотя, как говорил Воронов,
его «Психология» была так же неприятна для чтения, как рыбий жир, который надо
принимать каждый день. Особенно нас интересовали общественные науки, социология,
экономика... Думаю, что многого мы, конечно, в этих книгах не понимали, но брали
книги приступом, как идут на приступ крепости.
Разумеется, всего больше нас интересовала и увлекала наша собственная русская
литература. Горячо любили Некрасова, Успенского, увлекались Белинским,
Добролюбовым, Писаревым. Перечитали не только их всех, но и все воспоминания о
писателях и людях 40-х, 60-х и 70-х годов. Письмо Белинского к Гоголю знали
наизусть...
«Нельзя молчать, когда под покровом религии и защитою кнута проповедуют ложь и
безнравственность, как истину и добродетель!..» — патетически восклицал Воронов,
ероша свои непокорные волосы. «Проповедник кнута, апостол невежества, поборник
обскурантизма и мракобесия, панегирист татарских нравов — что вы делаете!
Взгляните себе под ноги —ведь вы стоите над бездной...» — подхватывал я. Я и
сейчас помню из этого письма целые фразы и строки. Особенно мы любили нашу
народническую литературу — Некрасова, Глеба Успенского, читали и перечитывали их
вслух, потом втроем обсуждали прочитанное, спорили. Читая рассказы и
классическую литературу, старались объяснить и понять тенденцию написанного,
цель, которую преследовал при этом писатель. Наше духовное развитие инстинктивно
шло параллельно развитию русских общественных настроений. Мы преклонялись перед
декабристами, знали наизусть строфы из Рылеева, увлекались эпохой сороковых
годов, на смену их идеализму приняли реализм и нигилизм шестидесятых годов,
затем народолюбие и сознание необходимости служения народу, исполнения
общественного долга, отказа от привилегий. Потихоньку я даже налагал на себя
суровые ограничения — спал под холодным покрывалом, отказывался от сладостей и
излишеств...
Долгое время нашим кумиром был Михайловский, который тогда писал и сражался в
журналах с нарождавшимся марксизмом. С нетерпением, как события, ждали очередную
книжку «Русского Богатства», за которой шли в отделение конторы этого журнала,
помещавшееся у Никитских Ворот, чтобы получить ее непосредственно из рук
заведующей конторой. Кто-то нам сказал, будто это была жена Глеба Успенского,
находившегося тогда в доме для душевно больных...
Особенно мы увлекались теорией и формулой прогресса Михайловского, его учением о
«герое и толпе». Что придавало особенную остроту нашим увлечениям, это
постоянное стремление применить каждое новое открытие к окружавшей нас
повседневной жизни, к установившимся привычкам — следы анимизма и верований,
свойственных первобытным народам и многочисленные пережитки прошлого мы находили
в современном культурном обществе, преследовали их и жестоко высмеивали,
прилагали к окружающей жизни теорию о герое и толпе, ссылались при этом на
двухтомную «Историю первобытной культуры» Тэйлора, на Мальтуса, на Генри
Джорджа, на Дарвина, на Спенсера и Михайловского...
Во всех этих увлечениях руководящую роль играл Воронов, как наиболее
темпераментный, нетерпеливый и пылкий — тот самый Воронов, которого за «тупость»
и «неспособность» исключили из гимназии. Втроем мы писали письма Льву Толстому,
Чехову, Михайловскому — задавали им вопросы, выражали им наши симпатии и
восторги, а иногда и... критиковали их. И, что всего удивительнее, получали от
них ответы. Вряд ли они подозревали, что имели дело с 14-15-ти летними юнцами!
С горячей благодарностью вспоминаю я эти годы — то были годы восторженного и
чистого юношеского идеализма! Наши ежесубботние собрания были для нас самым
важным делом жизни — конечно, гораздо важнее всех наших гимназических занятий
(что Воронов доказал на деле!). Почти каждую субботу мы делились друг с другом
новым открытием — ведь нас все интересовало: социология, психология, история,
литература, астрономия, естествознание! Интересовал нас и театр, но только,
конечно, не опера (мы с презрением относились к «сладким звукам и молитвам»!), а
драма и еще больше трагедия. Особенно увлекались мы итальянскими трагиками,
приезжавшими тогда в Россию — по очереди бегали смотреть Эрнесто Росси, Томазо
Сальвини, Тину ди Лоренца, Виталию Италиани и великую Дузэ! Горожанкин и Воронов
произносили монологи и по очереди изображали то Макбета, то короля Лира, то
Гамлета — и даже лэди Макбет. Наши натуры требовали героического.
Наши субботние встречи оказывали на каждого из нас огромное влияние. Но никого
посторонних мы на них не пускали, ревниво оберегая наш духовный мир от всякого
постороннего вторжения. И мы даже никому о наших заговорщицких собраниях не
рассказывали, ни с кем из старших не советовались и, я уверен, отвергли бы
всякий совет, даже самый доброжелательный. Кто на наших собраниях играл
руководящую роль, я не знаю — вероятнее всего мы все друг на друга
воздействовали, как три электромагнита электризуют друг друга. Каких возвышенных
чувств полна душа, куда только не улетят мысли! Ведь весь мир принадлежал нам —
и с меньшим, чем счастье всего человечества, мы не мирились. И возвращаешься
домой, как на крыльях, весенний ночной воздух веет вокруг, но не замечаешь ни
этой тихой ночи, ни пустынных улиц — всё озарено светом и мчишься куда-то все
вперед и вперед, все выше и выше...
В центре наших устремлений с самого начала стояли общественные интересы, мысли о
том, как лучше должно быть устроено общество, в котором на каждом шагу столько
несправедливостей, как добиться человечеству всеобщего счастья. Мы знали, что
жизнь человеческая коротка, что пошлость и нас скоро может задушить в своих
объятиях, как она душит всех, кто уже достиг 30-ти летнего возраста — и мы
торопились претворить наши идеи в какое-нибудь реальное дело.
Мы начали издавать журнал. Мне приходилось видеть детские и гимназические
журналы в Америке. По большей части они печатаются в типографии, на хорошей
бумаге, и имеют вид настоящих журналов. Редакция выбирается всем классом, у
такого журнала имеются даже платные подписчики. Содержание? Всё в таком журнале
дышит чистотой и невинностью. Поэзия — конечно, много поэзии, рассказы,
«воспоминания», описания природы, ребусы и загадки... В таком журнале мир
отражается, как отражается окружающая природа в летнем тихом озере — как светлые
и легкие переживания в душе счастливого ребенка. Наш журнал был совсем другого
характера. Начать с того, что он выходил всего лишь в двух экземплярах,
написанных от руки (только позднее мы перешли на гектограф и выпускали издание в
пяти экземплярах).
Назывался он «Полярная Звезда» в честь того журнала, который выпускал декабрист
Бестужев в 1823-25 годах и в котором сотрудничал Пушкин, затем под таким же
именем издавал свой журнал Герцен в Лондоне (1855 г.). В передовой статье
поэтому у нас так и говорилось: «Наш журнал «Полярная Звезда» является по счету
третьим под этим названием...» Ни стихов, ни рассказов в нем не было — там было
только одно серьезное, одно необходимое, лишь наш «железный инвентарь», как мы
говорили.
Воронову принадлежала статья об астрономии — вернее о той борьбе, которую
церковь вела с великими астрономами Кеплером, Коперником, Галилеем, Джиордано
Бруно («сжечь — не значит доказать»). Я поместил статью по социологии (на
основании книги Летурно «Социология по данным этнографии»), где проводил
аналогию между обычаями дикарей и некоторыми социальными предрассудками нашего
времени и нашего общества, попутно уничтожал также современную эстетику,
сравнивая женские наряды с украшениями дикарей и брачным оперением птиц.
Горожанкин написал статью публицистического характера о своем воображаемом
путешествии по Волге, на которой, кстати сказать, он никогда не был, с резкой
критикой административных властей. Помню еще статью (кажется, Воронова), в
которой была такая фраза: ...«таким образом очевидно, что не Бог создал голод, а
голод создал Бога»... В этой статье трактовалось происхождение религии и
доказывалось, что религиозное чувство у человека рождается под влиянием
стихийных явлений природы (гром, восход и закат солнца, наводнения и пр.).
Мы были все трое воинствующими атеистами, нигилистами, ниспровергателями всех
существующих основ, были за немедленное переустройство общества и всего мира на
совершенно новых основаниях. Мы были из разряда тех русских мальчиков, про
которых Достоевский как-то сказал: «Дайте такому мальчику карту звездного неба —
и он вам ее в полчаса всю исправит!»
Товарищи, которым мы с великим выбором давали наш журнал на прочтение,
откровенно нам говорили, что ничего в нем не понимают и что он им совершенно
неинтересен. А один, покачав головою, сказал мне: — «Ну, знаешь, за такой журнал
можно в Петропавловскую Крепость попасть» — и поскорее его вернул, как будто
боялся обжечь себе пальцы.
Лучшего отзыва мы не могли получить — и очень им гордились. Всего мы выпустили
несколько номеров нашего журнала. Но этим мы не удовлетворились. Мы пробовали
писать и в настоящих газетах, настоящих журналах. Вдвоем с Вороновым мы написали
несколько корреспонденции в газету «Новое Обозрение», которую издавал в Тифлисе
либеральный князь Туманов и которую Воронов знал по Кавказу. Радости и гордости
нашей не было пределов, когда газета напечатала нашу первую статью. Не только
напечатала, но даже прислала гонорар — 2 копейки за строчку; гонорар мы честно
разделили пополам. Подписывались мы под нашими статьями так: «Д. В. А.»
(подражание Короленко и Анненскому, которые под своими публицистическими
статьями в «Русском Богатстве» подписывались «О. Б. А.»). Сотрудничали мы также
в маленьком журнальчике, который выпускал книжный магазин Вольфа и который так и
назывался «Книжные Известия магазина М. О. Вольфа». Там я помню одну статью
Воронова, в которой он писал о различном отношении к книгам. «Когда Пушкин
умирал, он сказал, указав на книги: «Вот мои друзья»... А Маркс называл книги
«своими рабами» и говорил о них, что «они должны мне повиноваться»... И Воронов
отдавал предпочтение Марксу.
Но и такая деятельность нас не удовлетворяла. Мы хотели чего-то более
непосредственного, героического, чего-то более близкого к жизни. Мы хотели
воздействовать на окружающую нас жизнь, нетерпеливо жаждали немедленных перемен
— немедленных и во всем!
«Святой бунт», которому всю жизнь служил Бакунин, вот наше дело (хотя
анархистами мы себя не считали). И по субботам мы стали заниматься тем, что на
небольших клочках бумаги писали воззвания с призывом к немедленному (не больше,
не меньше!) восстанию — с этими призывами мы обращались к рабочим. Потом наша
техника пошла дальше. Мы брали цитаты из пламенных речей времен Великой
Французской Революции, историю которой знали на зубок, из воззваний Бабефа — и
печатали эти вещи на гектографе с необходимыми изменениями в применении к
русской действительности. Мы покупали копеечные издания «Посредника» рассказов
Льва Толстого и вклеивали свои прокламации в эти книжечки. И после обычного
нашего субботнего собрания поздней ночью шли на окраины Москвы и разбрасывали
там нашу литературу. Отдельные листки мы приклеивали к заборам, книжечки
старались забросить в открытую форточку, в сени, в щель для писем в двери.
Выбирали мы главным образом рабочие квартиры и рабочие кварталы. Это было так
интересно и вместе с тем так жутко! На темных, засыпанных снегом улицах мигают
фонари, редко встретится прохожий — а мы крадемся вдоль домов и стен,
подбрасываем нашу литературу...
Мы знали, конечно, о существовании подпольных революционных организаций, в
библиотеке Румянцевского Музея мы доставали старые номера «Правительственного
Вестника», в которых читали официальные отчеты о нечаевском процессе (1871 г.),
об убийстве Александра II. Но как связаться с революционерами, как найти к ним
ход?..
Мы этого не знали и никто не мог нам в этом помочь. Но как-то одному из нас
попал в руки издававшийся тогда в Лондоне Фондом Вольной Русской Прессы (Волховский,
Шишко, Чайковский) журнальчик под названием «Летучие листки». Это было событием
в нашей жизни. По адресу, указанному в этом журнальчике, мы немедленно написали
и корреспонденцию и письмо с просьбой высылать нам журнал. Как адрес мы указали
«Главный Почтамт — до востребования, предъявителю кредитного рубля номер
такой-то». И какова же была наша радость, когда мы получили номер журнальчика с
нашей корреспонденцией в сокращенном виде. Это было уже настоящее ДЕЛО! Из
лондонского журнальчика мы узнали о существовании и другого эмигрантского центра
за границей, в Женеве, куда как раз в это время переехал один из издателей
«Летучих листков» (Гольденберг). Мы написали и туда, причем на этот раз был
указан мой личный адрес. И я получил из Женевы кусочек брошюры: «Чего хотят
русские социал-демократы»...
В Берлин, кроме того, в книжный магазин немецкой социал-демократической газеты «Форвертс»
я написал на немецком языке письмо, в котором просил выслать мне некоторые
книги. И как-то тоже получил немецкую книгу... по астрономии. Но «астрономия»
была только в начале; когда я внимательно рассмотрел книгу, оказалось, что
астрономическое начало было переплетено с книгой другого содержания — а именно с
книгой Бебеля «Женщина и социализм»!
До чего же всё это было глупо, до чего было наивно — и, увы, не только с нашей
стороны...
Так росли наши связи и так росли мы сами в наших собственных глазах. Мы
ликвидировали «Полярную Звезду» и приступили к изданию журнала другого
характера, который мы, в подражание Лондону, назвали «Летучий листок». Это уже
был боевой журнал чисто политического содержания, печатали мы его на гектографе
в количестве десяти-пятнадцати экземпляров и рассылали по разным адресам по
почте.
Наша заговорщицкая деятельность, разумеется, скоро была обнаружена. Позднее я
нашел даже в воспоминаниях известного полицейского агента Леонида Меньшикова,
перешедшего в девятисотых годах в лагерь революционеров, указания на то, как
московское охранное отделение следило за нашей наивной перепиской с заграничными
революционерами; в статье Меньшикова упоминались моя фамилия и фамилия Воронова.
И даже мы, несмотря на всю нашу неопытность, иногда подмечали, что являемся
объектами полицейского наблюдения. Это только увеличивало наш интерес к
революции и наше рвение. Но мы сделались более осторожными. Однажды Воронов,
придя за письмом на почтамт, заметил какого-то подозрительного субъекта, который
вертелся около оконца, где выдавали письма «до востребования». Он имел
благоразумие не требовать письма...
Моя дружба с Вороновым и Горожанкиным длилась четыре или пять лет. Но потом
Воронов «за малоуспешность» был исключен из гимназии и уехал сначала на Кавказ,
потом в Петербург, так что наши сношения с ним ограничивались лишь перепиской
(частой и волюминозной!), а Горожанкин отстал от меня, оставшись, к удивлению
всех, на второй год в седьмом классе. Вдобавок я как-то получил, совершенно
неожиданно, письмо от матери Воронова (они тогда жили уже в Петербурге), в
котором она просила меня оставить в покое сына и забыть об его существовании...
С болью в душе я исполнил ее просьбу и перестал писать другу. Очевидно, наши
сношения с женевскими и лондонскими эмигрантами дали себя знать, и Воронов имел
неприятности от полиции.
Как ни странно, на этом мои отношения с Вороновым и Горожанкиным оборвались на
всю жизнь. Судьба разбросала нас в разные стороны, а как хотелось бы мне и как
хочется даже сейчас узнать, что с ними обоими потом стало. Только совсем недавно
я случайно услышал — от одного своего бывшего товарища по гимназии, встреченного
мною уже в Америке, что в студенческие годы у Горожанкина (красивого и
интересного юноши) был какой-то бурный и драматический роман с девушкой из
известной московской семьи, о котором тогда в Москве много говорили. Что же
касается Воронова, то через несколько лет после нашего «разрыва» я с удивлением
прочитал в одном богоискательском петербургском журнале того времени статью за
его подписью, которая кончалась словами: «надо искать Бога»... Богоборец
превратился в богоискателя! В этом сказалась пылкая и ищущая натура Воронова, от
одной крайности бросившегося к другой.
У Воронова, как я указал, несомненно, были какие-то неприятности от полиции, что
и вызвало просьбу матери ко мне прекратить с ним переписку. Но потом очередь
дошла и до меня. Когда я был уже в восьмом классе (т. е. в возрасте 18-ти лет),
мой отец получил вызов из Охранного Отделения — его приглашали туда для
собеседования вместе со мной. Особенной неожиданностью это не было ни для меня,
ни для него. Я не скрывал от семьи своих политических убеждений, и мои родители
знали, что я росту революционером.
К этому они относились вполне терпимо, сами совершенно не интересуясь политикой.
Иногда мы даже вели разговоры на эти темы и порой — правда, очень редко —
спорили, однако не только мать, но и отец, относились к моим взглядам с
уважением. Помню такой случай. У отца бывали иногда его знакомые по Петербургу,
занимавшие там видное положение. Помню Голубева, брата известного члена
Государственного Совета Голубева, который занимал какой-то крупный пост в
министерстве торговли и промышленности. Отец угощал его дома обедом, и у нас
нередко бывали споры относительно того, что я не соглашался ради него снимать с
себя ту «толстовскую блузу», в которой обычно ходил дома и даже на публичные
лекции в Исторический Музей.
Для меня это был вопрос принципа: я не хотел менять своих «привычек» ради
какого-то там петербургского чиновника! Однажды был у нас на обеде Гондатти из
Петербурга, занимавший тогда крупный пост в Переселенческом Управлении и ехавший
по делам службы в Сибирь. За обедом говорилось о том, что, быть может, Гондатти
ждет в Сибири большая карьера и он, кто знает, может сделаться губернатором
одной из сибирских областей. Когда он уходил, отец шутливо ему сказал: «Вот,
Николай Львович, когда вы там сделаетесь губернатором, не забудьте нас: у меня
растет в семье революционер (и он показал на меня) — так когда его сошлют в
Сибирь, помогите ему, чем можете». — Гондатти рассмеялся и шутя обещал сделать
все необходимое, а на прощание крепко пожал мне руку. Странно то, что этот
разговор в дальнейшем едва не получил полного подтверждения!
Гондатти через несколько лет, действительно, был назначен губернатором в Сибири,
а я, действительно, был сослан в Сибирь. И, я уверен, он исполнил бы свое
шутливое обещание, если бы я оказался в его краях — но он был губернатором одной
из западных сибирских областей, а я был сослан в Восточную Сибирь. Гондатти
приобрел в Сибири хорошую репутацию благодаря своему либерализму и
доброжелательному отношению к политическим ссыльным — его даже в свое время
травила правая пресса, называя «товарищем Гондатти»...
Когда теперь, вместе с отцом, мы шли в Охранное Отделение (это было в феврале
1899 года), отец, покашляв несколько раз (что было у него признаком волнения),
сказал мне: «Я не знаю, конечно, о чем они там будут с нами говорить. Вероятно,
ты что-нибудь набедокурил. Так ты не обижайся, если я для видимости на тебя
немного покричу — для приличия!» — Я обещал не обижаться. Встретил нас в
Охранном Отделении жандармский ротмистр.
Это была моя первая встреча с «синим мундиром», которые я уже ненавидел. —
«Молодой человек, — обращаясь ко мне, сказал торжественно ротмистр, — все ваши
сношения с заграничными революционерами нам известны. Я считаю нужным вас
предупредить, что в дальнейшем, если вы будете эти сношения продолжать, вас
могут постигнуть большие неприятности. А вас, — обратился он к моему отцу, — я
прошу больше следить за воспитанием вашего сына и за его поведением». — Это,
по-видимому, взорвало отца, который, вместо того, чтобы, как он хотел, побранить
меня, вдруг сказал: — «Я не знаю, о чем вы говорите, но должен сказать, что я
горжусь своим сыном!» — Это было совершенно неожиданно и для меня. — «Мы-то с
вами не знаем, — ответил ротмистр, — но он (и он кивнул в мою сторону головой)
хорошо знает, в чем дело!» — Сказано это было так, что я невольно пристально
взглянул в глаза ротмистра — в них я прочитал ненависть и злобу.
Когда мы возвращались домой, отец с раздражением говорил: «Конечно, с его точки
зрения было бы лучше, если бы ты развратничал и пьянствовал! Мерзавцы!».
Я был очень доволен.
Сейчас я не могу не обратить внимания на то, как в то время были человечны даже
«синие мундиры» — по сравнению со многими героями нашего времени, рядящимися в
тогу человеколюбцев! Они, конечно, имели вещественные доказательства моих
«преступных» сношений с заграничными революционерами (перехваченные письма от
меня и ко мне), но не хотели губить юношу. Позднее это сказалось еще ярче. Была
весна 1899 года. Я сдавал выпускные экзамены. Своих сношений с заграницей я не
прекращал, только стал осторожнее — а мои политические убеждения развивались в
том же направлении. У меня уже накопилась небольшая библиотечка из запрещенных
книг: Кеннан, «Сибирь и ссылка», «Эрфуртская программа» Каутского, Ренана «Жизнь
Иисуса», Бебеля «Женщина и социализм» — все на немецком языке.
Я давал ее на хранение моему отцу, который держал ее в одном из своих торговых
складов (конечно, он знал от меня, что прячет). И я как раз попросил его, чтобы
он на другой день мне ее принес. Он обещал. Это было 19-го мая, накануне моего
письменного экзамена по русскому языку. Я мирно спал перед трудным и опасным
испытанием. Моя комната в нашей квартире была последней и попасть ко мне можно
было только через комнату моего брата Михаила. Дверь свою я почему-то всегда
запирал на ключ. И вдруг сквозь сон я ясно услышал звон шпор и затем сильный
стук в дверь. Я сразу догадался, в чем дело, и успел схватить со стола последнее
письмо Воронова, смять его и сунуть в рот. Потом отворил дверь. На пороге стоял
тот самый ротмистр, который беседовал со мной и отцом в Охранном Отделении — за
ним какой-то подозрительный тип, оказавшийся агентом Охранного Отделения (т. е.
сыщик) и наш дворник Егор, большой мой приятель, приглашенный в виде «понятого»
(свидетеля).
«Мы имеем предписание произвести у вас обыск и выемку», — вежливо обратился ко
мне ротмистр. И он показал письменное предписание за подписью начальника
Охранного Отделения. — «Пожалуйста». — Оба ящика моего стола были открыты, все
мои письма взяты. Мой большой книжный шкап тщательно осмотрен, но ничего
предосудительного там найдено не было — книга Ренана «Жизнь Иисуса», которую я
получил из-за границы, не обратила на себя внимания, что вызвало во мне чувство
злорадства. Не меньше трех часов рылись ночные посетители в моих вещах; в конце
концов собрали отобранное в большой пакет и запечатали его сургучной печатью.
Затем составили протокол обыска и заставили подписаться под ним меня и дворника
Егора — он поставил вместо подписи крест. Когда мы проходили через столовую, то
застали там всю нашу семью в ночных одеяниях. Мать была в ночной кофточке.
Жандарм и сыщик торжественно прошли через комнату и на прощание жандармский
ротмистр заметил моему отцу: — «Кажется, ничего предосудительного у вашего сына
не обнаружено, но обращаю ваше внимание на тенденциозный подбор его книг». —
Отец ничего ему не ответил и лишь проводил его из квартиры недобрым взглядом.
Ничего не сказали мне потом ни мои родители, ни сестра с братьями, но
неодобрения ни у кого на лице я прочитать не мог. Что бы было, если бы я
попросил отца принести мне мою революционную библиотечку днем раньше и она была
бы обнаружена при обыске?
Эту ночь я уже больше не спал. Сомневаюсь, чтобы спали и мои родители. Утром я
отправился в гимназию — мне предстоял серьезный экзамен. Я шел на экзамен в это
весеннее утро с каким-то особенным чувством, с сознанием значительности того,
что произошло этой ночью и с повысившимся уважением к самому себе. Никому из
товарищей я, конечно, ничего не сказал, но смотрел на них, признаюсь, с чувством
некоторого превосходства...
Экзамен прошел благополучно. Сочинение пришлось писать на тему «Положительные
типы в произведениях Пушкина» (это был так называемый «пушкинский год» — сто лет
со дня рождения Пушкина). Экзамен я выдержал. Благополучно были сданы и все
остальные экзамены. Я окончил гимназию и получил аттестат зрелости. Этому, в
конце концов, я был обязан «синим мундирам», которые дали мне возможность
окончить гимназию...
Теперь передо мной открывались двери университета. Но уже всю последнюю зиму во
мне зрело другое решение. Где-то в газетах, а затем и в «Русском Богатстве»
Михайловского я прочитал, что в Брюсселе только что открылся новый
социалистический университет, в котором лекции читают не только передовые ученые
Бельгии и Франции, но и руководители рабочего и социалистического движения. И
мне запало в душу намерение, минуя русский университет, поехать туда — в Европу,
к источникам науки, социализма и революции! Когда я с этими проектами обратился
к родителям, у них, к моему удивлению, этот мой проект не вызвал особых
возражений. Решающим аргументом оказалось высказанное мною предположение, что в
русском университете мне все равно не удастся благополучно учиться, так как
этому помешают очередные студенческие волнения — они тогда повторялись каждый
год! Родители не могли не согласиться с основательностью моих аргументов. Моя
образовательная карьера была решена: меня отпускали в Брюссель.
Самым большим ударом это было, конечно, для моей матери: ей было тяжко
расставаться со мной. Но она не подала мне и виду — это была одна из ее первых
жертв мне. А я не нашел ничего умнее, как оставить ей на память наговоренную
мною пластинку граммофона со знаменитой страницей из «Капитала» Маркса о
социальной революции: «Вместе с постоянно уменьшающимся числом магнатов капитала
возрастает бедность, гнет, порабощение, унижение, эксплоатация; но увеличивается
также и возмущение рабочего класса... Сосредоточение средств производства и
обобществление труда достигает такой степени, что они не могут далее выносить
свою капиталистическую оболочку. Она разрывается. Бьет час капиталистической
частной собственности. Экспроприирующих экспроприируют»...
Неужели она, действительно, в годы разлуки ставила эту пластинку, чтобы снова и
снова услышать родной голос?
Вернуться к оглавлению
Электронная версия книги воспроизводится с сайта
http://ldn-knigi.lib.ru/
OCR Nina & Leon Dotan
ldnleon@yandex.ru
{00} - № страниц, редакционные примечания даны
курсивом.
Здесь читайте:
Зензинов Владимир Михайлович
(1880-1953), один из лидеров эсеров.
Революция 1917 года (хронологическая таблица)
Гражданская война 1918—1920
гг. (хронологическая таблица)
Кто делал две революции 1917 года
(биографический указатель).
Белое движение в лицах
(биографический указатель).
Кожевин В.Л. - Новый взгляд на
роль в армии в борьбе за власть в Сибири (1917 - середина 1919 г.) ("Исторический ежегодник", 1997 (спецвыпуск)
год)
Хазиахметов Э.Ш. - Роль бывших
ссыльных в политической борьбе 1917-1918 годов в Сибири ("Исторический ежегодник", 1997 (спецвыпуск)
год)
Распад
России в 1917 году
Временное
Всероссийское правительство (09 - 11.1918)
Иначе именовалось - Уфимская директория.
Затем - Омское
правительство. (11.1918 - 01.1920)
Конституция уфимской
директории - Акт об образовании Всероссийской
Верховной Власти 26(8)-10(23) сентября 1918 .
|
