|
|
ПЕРЕЖИТОЕ
Зензинов В.М. Пережитое. Нью-Йорк. Издательство им. Чехова. 1953.
10. НА УКРАИНЕ
Я всегда считал — считаю и сейчас — работу среди крестьянства самой
интересной и увлекательной сферой деятельности революционера. Работа эта
сводится к пропаганде и организации больших крестьянских масс. Это — как бы
прямая противоположность заговорщицкой подпольной работе террориста. Террорист
прячется ото всех, живет в строгом одиночестве — он окружен врагами.
Крестьянский пропагандист и организатор — всегда на людях, он встречается с
десятками, сотнями людей в день, по большей части окружен сочувствующей ему,
дружеской атмосферой; его работа протекает под открытым небом, на вольном
воздухе, под солнцем...
В Женеве у постели больного Михаила Рафаиловича мы с Абрамом пробыли недолго — и
почти одновременно вернулись в Россию, в Петербург. Абрам — на свою прежнюю
работу террориста, я — на новую для меня работу, среди крестьянства. Центральный
Комитет командировал меня в качестве своего представителя для наблюдения и
руководства крестьянской работой на Украине. Два месяца, проведенные мною здесь,
одно из лучших моих воспоминаний революционной работы. Это было как бы
лирическим интермеццо или революционной идиллией после предшествовавших и перед
последовавшими затем тягостными, полными драматизма и даже трагизма,
переживаниями.
Был еще май. Помню, когда уезжал из Петербурга, там была еще «белая ночь» — в
эти белые ночи в Петербурге так светло, что можно читать, не зажигая света. Но
без «теней» не обходятся и белые ночи... Люди, долго находившиеся под тайным
наблюдением, знают это особое ощущение — вы не можете указать ни на одного
преследующего вас шпиона, вы никого не замечаете, но постепенно вами овладевает
какое-то беспокойство, неуверенность. Мало-помалу каким-то «шестым» чувством вы
убеждаетесь, что за вами следят, что вы находитесь под чьим-то прицелом — вас
вот-вот схватят... Многие из товарищей мне передавали о таком же ощущении.
Именно это я теперь испытывал в Петербурге.
В этом ничего удивительного не было. 27 апреля открылась в Петербурге
Государственная Дума. Хотя революционные партии ее и бойкотировали и не приняли
участия в выборах, тем не менее в своем огромном большинстве в Государственную
Думу прошли в качестве депутатов враждебно настроенные по отношению к
правительству лица, немало среди них оказалось и таких, которые были близки к
нашей партии («трудовики»).
В стенах Государственной Думы нередко звучали смелые и даже революционные речи —
всего революционнее были настроены депутаты от крестьянства, на которых как раз
больше всего надеялось правительство. Эти его надежды были выборами совершенно
обмануты. Все отчеты о заседаниях Государственной Думы печатались в газетах,
настроение в стране подымалось. Наша партия, как и другие революционные партии
(большевики и социал-демократы-меньшевики), старались воспользоваться этим —
возникали с нашим участием новые газеты, создавались новые издательства народной
литературы полуреволюционного характера.
За те десять дней, которые я провел в Петербурге, я видел множество народа,
побывал в различных наших партийных организациях, которые там работали.
Департамент полиции продолжал свое наблюдение за всеми прослеженными им
революционерами и всеми подозрительными адресами. И потому не было ничего
удивительного, что, в конце концов, и я был прослежен. Я определенно чувствовал,
что попал под наблюдение и теперь старался как можно скорее выскользнуть из
опасного Петербурга. Я принял все меры, чтобы незамеченным добраться до
Николаевского вокзала и сесть в поезд, отходивший в Москву. Но уверенности, что
мне это удалось, у меня не было. Выходя в дороге на различных остановках в буфет
на станциях, я в конце концов убедился совершенно определенно, что за мной
следят. Установил даже человека, который за мной наблюдал. Это был человек с
небольшой темно-рыжей бородкой, в высоких сапогах, похожий на мастерового.
Почему, между прочим, между сыщиками и шпионами так много рыжих людей? Рыжим был
один из наблюдавших за мной в Москве извозчиков, рыжим был тот субъект, который
караулил меня в «Палэ-Рояль» — рыжим был и этот субъект. Недаром, очевидно,
пословица говорит, что — «рыжий-красный — человек опасный!»...
Как мне теперь отделаться от своего наблюдателя? В дороге я это обдумал. Со мной
был небольшой ручной чемодан. Я перешел в тот вагон, в котором сидел мой
наблюдатель. Не обращая на него никакого внимания, я прошел со своим чемоданом
мимо него и занял в вагоне место неподалеку, чтобы он видел меня и в особенности
мой чемодан. Около самой Москвы, оставив чемодан на месте, я вышел на площадку
вагона, когда поезд остановился на небольшой станции.
Я заметил, что мой «рыжий» остался сидеть на своем месте, но осторожно
выглядывал из окна, чтобы убедиться, не сойду ли я на этой станции. Я надеялся,
что большой уверенности у него в этом не будет, так как мой чемодан оставался в
вагоне. И я, действительно, продолжал стоять на площадке вагона, не выходя на
станцию. Но когда поезд тронулся, я спустился на ступеньки вагона и, выждав,
когда он прибавит хода, соскочил уже на ходу... Я покатился по насыпи, но сейчас
же поднялся и, когда поезд уже уходил, выскочил на полотно железной дороги,
чтобы меня нельзя было увидеть из окна вагона. И с большим удовлетворением
увидал, что поезд уходит все дальше и дальше, все быстрее и быстрее, а кроме
меня позади его никого нет! Мой «рыжий» уехал дальше в Москву! Правда, с ним
уехал и мой чемодан, но эта потеря была вознаградима. Я так был рад удаче, что
начал даже танцевать тут же, на полотне железной дороги. Если бы кто-нибудь со
стороны мог меня видеть, он, наверное бы, подумал, что человек сошел с ума!
Маленькая станция, на которой я оказался, была верстах в десяти от Москвы.
Недалеко было Петровское-Разумовское, которое я хорошо знал и где жил мой брат с
женой. К ним я и направился. Было яркое солнечное утро, в небе пели жаворонки, я
шел в высокой густой траве. На душе у меня тоже пели жаворонки! Со смехом я
представлял себе, как должен себя чувствовать «рыжий», не дождавшись в вагоне
моего возвращения с площадки и какой доклад должен он будет представить по
начальству...
Не без труда отыскал я брата — адрес его я знал лишь приблизительно. На мое
счастье и он и его жена сидели на террасе дачи. У них я и переночевал и на
следующее утро отправился дальше.
Выехал я прямым направлением на Киев. Я никогда раньше не бывал в этом городе
— и теперь с любопытством и интересом ходил по его улицам. Мне очень нравилась
эта толпа, по южному пестрая и веселая. Нравилась живая и сильно отличающаяся от
московской и петербургской речь.
Все здесь были пестро перемешаны — украинцы, евреи, поляки. Это отражалось на
всем — на костюмах, на говоре, даже на манерах. Когда я немного обжился в Киеве,
мне нравилось приходить по утрам на крутую Прорезную, спускавшуюся к Крещатику —
здесь всегда собирались крестьянки из окрестных деревень; они приходили в город
продавать молоко, сливки, творог, малину...
Для них это было, по-видимому, не только базаром, но и своего рода клубом —
быстрая, мягкая и в то же время гортанная (с придыханием) украинская речь
катилась, как круглые камушки. И для своего клуба они, видимо, старательно
наряжались — были в ярких расшитых рубашках, с бусами и в лентах — совсем как в
опере. Таких — совершенно таких же — я до сих пор видел только в театре, когда
смотрел «Наталку-Полтавку» или «Запорожца за Дунаем»...
Тут впервые я услышал тот приятный народный и природный украинский язык, который
так мало похож на придуманный и, как будто шутовской язык, каким говорили и
говорят сочинившие его украинские — вернее галицийские — интеллигенты. А как
хорош был казавшийся для Киева широким Крещатик, как хороши были старые киевские
соборы и церкви! Какой единственный в своем роде вид открывался сверху из
Царского Сада на Днепр и Заднепровье! Если бы я не был москвичом, я хотел бы
быть киевлянином...
Я перевидал товарищей, расспросил их, как поставлена была крестьянская работа,
присутствовал на заседании Киевского комитета. Как все было тут непохоже на
Москву и Петербург — и тот и другой отсюда казались какими-то тусклыми, серыми
городами. И насколько всё здесь было живописнее, свежее, красочнее. Некоторые из
членов комитета пришли в вышитых крестьянских рубашках — одна была в украинском
костюме и с длинной косой, совсем как те украинки, что приходили на Прорезную.
Окно комнаты, в которой происходило заседание комитета, находилось в нижнем
этаже и выходило в густой сад. На столе был большой поднос с вишнями, в углу
огромный букет сирени... Юг здесь чувствовался всюду и во всем — солнечный,
красочный.
В Киеве я встретился с Михаилом Степановичем Биценко, которого знал раньше, еще
по Москве. Это был опытный крестьянский работник, хорошо знавший жизнь
украинского крестьянства, имевший среди крестьян огромные связи. Когда я видел
«его в Москве, он ничем не отличался от всех окружающих — он был культурный
агроном, с высшим образованием, трезво и даже сурово относившийся к своим
революционным обязанностям.
Для нас в Москве он был чем-то вроде эксперта и специалиста по крестьянской
работе (его жена, Анастасия Биценко, позднее прославилась тем, что застрелила в
Саратове одного из крестьянских усмирителей, генерала Сахарова, за что получила
каторгу; при советской уже власти она присоединилась к большевикам и заняла
видный пост в комиссариате земледелия).
Здесь, в Киеве, Михаила Биценко нельзя было узнать — в родной ему Украине он
как-то сразу превратился в украинца. Вместо пиджака на нем теперь была
крестьянская украинская рубаха, говорил он мягким украинским говором и даже на
обращенную к нему по-русски речь отвечал по-украински. Даже лицо его
преобразилось — стало как-то мягче и ласковее. Но вместе с тем — ничего
вызывающего, ничего подчеркнутого, тем более антирусского в нем не было. Он
просто очутился в родной стихии и, как рыба, плавал в воде, наслаждаясь солнцем
и всеми привычными с детства переживаниями. Такой украинец, как он, даже
москалей, даже кацапов, заставлял любить Украину. Украина — была просто одним из
многочисленных лиц огромной многоплеменной России, одной из неразрывных ее
частей, как Волга, как Крым, как Урал, как Сибирь...
Биценко сообщил мне, что в конце июня на одном из хуторов в глуши Черниговской
губернии состоится большой крестьянский съезд — крестьянских работников нашей
партии, и очень советовал мне побывать на нем, чтобы познакомиться с постановкой
крестьянской работы на Украине.
Из Киева я проехал в Каменец-Подольск, уже недалеко от австрийской границы. —
Кстати мне надо было проверить здесь, как действует наш контрабандный транспорт
литературы из заграницы. Юг чувствовался здесь еще сильнее, чем в Киеве, белые
дома с толстыми каменными стенами ярко освещены и как будто прогреты горячим
солнцем, на улицах стоит безмятежная, ленивая тишина — казалось, город спал под
летним зноем. В середине города сохранились остатки старинной крепости с
полуобвалившимися стенами и заросшим травой валом. Всё это было очень мало
похоже на ту среднюю Россию, к которой я привык.
Здесь уже были не только евреи и украинцы, но также много черноволосых и
темнокожих молдаван и румын. На каждом шагу чувствовалось, что рядом, за
границей, начинается какой-то совсем другой мир — Австрия. Под мостом шумела
неглубокая, но очень беспокойная речка. Весь этот угол России имел свою историю
и свое прошлое. И крестьянская работа нашей партии здесь значительно отличалась
от работы на Киевщине среди крестьян — здесь, в Подольской губернии, она шла
больше среди поденных рабочих в помещичьих имениях, батраков — была наполовину —
рабочей, наполовину — крестьянской.
Большое внимание партии приходилось также уделять работе среди ремесленников,
которыми были полны маленькие города и местечки Подольской губернии. Пришлось
мне побывать также в небольшом городе Могилеве-Подольском. В нем жизнь тоже была
очень своеобразна. Маленькие дома, лавочки, в которых продавали всякую мелочь,
здесь же различные ремесленные заведения. От всего веяло стариной и какой-то
наивностью — это была еще старая и глухая русская провинция, чуть ли не похожая
еще на провинцию Гоголя. Наивностью и простотой веяло ото всего — от одежды
прохожих, от внешнего вида домов, от вывесок.
Помню одну из таких вывесок, вызвавшую во мне смех. Она гласила: «Портной
специально брюк»... Но и в этом, как будто всеми забытом и глухом городе начала
пробиваться новая жизнь. Как и в каждом провинциальном городе, в нем была
главная улица, пересекавшая его в длину. И вечерами на этой улице начиналось
гуляние — главным образом, конечно, молодежи.
По молчаливому соглашению, отдельные участки этой улицы были заняты каждый
какой-нибудь одной из существовавших тогда в Могилеве политических организаций —
Бундом, социал-демократами или социалистами-революционерами. Каждая организация
ограничивалась прогулками только в своем участке. У каждой была как бы своя
«биржа» — они так и назывались: «биржа бундистов», «биржа эсдеков», «биржа
эсеров».
Каждый, у кого было какое-нибудь дело к одной из этих организаций, легко находил
нужных ему людей — это заменяло то, что у нас, на севере, называлось «явками»,
т. е. конспиративными квартирами, на которых революционная организация принимала
всех, являвшихся к ней по делу, всех приезжавших в этот город. Здесь, в
Могилеве-Подольском, все это носило примитивный и наивный характер.
В маленьком городе все хорошо знали друг друга — не только его семейное
положение, род занятий, но и образ мыслей: всем было известно, что молодой Давид
Рабинович был бундистом, старший сын раввина Кагана был меньшевиком
социал-демократом, а его младший сын, горячий 18-ти летний Гриша — убежденным
социалистом-революционером и пламенным проповедником террора.
Думаю, что хорошо всё это знала и местная полиция, которая легко бы могла, в
случае надобности, переловить всех местных революционеров на их «биржах». Иногда
она это и делала — в городе происходили периодические облавы и аресты. Но тогда
было такое время, что революционеры размножались с быстротой грибов после
летнего дождя: пронесутся аресты, а глядишь — через несколько недель все «биржи»
уже опять на своих привычных местах, только лица переменились. В этом тоже было
немало наивного — но немало и идеализма!
Из Могилева-Подольского, куда, между прочим, я ездил специально за паспортами,
так как там была возможность получить несколько пустых паспортных книжек и
несколько десятков чистых паспортных бланков (книжки действительны либо на пять
лет либо были бессрочными, бланки — сроком только на один год) — это было очень
ценное приобретение для нужд партии — я проехал без остановок в Полтаву. Здесь я
был опять в центре Украины.
Полтава — прелестный тихий городок, весь утонувший в зелени садов. Здесь почти
при каждом доме — сад, огромное большинство этих садов — фруктовые. Почти все
дома в городе одноэтажные. Некоторые улицы походили не на улицы города, а на
бульвары, сплошь обсаженные деревьями — проходить по ним приходилось под густым
зеленым сводом. Некоторые дома прямо прятались в густой зелени, многие из них
были вымазаны снаружи белой известью (некоторые были глиняными), с веселыми
зелеными ставнями. Это придавало всему городу очень живописный вид.
Вдоль улиц шли по большей части деревянные тротуары, а некоторые из улиц не были
даже мощеными и на них толстым слоем лежала бархатная пыль. В дождь, вероятно,
тут было жутко — пыль должна была превращаться в грязь, а лужи, вероятно,
походили на ту «удивительную» лужу в городе Миргороде, которая, по словам
Гоголя, занимала почти всю площадь города и которой любовались когда-то Иван
Иванович Перерепенко и Иван Никифорович Довгочхун...
Вообще вся Полтава скорее походила на фруктовый сад, чем на город. Но это все же
был сравнительно большой город (губернский!), со своей жизнью, со своей
интеллигенцией, своими газетами. Здесь жил Владимир Короленко... В Полтаве была
сильная партийная организация, работавшая больше в губернии, среди крестьян.
Рабочих в городе было мало. Жизнь тут была тихая, немножко — по южному — ленивая
и живописная. Вероятно, вкусно и хорошо ели, много и сладко спали. Но молодежь —
обоего пола — была и здесь настроена очень идеалистически и горячо рвалась к
революционной работе. Позднее из Полтавы вышло немало
социалистов-революционеров. Из Полтавы была, между прочим, Дора Бриллиант,
работавшая в Боевой Организации и участвовавшая в подготовительных работах по
покушению на Плеве (15 июля 1904 года). Из Полтавы же был Алексей Покотилов.
Был конец июня — мне уже надо было торопиться в Чернигов, чтобы попасть на
крестьянский съезд, куда меня звал Михаил Биценко.
По своему характеру Чернигов напоминал Полтаву — это тоже был город,
утонувший во фруктовых садах и такой же живописный, тихий и ленивый. В нем,
пожалуй, еще больше церквей и монастырей, которые придавали ему особую
живописность. Он стоит на реке Десне, притоке Днепра — отсюда можно спуститься
на пароходе в Киев и дальше, в Кременчуг и Екатеринослав. В Чернигове, по
указанию Биценко, я повидался с Петром Федоровичем Николаевым, старым
народником-революционером, замешанным еще в дело Каракозова (покушение на
Александра II в 1866 году). Пять лет он провел на Александровском заводе в
Забайкалье на каторге. Николаев, высокий старик с огромной и живописной седой
бородой, в белой длинной вышитой рубахе, походил на мельника. Он считал себя
членом нашей партии, у него всегда собиралась местная революционная молодежь.
Полиция, конечно, его хорошо знала, но не трогала — он был как бы
достопримечательностью города Чернигова. Для молодежи он был живым памятником
славного революционного прошлого, и как бы из другого поколения, через десятки
лет, тюрьмы и каторгу, протягивал ей руку. На каторге (с 1867 по 1872 г.) он
встречался с Николаем Гавриловичем Чернышевским, который для нашего поколения
был уже легендарной фигурой.
Николаев встретил меня ласково, как встречал всех приезжих и приходивших к нему,
сообщил, где должен состояться крестьянский съезд — оказывается, он уже начался
и мне надо было спешить. Он происходил в большом селе (если не ошибаюсь, Борзня)
— между Нежином и Черниговом, в 30 верстах от последнего. Николаев же указал мне
и знакомого крестьянина, который может меня туда отвезти.
Мой возница был украинский крестьянин с широкой бородой и детскими голубыми
глазами, ему было уже за 40 лет. Экипаж его был очень немудреный: простая
крестьянская телега без рессор, но сидеть и ехать в ней было приятно и удобно,
потому что она была полна душистого сена. Лошаденка была тоже плохонькая, но
бежала исправно и даже без понуканий.
Узкая проселочная дорога вилась среди хлебных полей, спускалась с одного
пологого холма на другой. Стоял чудесный летний день. Всё это путешествие было
для меня сплошным наслаждением. Иногда вдали видны были хутора с высокими
шестами украинских колодцев. Мы миновали несколько деревень, в одной из них на
холме стояла живописная белая церковь с зеленым куполом. Кругом царил мир. Я
всей душой вбирал в себя все эти впечатления — всё это так не походило на Москву
и Петербург, с их сутолокой жизни, каменными улицами, вечной тревогой за себя и
за других.
Но интереснее окружающего оказался мой возница. Сначала он осторожно
присматривался ко мне, потом у нас начался интересный разговор. Думаю, что от
Николаева он уже знал, кто я такой, т. е. что я революционный работник,
интересующийся крестьянским движением и сочувствующий ему, потому что скоро наш
разговор принял совершенно определенный характер.
Он стал рассказывать мне, что происходило в их округе в октябре 1905 года и
развернул передо мной широкую картину, о возможности которой я даже
приблизительно не подозревал.
Уже летом 1905 года то здесь, то там начали вспыхивать так называемые «аграрные
беспорядки». Но это были именно «беспорядки», т. е. проявления глухого
недовольства крестьян существующим положением. То вспыхнет в какой-нибудь
экономии забастовка среди сельскохозяйственных рабочих (батраков), то крестьяне
самовольно запашут участок помещичьей земли и их оттуда выгоняют полицейской
силой, кое-где происходили стычки с полицией и стражниками, драка и избиение
крестьян. Кое-где появлялся и «красный петух» (поджоги сена, сараев и домов
управляющих).
Но всё это было неорганизованно, случайно, почти стихийно. Потом начали
появляться «ораторы», как мой собеседник называл, очевидно, наших партийных
крестьянских работников, старавшихся внести в разрозненные вспышки
организованность, сделать их одновременными; появились листки, литература —
привозная и самодельная.
Движение постепенно стало принимать более организованный характер, полиции
приходилось всё труднее, и губернское начальство уже не справлялось с
разлившимся по всей губернии движением. Наступил октябрь 1905 года, объявлен был
царский манифест, «свободы»...
В их селе проведено было несколько больших митингов, в которых принимали участие
как приезжие «ораторы», так и местные молодые крестьяне, которые уже
познакомились с нашей литературой и называли себя «партийными».
Все местные сельские власти — старшины, старосты, десятские — были переизбраны,
предупрежден был еврейский погром, который старалась устроить полиция при помощи
местных черносотенцев и кулаков: хотели громить лавки деревенских
торговцев-евреев, но вновь избранные сельские власти твердой рукой этому
помешали в самом начале.
Большой отряд стражников должен был прибыть на место, чтобы расправиться с
«бунтовщиками», о чем крестьяне узнали заранее и приняли свои меры. Они
загородили все проезды, вырыли глубокие канавы и оставили свободной только
главную широкую улицу, которая под прямым углом загибала уже в самой деревне.
И здесь укрепили на земле плуги, сохи и бороны, перевернув их вверх — лемехами
кверху; их они сверху слегка забросали землей, навозом и соломой; все эти сохи и
бороны были между собой крепко связаны веревками и даже цепями. Можно себе
представить, что здесь произошло, когда большой отряд стражников и казаков с
гиком и свистом ворвался в село для расправы с бунтовщиками и повернул на
главную улицу... А бунтовщики в это время сидели, притаившись, по своим избам.
Этот страшный эпизод был серьезным уроком для карателей и деревню эту надолго
оставили в покое.
Тогда крестьяне спокойно и серьезно принялись устанавливать у себя новые
земельные порядки: всё было уже давно ими продумано и намечено. «На, болоте
целыми ночами с фонарями обсуждали всей деревней», — проникновенно говорил
крестьянин.
Был собран сход, принят приговор, под которым все подписались — неграмотные
вместо подписи ставили кресты; была выбрана депутация к местной помещице,
которая владела здесь большими землями:
ей предложили собрать все свои ценности, запрячь экипаж и через сутки выехать со
всей семьей из имения и из их села, так как здесь ей больше делать нечего: по
приговору всего села ее земли и имение переходят в общественное заведывание и
пользование крестьян. Помещики уже нажились, сами своим трудом обрабатывать
землю не могут и поэтому им нечего делать в селе — пусть едут, куда хотят;
крестьяне зла им не желают.
Пользоваться землей могут лишь те, кто сами на ней работают, поливают ее своим
потом. Помещице пришлось подчиниться и уехать. Немедленно же после ее отъезда
был собран новый сход; были выработаны правила заведывания панским имуществом,
выбрано несколько крестьян для заведывания отдельными отраслями хозяйства и для
общественного ведения его. Приведено в исполнение решение закрыть казенную
винную лавку. Обобществленное хозяйство помещицы сразу же пошло полным ходом.
Все работы выполнялись по наряду, все доходы поступали в общую кассу. Все в селе
впервые вздохнули свободно, полной грудью, все почувствовали себя людьми и
полноправными хозяевами.
Даже темные и отсталые крестьяне прониклись важностью и выгодностью для всех
новых порядков в селе. Составлялись планы и проекты уравнительного пользования
наделами, общественной обработки и уборки панских полей. Уравнительно
распределяли корм и лес для построек.
Не слышно стало в селе пьяных песен, ругани, драк. Из молодежи составилась
пожарная дружина и по очереди ее наряды обходили по ночам село. По вечерам, на
«посиделках», слышалось хоровое пение революционных песен. Так шла жизнь более
трех недель. Наконец, черниговский губернатор спохватился, собрался с силами — и
в одну ночь вся эта налаженная жизнь была разбита большим отрядом полиции и
казаков. Старые порядки или вернее «беспорядки», как ядовито говорил мой
возница, были восстановлены. Масса крестьян было арестовано, многие при этом
были избиты до полусмерти.
Все село было наводнено казаками, привезены шпионы, вернулась помещица.
Истязаниями старались узнать, кто был «зачинщиком». Немногим удалось скрыться.
Арестованных всю зиму держали в тюрьме, весной судили и многих отправили по суду
на вечное поселение в Сибирь с лишением всех прав состояния, остальных погнали в
ту же Сибирь в ссылку на пять лет в административном порядке. Однако, некоторые
из уцелевших продолжают революционную работу и теперь...
Я слушал рассказ своего возницы, как чудесную сказку.
По дороге мы остановились для отдыха. Это была небольшая, но широко
раскинувшаяся деревня. У колодца стояли несколько девушек с ведрами. Они все
были одеты в яркие костюмы, в бусах и с лентами косах. «Совсем как в опере!» —
опять подумал я и зашел в одну из изб. Снаружи она была выбелена известью или
мелом и имела нарядный вид, но внутри поразила меня своей бедностью. Пол был
земляной, у небольшого стола стояло несколько табуреток, возле большой печки
виднелась широкая постель, покрытая одеялом из разноцветных лоскутков. Окна были
маленькие, пропускавшие слабый свет. Несмотря на яркий солнечный день, в избе
было полутемно. Изумило меня обилие мух и какая-то унылая мертвая пустота
внутри. Дома была только хозяйка, дети, вероятно, были на улице или в поле, а
муж, как я потом узнал, был на том самом съезде, на который я ехал. Хозяйка
захлопотала, но ничем, кроме кваса и черного хлеба, меня угостить не могла, Не
было ни молока, ни даже чая. Не заметил я в избе и самовара... Бедность, видимо,
была здесь крайняя.
Приехали мы, наконец, в наше село. Село было очень большое. Но съезд происходил
не в нем, а в стороне, в версте от него — на пчельнике. Это была отдельно
стоявшая заимка или хутор, где жил старик-пчельник. Там же у него был и большой
малинник. В этом малиннике, вокруг большого деревянного стола, врытого в землю,
с такими же врытыми в землю скамьями, и происходил съезд. Присутствовало на нем
человек около пятидесяти. По-видимому, были здесь приезжие и издалека, потому
что я заметил около заимки несколько телег.
Лошади смирно стояли, понурив головы — должно быть дожидались уже давно. Все
присутствовавшие, как мне показалось, были исключительно крестьяне, одетые в
рубахи и «свитки». Была молодежь в возрасте от 20 до 25 лет, но преобладали люди
среднего возраста, были и седобородые. Две-три женщины. Я не сразу узнал Михаила
Биценко, который радостно меня приветствовал, обнял и затем представил всем
присутствовавшим, как «товарища из центра».
Все радушно и как-то по-братски здоровались со мной, каждый по очереди пожал мне
руку — руки были шершавые, мозолистые, широкие. Биценко мало чем отличался от
окружающих. На нем была такая же, как у других, простая крестьянская рубаха и
говорил он на таком же языке, как остальные. Почти все говорили по-украински, но
я их прекрасно понимал — привык уже к этой речи за время пребывания на Украине.
Как я потом узнал, на этом съезде было несколько партийных интеллигентов
(«ораторы» и организаторы), но их нельзя было отличить от остальных.
Я, оказывается, попал уже к концу съезда. Когда вызванная моим приездом
маленькая суматоха улеглась, работы съезда возобновились; мой возница
присоединился к участникам съезда, хотя, как я позднее узнал, на этом съезде
присутствовали только делегаты, выбранные от разных деревень и даже уездов.
Теперь подводились общие итоги работам съезда — обсуждалась общая схема
организации. И тут я с великим удивлением узнал, что вся эта округа была
великолепно организована. В каждой деревне была своя выборная организация, во
главе которой стояла группа или комитет из трех-пяти человек. Сносились между
собой эти организации специальными курьерами.
У организаций были свои пароли и свои явки. Обо всем подозрительном — появлении
стражника или неизвестного, в котором подозревали шпиона, о передвижении
полицейских отрядов — сейчас же одна деревня извещала другую. Эту роль иногда
выполняли подростки — ребята 12-14 лет. В некоторых деревнях были склады
литературы (листки и наши партийные издания), иногда они прятались на сеновалах,
в таком же пчельнике, как тот, на котором мы сейчас были, иногда литературу
зарывали в землю. Коротко говоря, вся эта округа, весь район был покрыт густой
сетью партийной организации — работа среди крестьянства велась систематически,
упорно и согласно намеченному плану. Мне даже показали карту, на которой точками
и соединительными красными черточками обозначена была вся организационная сеть.
Чем больше я слушал, тем сильнее удивлялся — ничего подобного я себе даже
представить не мог.
Я с любопытством приглядывался к присутствовавшим, к их лицам, жадно
прислушивался к их речам. И меня поразила та серьезность, с которой они
обсуждали все вопросы. Видно было, что они относились к этому, как к делу
важному, общественному, мирскому — я бы сказал, что они обсуждали все вопросы с
каким-то благоговением.
В их глазах, по-видимому, это было не только дело мирское, но и святое. Говорили
рассудительно, спокойно, о партии говорили, как о чем-то им давно известном, и
только иногда горячо вспыхивали слова, когда кто-нибудь из молодежи говорил о
борьбе, о произведенных арестах, о сосланных и помощи оставшимся семьям. Когда
говорили о земельных; неурядицах и о том, как следовало бы устроить новые
земельные порядки, при которых земля обрабатывалась бы только теми, кто сам на
ней может работать, чувствовалось такое глубокое знание «аграрного вопроса»,
которое и не снилось нашим городским интеллигентам-пропагандистам.
В какие тонкости входили они, обсуждая вопрос о том, кто и когда может, в случае
болезни или ареста хозяина, нанять или позвать на подмогу рабочего для обработки
надела, с каким пониманием обсуждали вопрос об «общественном стаде», о делении
земли по едокам или работникам... Эти люди хорошо понимали, о чем они говорили —
и их понимание было почерпнуто не из книг, не из Карла Каутского или Александра
Чупрова, а из самой жизни, оно было органическим.
И руководствовались они при этом исключительно общественным интересом.
И я думал о том, как было бы хорошо, если бы наши социал-демократы-марксисты
могли присутствовать на этом съезде! Они называли крестьян «мелкими
собственниками», а их взгляды и психологию «мелкобуржуазными». По их мнению,
крестьяне органически не в силах подняться выше их индивидуальных частных
интересов, возвыситься до понимания общественных интересов, до социализма,
который социал-демократы себе представляли только как социализм городской,
пролетарский.
Они всегда смеялись над нами, социалистами-революционерами, над нашей работой в
крестьянстве и отказывались считать социалистами не только крестьян, но и нас
самих — именно за то, что мы верили в возможность пропаганды идей социализма
среди крестьян. Они любили повторять неосторожные слова Маркса об «идиотизме
крестьянской жизни».
Если бы они теперь могли послушать и посмотреть на этих крестьян! Не всегда и
среди распропагандированных рабочих города можно услышать такие речи об
общественных интересах и об устройстве общества на основе справедливого
удовлетворения экономических нужд. Не всегда увидишь на деле и в пролетарской
среде столько подлинного идеализма, столько идейного горения!
Этот крестьянский съезд в далеком украинском селе дал мне очень много — он
укрепил во мне веру в крестьянина, в возможность преобразования крестьянской
жизни на новых общественных основаниях. До сих пор эта вера была у меня чисто
теоретической — теперь она получила подтверждение на практике. Да, это возможно!
Да, это будет! И над этим надо работать и работать...
Как легко и радостно было на душе. С каким наслаждением я прислушивался к
разговорам участников съезда после его окончания, сам окунулся в эту дружескую,
братскую среду. Да, именно братскую! Когда я занимался пропагандой в Москве в
рабочих кружках, я очень дорожил теми тесными товарищескими отношениями, которые
у меня устанавливались с некоторыми из рабочих — но это были именно только
товарищеские отношения. Здесь, среди крестьян, которых я видел впервые в своей
жизни, я чувствовал нечто большее — они относились ко мне, как к брату, с
какой-то лаской, любовью.
Чем это объяснялось, я не знаю — быть может, большей непосредственностью,
простотой и чистотой крестьянской натуры, крестьянской жизни. Да и вся
обстановка была иная — мы не сидели в маленькой и тесной рабочей квартире, в
накуренной комнате, в постоянном ожидании и напряженном страхе, что вот-вот
ворвется полиция и всех нас схватят, — мы были на вольном воздухе, под открытым
небом, нам светило солнце, вокруг нас была свежая, веселая зелень; и мы не
боялись, что нас схватит полиция — по всем окрестным деревням караулили наши
люди и были готовы немедленно отправить к нам верхового с предупреждением о
приближающейся опасности. Веселой гурьбой мы отправились после съезда купаться
на протекавшую поблизости Десну. Сколько было веселья, криков, песен! Никогда не
забуду я этих впечатлений.
В Чернигов я вернулся вместе с Михаилом Биценко, и он в пути много рассказывал
мне о своей работе среди крестьянства. Эти рассказы еще больше укрепляли во мне
уверенность в том, что наша работа среди крестьянства — большое и полезное
общественное дело.
Из Чернигова на небольшом пассажирском пароходе сначала по Десне, а потом по
Днепру, я стал спускаться вниз. Петров день (29 июня) уже миновал — всюду кругом
шли сенокосы. С парохода часто можно было видеть, как большие группы крестьян и
крестьянок косили траву, ворошили сено. Сенокос в русской деревне — один из
самых живописных и веселых моментов трудовой жизни. Я сидел на верхней палубе и
с наслаждением смотрел на эту картину. Воздух был полон аромата скошенной травы.
В Киеве я остановился на два дня — там у меня было свидание с нашими военными
работниками: военная организация в Киеве была одна из лучших в партии.
Дальше я опять отправился на пароходе. В Кременчуге я никого из товарищей не
нашел — наша партийная организация только что вся была переарестована, и я был
рад, что благополучно унес оттуда ноги. Зато в Екатеринославе нашел всех, кого
мне было надо — но там работа шла главным образом среди рабочих. А это было мне
уже не так интересно. Самый город — после живописных украинских городов,
утопающих в зелени — показался мне скучным: жарко, пыльно, нигде даже тени не
найдешь.
Это было 5-ое или 6-ое июля. На очереди у меня был Харьков. Большой
университетский город, напоминающий немного Киев, но без его красоты. С
удивлением и радостью прочитал на стенах афиши, что 10-го июля в городском
театре «известный лектор Бунаков» прочитает публичный доклад об «Аграрном
вопросе». Илья в Харькове!
Какая неожиданность и какая радость! Удивительного ничего не было в том, что
Бунаков-Фондаминский, живший под чужим именем и «разыскиваемый» Департаментом
Полиции, читал публичную лекцию в Городском театре — время тогда было
необыкновенное, полное противоречий.
В Государственной Думе раздавались революционные речи, в стране печатались и
распространялись революционные и полуреволюционные книги и брошюры, в легальных
газетах можно было прочитать самые резкие нападки и самую язвительную критику
действий правительства, а одновременно со всем этим правительство искало,
арестовывало, судило и ссылало революционеров.
Границы между дозволенным и недозволенным, легальным и нелегальным спутались и
стерлись, и администрация часто сама не знала, что было можно и чего было
нельзя, не знала, как вести себя. Революционеры этим пользовались и старались
отвоевать явочным порядком как можно больше, часто не зная, чем эти попытки
могут завершиться. В Городском театре был назначен публичный доклад
социалиста-революционера Бунакова, но он сам не знал, чем это могло кончиться:
может быть, он, при общих аплодисментах, прочитает свой доклад с самой резкой
критикой правительственной деятельности, а может быть, посреди его доклада в
театр ворвется полиция, силой разгонит публику и арестует его...
Илью я нашел без труда — он остановился в одной из харьковских гостиниц.
Остановился и я в ней. Он рассказал мне о жизни в Петербурге во время работ
Государственной Думы, о самой Государственной Думе, о своей поездке на Волгу с
докладами — он побывал в Казани, Самаре, Саратове, теперь приехал в Харьков,
думает затем проехать в другие города Украины — Киев, Екатеринослав. Полтаву,
Чернигов...
Амалия все еще находится заграницей, около Михаила Рафаиловича Гоц, которого
теперь готовят к операции. Берлинские врачи хотят рискнуть...
Это было 8-го июля вечером, доклад Фондаминского был назначен через день. Но
утром 9-го июля во всех газетах было напечатано сообщение по телеграфу из
Петербурга, что правительством издан приказ о роспуске Государственной Думы. Это
разом меняло всю политическую обстановку в стране. Мы были уверены, что за
роспуском Государственной Думы, сумевшей за два месяца своего существования
завоевать в стране большие симпатии, последуют большие волнения. Мы все думали,
что разгон Думы может даже повлечь за собой революцию во всей стране. И так
думали не только революционеры — позднее В. А. Маклаков рассказывал, что этот
роспуск Думы называл «авантюрой» никто другой, как Трепов!
В тот же день прямым поездом Фондаминский и я выехали из Харькова в Петербург.
Теперь не время докладов — теперь надо действовать, надо быть всем вместе, в
центре, чтобы принять ответственные решения, приступить к действиям.
В Петербурге, в Центральном Комитете нашей партии, были такие же настроения. Их
разделяли даже либералы.
Партия конституционалистов-демократов, являвшаяся в Государственной Думе самой
большой и самой организованной, тоже готовилась к революции. Они выехали из
Петербурга в Финляндию, сначала пробовали там возобновить заседания
Государственной Думы, но ограничились принятием воззвания, которое потом
получило название Выборгского воззвания, так как собрание их состоялось в
Выборге. В своем воззвании они призывали все население России к отказу от
платежа налогов и от военной службы. Наш Центральный комитет сейчас тоже
находился в Финляндии (в Териоки), куда Фондаминский и я выехали немедленно по
прибытии в Петербург.
И там были приняты очень важные решения. На роспуск Государственной Думы
необходимо ответить организованным восстанием, где только возможно, и, прежде
всего в самых чувствительных пунктах государства — в военных крепостях и
гарнизонах, в армии и флоте, которые, по нашему представлению, были уже
достаточно в революционном отношении подготовлены. Для этого в отдельные крупные
пункты должны быть брошены наши лучшие силы — наши лучшие ораторы, агитаторы и
организаторы. Такими пунктами были намечены — Кронштадт, Ревель (где стояла
военная эскадра), Свеаборг, Киев, Севастополь. В Свеаборг были отправлены
Чернов,
Азеф (!), в Кронштадт член Государственной Думы Онипко (социалист-революционер),
в Ревель — Фондаминский-Бунаков...
17-го июля вспыхнуло восстание в Свеаборге — оно было неудачно и немедленно было
подавлено. 19-20 июля восстание вспыхнуло в Кронштадте — оно было тоже подавлено
и позднее за участие в нем были расстреляны 36 человек, главным образом
матросов. В Ревеле сначала восстание было удачным — 20 июля броненосец «Память
Азова» был захвачен восставшими, но затем и там восстание было подавлено... 21
июля в газетах была помещена телеграмма из Ревеля, извещавшая о том, что
«правительству удалось справиться с движением — «Память Азова» снова оказалась в
руках правительства, в числе арестованных на броненосце Бунаков-Фондаминский,
участвовавший в восстании»...
Когда я прочитал в петербургских газетах эту телеграмму, я заявил
Центральному Комитету, что еду в Ревель — быть может, как-нибудь удастся спасти
Илью. Меня не отговаривали.
Вернуться к оглавлению
Электронная версия книги воспроизводится с сайта
http://ldn-knigi.lib.ru/
OCR Nina & Leon Dotan
ldnleon@yandex.ru
{00} - № страниц, редакционные примечания даны
курсивом.
Здесь читайте:
Зензинов Владимир Михайлович
(1880-1953), один из лидеров эсеров.
Революция 1917 года (хронологическая таблица)
Гражданская война 1918—1920
гг. (хронологическая таблица)
Кто делал две революции 1917 года
(биографический указатель).
Белое движение в лицах
(биографический указатель).
Кожевин В.Л. - Новый взгляд на
роль в армии в борьбе за власть в Сибири (1917 - середина 1919 г.) ("Исторический ежегодник", 1997 (спецвыпуск)
год)
Хазиахметов Э.Ш. - Роль бывших
ссыльных в политической борьбе 1917-1918 годов в Сибири ("Исторический ежегодник", 1997 (спецвыпуск)
год)
Распад
России в 1917 году
Временное
Всероссийское правительство (09 - 11.1918)
Иначе именовалось - Уфимская директория.
Затем - Омское
правительство. (11.1918 - 01.1920)
Конституция уфимской
директории - Акт об образовании Всероссийской
Верховной Власти 26(8)-10(23) сентября 1918 .
|
