|
|
ПЕРЕЖИТОЕ
Зензинов В.М. Пережитое. Нью-Йорк. Издательство им. Чехова. 1953.
13. ПО ЭТАПУ. — АЛЕКСАНДРОВСКАЯ ТЮРЬМА
В апреле (1907 года) мне в тюрьме официально объявили, что я высылаюсь
этапным порядком в Восточную Сибирь сроком на пять лет в административном
порядке, т. е. без суда. Бумагу об этом я подписать, как обычно я поступал по
отношению ко всем официальным бумагам, отказался, но принять к сведению это
постановление Особого Совещания четырех министров, конечно, был вынужден.
Надо знать, что представляло тогда из себя это передвижение «по этапу». Время от
времени по так называемым «пересыльным тюрьмам» собирали партии арестантов,
предназначенных к пересылке из одного города в другой — и особенно к пересылке в
Сибирь. Здесь были самые разнообразные люди. Каторжане в цепях, назначенные для
отбывания каторги в одной из страшных сибирских тюрем Забайкалья, бродяги, не
помнящие родства (среди них большинство состояло из беглых каторжан, личность
которых не могли установить — им обычно давали четыре года каторжных работ),
подследственные, которые шли на суд в одну из провинциальных тюрем — по месту
совершения преступления, сосланные, как я, в административном порядке в Сибирь —
уголовные и политические, мужчины и женщины и даже дети, вплоть до грудных,
родившихся уже в тюрьме.
Сборище людей — по своей судьбе, характеру, классу — необычайной пестроты.
Нигде, конечно, нельзя познакомиться с таким богатством человеческих типов и
характеров, как в пересыльной тюрьме и на этапе — наблюдая окружающих, слушая их
рассказы. Здесь можно встретить самые последние низы, человеческие подонки,
героев горьковского «На дне», но здесь же вы могли найти и бывших представителей
аристократии, бывших князей и графов, которых превратности судьбы привели в
тюрьму, на каторгу.
Крестьяне, рабочие, ремесленники, купцы, интеллигенты, чиновники, дворяне. С
другой стороны — мелкие мошенники и воры разных категорий, поджигатели,
насильники, отравители, страшные убийцы — и люди, попавшие в тюрьму по
недоразумению, по несчастью, совершенно невинные во взведенных на них
преступлениях. Каждая партия состояла из 100-150 человек, и в каждой партии в те
годы обязательно были политические — подследственные, административно
высылаемые, каторжане, В пересыльных тюрьмах такие партии накапливались и обычно
каждую неделю отправлялись дальше.
То был 1907-ой год — значит, среди пересыльных было много людей, захваченных
бурными событиями 1904, 1905 и 1906-го годов. Были партийные революционеры, как
я, были рабочие, участники крестьянского движения — среди них как сознательные
революционеры, так и простые «аграрники», отбиравшие земли у помещиков и
сжигавшие их поместья, солдаты и матросы (балтийского и черноморского флота),
участники военных восстаний. Немало было также и просто так называемых
«экспроприаторов», свидетельствовавших уже о вырождении революционного движения;
так назывались люди, которые часто под видом «революционных экспроприации»
отбирали деньги в винных казенных лавках, в банках и лавках — в свою собственную
пользу.
Среди них были просто налетчики, грабители, рядившиеся в революционные одежды.
Некоторые из них называли себя «анархистами-коммунистами» (им в тюрьме дали
прозвище — «акакии», т. е. а-к). Почему-то это были люди по большей части с юга,
главным образом из Одессы. Там прославился в то время своими
революционно-разбойными подвигами один анархист, называвший себя Черным Вороном
— поэтому этих маленьких экспроприаторов дразнили «черными галками».
В пути все мы были в полной и бесконтрольной власти конвойной команды, в которой
царила суровая дисциплина. Конвойных за побег арестантов приговаривали к
каторге. Обычно принимавший партию начальник конвоя объявлял арестантам: «Один
шаг от конвоя в сторону — штык, два шага — пуля».
Путешествие «по этапу» — одно из самых мучительных наказаний. Я считаю его даже
страшнее каторги того времени, но вместе с тем — для познания жизни, для
изучения людей и знакомства с богатством и пестротой человеческой жизни,
нахождение в пересыльной тюрьме и на этапе ни с чем несравнимо.
От Петербурга до Иркутска или вернее до Александровской Пересыльной тюрьмы,
которая находилась в 60 верстах от Иркутска и куда всех ссылаемых в Сибирь
направляли, можно доехать по железной дороге в одну неделю (5.000 верст), но мы
ехали целый месяц.
Дорога наша шла через Вологду, Вятку, Екатеринбург, Красноярск и нас почему-то
неделю держали в Вятской тюрьме и неделю — в Красноярской. Везли нас в
специальных арестантских вагонах, на окнах которых были железные решётки, а
входы крепко запирались двумя железными дверями. Нас то и дело обгоняли другие
поезда — даже товарные — и мы иногда по несколько дней почему-то стояли на
станциях на запасных путях. На станциях наши арестантские вагоны вызывали
всеобщее внимание, около них останавливалась публика. Чем ближе к Уралу и
Сибири, тем чаще встречались поезда с крестьянами-переселенцами, ехавшими из
России на новые земли.
Арестанты иронически называли их «самоходами». Еще бы: их, арестантов, силой и
под конвоем ссылают в Сибирь, а эти чудаки — «самоходы» — сами добровольно в
Сибирь едут!.. Между этими переселенцами и арестантами скоро устанавливалась
связь. Обычно разговор начинался с расспросов: «Есть ли из такой-то губернии?»
Почти всегда земляки находились — и начиналась дружеская беседа с расспросами,
кто из какого уезда, какой волости, какой деревни... Относились к нам
добродушно, с интересом. Некоторые из наших товарищей, политические, незаметно
переводили разговор на политическую тему (от вопросов о земле так легко перейти
к политике!) — и, как ни покажется это странным, иногда из окон арестантских
вагонов часами лилась страстная революционная пропаганда, которую внимательно
слушали крестьяне-переселенцы. Конвойная команда редко вмешивалась. И
удивительно, что так продолжалось всё время нашего пути — не только по России,
но и по Сибири. Это была настоящая революция на колесах!
Что же касается нашей конвойной команды, то сначала каждая команда обращалась с
арестантами очень строго и нас заставляли сидеть в вагоне каждому на своем
месте, но постепенно становилось свободнее — мы могли переходить с места на
место, вместе пить чай и закусывать и даже петь революционные песни (но не на
остановках). Конвойные даже сами с интересом пускались в разговоры с нами — ведь
это были те же русские крестьяне, вынужденные отбывать обязательную военную
службу.
Известно, как в русском народе относились к арестантам, в особенности к
каторжанам — их называли не иначе, как «несчастненькими». Ведь «от сумы и от
тюрьмы не зарекайся», говорит русская пословица, в тюрьму может попасть каждый.
Отсюда сочувствие к арестантам, которое выражается в том, что через конвой
прохожие передают арестантам хлеб, подают медные деньги. Это старая русская
традиция, старый русский обычай, который не решались нарушать и конвойные.
Помню, как мы приехали в Вятку. Было холодное утро. Таявший снег образовал на
улицах невероятную грязь. С нашими мешками на плечах мы должны были под конвоем
от товарной железнодорожной станции пройти через весь город — расстояние в
несколько верст. Это было трудно. Ноги расползались в грязи, доходившей до
щиколотки, спина ныла от тяжести, конвойные всё время на нас кричали, осыпая
самыми грубыми ругательствами — очевидно для того, чтобы влить в нас энергию.
Впереди, как всегда в таких случаях, шли каторжане, гремя цепями. Я шел тоже в
первом ряду — по опыту я уже знал, что в первом ряду идти всего удобнее. Партия
наша, вероятно, представляла тяжелое, а может быть и страшное зрелище — грязные,
оборванные люди, обросшие бородами, в арестантских халатах, в тяжелых кандалах.
По бокам и впереди партии шли вооруженные винтовками и с обнаженными саблями
конвойные в черных шинелях. Прохожие останавливались и провожали нас
сочувственными взглядами. Я был единственным впереди, среди арестантских
халатов, человеком в своем собственном черном штатском пальто, в шляпе, в очках
— и чувствовал, что привлекаю к себе внимание. И мне нисколько не было стыдно —
наоборот, я чувствовал себя как на революционной демонстрации, и шел с высоко
поднятой головой. Какая-то старушка отделилась от тротуара, вышла на мостовую в
грязь, дрожащей рукой протянула мне медную копейку и, с умилением глядя на меня,
сказала: — «вот, возьми, Христа ради, милый человек!» — и при этом
перекрестилась. Я с глубоким чувством взял эту копейку и потом хранил ее при
себе, как святыню, в течение нескольких лет. Где-то потом она затерялась, о чем
я до сих пор жалею.
В Александровскую Пересыльную Тюрьму наша партия прибыла в мае. Нашу партию
выгрузили, не доезжая до Иркутска, на станции Тельма, где оказалась этапная
тюрьма. Там мы переночевали, а затем в один переход дошли до места назначения,
до Александровской Пересыльной тюрьмы. Стояла хорошая весенняя погода и дорогу
эту мы сделали легко.
Как и все другие сибирские тюрьмы, Александровская Пересыльная была со всех
сторон окружена «палями». Так назывались глубоко врытые стойком в землю высокие
бревна, скрепленные сверху деревянными планками и наверху заостренные —
получалась таким образом высокая неприступная стена. Это и называлось «паль».
«Пали» характерны были не только для сибирских тюрем, но и вообще для всех
первых построек, которые воздвигали казаки при завоевании Сибири — это были
своего рода маленькие крепости, которые так и назывались «крепостцы» или
«острожки», укрепленные военные пункты, которые казаки воздвигали против
враждебных сибирских племен, среди которых они продвигались вперед — на восток и
на север. Вероятно, такие же «пали» или заборы воздвигали при продвижении на
Запад и американцы в начале и середине 18-го столетия, постепенно отвоевывая
землю у индейцев — так называемые «блокгаузы». Эти деревянные «пали» придавали
сибирским тюрьмам очень характерный вид.
В нашей партии было около десятка политических и нас поместили в барак, где мы
уже застали других политических ссыльных, ждавших очередной отправки в Якутскую
область. Теперь нас тут скопилось около пятидесяти человек, но мы должны были
ждать новых ссыльных, когда всех ссыльных, предназначенных к отправке в Якутскую
область — политических и уголовных — накопится человек 200-300. Когда это
произойдет, мы не знали — быть может, нам придется выжидать отправки месяц, быть
может — два.
Собравшаяся в этом бараке компания была очень пестра. Здесь были люди с
разных концов России — с юга, с запада, из центральной России, с Волги и из
Сибири: рабочие, конторщики, приказчики, крестьяне, студенты. По большей части
всё молодежь в возрасте от 18 до 25 лет, я среди них был одним из старших — мне
было уже 26 лет. Всего больше было «акакиев», т. е. анархистов-коммунистов, с
юга России — народ довольно-таки неприятный: люди без всяких устоев и твердых
убеждений, накипь революции, ее вырождение — по большей части они шли в ссылку
за участие в разного рода частных экспроприациях.
Они называли себя политическими, но вернее их следовало бы назвать уголовными. У
некоторых в головах была совершенная каша. Помню среди них одного из наиболее
крупных анархистов-коммунистов. Это был некий Певзнер-Каменей из Одессы, — мы
его звали «черная галка». Это был человек лет 23 отроду, небольшого роста,
плотный и крепкий. У него был всегда сумрачный вид и держался он в стороне от
других — среди других «акакиев» и «черных галок» пользовался большим влиянием.
Этот Певзнер-Каменей был отчаянным Дон Жуаном и постоянно переписывался с
девицами из соседнего женского арестантского барака. Одет он был всегда
аккуратно и даже изящно и меня удивляло, что даже в тюремной обстановке брюки у
него были всегда тщательно выглажены. У него была своя теория и своя
«идеология».
Я поинтересовался, в чем она состояла и не без удивления узнал следующее. Он
считал себя анархистом-коммунистом и все отрицал — «законы, совесть, веру».
Одним из пунктов его практической программы было... взрывание памятников
знаменитым людям. Так он боролся с общепризнанными авторитетами и существующим
строем. Другой пункт программы заключался в том, что анархист-коммунист ничего
не должен читать, чтобы не подвергнуться ничьему влиянию — все его взгляды
должны быть выработаны им самим. Он, разумеется, был сторонником террора, но
террора, понимаемого очень своеобразно — это был так называемый «безмотивный
террор», т. е. бомбы эти господа бросали просто в хорошо одетых людей: так была
брошена в Одессе бомба в известном кафе Семадени в публику, сидевшую в этом кафе
и мирно пившую лимонад и кофе. Почему? Но эта «теория» и не искала никаких
мотивов! Я с любопытством, но вместе с тем и с отвращением приглядывался к этим
людям. Спорить с ними было бесполезно.
Но рядом с этими людьми были и другие — самоотверженные идеалисты, убежденные
революционеры, принадлежавшие к различным социалистическим партиям. Молодежь
знакомится и узнает друг друга легко и быстро — уже через несколько дней у нас
образовалась тесная группа, так называемая «коммуна», у которой была общая касса
и кухня. Мы жили очень дружно и общими усилиями устраивали великолепные обеды —
украинские вареники, сибирские пельмени, гороховый суп, гречневую кашу, картошку
с салом.
Уже через несколько дней после моего прибытия в Александровскую тюрьму товарищи
под большим секретом сообщили мне, что ими начат подкоп из барака, через который
они надеялись бежать из тюрьмы. Нам всем предстояло быть отправленными в ссылку
в Якутскую область, т. е. еще за 3.000 верст к северу. Мы, разумеется, вообще
все мечтали о побеге — кто же из арестантов об этом не мечтает? И бежать хотели
в Россию. Но бежать из Якутской области было труднее, чем отсюда — ведь там одно
расстояние увеличивалось на 3.000 верст. Кроме того, было неизвестно, куда
каждого из нас отправят из Якутска — могли оставить в городе, но могли отправить
куда-нибудь за многие сотни верст и дальше — в тайгу и болота... Неизвестно,
сколько нам еще придется ожидать отправки из Александровской — может быть,
несколько месяцев, почему же не попробовать бежать теперь? Сказать правду, я не
совсем был убежден в целесообразности побега из тюрьмы — мне казалось, что легче
и с большими шансами на успех можно будет бежать с места ссылки. Но я попросил
ознакомить меня со всеми уже сделанными приготовлениями к побегу.
Оказалось, что работы были начаты еще за неделю до моего приезда в
Александровскую тюрьму. Душой и организатором побега был молодой, 24-х летний,
рабочий из Екатеринослава, Григорий Козлов. Он был членом нашей партии —
социалистом-революционером. Это был один из лучших рабочих-революционеров, каких
я встречал в своей революционной карьере. Он был металлистом; блондин, немного
выше среднего роста. От его ловкой и легкой фигуры веяло какой-то заражающей
энергией и силой.
Все горело в его руках — он был мастером на все руки: прекрасный повар (его
варениками мы объедались), первый во всех играх, весельчак, лучший запевала и
танцор. Гришу все любили в камере, но он терпеть не мог анархистов-коммунистов и
постоянно проделывал над ними всякие каверзы, над которыми смеялась вся камера.
Никто лучше и ловче его не устраивал «свечки». «Свечками» называлась
довольно-таки жестокая шутка: к босой ноге спящего приклеивался листок
папиросной бумажки, которая затем осторожно поджигалась.
Камера с интересом следила за дальнейшим — спящий или дремавший под одеялом,
когда тлевшая бумажка доходила до конца, вскакивал, как от электрической искры,
с растерянным и недоумевающим лицом — при громком хохоте всей камеры. И
пострадавшему надо было отгадать виновного, чтобы потом в свою очередь ему
отомстить...
Откуда-то Гриша достал обыкновенный столовый нож и сделал из него пилу, добыв
неизвестно где напильник. Этим ножом он выпилил в потолке над печкой доску и так
ловко, что ее можно было незаметно вставить на место. Над потолком оказался
чердак. Чердак ему был нужен для того, чтобы вырытую под полом землю из
подземного хода туда ссыпать. Подземный ход должен был пройти глубоко под
бараком, под двором, под палью и выйти шагах в двадцати за нею. Там начинались
кусты, дальше шел лес и пустынные зеленые холмы, где тоскливо и призывно
куковала кукушка. А ведь известно, что сибирского арестанта-бродягу ничто так не
манит на волю, как крик кукушки...
Над забором, на каждом углу, были, конечно, вышки, на которых караулили
вооруженные часовые-солдаты и заключенным запрещалось подходить к палям ближе,
чем на четыре шага. Начальник тюрьмы нас предупредил, что часовой имеет право
стрелять без предупреждения в каждого заключенного, оказавшегося ближе четырех
шагов от забора. Побег, разумеется, можно было устроить только ночью, когда
часовому не видно будет выходящих из наружной дыры. Подкоп уже был благополучно
проведен под бараком и сейчас велся под двором.
Товарищи ознакомили меня во всех подробностях со своим планом, и я даже слазил в
самый подкоп. В восхищении от него я не был, как и вообще от всего этого плана,
так как мне представлялись большие трудности даже после выхода из подкопа, но,
скрепя сердце, я выразил согласие принять в этом деле участие.
Слабой стороной всего предприятия было еще то, что состав нашего пересыльного
политического барака был очень пестрый — нельзя было быть во всех уверенным и
нельзя было скрыть от всех подготовительные работы. Товарищи успокоили меня тем,
что маленькая кухня, из которой шел подкоп, была вся занята лишь надежными
людьми и в нее они посторонних не пускали. Из этой кухни было на высоте одного
метра от пола прорезано четырехугольное окно, через которое можно было пролезать
в другую общую комнату, где находились все остальные заключенные.
Днем двери нашего барака были открыты и мы большую часть времени проводили во
дворе — на ночь эти двери снаружи запирались висячими замками, запирался висячим
замком снаружи и наш внутренний двор. Когда я выразил согласие принять участие в
подкопе и побеге, что вызвало среди участников (их было около пятнадцати
человек) большую радость, меня устроили тоже в кухне. Работа по подкопу у нас
велась днем и ночью — главным образом ночью, причем все мы работали по очереди.
У окна всегда стоял дежурный, следивший за тем, чтобы надзиратель не пришел
неожиданно снаружи на кухню. Во время работы находившиеся на кухне днем громко
пели, чтобы заглушить подозрительные звуки подземной работы. В самом подкопе
всегда было двое — один вел самый подкоп (это обычно был Гриша), другой выгребал
землю, третий насыпал землю в мешок (мешками служили нам наволочки от подушек),
четвертый подавал мешок на печку, а пятый — принимал мешок с землей на чердаке и
рассыпал ее там, бросая вниз освободившиеся наволочки-мешки.
С самого начала я заметил, что Гриша относится ко мне с какой-то не то
недоверчивостью, не то настороженностью. Потом я понял, в чем было дело. До сих
пор он редко имел дело с интеллигентами и инстинктивно им не доверял — они ему
казались не совсем понятными. Однажды я подслушал случайно его разговор с
надзирателем. Они оба сидели на ступеньках крыльца под солнышком и благодушно
разговаривали. Надзиратель с насмешкой говорил ему, что никакой заслуги у него,
Гриши Козлова, нет в том, что он принимает участие в революционном движении,
состоит в партии.
«Эка невидаль, — философствовал надзиратель, — конечно, тебе хочется жить
получше, слаще есть, лучше одеваться — вот ты и стараешься. Для себя же
хлопочешь. А возьми, к примеру, Зензинова. Барин, видать — богатый, ученый, вот
он от хорошей жизни добровольно отказался, чтобы такому голоштаннику, как ты,
помочь. Он для других старается, не для себя. Такого я уважу — а тебя за что
уважать?» — Я не мог не улыбнуться этой простой философии. И аргументы Гриши
были слабые, да он и не очень возражал. В чем-то оба они, по-видимому, были
согласны: Козлов — революционер-рабочий и тюремный надзиратель — простой русский
крестьянин. И я чувствовал какое-то настороженное отношение ко мне Гриши. А мне,
как раз, он очень нравился. Но когда я выразил согласие принять участие в
подкопе, я почувствовал, что Гриша меняет ко мне отношение в лучшую сторону.
Думаю, что одной из причин, почему я согласился на участие в этом достаточно
нелепом предприятии, была как раз боязнь оттолкнуть от себя Гришу.
Время шло. Когда отправится наша партия дальше, нам не говорили — да мы теперь и
не были заинтересованы в том, чтобы эта отправка произошла скоро. Мы были заняты
своим подкопом. Он был уже доведен до пали — еще одна неделя и наш подземный ход
можно будет вывести за забор...
Была середина июня. Поздний вечер. Наши работы идут усиленным темпом. Я на
чердаке принимаю мешки с землей, которые мне подают снизу и ровным слоем
рассыпаю землю по полу чердака. Башмаки я снял — так удобнее работать и меньше
опасности наделать шум. У окна караулит Шлемка Гуменник — славный 18-ти летний
парнишка из Белостока. И вдруг, в самом разгаре работ, раздается испуганный крик
Шлемки — «Идут! Идут! Ребята, берегитесь!»
— Я шаром скатываюсь вниз — с чердака на печку, с печки на пол так ловко и так
быстро, что сам удивился. И все-таки недостаточно ловко и недостаточно быстро,
потому что, когда я уже был около окошка, которое служило нам сообщением из
кухни в общую, возле меня стоял солдат с направленным на меня штыком. Солдаты
ворвались в наш барак сразу через все двери. Как мы потом узнали, тюремная
администрация хорошо подготовила нападение и была уверена, что застанет нас
врасплох. Все наружные двери — нашего внутреннего двора и нашего барака — хотя и
были заперты на висячие замки, но замки были открыты — оставалось их лишь вынуть
из скобок, что можно было сделать в одно мгновение и без всякого шума. Но
молодец Шлемка, все-таки, успел предупредить! Все мы успели выскочить из подкопа
и с чердака, так что никого «на месте преступления» солдаты и надзиратели не
застали. Им оставалось лишь переписать тех, кто в момент их вторжения в кухню в
ней находился и не успел проскочить через окошко в соседнюю общую камеру. Таких
оказалось семеро — в их числе и я.
Позднее мы узнали во всех подробностях, что явилось причиной нашего провала.
Разумеется, среди заключенных оказался предатель — один из «черных галок». Тогда
мы не обратили внимания на то, что накануне нашего «провала» его вызвали из
тюремной конторы «с вещами» из общей нашей камеры. Оказывается, его переместили
в другой барак, подальше от нас, и даже посадили в одиночную камеру, чтобы
оградить от возможной мести с нашей стороны.
В тюрьме ничто так не карается и не наказывается арестантами, как предательство
— с точки зрения арестантской морали это самое ужасное преступление и наказание
за него может быть лишь одно: смерть! Причем любопытно, что мстителями сплошь и
рядом, являются не те, кто от этого предательства пострадал, а его товарищи,
которые в этом предательстве сами нисколько не были заинтересованы. На
арестантском языке имеется для предателей даже специальное название: «лягавые»
или «суки».
Назвать другого «сукой» — самое большое оскорбление, за ним немедленно следует
кулачная расправа. Что побудило «черную галку» сделаться «сукой», не знаю — быть
может, страх, что в случае побега и он может пострадать, быть может, им
руководило желание выслужиться перед тюремной администрацией и получить от нее
какие-нибудь льготы. Во всяком случае, расчет его оказался ошибочным. Во-первых,
он был отставлен от партии, когда она, наконец, была составлена и отправлена по
Лене в Якутск, и должен был задержаться в Александровском, а, во-вторых, — и это
гораздо важнее, — вся Александровская тюрьма узнала о его предательстве и,
вероятно, кончил он плохо — тюрьма таких вещей никогда не прощает. У нее своя
мораль — и очень крепкая.
Я потом часто думал, что провал нашего подкопа был, в сущности говоря, большим
благодеянием и для нас самих. Во-первых, я не уверен, что нас часовые не
перестреляли бы, как кроликов, когда мы вылезли бы из нашего подкопа, а,
во-вторых, мало вероятия, что нам благополучно удалось бы выбраться из леса,
попасть на железную дорогу и выехать из Сибири. Такого рода вещи возможны только
при оказании помощи извне, а у нас ее совершенно не было... Вся эта затея была
задумана довольно легкомысленно и сейчас я даже не понимаю, как мог в ней
принять такое активное участие. Одно оправдание: был молод!..
Как я уже сказал, семеро из нас были переписаны, но никто с поличным пойман не
был. Тем не менее — преступление было на лицо: подкоп в земле — до самой пали —
был обнаружен, пол был взломан, потолок выпилен. Было на лицо преступление, была
«порча казенного имущества», как мудро говорил официальный протокол, и были...
подозреваемые. Явных преступников обнаружить не удалось. Во всяком случае, дело
о подкопе началось, официальная бумага поехала в Иркутск — и все это имело свои
последствия, о которых речь будет ниже.
После обнаруженного подкопа наш барак «завинтили». В наказание нас на целый
день заперли и лишили прогулок. Раньше с утра до вечера, т. е. с утренней до
вечерней проверки, мы имели право оставаться во дворе, что было, конечно,
гораздо приятнее вонючей и душной камеры. Кроме того, всех лишили права
переписки, передач и свиданий — к великому негодованию «черных галок», которые
страдали совершенно невинно и очень за это на нас злились. Атмосфера поэтому
внутри барака сделалась тяжелая.
Гриша Козлов «черным галкам», конечно, тоже не спускал, и были уже случаи
кулачных расправ — началось нечто вроде «гражданской войны» в тюрьме. Это самое
страшное, что только в тюрьме можно вообразить. Чтобы найти какой-то выход из
безвыходного положения, я предложил товарищам представить тюремной администрации
сформулированные требования от имени всего барака. Мы целый вечер обсуждали мое
предложение, выработали наши «требования» и весь барак предложил мне заявить об
этих требованиях тюремному начальству.
На другой же день мы вызвали начальника тюрьмы. Начальником Александровской
Пересыльной тюрьмы был в то время Чусов — толстый и добродушный сибиряк, похожий
скорее на булочника, чем на начальника страшной тюрьмы. В его добродушии я
позднее мог убедиться, так как через девять лет, уже свободным человеком,
случайно встретился с ним (после своей третьей ссылки) на вокзале в Иркутске и
мы оба с удовольствием вспоминали с ним давно прошедшие времена...
Но тогда, в 1907 году, я, конечно, не знал этого и вооружился для борьбы с ним,
призвав на помощь себе все свое мужество. Наше объяснение с ним произошло очень
торжественно. Все мы были вызваны во двор, выстроены в порядке, и Чусов, в
сопровождении свиты из тюремных надзирателей, явился перед нами с вопросом, что
нам угодно? Я выступил из рядов и заявил, что уполномочен от лица всех товарищей
сделать ему заявление. Очень твердым тоном, но во вполне корректных выражениях,
я заявил ему, что мы настаиваем на том, чтобы барак наш был опять открыт и чтобы
все те права, которыми мы раньше пользовались — право переписки, передач и
свиданий нам были снова предоставлены; дело об обнаруженном подкопе передано
судебным властям и потому нет никаких оснований наказывать за подкоп весь барак.
Чусов терпеливо выслушал мою речь и затем промямлил, что согласен снова открыть
нам двери на двор; кроме того, он добавил, что через три дня вся наша партия
будет отправлена в Якутскую область.
В этой последней новости потонуло всё: мы ждали нашей отправки уже два месяца!
Наконец-то! На товарищей сильное впечатление произвел тот решительный и
уверенный тон, каким я разговаривал с Чусовым. Мне потом передавали, что даже
Гриша Козлов сказал: «Наконец-то, я услышал, как настоящий
социалист-революционер говорит с начальством». Должен признаться, что этот
комплимент был мне очень приятен. И я заметил, что с тех пор Гриша совершенно
переменил ко мне отношение. Недоверие исчезло и сменилось простым товарищеским
чувством. А я гордился тем, что заставил его переменить отношение к
интеллигентам.
Вернуться к оглавлению
Электронная версия книги воспроизводится с сайта
http://ldn-knigi.lib.ru/
OCR Nina & Leon Dotan
ldnleon@yandex.ru
{00} - № страниц, редакционные примечания даны
курсивом.
Здесь читайте:
Зензинов Владимир Михайлович
(1880-1953), один из лидеров эсеров.
Революция 1917 года (хронологическая таблица)
Гражданская война 1918—1920
гг. (хронологическая таблица)
Кто делал две революции 1917 года
(биографический указатель).
Белое движение в лицах
(биографический указатель).
Кожевин В.Л. - Новый взгляд на
роль в армии в борьбе за власть в Сибири (1917 - середина 1919 г.) ("Исторический ежегодник", 1997 (спецвыпуск)
год)
Хазиахметов Э.Ш. - Роль бывших
ссыльных в политической борьбе 1917-1918 годов в Сибири ("Исторический ежегодник", 1997 (спецвыпуск)
год)
Распад
России в 1917 году
Временное
Всероссийское правительство (09 - 11.1918)
Иначе именовалось - Уфимская директория.
Затем - Омское
правительство. (11.1918 - 01.1920)
Конституция уфимской
директории - Акт об образовании Всероссийской
Верховной Власти 26(8)-10(23) сентября 1918 .
|
