|
|
ПЕРЕЖИТОЕ
Зензинов В.М. Пережитое. Нью-Йорк. Издательство им. Чехова. 1953.
15. ЧЕРЕЗ ТАЙГУ В ОХОТСК. — В ОХОТСКЕ
Когда я теперь вспоминаю о своем путешествии через тайгу в Охотск, то прихожу
к заключению, что, пожалуй, в моей богатой приключениями жизни это была самая
интересная глава. Кто из нас в детстве не увлекался повестями Майи-Рида, Густава
Эмара и Фенимора Купера, кто не мечтал о возможности путешествовать среди
необозримых диких лесов, полей и пустынь, ночевать у костра, добывать себе пищу
ружьем, открывать новые неизвестные земли — навстречу опасностям и приключениям
разного рода?
Как бы ни был мальчик физически тщедушен и слаб, каким бы образцом умеренности,
аккуратности и послушания он ни вырос, где то, на дне его души, обязательно
живет героическая мечта о путешествиях в дебрях Америки, в Центральной Африке, о
приключениях со львами и медведями. Какой мальчик не играл в индейцев и не
мечтал убежать в Америку? И кто из нас не увлекался описаниями путешествий в
дикие страны? Здесь, в Америке, каждый порядочный американский мальчик тоже
прошел через так называемое «завоевание или освоение Запада», знает об
экспедиции Льюиса и Кларка через Скалистые Горы, а Кит Карсон и Даниель Бун
считаются национальными американскими героями не только у мальчиков. В этом нет
ни малейшего преувеличения — мое утверждение каждый из читателей может
проверить, спросив знакомых американцев в возрасте от 8 до 12 лет. Впрочем,
литературой о героическом завоевании американскими пионерами Запада сейчас
продолжают увлекаться и взрослые американцы. Скажу по секрету, что и я люблю эту
литературу до сих пор — чтение старой книги с описанием какого-нибудь
путешествия на Западе мой любимый отдых...
Путешествие в стиле Фенимора Купера мне теперь и предстояло. Тут опять не
обойдешься без географической карты. Если читатель взглянет на нее, он увидит,
что прямо на восток от Якутска лежит Охотское море и Охотск. Приблизительное
расстояние между Якутском и Охотском 1.500 верст. Но между этими двумя пунктами
нет никаких селений — тайга и болото. Считается, что их соединяет «почтовый
тракт». Но в действительности это не так — никакого «тракта», т. е. дороги между
Якутском и Охотском не существует.
Лет сто тому назад, когда еще существовала знаменитая Российско-Американская
Компания, собиравшая меха на Камчатке и в существовавших еще тогда русских
владениях на Аляске и Алеутских островах, дорога между Охотском и Якутском,
действительно, была проложена. Эта Российско-Американская Компания сыграла в
свое время большую роль в жизни далекой окраины и Аляски. Богатое товарищество
на паях, одним из главных пайщиков которого был не больше, не меньше, как
император Александр I, было здесь настоящим государством в государстве
(интересно, между прочим, вспомнить, что поэт Рылеев, один из знаменитых
декабристов, был в Петербурге секретарем этой Компании).
Эта Российско-Американская Компания на бумаге управлялась из Петербурга, а на
деле была здесь совершенно самостоятельной, что нисколько не удивительно, так
как находилась на краю света, а сношения с Петербургом были очень редки, трудны
и медленны. Что же касается территории, которой Российско-Американская Компания
управляла, то она была больше любого европейского государства. Сокровища этого
края неисчерпаемы.
О золоте Аляски тогда еще никто не знал, огромные рыбные богатства были только
слегка затронуты и шли на пропитание местного очень малочисленного населения.
Единственным доступным тогда богатством этого огромного края — Камчатки, Аляски,
Командорских и Алеутских островов — были меха: соболь, бобер и котик. Но этого
богатства здесь было столько, что Российско-Американская Компания не боялась
никаких расходов по доставке мехов в Петербург. И главным путем, которым эти
меха доставлялись в Сибирь, а из Сибири в Петербург, был этот Охотско-Якутский
тракт: из Аляски, с Алеутских островов и с Камчатки меха шли на судах в Охотск,
оттуда — сушей в Якутск, из Якутска по Лене в Иркутск, оттуда через всю Сибирь и
через Урал в Россию, в Петербург...
И так велико было это богатство, такие высокие сорта мехов были здесь, что
добытое добро окупало с огромной прибылью все расходы по транспорту.
Российско-Американская Компания могла даже позволить себе такую роскошь, как
проведение через дремучую сибирскую тайгу и через болота дороги на протяжении
1.500 верст!
Но все это было очень давно, больше ста лет тому назад. Российско-Американская
Компания давно исчезла, Аляска (ее территория в два с половиной раза больше
Франции!) в 1867 году за семь миллионов двести тысяч долларов (т. е. почти
даром!) продана Россией Соединенным Штатам — и жизнь отсюда ушла...
Тайга и болота снова все поглотили. От «тракта» между Охотском и Якутском
осталось теперь одно воспоминание. Правда, зимой более или менее правильное
сообщение между Охотском и Якутском еще поддерживается на оленях и собаках для
грузов, приходящих в Якутский край морем — на севере на санях можно проехать
всюду. Но летом Охотск почти совершенно оторван от Якутска — лишь один раз в
полтора-два месяца проезжает с почтовыми сумами верхом казак с казенными
бумагами; в дороге он бывает не меньше месяца, так как ехать приходится дикими
пустынными местами, без какого-либо подобия дороги.
Всё это мне было известно — именно это и толкнуло меня на мысль двинуться в
направлении на Охотск. Ну кому, в самом деле, придет в голову дикая идея искать
меня в этих дремучих дебрях? Ко всему этому надо еще добавить, что всё это
происходило в 1907 году (в августе), когда телеграф существовал лишь в одном
Якутске, где и кончался. Телеграфного сообщения между Якутском и Охотском не
существовало, что же касается беспроволочного телеграфа (радио), то в 1907 году
о нем никто еще не имел никакого представления. Стоит, казалось мне,
благополучно выбраться из Якутска, двинуться на восток и затеряться в дремучей
тайге — и ни один черт меня там не найдет!
Наш отъезд из Якутска был облегчен тем обстоятельством, что М. В. Пихтин
предложил воспользоваться маленьким пароходом фирмы Громовых, который как раз в
это время отходил из Якутска для обследования притока Лены — Алдана и притока
Алдана — реки Май, с коммерческими целями, дабы установить, являются ли эти реки
судоходными. Название этого парохода было «Сынок».
Капитаном его был средних лет, похожий на медведя, широкоплечий и неуклюжий
сибиряк, который, как выяснилось, очень сочувствовал партии
социалистов-революционеров. Пихтин посвятил его в наш секрет — и он с восторгом
взялся выполнить данное ему поручение: вывезти нас из Якутска и доставить до
селения Алданского, на реке Алдан. С вечера мы забрались с Мурашко-Сидоровым на
пароход и ночью, даже без обычного в таких случаях пароходного гудка, покинули
Якутск. Сначала мы спустились по широкой Лене — против Якутска эта река имеет
(правда, с островами) до 10-12 верст ширины! — верст на 80-100, затем круто
повернули направо по реке Алдану, против течения.
Наше путешествие до селения Алданского продолжалось около десяти дней. Все время
стояла чудесная погода, и мы днем сидели с капитаном в его рубке на палубе,
осматривая проплывавшие мимо берега в его большой бинокль. Все время матросы
измеряли глубину реки. На ночь останавливались на якорь. Берега были пустынные,
поросшие густым лесом и дикой малиной. Несколько раз мы видели на берегу
одинокие дома — якутские юрты. Но когда мы высаживались на берег, каждый раз
оказывалось, что в доме никого нет — женщины и дети убегали в лес, боясь
незнакомых русских.
Только один раз мы застали в доме древнего старика, который на все наши вопросы
(наш капитан говорил — или, как здесь выражались, «слышал» по-якутски)
бессмысленно кивал головой: он либо выжил из ума, либо был глух. Но однажды наш
пароход посетили несколько молодых якутов. Тут я впервые встретился с ними. Это
были совершеннейшие дикари. Они обошли весь пароход, изучая и осматривая всякую
вещь, щупая всё руками. В особенный восторг их привело большое зеркало в каюте
капитана. Я не мог удержаться от смеха, наблюдая, какие рожи и гримасы они
строили перед ним, любуясь своими изображениями! Вероятно, так же вели себя
дикари Полинезии, посетив 130 лет тому назад корабль знаменитого мореплавателя
Кука.
Мы и сами чувствовали себя мореплавателями, открывающими новые земли, или, по
меньшей мере, африканскими путешественниками, подобными Стэнли и Ливингстону.
Чем же это была не экспедиция? В нашем распоряжении был целый пароход, мы плыли
в неизвестных местах и даже карты у нас не было. Впрочем, львов в этих пустынных
и диких местах не встречали, зато медведей здесь было сколько угодно. Чтобы быть
правдивым, должен признаться, что мы и их не видели, сколько ни смотрели на
берега в бинокль.
Селение Алданское только по названию было «селением» — в действительности здесь
был всего лишь один дом на левом берегу, который назывался «почтовой станцией».
Здесь кончалась почтовая дорога от Якутска — расстояние около 500 верст. Здесь
же мы расстались с нашим гостеприимным капитаном и его пароходом. Но перед
отъездом он нам помог найти проводника для нашего дальнейшего путешествия и
сговориться с ним. Таким проводником оказался старый якут с длинным морщинистым
лицом, говоривший на ломаном русском языке. Я прозвал его «Менелаем», так как
своим лицом он мне напомнил одного актера из оперетки «Прекрасная Елена»,
которую я когда-то видел... во Флоренции.
Это была настоящая экспедиция! Впереди ехал «Менелай» верхом на лошади и вел
на поводу двух лошадей с вьюками, т. е. с так называемыми «ширеными ящиками»,
специально изготовляемыми для этого (два деревянных узких ящика, обшитые кожей и
подвешиваемые с обоих боков лошади). За ним ехал Мурашко с одной лошадью на
поводу, тоже с грузом. Я сзади замыкал шествие, у меня была запасная лошадь уже
без всякого груза: я был начальник — «тойон», как меня называл Менелай
(т. е. начальник, хозяин, по-якутски). Каждый из нас был вооружен ружьем: у
Менелая за плечами было его жалкое ружье, перевязанное веревочками и ремешками
(чуть ли не кремневое), у Мурашко — его дробовая берданка, у меня — немецкая
двустволка.
Но сначала я еще должен сказать, как мы переправились через Алдан. После того
как мы закончили переговоры с проводником, капитан увел свой пароход вниз по
Алдану, а мы остались переночевать на станции в ожидании всех семи лошадей.
Когда лошади были приведены, началась переправа. К моему большому удивлению,
лошадей погнали прямо в реку. Алдан в этом месте довольно широк — думаю, метров
400-500. Лошади упирались и старались выйти из воды на берег — их гнали криками,
палками и камнями. Они поняли, наконец, чего от них требовали — и поплыли
наперерез течению на другой берег. За ними поплыли и мы. В нашем распоряжении
была большая долбленая, в виде корыта, круглая лодка из большого тополя. Именно
такими представлял я себе лодки могикан, команчей и апахов, в которых индейцы,
герои моего детства, плавали по Гудзону и на озере Гурон. Но лодка эта;
оказалась такой шаткой и вертлявой, что чуть не перевернулась, когда я и Мурашко
в нее забрались. — «Не дыши!» — строго сказал мне Менелай. И мы с Мурашко,
действительно, почти не дышали — были ни живы, ни мертвы, пока не перебрались
через быструю реку. Это было первое наше испытание, за которым каждый день шли
новые.
К сожалению, у меня нет места, чтобы подробно описать это путешествие через
тайгу, как оно того заслуживает и как мне бы это хотелось. И это тем более, что
у меня даже сохранился подробный дневник, который я в пути вел и в котором, при
свете костра, записывал каждый вечер все наши приключения за день. Правда, этот
дневник остался в Париже, но я как раз не очень давно его там с интересом
перечитывал и многое из него помню. Да этого путешествия и нельзя забыть —
настолько всё оно, от начала до конца, было необыкновенным.
Сначала мы ехали тропинкой, которая извивалась среди густого леса, пересекала
болота, шла по камням и между небольших скал. Часто она совершенно исчезала, и я
удивлялся, как наш Менелай (мы его звали «огоннёр», что по-якутски значит —
старик) снова ее находил в этих диких местах. Иногда можно было лишь догадаться,
что мы не теряем ее из вида, потом становилось ясно, что наш проводник ведет
нас, не столько зная дорогу, которой, по существу, вовсе и не существовало,
сколько угадывая ее каким-то чутьем. Так можно идти только по компасу — если бы
он у него был! Очевидно, он руководился солнцем, ветром и еще какими-то ему
одному известными признаками и приметами.
Мы ночевали всегда у воды, у какой-нибудь речки или ручейка; с вечера разводили
большой костер, который к утру выгорал. Спали около огня, прижавшись с Мурашко
друг к другу спиной и укрывшись одним одеялом.
Под головами у нас были подушки от седел, как и полагается во всех классических
путешествиях по диким местам. По большей части за все время нашего путешествия
шел дождь. Мы были в пути в этой тайге около месяца, из него я насчитал не
меньше двадцати дождливых дней. Под конец путешествия начало становиться по
ночам холодно, и утром мы замечали, что оставшаяся с вечера вода в котелке для
чая замерзала, трава была покрыта инеем — было уже начало сентября. Все ночи в
пути мы проводили под открытым небом, у нас не было даже палатки — но
удивительно, что физически мы чувствовали себя превосходно: ни разу не схватили
даже насморка!
Прав Гончаров, который, в сентябре 1854 года, проделав в таких же условиях этот
путь — от Охотского моря в Якутск, говорил о климате Якутской области: «Здесь
замерзнуть можно, а простудиться трудно»... Днем, в редкие солнечные дни, нас
немилосердно кусали комары, мошки и другой гнус. А о том, сколько было этого
гнуса, можно судить по тому, что наши белые лошади (якутские лошади по большей
части белой масти) казались всегда серыми — так густо они были покрыты комарами;
и если проведешь ладонью по лошади, ладонь делалась сейчас же красной от крови
раздавленных комаров. Всадник с лошадью ехал как бы в облаке из этого гнуса.
Лошади покорялись своей участи и брели, опустив вниз голову и лишь обмахиваясь
хвостами. Мы спасались от комаров сетками, закрывавшими, как чехлы, наши головы.
От дождей все реки — а их пересекать пришлось бесчисленное множество —
раздулись. У некоторых мы должны были пережидать один-два дня, чтобы вода спала.
Помню такой эпизод. Мы подъехали к широко разлившейся бурной реке — помню ее
звучное имя: Джаргатталах. Наш проводник решительно отказался переходить ее в
брод. «Я человек старый, — заявил он, — воды боюсь».
— И отправился искать брода вверх по течению. Не знаю какая муха меня укусила —
мне не хотелось делать дальнего обхода. «Что мы, не эсеры разве?» — воскликнул я
и легкомысленно направил свою лошадь в реку. Мурашко двинулся за мной. Я знал,
что не надо слишком пристально смотреть на воду — может закружиться голова. Знал
также, что надо лошадь держать всегда против течения и переправляться через реку
вверх по течению, а не вниз — иначе вода может забить лошадь, умчать ее вниз и
тогда лошадь перестает сопротивляться и отдается течению...
С ужасом я скоро почувствовал, что ноги лошади не достают больше каменистого дна
— она поплыла. Я делал все доступное в моих силах, чтобы голова лошади была
направлена вверх по течению, но вода уже залила седло. Криками и ударами я
подбодрял лошадь, слышал среди шума воды, как сзади меня кричал Мурашко. Это был
жуткий момент. Но, видно, наш час еще не пришел! После долгого барахтанья в воде
и напряженных усилий лошади — я чувствовал ногами, как напрягалось все тело
лошади — передние ноги лошади коснулись дна. Мы были спасены! Но мы были мокры
до последней нитки. К счастью, день был жаркий, солнечный. Здесь же, на речных
камнях, мы разделись до нага и расстелили на горячем берегу белье для просушки.
Часа через два к нам присоединился наш огоннёр, неодобрительно качая головой. Он
благоразумно перебрался через найденный им вверху брод.
Реки и речки, густой кустарник, через который трудно продраться и ветви которого
хлещут по лицу, болота, тянущиеся по несколько верст, причем кажется, что
бредешь по какому-то бесконечному озеру. Выжженные леса, камни, ущелья, скалы.
Всего неприятнее были кочки! Огромные пространства покрыты высокими кочками, по
которым лошадь перебирается, как слон в цирке по бочкам — это очень опасный
путь, потому что, сорвавшись, лошадь может сломать себе ногу. Сколько раз мы
падали — иногда прямо в воду, сколько раз ударялись в густом лесу коленами о
деревья — физиономии наши распухли от комаров и ветвей, через которые
приходилось продираться и которые немилосердно хлестали нас.
Но никогда за всю дорогу мы не падали духом. Это путешествие было так
интересно! Какие чудесные картины мы видели: то это были небольшие горные
перевалы и живописные ущелья, то необозримые поля, покрытые густыми кустами
пахучего багульника, то нависшие над головами скалы, поросшие желтым, рыжим,
красным мхом.
Лес по преимуществу состоял из лиственницы — этого универсального сибирского
дерева, которое так чудесно горит, попадались группы высоких тополей в лощинах,
осина, на горных кряжах — карликовые кедры с созревающими шишками, из которых мы
выколупливали орехи, изредка встречалась и береза. Осень приближалась с каждым
днем — и раскраска деревьев становилась всё ярче: лес из зеленого становился
пестрым — желтым, красным, малиновым, золотым.
Меня спросят: а как же вы питались? На это я отвечу, что никогда в жизни не было
у меня такого изысканного стола, как за этот месяц путешествия по тайге. Для
охотника это был настоящий рай! Куропатки, рябчики, утки, тетерева-глухари... И
всё это в неограниченных количествах.
Утками мы пренебрегали (их трудно потом доставать из воды), куропаток презирали
(их было слишком много и они скоро надоели — да и глупая птица: слишком
маленькая!), на рябчиков не хотелось тратить много времени, потому что они очень
ловко прятались — прижмется неподвижно к сучку, смотришь на него и не видишь. А
главной нашей пищей были тетерева-глухари, которые в России считаются редкой,
почти заповедной птицей и которую там можно найти лишь в северных лесах.
Здесь же ее было сколько угодно! Наше путешествие продолжалось от середины
августа до середины сентября. В это время уже поднимаются на крыльях глухариные
выводки — и молодые глухари были теперь размерами с молодого индюка. Мясо их —
необыкновенной нежности и сочности, а главное — добыть молодого глухаря ничего
не стоит. Они в это время держатся еще выводками по 5-6-8 штук. Испуганный
лошадью выводок со страшным шумом поднимается, но летит недалеко и рассаживается
по невысоким деревьям, четко вырисовываясь темными и тяжелыми силуэтами на небе.
Выстрелишь в одного, свалишь с дерева, остальные перелетают немного подальше и
опять рассаживаются по деревьям и ждут второго выстрела. Так мне удавалось
убивать до трех из одного выводка — одного глухаря за другим. Птица глупая,
неопытная. Добывать птицу для пропитания лежало на моей обязанности — ружье у
меня было хорошее. Несколько раз я убивал глухарей даже с седла. Добычу мы ели
всегда вареной — вареная кухня проще; жареные глухари были бы гораздо вкуснее.
Однажды во время охоты я понял, какими глухими местами мы шли. Немного в стороне
от нас поднялся выводок. Я, не торопясь, слез с лошади, привязал ее к дереву (по
обыкновению, я ехал последним в нашем караване) и пошел по направлению к
улетевшему выводку. Убил одного глухаря, повесил его на сук, чтобы было легче
потом найти, убил второго. Увлекшись, пошел за улетевшими птицами дальше.
Сколько времени шел и сколько прошел, не помню — в охотничьем азарте этого не
замечаешь. Решил повернуть обратно. Кричу, никто не отвечает. Выстрелил два раза
подряд — молчание. Стараюсь припомнить пройденные места — не узнаю. Где-то
здесь, в пылу преследования, я сбросил свою куртку — не могу ее найти. Ищу своих
убитых глухарей, которых нарочно подвесил повыше, чтобы найти — что за чудеса,
нет и их! Кругом мертвая тишина. Признаться, я испугался!
Сел на кочку, стараюсь успокоиться, придти в себя. В висках стучит кровь, в
глазах плывут красные круги. Напрягаю всю волю, стараюсь припомнить, где было
солнце, как падали тени, присматриваюсь, с какой стороны на деревьях растет мох.
Медленно иду по раз принятому направлению. Проходят десять минут, пятнадцать,
полчаса. Время от времени стреляю из ружья — каждый раз два выстрела подряд:
сигнал тревоги. И, наконец, далеко, далеко слышу ответный выстрел. А через
десять минут — и крики. Они тоже за меня испугались. В азарте преследования я
прошел, вероятно, несколько верст — и только теперь понял, как это было опасно.
Потерять направление (о какой дороге тут могла быть речь?) было очень легко — а
отбиться от товарищей в сибирской тайге означает верную смерть. Таких вещей я
больше не повторял.
Очень часто наш путь пересекали медвежьи следы — некоторые из них были совсем
свежие. Немало среди них было довольно-таки серьезного размера. Но ни одного
медведя мы за всю дорогу не встретили. Наш старик-проводник был человек опытный.
К каждой из наших семи лошадей он подвязал по большому колокольчику, а к своей
лошади — настоящий колокол; таких размеров, что мы над ним смеялись.
И когда наш караван был в пути, по лесу стоял настоящий трезвон. Оказывается,
эти меры были им приняты специально против медведей — предупреждать их о нашем
приближении. Заслышав издали этот трезвон, медведи убегали. Сами они на людей
здесь никогда не бросаются, если не бывают ранены. Якуты медведей боятся и очень
их уважают. Зовут их не иначе, как «дедушка» или «хозяин» («эгэ», «тойон» —
по-якутски). Если якут встретит в лесу медведя, он обращается к нему с вежливой
речью. — «Хозяин, хозяин — мы тебе никакого зла не хотим. Мы тебя очень уважаем
— иди своей дорогой, а мы пойдем своей»...
При этом якут низко кланяется, но не убегает, так как бегство может навести
медведя-хозяина на вредные мысли. Обычно медведь в таких случаях поворачивает
обратно, но иногда не сразу: он поднимается на задние лапы и, стоя на них,
покачивается во время речи якута из стороны в сторону, потом медленно
поворачивается и, не спеша, уходит. Но наш Менелай, очевидно, в силу трезвона
колоколов и колокольчиков верил больше, чем в свое красноречие и предпочитал
непосредственных встреч с «хозяином» избегать. Вот почему мы ни разу медведей не
видели, хотя часто их следы встречали.
Иногда в пути мы видели остатки дорог, выложенных сгнившей «гатью». «Гать» — это
уложенные рядом небольшие бревна или деревья — обычный в старину способ мощения
дорог в болотистых местах: в древней Москве первые мостовые были из гати. Я
понял, что это и были остатки того знаменитого Охотско-Якутского тракта, который
когда-то был проложен здесь Российско-Американской Компанией. Гать давно уже
сгнила и заросла травой и деревьями, но. всё еще напоминала о славном прошлом...
Удивили меня и Мурашку снежные — или вернее, ледяные — поля, которые мы
встретили в долинах некоторых рек, — оказывается, то был вечный лед, он не таял
и летом. Север давал себя знать.
Поразительно, что за всю длинную и долгую дорогу — не меньше тысячи верст и в
течение почти одного месяца — мы ехали, как в пустыне. Один раз на горном кряже
встретили двух охотников-тунгусов;
устроили по этому случаю привал и напились вместе чаю.
Объяснялись с ним через переводчика, каковым был наш старик-проводник: все
здешние тунгусы заметно отличаются от якутов — они легче, стройнее, приятнее на
вид; все они здесь ведут кочевой образ жизни (оленные тунгусы) и все занимаются
охотой (якуты делятся на оседлых и кочевых). Охотились эти тунгусы на «чубуку» —
горных баранов. Они подарили нам большой кусок баранины (вкусной и очень сочной,
с острым вкусом дичи), мы их отдарили глухарем (наш хитрый старик отдал им
большого старого глухаря, которого я в этот день убил — он поднялся прямо из-под
моей лошади). Другая встреча была с молодым казаком, ехавшим с двумя большими
кожаными сумами (казенная почта) из Охотска в Якутск; его сопровождали два
якута.
Это был парнишка лет 18-ти, и встрече этой я не был очень рад. Но вреда она нам
не принесла. Казаку, конечно, и в голову не могло придти, что, встретившись с
нашим караваном, он имеет дело с «беглыми» и что он мог бы из этой встречи
сделать себе карьеру.
Мы с ним тоже попили вместе чаю — ведь каждая встреча в тайге с человеком целое
событие! Не без задней мысли я угостил его стаканом спирта, чтобы у него от
встречи с нами осталось приятное воспоминание.
Держался он с нами очень почтительно, а за спирт долго и горячо благодарил...
Третья встреча состоялась уже во второй половине пути и неожиданно для меня и
Мурашко, но, вероятно, не для нашего проводника — мы выехали к строившейся
большой юрте: там нашли троих строителей-якутов. Переночевали у них.
Три встречи на протяжении тысячи верст... Посередине нашего пути начались
скалистые хребты, извивающиеся во все стороны — знаменитый Джугджур, отроги
Яблонового и Станового хребта, занимающего в этой части Сибири несколько (да,
несколько!) сотен верст в ширину. Эта часть дороги положительно напоминала
Кавказ, который я хорошо знал.
Я никак не ожидал встретить кавказский пейзаж в сибирской тайге и тундрах.
Только всё здесь имело угрюмый и суровый вид. Когда мы перевалили Джугджур, на
что ушло несколько дней, характер местности изменился — почва стала более
каменистой и появилась сосна. Реки теперь все текли в другом направлении — к
морю. И, наконец, с одной вершины мы увидали вдали морскую гладь — это был
волнующий момент; мы почувствовали себя победителями! Свободное море — ведь это
возможность выбраться из диких и пустынных мест, возможность вернуться к
культурной обстановке, к товарищам, друзьям, к любимому делу! И как будто даже
лошади подбодрились при виде свободной стихии — с удвоенной энергией мы
двинулись дальше.
Но море было еще далеко — не меньше пяти дней пришлось нам затратить, чтобы
добраться до него.
Только в середине сентября, когда здесь уже наступает холодное время года,
оказались мы в Охотске.
Наш приезд вызвал в Охотске большое волнение. В это маленькое приморское селение
обычно никто не приезжает летом из Якутска. Поэтому наше появление вызвало в нем
много шума и разговоров. Нас несколько раз останавливали на улице местные жители
и с любопытством расспрашивали, кто мы такие, зачем и откуда приехали...
Не знаю, что представляет из себя Охотск в настоящее время, но тогда, в 1907
году, это был жалкий поселок людей, живших рыбным промыслом. Жителей в нем было,
вероятно, не больше двух сотен — уж наверное меньше, чем собак, на которых там
ездят зимой и которые каждый вечер начинают свои выматывающие душу концерты.
Тоска и одиночество в этом селении были ужасающими. Охотск летом совершенно
отрезан с запада и только два-три раза (очень нерегулярно) туда заходили
пароходы, курсировавшие между Камчаткой и Владивостоком. Телеграфа тогда там не
было. Зимой доставленные в Охотск морские грузы перевозились на собаках в
Якутск. Тоска и однообразие жизни были такими, что один местный купец мне
откровенно говорил: «Если бы не карты и не водка, мы бы давно все здесь сошли с
ума!»
Понятно поэтому, какой интерес мы должны были вызвать в местных жителях. Поэтому
же нам надо было быть очень осторожными и хорошо играть роль
золотопромышленников, чтобы ни в ком и ничем на вызвать никаких подозрений.
Начальником в Охотске тогда был исправник, который одновременно играл роль
высшей административной власти, судьи, нотариуса, почтмейстера и, кажется, даже
доктора. Это был некто Попов, о котором у местного учителя (мы заехали прямо к
нему, и он, предложив нам поселиться у него, был очень доволен такому
развлечению!) я успел узнать, что когда-то этот Попов был студентом Московского
университета, за некрасивую историю (растрата общественных денег) товарищеским
судом был изгнан из университета и предпочел ученой карьере карьеру
полицейского, для чего и забрался из Москвы на край света. Узнал я также, что он
очень кичился, что был когда-то в университете и любил этим пустить пыль в глаза
простодушным охотским жителям. В Охотске он был царь и Бог — жизнь местных
граждан всецело зависела от него. Все это мне охотно рассказал учитель Чагин
(Николай Михайлович) и я намотал себе на ус.
Я решил, что надо идти к цели прямо и начал с исправника.
Проспав после нашей месячной утомительной экспедиции часов пятнадцать и сходив в
баню, которую специально для нас истопил учитель, я на другой же день отправился
прямо к исправнику и отрекомендовался ему, как горный инженер, приехавший в эти
края для производства изысканий месторождений золота.
— Я считал своим долгом явиться, прежде всего, к представителю власти и
познакомиться с ним — тем более, что знал, что встречу в вас вполне
интеллигентного человека.
Мои слова, видимо, произвели на «представителя власти» наилучшее впечатление.
Далее я разъяснил ему, что был, будто бы, введен в Якутске в заблуждение
неверными сведениями, слишком поздно выехал, задержался вдобавок в дороге и
теперь уж, конечно, не могу в сентябре, когда приближается зима, начать свои
изыскания. По-видимому, мне придется вместо этого проехать во Владивосток с
первой представившейся возможностью — может быть даже через Японию, чтобы на
следующий год вернуться в Охотск уже в самом начале весны и тогда начать
настоящие работы. Этими словами я хотел подготовить исправника к своему скорому
отъезду из Охотска.
Исправник принял меня как нельзя лучше, был очень любезен и угостил меня даже
чаем (что меня потом долго мучило!). Он, видимо, вполне поверил мне и
обрадовался свежему и интеллигентному человеку, с которым можно было не только
играть в карты и пить водку (одно из главных занятий жителей города Охотска), но
и разговаривать на «интеллигентные» темы.
Он пригласил меня заходить к нему в гости и небрежным тоном спросил:
— Конечно, вы имеете все необходимые документы? Простите, что я вас об этом
спрашиваю, но вы сами понимаете... моя обязанность...
— Помилуйте, — таким же небрежным тоном ответил я, — прекрасно понимаю. На вашем
месте я поступил бы так же. И я нарочно захватил с собой все свои бумаги. Вот
мой паспорт, а вот и моя доверенность — всё это я вам оставлю и, если разрешите,
завтра же за ними приду... А вот, кстати, и паспорт моего помощника — горного
штейгера Сидорова.
Во избежание недоразумений я ввернул, что кончил горную академию в Германии, в
городе Фрейберге (я когда-то ездил туда из Галле в свои студенческие годы) — на
тот случай, если что-нибудь во мне ему покажется странным. Ведь немец!.. Кстати
и фамилия у меня была какая-то немецкая — Фридрих Баср!
Но на другой день я пережил неприятные минуты. Исправник сначала вернул мне мой
фальшивый паспорт, в котором сделал отметку о прописке. Затем, держа в руках мою
фальшивую доверенность, написанную Гориновичем в Якутске, спросил:
— У какого нотариуса в Москве вы ее свидетельствовали?
— У нотариуса Лебедева на Ильинке, — твердо ответил я. — Вот его печать.
— У Лебедева? На Ильинке? ... Вы ошибаетесь, такого нотариуса на Ильинке нет — я
хорошо знаю Ильинку...
Сердце у меня упало, все наши планы сейчас рухнут... Сейчас будет установлено,
что наши документы фальшивые, нас арестуют, препроводят обратно в Якутск...
Прощай свобода! Но я сохранил присутствие духа.
— Позвольте, г. исправник, а вы когда были в последний раз в Москве? — спросил я
его насмешливым тоном.
Теперь пришла очередь смутиться исправнику.
— Да... конечно... Это было восемь лет тому назад...
— Что же вы, шутите? За восемь лет сколько могло произойти в Москве изменений и
появиться новых нотариусов...
Теперь торжествовал я. Все документы были мне возвращены — в звании горного
инженера Фридриха Басра я теперь был утвержден властью самого всемогущего
исправника.
Еще несколько раз пришлось мне посетить исправника, чтобы поддержать с ним
добрые отношения (каждый раз он угощал меня чаем с вареньем!) и порой я
оказывался то в трагическом, то в комическом положении.
— Я очень рад, Фридрих Фридрихович, — сказал он мне однажды, — что встретился со
специалистом. За время своего пребывания здесь я собрал довольно большую
минералогическую коллекцию и был бы вам
очень благодарен, если бы вы мне эти минералы определили. Кстати, у меня есть и
золотые самородки — не потрудитесь ли вы определить, какую ценность они из себя
представляют?
Вперед, не надо робеть! И я с важным видом стал рыться в его ящиках с
минералами... Вот когда мне пригодился прочитанный мною в тюрьме учебник
Неймайра по геологии в двух томах! И я смело наделял все эти камушки такими
минералогическими названиями, какие только мне приходили на память. Порой я не
знал русского названия и тогда заменял его немецким — исправник Попов немецкого
языка не знал...
Все сошло прекрасно: серпантин, агат, малахит, серебро-свинцовая руда, боннер
эдельштейн, фрейбергер гляссштейн...
Но наступила очередь золотых самородков — это были невзрачные на вид грязные
камушки, тяжелые на вес. Я подошел к окну, каждый камушек брал на руку, с важным
видом взвешивал его в руке, царапал ножом, несколько раз пробовал даже на зуб...
Исправник следил за моими действиями с любопытством и, как мне показалось, с
удивлением. Не знаю, так ли определяют ценность самородков настоящие горные
инженеры, но если бы мои приемы кому-нибудь показались странными, у меня было
готово объяснение: я кончил Горную Академию в Германии, а Бог их знает, этих
немцев, какие там у них могут существовать странные приемы...
Был и такой трагикомический случай. За мной и моим помощником, конечно, очень
ухаживали местные купцы. Угощали нас охотой, обедами с выпивкой (я доходил до
шести рюмок, но чувствовал, что дальше идти становилось уже опасно!). Пригласили
меня к местному купцу Сивцеву на торжественный обед. Кроме меня, было приглашено
еще человек десять знатных гостей и среди них старый казак, бывалый и опытный
золотопромышленник Рассыпаев, похожий на огромного медведя.
Я уже раньше слышал о нем и именно потому, что он был опытным золотоискателем,
старался избегать встреч с ним — по причинам вполне
понятным. А теперь он оказался моим сотрапезником! И во время обеда он вдруг
спросил меня (через стол) почем в этом году («сей год», как он выразился) было
золото? Я знал многое о золотопромышленности, у Гориновича в Якутске просмотрел
даже несколько книг по этому делу, но к такому простому вопросу не был
подготовлен и совершенно не знал что ответить... Я не только не знал цен золота,
но не знал даже, как цена золота определяется — Бог его знает, это золото,
определяется его цена по пудам, фунтам, по золотникам или унциям?..
Мне это было совершенно все равно и я был глубоко равнодушен к цене этого
проклятого металла, но сейчас чувствовал лишь одно, что из-за этого глупого
вопроса могу тут же при всех провалиться — и холодный пот покрыл меня. Но я
сделал вид, что припоминаю...
— Цена золота... цена золота... в этом году она несколько упала... Вы ведь
помните, — обратился я к казаку, — в прошлом году она стояла в... — и я
вопросительно посмотрел на Рассыпаева.
— Да, как же, как же, — сейчас же охотно подхватил он, — в прошлом году она
стояла в 78 рублях.
— Вот, вот — совершенно правильно, — подтвердил я. — А в этом году она не
превышала 76 рублей 55 копеек и падала даже до 74 рублей.
«Слава Богу, — вздохнул я про себя с облегчением, — проехало благополучно!» Но я
и до сих пор не знаю, какое количество этого проклятого золота в 1907 году
ценили в 74 рубля...
Наше пребывание в Охотске затягивалось. Прошло десять дней, а желанного парохода
всё не было. Нам надо было торопиться. Как знать, а вдруг в Якутске догадаются,
и губернатор пошлет в Охотск казака с запросом к исправнику, не приезжали ли в
Охотск какие-нибудь подозрительные люди? А то вдруг проболтается о встрече с
нами в тайге между Якутском и Охотском молодой казачишка и его рассказ наведет
кого-нибудь на вредные мысли?.. Ведь весь наш расчет был построен на том, чтобы
никому даже в голову не могло придти, что мы — беглые политические ссыльные...
Надо было придумать что-нибудь Другое.
В Охотск в течение ряда лет, по соглашению, приходили из Японии парусные
шкуны, которые закупали на побережье кету, тут же на месте солили ее и осенью
отвозили в Японию.
Несколько японских рыбачьих шхун стояло и теперь в Охотске, они грузились
соленой рыбой и должны были скоро двинуться домой. Признаться, я с самого начала
ими заинтересовался — и даже больше, чем возможным приходом парохода. Ведь на
этих шхунах можно прямо попасть заграницу... И я часами наблюдал за погрузкой
шхун, старался завести знакомства среди японских матросов и рыбаков. Они
готовились к отплытию. Не попробовать ли нам счастья с ними?
Сказано — сделано. И я отправился к исправнику, якобы за советом. Он горячо стал
отговаривать меня от такой поездки.
— Что вы, Фридрих Фридрихович, что вы! Да избави вас Бог! Разве можно довериться
этим шхунам? Они очень ненадежны. Каждую осень с ними случаются несчастья — одна
или две шкуны обязательно гибнут при возвращении в Японию. Ведь теперь как раз
время страшных тайфунов!
Но я проявил большое легкомыслие.
— Кому суждено быть повешенным, г. исправник, тот не потонет, как говорит наша
пословица. А я люблю сильные впечатления и предпочитаю подвергнуться на японских
шхунах риску, чем сидеть неподвижно в вашем Охотске, киснуть и ждать у моря
погоды!
Всей соли и пикантности моих слов исправник, конечно, не мог оценить — а мы с
Мурашкой потом немало смеялись над этими словами. Да, кому суждено быть
повешенным, тот не потонет. А повесить нас русское правительство всегда успеет.
И я настоял на своем. Настоял даже на том, чтобы мне и моему помощнику Сидорову
была выдана от имени исправника официальная бумага, что «со стороны властей г.
Охотска препятствий к отъезду означенных — горного инженера Басра и горного
штейгера Сидорова — в Японию не имеется». Исправник уверял, что такого документа
нам вовсе не потребуется в Японии и что во Владивосток мы сможем проехать из
Японии также совершенно беспрепятственно («охота вам напрасно целковый тратить
на засвидетельствование этой бумаги»).
Но я настоял на своем и такую бумагу получил — (она и сейчас в моих бумагах
лежит в Париже, если немцы ее не забрали, произведя налет на квартиру, в которой
я жил). Признаться, у меня было просто мальчишеское желание посмеяться над
полицией.
С одним из капитанов японской шхуны мы сговорились, и он охотно за 30 рублей
взял меня и моего товарища на свое судно. Провожал нас весь город во главе с
исправником. Он пришел даже с фотографическим аппаратом и сказал, что снимет
момент нашего отплытия. Мы стояли с Мурашкой на палубе в первом ряду, но в
момент фотографирования случайно оказались за мачтой... Мы предпочитали не
фигурировать на полицейской пластинке.
Наша шхуна «Кон-гоу мару» шла из Охотска прямым рейсом, без захода куда бы то ни
было, — если то будет угодно Нептуну и Борею, — к главному острову Японии Хоншу,
в большой порт Ниигата,
Вернуться к оглавлению
Электронная версия книги воспроизводится с сайта
http://ldn-knigi.lib.ru/
OCR Nina & Leon Dotan
ldnleon@yandex.ru
{00} - № страниц, редакционные примечания даны
курсивом.
Здесь читайте:
Зензинов Владимир Михайлович
(1880-1953), один из лидеров эсеров.
Революция 1917 года (хронологическая таблица)
Гражданская война 1918—1920
гг. (хронологическая таблица)
Кто делал две революции 1917 года
(биографический указатель).
Белое движение в лицах
(биографический указатель).
Кожевин В.Л. - Новый взгляд на
роль в армии в борьбе за власть в Сибири (1917 - середина 1919 г.) ("Исторический ежегодник", 1997 (спецвыпуск)
год)
Хазиахметов Э.Ш. - Роль бывших
ссыльных в политической борьбе 1917-1918 годов в Сибири ("Исторический ежегодник", 1997 (спецвыпуск)
год)
Распад
России в 1917 году
Временное
Всероссийское правительство (09 - 11.1918)
Иначе именовалось - Уфимская директория.
Затем - Омское
правительство. (11.1918 - 01.1920)
Конституция уфимской
директории - Акт об образовании Всероссийской
Верховной Власти 26(8)-10(23) сентября 1918 .
|
