Не знаю точно, когда его родители переехали в наш дом. Но в августе, когда я вернулся с моря "черний як бic", как сказала, увидев меня, бабушка, он уже гулял в нашем дворе с уверенностью старожила. И даже первый подошел ко мне, когда я вышел на игровую площадку похвастаться крымским загаром и морскими сокровищами.

- Ух ты! Настоящая рапана, - сказал он, увидав у меня в руке раковину, светящуюся нежным перламутром. - Сам ловил?

Я утвердительно кивнул головой. Хотя верным это утверждение было лишь отчасти. Честнее было сказать - сам нашел на берегу, а дядя Женя помог очистить.

- Здорово, - от души, но ничуть не заискивая, заметил он. И вздохнул с неподдельным сожалением. - А я вот никогда на море не был. Не случилось. Расскажи, как оно там?

Рассказать! Да я готов был день и ночь говорить об обретенном этим летом чуде. Когда мне не хватало слов, я помогал себе руками, ногами, всем телом, но даже этого было недостаточно, чтобы выразить переполнявший меня восторг. Привлеченные моей сумасшедшей жестикуляцией, подтянулись ребята с другого конца площадки.

- Ти що, сказився? - поинтересовался у меня Леха из третьего подъезда. По-русски он говорил не хуже меня, но когда сильно удивлялся или злился, переходил на украинский. Родители его переехали к нам из Миргорода. - Дивлюся - тацюешь, пiдiшов, а це в тебе така розмова...

Но и он притих, слушая о Севастопольской панораме.

- Как живые, чтоб мне с места не сойти, - никогда не скажешь, что нарисованные. Прям жутко, когда на них смотришь. Кажется, щас как грянет!.. Как в кино?.. Не-а... Круче, чем в кино.

И до одиннадцати, пока мама, спохватившись, не выглянула в окно и не крикнула протяжно в темноту: - Шу-урик, домой! - я повествовал про чудеса крымских дворцов и диковинность берегов. Точно Шахерезада... Так, кажется, звали эту восточную тетку?

- Толик, - представился он на прощание. - А ты хорошо рассказываешь. Не хуже Жванецкого.
- Саша, - не сразу отозвался я, смущенный неожиданной похвалой. Обычно это мое качество определяли более кратко и емко: трепло, а тут на тебе - "не хуже Жванецкого"... Так мы и познакомились. В карманах у него что-то тихонько звякало. Но тогда я не обратил на это внимания.

Светло и жарко подходил к концу август. Через неделю должны были начаться занятия в школе, и я яростно "догуливал" все, что не догулял за прошедшее лето. Часто в компании своего нового приятеля. Тем более что родителям Толик понравился, и они легко отпускали нас вдвоем и на озеро, и в лес. Одному мне туда соваться категорически не рекомендовалось, и отцовский ремень не раз подтверждал вескость этой рекомендации.

- Ты шебутной, - говорила мама, - и с гонором. Заплывешь куда-нибудь "на спор", а назад не выплывешь. Или загуляешься до ночи. За тобой глаз да глаз нужен.
И вздыхала: - Ох мало я тебя порола... А теперь уж и поздно, наверное...
- Поздно, поздно, - соглашался я, торопясь исчезнуть с глаз долой. Мать меня никогда и пальцем не тронула, но, как говорила на классном собрании наша Лариса Дмитриевна, "никогда не поздно изменить методы воспитательного воздействия, если прежние показывают свою несостоятельность"...

Где-то неделю спустя после моего возвращения с моря я, выскочив во двор с новеньким волейбольным мячом, застал Толика за странным занятием. Он на корточках сидел перед старой деревянной скамейкой и вдумчиво собирал разбросанные вокруг осколки разбитой пивной бутылки, горлышко от которой валялось неподалеку. Скамейка эта служила ночной порой местом сборища ребят постарше, и битые бутылки, равно как и бычки вокруг нее, были такой же привычной частью дворового пейзажа, как единственная выстоявшая в боях урна для мусора - черный чугунный монстр, повергнуть которого было моей давней мечтой. ...Но зачем Толику эти липкие, противно пахнущие стекляшки? В этом была какая-то тайна. Я подошел поближе и тихонько стал у него за спиной; он почувствовал мое присутствие и обернулся.

- Привет.
- Привет, - ответил я и присел рядом с ним, небрежно выставив перед собою мяч. - Видал?.. Пошли ребят позовем, в волейбол поиграем.
- Давай, - покладисто согласился он, - только я дособираю... Минут через десять, ладно?
- Пойдет. А зачем тебе это? Стеклышки нужны? Давай я лучше тебе чистую бутылку вынесу. Кокнем ее и порядок. А эти еще отмывать.
- Я не собираюсь их отмывать, - возразил Толик и добавил, упреждая мои расспросы, - я их соберу и выброшу. Ну, понимаешь, это же двор... Тут малые бегают босиком, запросто могут напороться. Понимаешь?

Я понимал, но не всe. Понимал, что малышня может напороться, хотя чего им напарываться - пусть учатся под ноги смотреть, и ничего с ними не случится; я вот все лето босиком бегаю - дома лишних денег нет, и ничего... Я не мог уразуметь, при чем здесь Толик, если для этого дворничиха есть. И без обиняков сказал ему об этом.

- Ну есть, - согласился он, - а стекло все равно валяется. У меня как-то сестра на такое напоролась. Не здесь, там, где мы раньше жили, - махнул он рукой в неопределeнном направлении, - знаешь сколько крови было... Она потом месяц хромала. А еще ее от столбняка колоть пришлось, то еще удовольствие... Врагу не пожелаешь.

Тут я, пожалуй, был с ним даже согласен, хоть и не настолько, чтобы отложить мяч и начать копаться в грязи, но тот самый "гонор", которым часто попрекала меня мама, мешал мне в этом признаться, и я переменил тему.

- Так ведь Танька твоя взрослая. Чего тогда босая бегает?

Сестру Толика я видел несколько раз мельком. Она была лет на шесть старше нас, все куда-то торопилась, и убегая, дробно стучала острыми каблучками с металлическими подковками, волоча за собой шлейф сладких синтетических запахов.

- Взрослая... - с сожалением согласился Толик и добавил осуждающе, - а ума все равно нет. И выковыряв из земли последний осколок, сунул его в карман старенькой курточки-ветровки. - Я готов, айда за ребятами.

После этого я не раз встречал его то в одном, то в другом конце двора, занятого своим тихим неторопливым собирательством. Обычно Толик посвящал этому занятию пару часов с утра, когда взрослые уже уходили на работу, а ребята сладко досыпали последние каникулярные сны. Он не то чтобы таился, просто не желал привлекать внимания, но когда его спрашивали, подробно разъяснял как и зачем он делает то, что делает. Бабушки умилялись, ребята посмеивались, но ни то ни другое его, похоже, не трогало. В остальном он был совершенно "свой парень": крепко стоял на воротах, когда мы играли в футбол, и мог кого угодно пересмотреть в "гляделки".

- А странности... у кого их нет? - думал я. - Вон Севка из 35 квартиры с пяти и до семи вечера на скрипке пиликает каждый день, и не тронь его в это время, что ж теперь...

Сам я не уставал радоваться полному отсутствию у себя музыкальных, художественных и иных способностей, обрекающих человека на безрадостное прозябания в кружках, студиях и прочих спецшколах. Впрочем, рисовать я любил. Танки. Танки и самолеты - и ничего кроме. Но уж зато ими у меня были измалеваны целые тетрадки.

В школе мы оказались в разных классах. Продолжали видеться на переменах, и домой добирались вместе, но куда больше времени я теперь проводил со своей старой компанией. Хоть и оказался там на привычных вторых ролях. Мой морской загар и в подметки не годился Юркиному дачному, а рассказы о крымских чудесах не могли составить серьезной конкуренции журналу "только для взрослых", который в первый же день притащил в школу Леха. К этому журналу на перемене все и прилипли, а на меня прикрикнули:
- Да помолчи ты хоть минуту, трепло.

Ну я и замолчал. И полез смотреть вместе со всеми. Фотографии были так себе: ну тетки, ну голые... Меня терпеливые родители не раз и не два таскали за собою по музеям и, вспоминая многочисленных тамошних "венер" и прочую "обнаженную натуру", выставленную на всеобщее обозрение, я не очень понимал возбуждение, охватившее моих товарищей. Не понимал, но чувствовал: эти тетки не такие, как те. Эти - тайные, запретные, "только для взрослых". И чувствовать себя взрослым в таком, самом странном, самом таинственном смысле было приятно, жутко и чуть-чуть противно одновременно. Желая продлить для себя это пьянящее чувство, я, неделю спустя, когда страсти чуть улеглись, выпросил журнал у Лехи. Домой. Почитать...

- Ладно, бери, - поразмыслив, смилостивился он. - Но только на ночь. И смотри, если помнешь или порвешь, - век не расплатишься.

Я согласно кивал головою, предвкушая, как залезу ночью под одеяло с фонариком и наглазеюсь в свое удовольствие на запретных теток. Называть их женщинами как-то язык не поворачивался. Женщины - это мама, тетя Нина, бабушка Зоя, а эти... ничего общего, одно слово: "тетки".

Из школы мы, как обычно, возвращались с Толиком. Остальные ребята из нашей параллели жили в соседнем микрорайоне. Зашли в магазин. Он купил пару банок кабачковой икры и батон хлеба, я - сосисок. Здесь они были дешевле, чем в магазине у нашего дома, а сэкономленную мелочь мама разрешала оставить себе. Поглазели на афиши и неторопливо свернули на асфальтовую тропинку, которая выводила через пустырь прямо к нашему дому. И тут мне захотелось прихвастнуть. Я осторожно вытащил из пакета журнал и выразительно помотал им перед носом у Толика.

- Видал?.. Еле на один день выпросил почитать.
- Что это? - близоруко сощурился он, вглядываясь в волнующийся под ветром глянец. И в следующее же мгновение страшно, неестественно побледнел. Так, что меня даже оторопь взяла, и я не успел увернуться, когда он кинулся на меня, выхватил из рук журнал и принялся рвать его в клочья. Яростно. Молча.

Необратимость произошедшего ударила по мне как кнут. Не найдя слов, чтобы выразить охватившее меня в тот момент бешенство, я молча вырвал у Толика авоську и не помня себя метнул ее ему под ноги. Банки с икрой разлетелись об асфальт с противным чмокающим звуком. Одно из стекол царапнуло Толика по ноге, и на новых серых сандалиях рыжий цвет перемешался с алым. Но на ноги он и не глянул. Он смотрел под ноги, туда, где ветер волок по земле обрывки обнаженных женских тел, и не говоря ни слова, опустился на корточки. Достал из кармана полиэтиленовый кулек... И вот тут-то я выругался. Грязно выругался. Я даже и сам не подозревал, что знаю такие слова. Оказалось, знаю.

Но Толик лишь искоса взглянул на меня и терпеливо, точно ребeнку, объяснил:
- Тут ведь тоже малые бегают... Нечего им на это... напарываться... - И методично принялся собирать в пакет обрывки глянцевой бумаги и баночные осколки. В голосе его не было осуждения, только безмерная грусть.

Несколько минут я разглядывал его в упор, точно диковинное животное неизвестного науке вида, потом тяжело вздохнул, предвкушая завтрашнюю Лехину расправу. Затем присел на корточки рядом и принялся вылавливать из оранжевого пюре битое стекло.

[в Пампасы]