 |
|
|
Домен hrono.ru работает при поддержке фирмы sema.ru
«От Феодосия Печерского до Толстого и Достоевского главная тема русской литературы – религиозная. В нашу эпоху общество ударилось в "эстетический идеализм"…». Так писал на исходе Серебряного века отечественной культуры А. Блок. Постсимволистский период ее развития замечателен подспудным возвращением к христианским истокам. В творчестве целого ряда писателей и поэтов, не только тех, кто оказался за рубежом, но и оставшихся после революции в России (М. Пришвин, И. Соколов-Микитов, С. Есенин, Н. Клюев и др.), преодолеваются эстетический индивидуализм и увлечение логическими абстракциями, теософией и мистикой древнего Востока. Вопреки официальной идеологической доктрине они сохраняют национально-самобытное мировоззрение. Их художественные миры до известной степени зависимы от религиозно-осознанного подхода к действительности и православной культурной традиции.
Все они – художники философского склада, решающие вопрос о человеческой личности на пути изучения человека в его связях с другими людьми и природным миром. Эту тему писатели-мыслители оформляют художественно-философски: как ответ человеческой души на нехватку веры – установление нового (бездуховного) строя жизни. Здесь художник оказывается одиноким перед лицом современности, в которой христианство отступило по сравнению с прежними эпохами. С общим падением культуры после революции он вступает в состояние потаенности. Творческая философия уже не может быть открытой. Вырабатывается новая эстетическая позиция. Сохраняя религиозно-философские смыслы, образное слово противостоит диктату новой идеологии, даже вставая на «край собственного безмолвия» (А. Платонов).
С этой литературной тенденцией связан и А. Платонов, выросший в семье с твердыми нравственными устоями и традиционным бытом.* Для него сокровенная жизнь души и духа есть необходимая основа личной жизни. Данная особенность взгляда писателя на человека остается неизменной, даже если внутренний опыт платоновского героя далек от подлинно-христианского.
___________________
* Будучи родом из Задонска – одного из центров русской святости, связанного с Тихоном Задонским, – отец писателя Платон Фирсович носил распространенную в среде духовенства фамилию: Климентов/Климент/ Klementios – «милосердный» (греч.) В 1921 году молодой воронежский журналист сменил отцовскую фамилию на патроним. Однако родовое имя вернулось к Платонову в качестве литературоведческой характеристики его творческой личности – «сердечный мыслитель» (С. Семенова).Платонов известен как замкнутый в себе и скрытый художник. Для понимания причин этой замкнутости следует коснуться духовных истоков его творческой личности, связей с народной духовностью. Обращение к ней было для писателя не преодолением собственного религиозного чувства, а постепенным возвращением к культуре, правилам жизни, основанных на православных установлениях.
Моменты народно-православного веросознания входят в состав художественной философии Платонова, определяя специфику и динамику его образной системы. По этому поводу С. Семенова пишет: «Андрей Платонов – визионер народной души. Ее метафизику, ту, что в крови, жилах, клетках, в сердце, воздухе и природе он связал с учением Николая Федорова, философа, призывающего к «общему делу» воскрешения всех умерших, к активному преображению природного порядка существования в бессмертный «божественный» тип бытия, толковавшего христианскую «благую весть» как повеление всему человечеству соделаться действенным орудием «Бога отцов не мертвых, а живых».
Данный аспект философских взглядов писателя не был только заменой утраченной «детской» веры. У Платонова есть свое глубоко продуманное понятие об истине, идея всеобъемлющего братолюбия (заповедь любви к ближнему) и спасительная религия «общего дела» – общего труда (христианский завет «возделывания рая»), изменяющего человека и мир. Вот почему, как указал автор обширного комментария к «Чевенгуру», «переосмысление Платоновым православной морально-философской традиции» находит непосредственное выражение в его художественном мире. Именно народно-религиозные элементы писательского мышления, основанного на усвоенной им идее активного христианства, можно считать главным аргументом в пользу высказанных выше положений. В образно-философской системе Платонова есть слово, которое наиболее близко смыслу его духовных поисков – «сердце». Оно берется из христианского фонда, восходит к «сердечной» образности и философии православных мыслителей и проповедников.
«Религиозное содержание творчества Платонова сегодня не требует специального обоснования, но тем более нуждается в специальных исследованиях», – замечает И. Спиридонова, рассматривая платоновский мотив сиротства в свете христианско-православной традиции. Заимствованные из христианских источников идеи и темы, претворяются в произведениях Платонова на всем протяжении его творческой жизни: от ранней публицистики и стихотворного сборника «Голубая глубина» (1922) до пьесы «Ноев ковчег» [«Каиново отродье»] (1950 – опубликована в 1993 г.). Все они переосмыслены, подчинены собственным творческим задачам художника, но не теряют связи со своими корнями. Так, богоявление (теофания) низводится у Платонова на уровень социальных реалий. В повести «Впрок» Бога-отца «замещает» странствующий персонаж, который на самом деле является бывшим кочегаром. Подобная тяга к типологическому использованию библейских образов и мотивов, обращение к евангельским цитатам полнее всего воплотились в самом значительном произведении Платонова – романе «Чевенгур» (1927–1929), полностью опубликованном в России лишь в 1988 году. Это сцена неудавшегося воскрешения сына нищенки и организованное чевенгурскими большевиками «второе пришествие» (Страшный Суд), оппозиция рай – ад, апокалиптический конь Копенкина, символы Града Небесного, переработанный образ ангела-хранителя и многое другое. Христианский словесно-мыслительный ряд обнаруживается в авторском повествовании и речи персонажей на протяжении всего творческого пути писателя.
Платонов переводит традиционные образы и символы христианства на язык собственной поэтики, формируя их в духе апокрифов, религиозного фольклора. Все сказанное можно отнести и к утраченным текстам Платонова – роману о Стратилате (Андрей Стратилат – тезоименный христианский святой и Ангел-хранитель писателя,* родившегося 19 августа по ст. ст.) и «Путешествию из Ленинграда в Москву». Насколько это видно по реконструкции неосуществленных платоновских замыслов, и здесь писатель не оставляет обретенной эстетической почвы и художественного предмета.
Мысль о близости Платонова христианскому наследию не нова. Как о важнейшем идеологическом недостатке, о ней писали критики Платонова в 30-е годы. По словам С. Семеновой, сама творческая одаренность создателя «Чевенгура» вызывается и обеспечивается его «сердечной мыслью» – христианским отношением к миру и человеку. Недавно замечено, что «Православие, выраженное своими догматами, было безмолвной тайной Андрея Платонова». С этим мнением можно спорить. Но, переведя его в область художественного сознания, мы обнаруживаем у Платонова образно-символическую систему, близкую категориям христианской мысли.
Несколько ранее Л. Карасев обнаружил сходство художественной интуиции Платонова с христианскими мировоззрением. Он видит истоки платоновских мифологем в идеях и темах, отрефлектированных христианством. При этом исследователь ссылается на обусловленность изображения сердца в прозе Платонова традицией христианской мистики. С нашей точки зрения, именно образ сердца в приложении к показу внутренней жизни его героев подтверждает этот тезис. В платоновской рефлексии о сердце выразился духовный метод аскетики.
Сердце выступает у Платонова не только в качестве психологической категории. Сердце у него – объективная данность, средоточие духовных и деятельных начал человека. Несмотря на его тесную связь с предметной стихией и чувственной сферой, образ сердца у Платонова основан на духовных актах, на ___________________
*Главные особенности жизни и внутреннего облика А. Платонова – терпеливодушие и твердость нравственных принципов – совпали с сущностью образа христианского воина-страстотерпца, хранимого в религиозной памяти русского народа (См.: «Тропарь мученику Андрею Стратилату» – одно из самых ярких песнопений Православной Церкви, в котором раскрыты ключевые представления христианства о перенесении жизненных тягот и стойкости духа перед лицом земного зла).погруженности писателя в глубины души. Здесь легко заметить православную установку на непостижимую сущность человека и сердца как ее символа. Более того, эта особенность психологизма Платонова может быть соотнесена с «внутренним деланием» отцов-подвижников, учением о невидимой брани. Душевные движения персонажей Платонова принимают форму согласования ритмов сердца и дыхания. Сосредоточенность писателя на деятельности сердца и души переросла в ведущее свойство его творческой личности.
По описанию аскетических уроков внутренней брани («Добротолюбие», творения Феофана Затворника, Игнатия Брянчанинова) картина сведения ума к сердцу представляется как путь к самопознанию, открытию Бога в себе и себя в мире. Работа по «переустройству души в состояние открытости» – ядро исихастского учения, как и краткая молитва, держимая вниманием ума и сердца. Не будем останавливаться на всех этапах духовного пути отцов-аскетов. Для нас важна его итоговая часть – очищение и освящение человеческого сердца. В результате всех трансформаций и молитвенных усилий в сознании подвижника возникает новый тип энергийного образа, «в котором энергии умственная и душевная образуют единую структуру» (8, С. 97). Основное в умном делании – концентрация на умоперемене, на возможности преодолеть разделение тела и духа, чувств и воли. Григорий Палама называл собирание ума в сердце «умозрительным молчанием». С него начинается взыскание человеком конечных истин бытия. У подвижников Православия понятия «ум» и «сердце» последовательно различаются. Вырабатывая правила умной молитвы, они творят ее не столько умом, сколько сердцем. Св. Григорий Синаит наставляет: «С утра понудь ум свой сойти из головы в сердце и держи его в нем».
В своем понимании роли сердца для человека, какое усвоила себе духовная литература, она выходит далеко за рационалистические границы теософского, оккультного миропредставления. Авторы «Добротолюбия» утверждают иной путь постижения Божественных тайн – через бесстрастие и безмолвие, определяемое как чистота сердца. В наитии умной молитвы, углубляясь в сердце, они проникаются высшей духовностью и достигают благодати. О таком сердечном ведении замечательно скажет св. Исаак Сириянин: «Сердце милосердствующее есть горение сердца о всякой твари, и о людях, и о птицах, и о животных…».
Краткий экскурс в аскетическую тему был необходим для того, чтобы понять принципы изображения жизни сердца у Платонова. В его произведениях религиозное начало совпадает с широким христианским контекстом, о чем говорилось выше. Опыт подвижничества здесь весьма уместен, поскольку автор «Чевенгура» и «Котлована» идет как бы вслед христианским аскетам, познавая человека «в молчании ума». Мы видим у него то же внимание сердца, соединение психики и живого чувства, духа и тела. Платоновские персонажи, мыслящие посредством внутреннего, религиозного чувства, большей частью приравнены своему сердцу. В противоположность архаическому времени, это уже не укорененные люди. Чевенгурцы оторваны революцией от патриархально-религиозного лада. На их долю выпадает лишь сожалеть о потере былой цельности. «Я не чувствую больше прелести творения – я остался без Бога, а Бог без человека», – говорит один из героев «Котлована». Между человеком и остальным миром, как показывает Платонов, разверзается бездна. Место грехопадения человеческой природы представлено в романе «адовым дном коммунизма» (15, 221). Общество, которое создается людьми со «слабым» (не возрожденным) сердцем, может вызвать лишь ощущение духовного вакуума.
Стремление Платонова ставить нравственные вопросы «по сердцу», сопровождается показом душевных перемен. Несомненная связь мысли и чувства реализует себя в целостном духовно-телесном действии персонажей. Причем сердцу и уму в писательском представлении о человеке придано не одинаковое значение. Слова, жесты и поступки людей порождаются сердечной силой. Сосредоточенная в сердце воля побуждает их к добру, к братолюбию. Таковы основные душевные импульсы платоновских странников, мастеровых, «душевных бедняков», «прочих», в которых исследователь идейно-философской системы Платонова видит «философский концентрат» людей «с большим сердцем, но не просветленным умом и сознанием». Однако, как и в аскетической практике, разум уступает сердцу первенство в работе духа.
Общее у Платонова с христианской «философией сердца» состоит в том, что у его героев разум оставляет позицию внешнего наблюдателя, переходя во внутрь, во вместилище сердца. С другой стороны, сознание может изгоняться наружу. Оно вытесняется теплотой сердечного чувства, как это произошло в эпизоде из «Чевенгура», когда вытесненное слабое сознание сравнивается с ангелом-хранителем. Придерживаясь принципа согласия духовных сил, Платонов показывает, как ум, включенный в работу души, «начинает делать то же – оказываясь сошедшим или сведенным в сердце» (8, 96). Как правило, у него описывается течение чувств и мыслей героя в их единстве. Перетекание эмоций от инстинкта к осознанному суждению разбито на отдельные стадии. На этом пути человеку необходимо преодолеть «плотину чувств» – преграду страстей. Все это мы наблюдаем в сфере, доступной лишь интуиции и внутреннему зрению.
В «Чевенгуре» появляется момент совмещения работы сердца с движением. Судьба человека и всего народа во времени (историческое и одновременно конретно-географическое странствие по просторам Руси-России) совмещена с преодолением физических временных границ и стала выражением центральной идеи романа: «<…> от скорости сила тяготения, вес тела и жизни уменьшается, стало быть, оттого люди в несчастье стараются двигаться. Русские странники и богомольцы потому и брели постоянно, что они рассеивали на своем ходу тяжесть горюющей души народа» (15, 71). В отличие от идеала отшельничества, человек изображается Платоновым как вечный скиталец: он всегда в дороге, в пути. Но это не отменяет его соотнесенности с глубинным зрением. Изображая те ощущения, что испытал герой под воздействием сердечного чувства, писатель дает их как откровение. Так испытываемое Двановым ощущение перехода сознания в сердце знаменует собой выход в иную реальность, знакомую нам по урокам святых отцов: «Дванов опустил голову, его сознание уменьшилось от однообразного движения по ровному месту. И то, что Дванов ощущал сейчас как свое сердце, было постоянно содрогающейся плотиной от напора вздымающегося озера чувств. Чувства высоко поднимались сердцем и падали по другую сторону его, уже превращенные в поток облегчающей мысли. Но над плотиной всегда горел дежурный огонь того сторожа, который не принимает участия в человеке, а лишь подремывает в нем за дешевое жалование. Этот огонь позволял иногда Дванову видеть оба пространства – вспухающее теплое озеро чувств и длинную быстроту мысли за плотиной, охлаждающейся от своей скорости. Тогда Дванов опережал работу сердца, питающегося, но и тормозящего его сознание, и мог быть счастливым» (15, 134 – 135).
Понятно, что Платонов не во всем следует святоотеческим правилам. Его метод – художественная реконструкция внутренних процессов, детальное описание телесных ощущений. Такое внимание к физиологии человека вряд ли может быть оправдано с христианских позиций. Но близки цели: через «сердечное внимание», центрирование душевных сил в сердце дать образ «внутреннего человека».
Погружая читателя в душевную жизнь героев, Платонов не дает ее во всей полноте. Напряженная работа подсознательной мысли, снимающая телесную ограниченность, показывается редко. На поверхности – сам конкретный объект познания, первичные представления о нем, но не заключения. Они обычно представляют разнородные, далекие друг от друга предметы и темы, больше выражая состояние души тех персонажей, кто о них говорит: «Достоевский (крестьянин из села Ханские Дворики, переименовавший себя "в честь памяти известного писателя", – А.Д.) думал о товарищеском браке, о советском смысле жизни, можно ли уничтожить ночь для повышения урожаев, об организации ежедневного оборудованного счастья, что такое душа – жалобное сердце или ум в голове (курсив наш, – А.Д.) » (15,107).
Концентрация бытийного смысла создается посредством «зрения сердцем». Это подвижническое, по сути, «зрение сердцем известных истин (идея) предшествует умственному познанию». «Идея принадлежит сердцу, а не уму, внутреннему человеку, а не внешнему», – писал св. Иоанн Кронштадский .
Продолжая сопоставление психологизма Платонова с подвижнической философией человека, нельзя пройти мимо плана выражения – простоты и сложности языка персонажей. Пропустив мысль через «чистилище сердца», герой Платонова, будь то герои-мыслители – Пухов, Дванов или Самбикин и Сарториус из «Счастливой Москвы», но чаще – крестьянин-простец, ребенок и солдат, переводит ее в понятия. Последние выговариваются с огромным трудом. Облечь молчание ума в одежды слова является для «невегласов» Платонова почти непосильной задачей.
Образная иллюстрация душевной жизни соотнесена Платоновым с содержанием аскетического «сердечного делания», которое «сначала восходит в безмолвие, а затем нисходит в слове». Здесь преодолевается граница между внутренним и внешним словом, разрушается противостояние ума и сердца. Сочетание этих первенствующих начал личности связано в антропологии Платонова с восточно-христианскими представлениями о тайне человеческого существа.
Платонов устремлен к потаенному в человеке. С мистическим христианством он сближается в его учении о человеке, живущем «под знаком своего сердца». Главное для писателя – это «надежда, существующая возможно, во всей вселенной только в сердце и сознании человека».
«Сердце билось глубоко, поспешно и точно – было страшно, что оно не вытерпит своей скорости и точности и перестанет быть отсечкой переходящей жизни в Дванове, – читаем мы в «Чевенгуре», – Гопнер задумался над спящим человеком – какая мерная сила звучит в его сердце? – будто погибший родитель Дванова навсегда или надолго зарядил его сердце своею надеждой, но надежда не может сбыться (сама по себе, без вмешательства Творца, добавим мы, – А.Д.) и бьется внутри человека: если она сбудется, человек умрет; если не сбудется – человек останется, но замучается, – и сердце бьется на своем безысходном месте среди человека» (15, 303).
Сердце оказывается, таким образом, высшим жизненным органом, который подчиняет себе человека, его земную судьбу. Платонов предложил такое рассуждение, где сердце и смертное человеческое существо могут обозначать один и тот же предмет. Однако в сердце еще вмещается бытийный опыт, который должен передаваться каждой личности как надежда. Этот опыт обрастает духовными накоплениями. Сердце тогда станет носителем духа, продолжающего свою жизнь в человеке, соединяя его с непреходящей реальностью – вечностью.
С помощью «сердечной диалектики» у Платонова воплощаются неразрешимые противоречия природы человека. Человеческое сознание отвергает мучительное раздвоение, трагичность разделенного миробытия, понимая, что быть «по ту сторону жизни» ему невозможно без своей земной оболочки. С другой стороны, жизнь со всей ее внешней бессмыслицей является продолжением горнего мира и наоборот. Не удовлетворяясь простым и ясным решением этих проблем, платоновские персонажи стремятся к абсолютному, сокровенной тайне «вещества существования». Причины событий и корни вещей они, согласно с православной метафизикой, ищут в надмирных основаниях космоса и в глубинах души, там, где встречаются человеческие и вселенские загадки – в сердце человека. Платоновские «прочие» и «душевные бедняки» открыты миру и соединены с ним бессмертным началом своего существа. Даже второстепенные герои писателя проявляют свою суть больше всего как личности, преобразующие первичные ощущения в сознание, которое выражает их связь с историей и современностью. Так и не найдя в себе силы, которая приспособила бы их к реальности, они принимают ее такой, какой она есть, в неустроенности, незавершенности. «Они без жалобы переживали мучения революции и терпеливо бродили по степям России в поисках хлеба и спасения» (15,58), – почти по-библейски рисует Платонов картину странствий народной души.
Неслучайно последняя рукопись писателя была озаглавлена: «У человеческого сердца». Своим творчеством Платонов стремился приблизить эпоху возрождения «уничтоженного народного сознания», «когда человек напрягается в совершении добра другому человеку», потому что «сердце способно и зло переработать, обратить в добро и силу – себе и другим» (20, 407, 408–410).
В своих книгах Платонов поднимается до высокой философии сердца, утверждая образную реальность жизни человеческого духа. Его философия не ведет к утрате веры, живущей внутри человека в виде абсолютной ценности. Писатель склонен к тому, чтобы признать действительным религиозное чувство единства личности с личностью – чувство любви к ближнему. Оно становится основным принципом взгляда Платонова на человека. Из этого видно, как далека его мысль от прямолинейного атеизма. Платонов создает многомерный образный мир, обращенный к человеческой душе и завораживающий нас глубиной раскрывающихся духовных смыслов. Движущая идея художника оказывается куда более тесно связанной с традицией православной культуры (ее народно-религиозной стороной), чем с утопическими учениями или научным рационализмом. Эта идея характерна для него с самого начала творческой жизни. Она проявляется в обращении к сокровенному центру личности. Духовное содержание этих внутренних переживаний в их целокупности и полноте Платонов понимает как скрытую истину: «<…> никто не достигнет нашего глубокого сердца, которое выйдет само к людям и ко всей жизни и протянет к ним руки, когда настанет его светлое время, и время это близко: мы слышим, как спешит в наше сердце душа, желая выйти к нам на помощь…» (20, 879).
Произведения Платонова – проникновенное отражение народной психологии и этики. Поэтому его творческая личность родственна стихийным силам и религиозным корням народа в их сокровенной сущности. Платонову не свойственно идеализировать человека. Он не предлагает идеального плана переустройства вселенной, избавления человечества от социальных бед и конфликтов. Уже в конце 1920-х годов им изображается крушение той утопии социализма и коммунизма, которая захватила массовое сознание, заменила в нем идею спасения души. Потрясающая картина людского горя, обусловленная трагической структурой личности писателя, самой пореволюционной действительностью, явлена на страницах его рассказов, повестей и романов. При этом молчаливое отрицание новых социально-политических установок, их проведения в жизнь, не могло быть ясным и прямым. Оно лишь иногда прорывалось включением отдельных сцен и разрушенных человеческих судеб, демонстрируя результаты духовной катастрофы, произошедшей в современной Платонову России. Тем не менее, мы видим своеобразие духовной мысли писателя на путях развития христианской философии, использования ее понятий и образов-символов в собственных художественных целях.
Трудно требовать от Платонова отображения духовных идеалов в соответствии с религиозными догматами. В то же время утверждением активности человека, постановкой перед ним жизненной задачи как победы над смертью писатель близок основам христианской антропологии. Он – безусловный участник внутренних исканий своих героев. Сознание Платонова какой-то частью входит в своеобразную философию и религию простых людей, у которых все «имущество – одно сердце в груди» («Такыр»). Переходы их чувств в слова, страстей в идеи, идей в поступки детально показаны художником-мыслителем, и сам Платонов незаметным образом стоит в центре этой диалектики. Через нее писатель выражает свое мироощущение, вкладывая в характеры героев часть себя самого, а в их размышления – свои сокровенные (сердечные) мысли.
1 Блок А. Собр. соч.: В 6 т. Т. 5. М., 1982. С. 155.
2 Семенова С. Мытарства идеала. К выходу в свет «Чевенгура» Андрея Платонова // Новый мир. 1988. № 5. С. 222.
3 Яблоков Е.А. Комментарий // Платонов А. Чевенгур. – М.: Высшая школа. 1991. С. 518.
4 См. об этом: Дырдин А.А Ум и сердце в образе человека у Андрея Платонова: параллели с православной аскетикой// Литература и культура в контексте христианства. Труды Второй Международной научной конференции. – Ульяновск. – УлГТУ. 1999. С. 77–81.
5 Спиридонова И.А. Мотив сиротства в «Чевенгуре» А. Платонова в свете христианской традиции // Евангельский текст в русской литературе XVIII–XX века. Цитата, реминисценция, мотив, сюжет, жанр. Петрозаводск. 1998. С. 515.
6 См.: Корниенко Н.В. Повествовательная стратегия Платонова в свете текстологии //«Страна философов Андрея Платонова»: проблемы творчества. М., 1995. С. 312 – 335.
7 См.: Семенова С.Г. Сердечный мыслитель // Вопросы философии. 1989. №3. С. 27.
8 Антонова Е. «Безвестное и тайное премудрости…» (Догматическое сознание в творчестве Андрея Платонова) // «Страна философов Андрея Платонова». С. 41.
9 См.: Карасев Л.В. Знаки покинутого детства ( «постоянное» у Андрея Платонова) // Вопросы философии. 1990. № 2. С. 26-43.
10 См.: Карасев Л.В. Онтологический взгляд на русскую литературу. М., 1995. С. 100. Примеч. 4.
11 Хоружий С.С. Аналитический словарь исихастской антропологии // Синергия. Проблемы аскетики и мистики православия. М., 1995. С. 95.
12 Беседы (омилии) свт. Григория Паламы. М., 1993. Ч. 3. С. 130.
13 Добротолюбие. Свято-Троицкая Сергиева лавра.1992. Т. V. С. 227 (репринт с изд. М., 1905).
14 Там же. С. 336.
15 Платонов А. Чевенгур. – М. 1989. Далее цитаты из «Котлована» и «Чевенгура» привожу по этому изданию с указанием страниц в тексте.
16 Словосочетание «адово дно» Платонов взял из языка православных молитв. См., например: Требник. Чин бываемый на разлучение души от тела, когда человек долго страждет. Београд. 1983. С.220–221.
17 Семенова С. Мытарства идеала. С.227.
18 Св.Иоанн Кронштадский.. Моя жизнь во Христе. М., 1991. С. 69.
19 Прот. Александр Геронимус. Богословие священного безмолвия // Синергия. С. 151.
20 Платонов А. Избранные произведения. Рассказы и повести. М.: Мысль. 1983. С. 407.
