 |
|
|
Домен hrono.ru работает при поддержке фирмы sema.ru
Андрей Платонов и Освальд Шпенглер:
смысл культурно-исторического
процесса
Поиски философских традиций, которые вместило в себя творчество Андрея Платонова, приоткрывают некую мировидческую тайну. Проникновение в нее необходимо для ответа на вопрос о духовном потенциале произведений писателя, основах его творческого опыта. Воспринимая многие философские традиции, он предстает перед нами как выразитель потаенного течения русской мысли, постигающей мир образно, символически (т.е. сущностно).
В идейной эволюции Платонова отмечается влияние А. Богданова, пролеткультовского социального утопизма, представлений самых разных "властителей дум" начала ХХ века1 (см.: Толстая-Сегал), а также Н. Федорова с его апологетикой активного христианства2. Духовно-художественному складу его личности находят аналогию в русском космизме. От Вл.Соловьева до представителей естественно-научной ветви этого течения – К. Циолковского, А. Чижевского, В. Вернадского – протягивается нить преемственности, скрепляющая Платонова с метафизикой всееединства3.
Платонов, как самобытный мыслитель и художник, поднимается над известными концепциями, теориями, идеологиями. Он движим нравственным заданием преобразить действительность, реализуя его в пространстве художественного текста. Его книги – это запечатленная в образах система идей о человеке и Вселенной, одухотворенная картина тварного бытия. Для мышления Платонова характерна сосредоточенностьна живом потоке жизни и, в меньшей мере, на повторяющихся схемах событий. Обобщение явлений и процессов стоит у него на втором плане. Оно подчиняется задаче изображения человеческих страданий и странствий народной души. Выход из трагедии он намечает на путях сотворчества, братского участия людей в преображении мира. В каждом из своих произведений Платонов разворачивает собственное понимание культуры и истории, их истоков и перспектив.
Смысл истории – фундаментальная тема писателя, фокус его метафизики и мифотворчества. Вот почему с таким усердием ищут исследователи те внешние идейные импульсы, которые оборачиваются в платоновском мире своеобразным откровением. Его философские пристрастия в этом смысле знаменательны. Прочтение Платоновым "ослепительной", по его определению книги О. Шпенглера вполне в духе его литературного философствования. Комментируя полемические выпады писателя против "шпенглерианства", мы можем многое понять в диалектике мысли Платонова.
Шпенглер был большим событием в жизни целого поколения отечественных философов, имевших склонность к историософским построениям. (С. Булгаков, Н. Бердяев, С. Франк и др.). "Русская реакция на "Закат Европы" в начале 1920-х годов – явление в высшей степени талантливое и яркое, но вместе с тем не менее противоречивое и даже парадоксальное, нежели произведение самого Шпенглера", – замечает автор статьи о связи традиций немецкой мысли с отечественными мировоззренческими проблемами. По словам литературоведа, "русские критики Шпенглера проникалв самую суть его труда с необыкновенной прозорливостью и глубиной"4. Отклики Платонова на главный труд Шпенглера –в этом ряду. Всматриваясь в эпизодыего мысленного диалога-спора с автором "Заката Европы", визионером и пророком гибели Запада, мы находим в них постановку важнейших онтологических проблем.
С культурно-историческими взглядами Шпенглера Платонов познакомился еще до выхода в России главной книги немецкого философа. Он встречает его имя в разгар гражданской войны на страницах "Известий Воронежского губисполкома". В статьях К. С. Еремеева, пишущего под псевдонимом "Ф. Сталеметный",5 – редактора этой хорошо знакомой Платонову газеты, культурфилософ был рекомендован как пророк гибели Европы. Платонова привлекают заметки "о культуре загнивающей буржуазии и философии Шпенглера". "Буржуазный мудрец" будет довольно бегло упомянут в статье Платонова "Человек и пустыня" (1924), где впервые писатель выступит против мнения Шпенглера: "<…> народы и культуры гибнут потому, что исчерпывается, стихает и блекнет их душа".6
Уже в повести 1926 года "Эфирный тракт", имевшей иной вариант названия – "Цветущее сердце", Шпенглер и его концепция истории становятся символами угасающего типа культуры. Здесь Платонов не только скрыто цитирует Шпенглера, но и ставит его в ряд величайших мыслителей: "Будда, составители Вед, десятки египтян и арабов, Сократ, Платон, Аристотель, Спиноза, Кант, наконец, Бергсон и Шпенглер – все силились, но догадаться до истины нельзя, до нее можно доработаться: вот когда весь мир протечет сквозь пальцы работающего человека, преображаясь в полезное тело, тогда можно будет говорить о полном завоевании истины".
Рукопись повести сохранила больше оттенков платоновской оценки ученияо дискретном характере истории. Например, Платонов, нападающий на теорию Шпенглера в литературных рецензиях 30-х годов (о чем ниже), почти дословно повторяет здесь его идеи. Вымышленная Платоновым картина земной истории разительно похожа на ту версию, что выдвигалась в "Закате Европы". В ней такжеявно обозначается переход от полнокровной культуры (Аюны) к технической цивилизации (Лите) западного толка (Хорпайе). Причудливо соединены в рукописном варианте "Эфирного тракта" мифологизированные образы Рембрандта (Вернайи), Ницше (Мореванда), Шпенглера (Зун-Занга) и иных творчески одержимыхисторических личностей. История воспринимается писателем как "мир, цветущий в образе". "Да, потому что образ есть движение, изменчивость, а изменчивость есть чудо и свобода, что присуще только жизни и истории. Природа же – образ окаменевший, – пишет Платонов, – и потому она не образ, а безобразие: образ не может быть стоячим, он игра и движение".7У Шпенглера природа и окружающий мир есть ставшее, а история – становящееся. "Между ними такая разница, как между чувством жизни и формой познания. Каждая из них является исходным пунктом двух совершенных, законченных в себе миров, но отнюдь не одного единственного мира".8
Для Платонова, видевшего в Шпенглере выразителя европейского декаданса, постоянное внимание к философским воззрениям последнего можно считать парадоксом. Парадоксальным здесь было то, что подвергая суду морфологию истории немецкого культурфилософа в публицистике, он следовал за ним в повествовательном творчестве, подхватывал его идеи, формулы и даже словосочетания ("душевное тело", "живое тело душевности"). В "Сокровенном человеке" Платонов без всякого пафоса дистанции повторяет за Шпенглером: "<…> нигде человеку конца не найдешь и масштабной карты души его составить нельзя. В каждом человеке есть обольщение собственной жизнью и потому каждый день для него – сотворение мира". Сравнение платоновских фраз с выводом Шпенглера о недоступности внутреннего мира человека для науки и содержанием всей пятой главы его главной книги ("Картина души и чувство жизни") доказывают, что она была не только прочитана, но и в определенной части воспринята автором "Чевенгура".
Смысл возражений Платонова сводился к следующему. Разделяя культуру и цивилизацию (как стадию вырождения культуры определенного типа), Шпенглер вычеркивает из культурного созидания технику, "работу человека в реальном мире – пусть такая работа в ее высшей или своеобразной форме называется творчеством" (О "ликвидации человечества" По поводу романа К. Чапека "Война с саламандрами".9
Платонов понимал противопоставление истории природе и техники творчеству как "одну из основ современного западноевропейского человека" [Там же]. Эту антитезу он рассмотрел на материале романа К. Чапека "Война с саламандрами" (опубликован в 1938 г.). Спор о месте "личного труда" в общечеловеческой культуре разгорелся по поводу созданных Чапеком образов саламандр – технических существ, воплощений механистического разума, "стандарта, количества, разложения" [Там же, 195].
В трактовке писателем-фантастом этой темы обнаруживается шпенглеровское пренебрежение техникой, ее сведение к утилитаризму, "склерозу творческих сил". Центральный пункт проблемы заключен, как представляется Платонову, в том, что "техника и духовная культура, по Шпенглеру и по Чапеку, вовсе не обязательно должны совмещаться, наоборот, они могут быть антагонистами.
Схема здесь такова: некое культурное, оригинально-творящее человеческое начало образует как бы оазисом во времени определяемый историей мир; затем творческое начало изживает себя, и тогда результаты, плоды бывшего творчества, начинают эксплуатировать последние представители угасающей исторической культуры < …>" [Там же, 196].
Настаивая на мистическом характере этой теории, Платонов пытается понять моральный и религиозный хаос Европы, и самым неожиданным образом находит себе союзника в лице Шпенглера. Но это происходит как бы помимо его уроков по культурной типологии, поскольку у платоновской мысли иная интонация. Сама формула "фаустовской культуры", как определяет ее Шпенглер, обдумывается писателем в различных аспектах: от искусства до науки и религии. В рассказах, повестях и романах 30-х годов, а также в своей последней пьесе "Ноев ковчег" ("Каиново отродье") он признает себя противником рационализма, того мертвящего духа, на котором, по Шпенглеру, возведено здание западной цивилизации.
В написанной около 1923 года, но так и не опубликованной в советское время статье "Симфония сознания", Платонов дал высокую оценку книги Шпенглера: "Книга Шпенглера – до конца честная книга, книга мужественного человека, полюбившего свою гибель, не верящего и не нуждающегося ни в каком спасении".10 Определения культуры и цивилизации, которые мы находим на этих страницах может послужить важным моментом для целей нашего исследования. Мы усматриваем здесь защиту Платоновым духовных ценностей – души культуры. Поэтому придется привести довольно длинную цитату из платоновской работы, демонстрирующей слияние его художественного дара с философской натурой. "Культура – вообще культура,а не только западноевропейская – это когда человек, нация, раса делает в себе свою душу посредством внешнего мира, – формулирует Платонов свое понимание культурного творчества не без "помощи" со стороны Шпенглера.
– Цивилизация – это уже когда душа сделана, закончена и энергия такой завершенной души обращается на внешний мир для изменения его на потребу себе.
Культура – когда мир делает душу. Цивилизация, когда насыщенная полная, мощная душа переделывает мир. При цивилизации человек или раса, – т. е. ломоть человечества, – хочет весь мир сделать своей сокровенной душой, а при культуре человек хочет вырвать из мира только кусок его, что ему мило и необходимо, – душу.11
Культура – это искусство, а цивилизация – техника, гидрофикация. Это не мысли Шпенглера, а мои, но, чтобы сделать анализ и прогноз современной культуры Западной Европы, которой сам Шпенглер есть совершенное произведение, я должен начать именно так, как начал (а начинает Платонов с утверждения идеи веры-творчества в качестве структурной глубины своего сознания – А. Д.)". И еще: "Итак, история, а не природа – как было, как есть теперь – должна стать страстью нашей мысли, ибо история есть взор в даль, несвершившаяся судьба, история есть время, а время – неосуществленное пространство, т. е. будущее". Эти мысли Платонова творчески отозвались в его произведениях. Полнота духовного бытия, по Платонову, – это "всемогущество в творчестве", "бесконечность в выборе форм творчества (выделено нами, – А.Д.)".
Что же заставляет Платонова возвращаться к Шпенглеру и его разграничению мертвой природы и одушевленной истории? Он мог, в конце концов, обойтись без цетральной для Шпенглера постановки вопроса о переходе культуры в цивилизационную форму, опереться на идею локальных культур Н. Я. Данилевского (что он и делает, на наш взгляд, подспудно включаясь в поиски исторических корней русской культуры у славянофилов и идеологов религиозного возрождения России). Почему, по свидетельств Ю. Нагибина, Платонов избирает в качестве объекта критики книжную, почти мифологическую схему падения западного человека? ""Закат Европы" восхищал Платонова литературно, но, по существу, вызывал яростное противоборство, – замечает Ю. Нагибин, – Он не верил в исчерпанность европейской цивилизации (и это при наличии образов ее деградации в драматургии, публицистике, антифашистских рассказах? – А. Д.) и вообще отвергал замкнутую в себе цикличность культурного процесса".12 Видимо, Платонов все же принимает те части картины мирозданья по Шпенглеру, которые были ему близки. Не приемля "машинизм" – по словам писателя, "узкое понятие", исключающее "творческое напряжение работника", он последовательно защищает единство природного и человеческого миров. "Реальная человеческая история – и теперь и две тысячи с лишним лет назад, в античную эпоху – совершалась и совершается, конечно, совершенно иначе, чем полагает Шпенглер <…>. Техника есть именно признак воодушевленного человеческого труда, и она лежит в начале всякой культуры, а не в конце ее" (Размышления читателя, 196], – утверждал Платонов.
Невольно ловишь себя на мысли: Платонов критикует не идею "Заката Европы", а отсутствие в ней организующего стержня. Как пишет об этом многозначащем отсутствии краеугольного основания К. Свасьян, в книге Шпенглера о генезисе истории потерян ее источник – сам Творец. "Шпенглеровский мир-как-история оттого и являет нам картину бессмысленного распада и бесцельного кружения культур в мировом пространстве, что у мира выдернута ось, изъят протонный очаг тепла <…>. В мире Шпенглера не совершается Мистерия Голгофы; он устранил ее и показал нам, чем сделался мир без нее". 13 Так высказывается автор предисловия к полному изданию "Заката Европы". Действительно, Платонов подходит к учению, прогремевшему в начале 20-х годов и нашедшему живой отклик в умах российских мыслителей и писателей, выступавших с позиций православной культуры,14 на основе того же "деятельного, борющегося, превозмогающего" [Шпенглер, 497] представления о жизни.
Парадоксом в истории заочного спора Платонова с противником идеи линейного развития человечества было и то, что в случае Шпенглера все обстоит по-другому. Заглянув, к примеру, в полный текст сочинения Шпенглера (нем. изд. 1924 г.), Платонов мог бы восхититься в нем определениемрусской души и культуры : "Русская безвольная душа, прасимволом которой предстает бесконечная равнина, самоотверженным служением и анонимно тщится затеряться в горизонтальном братском мире. Помышлять о ближнем, отталкиваясь от себя, нравственно возвышать себя любовью к ближнему, каяться ради себя - все это выглядит ей знаком западного тщеславия и кощунством, как и мощное взыскание неба наших соборов в противоположность установленной куполом кровельной равнине русских церквей" [Шпенглер I, 489]. Шпенглер устанавливает главными свойствами исторического характера русских странничество и тягу к открытому пространству. А "странный и труднодоступный для западного мышления способ подчеркивать в сущности протяженности только направление глубины" [Там же, 352] он вообще признает отличительной чертой магической (т.е. той, что порождена восточным культурным типом) души.
Удивительны замечания Шпенглера о "сердечном видении" истории, которые без труда переносятся в платоновский философский лексикон. "Понимать историю – значит быть знатоком человеческого сердца в высшем смысле слова. Чем чище исторический образ, тем исключительнее доступен он только этому собственно неземному видению, не имеющему ничего общего со средствами познания, которые исследует "Критика чистого разума". Механизм чистой картины природы, например, вселенная Ньютона или Канта, подвергается познанию, определению путем понятий, разложению путем законов и уравнений и, наконец, приводится в систему. Организм чистого исторического образа, каковым был мир Плотина, мир Данте и Бруно, является объектом созерцания, внутреннего переживания, восприятия в образах и символах, наконец, воссоздается в поэтических и художественных концепциях" [Шпенглер, 109–110], – заключает автор "Заката Европы".
Человек, природа и история у Платонова целокупны и взаимопроникаемы. В их общем звучании он отыскивает самостоятельную творческую силу, составляющую подлинную реальность. Его герои переживают настоящее путем безмолвия, созерцания и только после этого истолковывают его, "пропуская сквозь пальцы" своих натруженных рук. Их мышление направлено к целому, но это целое – непрерывное бытие, а не совокупность представлений. По Платонову, равно как и по Шпенглеру, раскрыть сокровенную тайну человека и мира при помощи рассудка невозможно.
Истина исчезает с горизонта, когда платоновские "душевные бедняки" пытаются ее достигнуть своим "печальным умом", мучительным напряжением сознания. Роль познающего центра личности берет на себя у Платонова сердечное чувство. "Ритм жизни, обусловленный течением человеческого сердца" ("Счастливая Москва"),стал главным предметом художественной интуиции писателя. Это совмещение сердечной мысли, душевных переживаний героев и почти мистических прозрений жизненных глубин обеспечивает ему доступ в область "философии души".Платонов свободно входит в зону представлений, усвоенных им от предшественников по литературно-рефлексивной традиции, из опыта христианской духовности. Отсюда черпаются факты и ценности, которые художник включает в собственную картину мира-как-истории, отраженную во внутренней жизни персонажей. Этот опыт преломлен через его сознание, вписан в круг авторской мысли.
Полемизируя со Шпенглером (точнее – с созданным им мифом о противоборстве культуры и цивилизации), Платонову удается найти отчетливую критическую формулу для опровержения сомнительных, по его логике, посылок. Так, техника для него – не только новая культура и ее исток (в смысле мастерства, художества, сотворчества с природой),но и религия такого деятельного, активного приятия мира. Спрямляя мысль, Платонов призывал отправиться "по русской стране с проповедью нового евангелия – техники" ("Новое евангелие").15 В поиске мыслительных опор перерабатываются новейшие философские концепты при строгом правиле: доверять народному самосознанию – духовно-историческому опыту, накопленному в тысячелетиях.
Все решительнее Платонов отбрасывает культурный фатализм, чтобы в зрелой прозе окончательно сломать жесткую схему самодостаточных, замкнутых в себе культурных циклов, точно так же, как Шпенглер отрицал однонаправленную последовательность: Древний мир – Средневековье – Новое время. Платонов выразил в эпопее странствий человека по историческому времени-пространству телеологическую идею, противопоставив активное делание пассивному ожиданию смерти. Преобразующий принцип учения Н. Федорова, его общая для всех землян "литургия верных" превращены у Платонова в лозунг живого миропознания. У него "врастание" в противоречивую реальность соединяется с ее восприятием как осмысленного единства природы и истории, "механизма" и "организма", "души мира" и "вещества существования".
Вопрос осмысле мировой истории Платонов решает по-своему. В ранних публицистических выступлениях он был способен, словно перефразируя Шпенглера, заявить: "Общечеловеческой культуры, в прямом смысле слова, нет и никогда не было" ("Культура пролетариата". Чутье правды, 99). Однако и в эти годы Платонов, противополагавший интуитивному, созерцательному началу знание и разум, нередко выходит за пределы рационального мышления. В статье "Душа мира" (1920) писатель говорит о приближении "царства сына (будущего человечества)" и общей душе Вселенной, когда "засветится светом сына погибающая в муке родов душа ее" (женщины-матери, олицетворяющей у Платонова духовное начало человеческой природы и космоса, – А. Д.)16 .Природная одухотворенность мира понята им как начало истории человека, растущего "во имя пришествия света в страждущую распятую жизнь" ["Душа мира". Чутье правды, 69].
Сегодня "диалог" Платонова и Шпенглера продолжается на уровне философских споров о судьбах культур и цивилизаций, религии и науки. Всякий раз после очередного кризиса возникает новая культуростроительная задача – выйти на путь синтеза претворенной действительности и просветленного сознания, на стезю слияния духовных и материальных проявлений бытия. И здесь не столько противостояние, сколько взаимодействие различных культурных пластов может подсказать направление выхода из противоречия. Б. Вышеславцев, поддерживая традицию сердечного делания и опираясь на жизнь духа, заметил по этому поводу: "Основная идея Шпенглера есть центральная мысль и глубочайшее переживание русской философии".17
Голоса Платонова и Шпенглера, несмотря на несходство, отделявшее их друг от друга, временами звучали в унисон. Оба они – русский писатель и немецкий мыслитель – видят в истории духовную структуру. Она способна возвратить человека к "душевному отечеству" (Шпенглер), к преодолению того хаоса, что "мешает воскреснуть для полной, настоящей, всесильной жизни" (выделено Платоновым).18
1. См.: Толстая-Сегал Е. Идеологические контексты Платонова // Russian Literature. IX – III. Amsterdam. 1981. P.231-280.
2. Об активно-христианской позиции Н. Федорова см.: Семенова С. Г. Тайны Царствия Небесного. М. 1991. С . 111–127.
3. Связь Платонова с русской метафизической философией рассматривает Э. А. Бальбуров. См.: Бальбуров Э. А. А. Платонов и М. Пришвин: две грани русского космизма // Роль традиций в литератьурной жизни эпохи. Сюжеты и мотивы. – Новосибирск. Институт филологии СО РАН. 1995. С. 111–127.
4. Тиме Г. А. Гете на “закате” Европы (О. Шпенглер и русская мысль начала 1920-х годов) // Русская литература. 1999. N№ 3. С. 59.
5. Расшифровку псевдонима дает Е. Шубина. См.: Андрей Платонов. Воспоминания современников. Материалы к биографии. – М. 1994 С. 223.
6. Платонов А. Возвращение. М. 1989. С. 50. Далее: Возвращение.
7. Цит по: История текста и биография А. П. Платонова (1926–1946)// Здесь и теперь. 1993. N№ 1. С. 52. См. здесь же (С. 43) упоминание еще одной книги Шпенглера из личной библиотеки Платонова: “Пессимизм” (“Пессимизм ли это?” М., 1922).
8. Шпенглер О. Закат Европы. Т. I. Образ и действительность.– М. – Пг., 1923. Цит. по переизданию: Новосибирск : Наука. Сибирская издательская фирма. 1993. С. 183. Далее: Шпенглер.
9. Платонов А. П. Размышления читателя – М.: Современник. 1980. С. 193.
10. Цит. по: Russian Literature. 1992. XXXII. N№ 3. P. 262–266.
11. “Симфонию сознания” обширно цитирует М. Михеев, останавливаясь на концепте души – “мистическом, нигде в реальности не наблюдаемом, неком агрегатном состоянии вещества” (См.:Михеев М. Ю. Платоновская душа: к восстановлению смысла так и не доведенной до конца утопии // Философские науки. 1999. № 1-2. С. 83–113.).
12. Нагибин Ю. Еще о Платонове // Андрей Платонов. Воспоминания современников. С. 75.
13. Свасьян К. А. Освальд Шпенглер и его реквием по Западу// Шпенглер О. Закат Европы. Очерки морфологии мировой истории. Гештальт и действительность. – М. 1993. С. 52. Далее: Шпенглер I. На самом деле, Шпенглер все же говорит о Голгофе и Христе в ракурсе мифа и “эпоса христианской нации” (Шпенглер I, 596–597).
14. Выход сб. “Освальд Шпенглер и Закат Европы” (М., 1922) со статьями Н. Бердяева, С. Франка и др. послужил одной из причин высылки русских философов за границу.
15. Платонов А. П. Чутье правды. - М.1990. С. 173. Далее: Чутье правды.
Чутье правды, 69.
16. Выщеславцев Б. П. Закат Европы (Об Освальде Шпенглере)– М.: Феникс. Кн. I. 1922. С. 117.
17. О любви. Возврашение, 176.
