Владимир Садовников

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

XPOHOC

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ОРГАНИЗАЦИИ

ЭТНОНИМЫ

РЕЛИГИИ МИРА

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ

КАРТА САЙТА

АВТОРЫ ХРОНОСА

Записки шестидесятника

От мордовских лагерей до расстрела белого дома

Воспоминания. Часть 1

ДЕТСТВО, ЮНОСТЬ

Родился я в воскресенье 1- ого декабря 1940 г., почти перед началом великой войны. Родители мои были самыми обыкновенными людьми. Они были москвичами во втором поколении. Их родители были выходцами из постепенно разоряющихся деревень московской губернии. Из какой подмосковной местности пришли в Москву предки отца, я не знаю. Что касается материнской стороны, то мой дед, согласно выписки из метрической книги, был «крестьянин Михаил Петров Садовников родом из Московской губернии, Бронницкого уезда, Усмерской волости, деревни Щербовой». Сохранилось любопытное семейное предание о прадеде, рассказанное мне дядей Александром Михайловичем. Прадед был крепостным садовником у местного помещика. После отмены крепостной зависимости помещик за хорошую службу подарил своему бывшему крепостному часть своего сада с двумя десятками яблонь... Бабушка Ольга Ивановна ( девичья фамилия, кажется, Марьина или Марьянова ) происходила из деревень в окрестностях Софрино. Мой отец Василий Исаевич Ерошкин был во время войны мобилизован на какой-то военный завод далеко от Москвы, а мать со мною годовалым младенцем была эвакуирована в Пензенскую область во время наступления немцев на Москву. Таким образом, мои младенческие годы прошли в ссылке и скитаниях, которые несомненно впоследствии сильно отразились на формировании моей личности. В памяти смутно сохранилась обстановка какой-то деревенской избы и прилегающего к ней двора. У ворот стоит большая пушистая собака - прямо в мой рост - и я тянусь к ней, дергаю ее за шерсть, обнимаю. Собака все это терпит, в глазах так и осталась большая добродушная собачья морда. Другой, почти забавный эпизод : изба, вечернее, неясное освещение, я тщетно пытаюсь вскарабкаться куда-то наверх, возможно, на деревенскую печку... С чрезвычайным напряжением тянусь и тянусь. Но когда я уже почти дотянулся, мне вдруг почудилась нечто страшное (возможно, это была кошачья морда). Дальше я уже ничего не помню… Последним запомнившимся эпизодом была езда в телеге, которая, вероятно, следовала из места проживания до железнодорожной станции. Сидя внизу на слегка покрытом соломой днище телеги, я ощущал всем телом невообразимую тряску. Несмотря на страшное неудобство, было хорошо видно наверху ясное и чистое небо. На мое нетерпеливое хныканье мне что-то говорили успокаивающее наподобие «потерпи немного, скоро приедем».

Сразу по приезде в Москву сильное и неприятное впечатление у меня осталось от вокзала. Я, пятилетний мальчик, с матерью стоим на перроне. Откуда-то справа медленно приближается паровоз. Громадные колеса постепенно затормаживают свое движение, железное чудовище шумно испускает пар - и вдруг раздается нестерпимо громкий гудок, от которого у меня возникает страшная боль в ушах. Эта боль запомнилась навсегда... В Москву мы вернулись весной 1945 г. Поселились вместе с бабушкой в узкой продолговатой комнате на первом этаже кирпичного пятиэтажного здания, расположенного между Арсентьевским пер. ( ныне ул. Павла Андреева ) и 3 Люсиновским пер. Мне хорошо запомнился внутренний двор этого дома, в который я часто выбегал поиграть с местными ребятишками, причем часто бегали с ними за обратную сторону дома. Мое внимание привлекали частенько стоявшие во дворе и за двором грузовые автомашины, «полуторки», как их тогда называли. (Недалеко находилось какое-то авторемонтное предприятие). Они были какой-то допотопной конструкции с цилиндрической печкой, которую водитель растапливал обыкновенными дровами. Ну какой-то гибрид автомобиля с паровозом! Иногда за двором останавливалась легковая автомашина, которую обыкновенно окружала стайка любопытствующей ребятни. Надо заметить, что автомашин в послевоенной Москве было мало и движение на дорогах было весьма редким...

Однажды случился такой дворовый «инцидент». На заднем дворе шофером на время была оставлена легковая машина с приоткрытой дверью. Вся дворовая мелюзга немедленно обступила беспризорную автомашину, а самые смелые мальчишки залезли в кабину и стали беспорядочно нажимать на гудок. Я принципиально отказался участвовать в этой детской проказе и спокойно прогуливался несколько в стороне. Даже приглашение балующихся мальчишек и мне понажимать на гудок не могло поколебать моей уверенности в недопустимости нарушения «должного» порядка. Но откуда у меня было понятие о «должном»? Неожиданно послышался шум и крики подбегавших к машине взрослых дядей. Вся детвора сразу же бросилась врассыпную в разные стороны. Понарошку рассерженные дяди принялись ловить убегающих. Я очень легко мог бы убежать, так как до угла дома было недалеко. Но какая-то неведомая сила упрямо удерживала меня на месте. Ведь я не нарушал никакого порядка, вел себя правильно и мне ничто не может угрожать. Несмотря на охвативший меня страх, - мне было невдомек, что дяди больше ради шутки ловили ребятню, - я продолжал пытаться спокойно прохаживаться по тротуару как будто бы ничего не случилось. Однако дяди не стали разбирать, кто виноват или нет, но схватили меня за руки и потащили к злополучной машине. Естественно, что я стал упираться и плакать. Тем не менее, они насильно впихнули меня в кабину и, сменив свой шуточный гнев на милость, стали усердно предлагать мне понажимать на гудок. Помню, что мне было совсем не до гудка, так что дяди, будучи не рады своему насильственному благодетельству , быстро отпустили меня восвояси. В этом доме мы прожили около года.

Смутно и неясно вспоминается отец.

Воспоминания о нем самые обрывочные. Набережная в Центральном парке им .Горького, отец держит меня в вытянутых руках и наклоняет через парапет, я упираюсь и хныкаю, так как страшно висеть над водой. Запомнилась отцовская порка. В чем-то я провинился и отец стал учить меня ремнем (впрочем, не больно). Однако я не плакал и не просил прощенья. Это раздражало отца и он никак не мог остановиться, но после вмешательства матери это воспитательное мероприятие было завершено. Вскоре они - отец и мать - развелись и смутно запомнился момент прощания отца со мною. В то бесконечно далекое время, в пять - шесть лет, мне часто снились очень яркие и фантасмагорические сны... Может быть они подменяли собой серую и не очень радостную действительность моей детской жизни? Запомнился детский сад, в который меня водили. Он располагался на первом этаже длинного многоэтажного здания, расположенного вдоль Арсентьевского переулка. Пребывание в детском саду мне не нравилось, так как было связано с какой-то угнетающей зависимостью. Особенно неприятным было глотание рыбьего жира, который настойчиво предлагали детям тети воспитательницы, непременно приговаривавшие при этом, что он очень полезен. Невольно возникал вопрос, почему полезное оказывалось таким отвратительным на вкус. Коллектив несколько тяготил меня и это малоприятное ощущение, как сказали бы сейчас «дискомфорта», сохранилось на всю жизнь. Довольно грустное воспоминание сохранилось о детском празднике, на котором моя детская группа должна была перед родителями исполнять какой-то незамысловатый танец. В этом коллективном танце надо было синхронно кружиться, делать согласные передвижения под музыку. От сильного волнения, внезапно охватившего меня, я все забыл и все перепутал... Но в детском саду произошел очень важный, «узловой», эпизод моей жизни, который значительно предопределил все последующее развитие моего душевного мира. Моя мать не проявляла какого-то заметного интереса к религии, но бабушка по-прежнему считала себя православной христианкой и в комнате, несмотря на атеистические времена, в правом углу висела икона Божией Матери. Однако крещён я не был, но здесь надо учитывать то обстоятельство, что рождение мое выпало на один из самых пиковых лет гонений на Церковь (1940г.), когда по всей стране оставалось всего лишь несколько сот действующих храмов, ходить в которые было небезопасно.

Бабушка, показывая на икону, иногда наставляла в вере в Бога. Эти наставления были самого простого свойства: существует на небе высший Творец и Судья всего сущего, который воздает за добро и наказывает за зло, поэтому необходимо быть «хорошим», слушаться старших и т. д. Как ни странно, но на меня, пятилетнего, эти наставления глубоко трогали и очень естественно утверждали в наивной вере в осмысленный и справедливый порядок жизни. Детскому сознанию казалось закономерным и неоспоримым, что где-то наверху существует всемогущий Творец и добрый Отец, защищающий всех, кто живет «правильно». И вдруг, как-то однажды, в детском саду я услышал от одного своего сверстника совершенно невероятное и нелепое утверждение, что «Бога нет».

Конечно, через бездну прошедшего времени я не могу уже точно вспомнить подлинных устных реплик, а также начало и ход этой «дискуссии», но мне ясно запомнилось, что после довольно резкого препирательства мы решили обратиться к воспитательнице группы, например, к какой-нибудь «тёте Вале», и спросить её авторитетного мнения по этому спорному вопросу. Следует заметить, что для пятилетних детей взрослые воспитатели были великими авторитетами. Хорошо помню, как мы, несколько робея, подошли к «тёте Вале» и попросили рассудить наш вселенский спор. Между тем я был совершенно спокоен и абсолютно уверен в своей правоте. Несмотря на все свои слабости или изъяны, двоемыслие всегда было чуждо моей натуре. И вот мы - крохи - с напряжённым вниманием смотрим снизу-вверх на «тётю Валю» и ожидаем, что же она нам ответит. После небольшой паузы она ясно и спокойно отвечает, что «Бога нет». Я был совершенно потрясён. Я просто ничего не мог понять. Кажется, я не поверил ей до конца, но в моей голове рушилась целая система, душевно близкая и понятная. Жизнь становилась прозаичнее и безнадёжнее... Может быть, это первое «идейное» потрясение каким-то образом усилило тягу к замыканию в себе и вообще породило скрытое неприятие внешнего мира. Возможно, что с этих пор во мне стал укореняться страх и недоверие к старшим и взрослым.

Почему-то от этого дошкольного периода моей жизни осталось немало различных и как бы разрозненных воспоминаний, иногда почти не связанных друг с другом. Многие из этих воспоминаний так или иначе связаны с моей бабушкой Ольгой Ивановной Садовниковой. Несмотря на то, что бабушка не была какой-то яркой личностью, она тем не менее сыграла в моей жизни немалую роль. Однако эта роль или это воздействие на моё внутреннее развитие было косвенным и подспудным. Впрочем, давно уже замечено, что уходящее поколение дедушек и бабушек порой имеет значительно большее воздействие на души своих внуков, чем даже прямое влияние родителей. Бабушка прожила тяжелейшую жизнь, полную скорбей и великих утрат. Ольга Ивановна (кажется девичья фамилия Марьянова) с самого раннего детства была сиротой. История её жизни на переломе двух для России судьбоносных веков - 19-20в.в. - весьма поучительна. Родилась она через пятнадцать лет после отмены крепостной зависимости в крестьянской семье в одной из деревень Московской губернии. В этой небогатой семье было пятеро малолетних детей, четыре сына и одна дочь. По какой-то внезапной причине (как будто бы, скоропостижная болезнь) умерла молодая мать. Отец женился вторично, но вскоре и сам умер (несчастный случай?). Мачеха была вынуждена отказаться от чужих детей и несчастных сирот разбросало в разные стороны, кого куда. Как рассказывал покойный дядя: «один утоп», другой каким-то образом обосновался в Поволжье... Сироту Ольгу, самую младшую из детей (ей было около пяти лет) временно отдали на воспитание местному лесничему. От пребывания в избушке лесничего у сироты в памяти на всю жизнь осталось одно жуткое переживание. Однажды лесник по каким-то своим делам на сутки отлучился из дому, оставив маленькую Ольгу одной ночевать в избе, которая располагалась в глухом лесу. Ночью она была разбужена сильным стуком в дверь, криками и угрозами. Кто-то ломился в избу и требовал открыть дверь. Ольга от страха забилась в печку... Что может быть страшнее поразившего детское сердце в самом начале жизненного пути чувства полной заброшенности и беззащитности?

На дальнейшую судьбу сироты решающую роль оказала в то время всевластная воля деревенской общины - «мира». По решению «мира» одиннадцатилетнею Ольгу отдали «на учение» в Москву. Ей выпал удел учиться в Москве «у хозяев» чулочному делу, была тогда такая ремесленная профессия - «чулочница». Хозяйкой, к которой попала Ольга, оказалась обеспеченная вдова, которая, вероятно, была бездетной и благожелательной женщиной. Ольга была послушной и старательной ученицей и чем-то полюбилась хозяйке. На Рождество, на Пасху и другие праздники все ученицы (конечно же в этой профессии преобладали девочки) разъезжались по своим родственникам, а Ольге ехать было некуда и она всё время оставалась в дому у хозяйке. И она однажды даже вознамерилась удочерить сироту. Но для удочерения по тогдашним, ещё достолыпинским, законам требовалось особое разрешение деревенского «мира», которому Ольга до своего совершеннолетия оставалась подвластной. Ходатайство об удочерении была «миром» отклонена, так как по каким-то налогово-фискальным соображениям «миру» было невыгодно отпускать из своей общинной крепости даже отвергнутую им же сироту. Очевидно, этот отказ был весьма болезненным ударом в нелёгкой жизни бабушки. Когда Ольга выросла, она вышла замуж за ремесленника Михаила Петровича Садовникова, который, как уже говорилось, происходил из крестьян Бронницкого уезда и обосновался в Москве из-за своей побочной профессии столяра. Приезжать в Москву на заработки (так называемый «отхожий промысел») заставляла крестьян Московской губернии всё возрастающее обеднение, которое было результатом быстро развивающегося капитализма в России. Кстати говоря, в последние два десятилетия перед 1917г.наблюдался необычайно бурный рост численности населения Москвы. Этот рост происходил в основном за счёт разоряющегося крестьянства великорусского центра России.

У Ольги и Михаила родилось двое детей: Александр (дядя) г.р. 21.10. 1901г. и Вера (мать) г.р. 28. 09. 1905г. Жили они - по рассказам матери - сравнительно хорошо, но Михаил вскоре запил, заболел чахоткой и скоропостижно умер в 1906г., когда матушке исполнился всего один год. Прожил Михаил около 33 - х лет. От деда Михаила сохранилась одна интересная фотография. На ней изображены четверо благообразных и парадно одетых (в костюмах с галстуками) молодых мужчин. Это была памятная фотокарточка членов столярной артели, в центре которой, сидящим за декоративным столиком, был сфотографирован мой дед с очень правильным и почти интеллигентным лицом. Смерть мужа для бабушки, оставшейся с двумя малолетними детьми, была несомненно трагическим событием, наложившим мрачный отпечаток на всю её последующую вдовью жизнь. Сиротская доля стала повторяться как бы на новом житейском витке. И снова началась суровая борьба за существование... Из-за скудости средств бабушка с двумя сиротами была вынуждена переселиться в благотворительный дом для вдов, так называемый «вдовий дом» Ляпина. Но когда началась мировая война в 1914г. это благотворительное заведение было закрыто и малоимущих вдов выселили. ( Как будто бы в этом доме сделали фабрику по производству противогазов - значит это трёхэтажное строение располагалось на Б. Серпуховской улице ). В последние годы перед революцией и после неё бабушка с детьми проживала в полуподвальном помещении двухэтажного дома на Павловской улице недалеко от Павловской ( 4 градской ) больницы и Свято-Данилова монастыря. Этот дом мать именовала «домом Грошевых», вероятно, по фамилии домовладельца. ( Между прочим, согласно её рассказам, ближайшими соседями была семья «золотаря», т.е. ремесленника по ювелирным изделиям. У него было три сестры, одна из которых была верной прихожанкой Данилова монастыря и в период религиозных гонений в 20-е годы она на свой страх и риск ездила в далёкие Соловки, чтобы навестить своего духовного отца епископа Фёдора, который был последним настоятелем монастыря перед его закрытием). Впрочем, несмотря на лишения, мир был в то время - когда люди ещё не совсем забыли Бога - не без добрых людей.

На счастье Александра и Веры их крестником, - а значит ещё при жизни столяра Михаила, - был местный полицейский пристав (начальник полицейского подразделения) из донских казаков, который серьёзно и постоянно покровительствовал сиротам. ( В метрике матери о нём сказано: «Старший урядник области войска Донского Хоперского округа ... Андрей Фёдоров Полетаев.) Возможно, что не без его помощи дядя был устроен в реальное городское училище, а мать хорошо запомнила на всю жизнь как её, маленькую девочку, часто приглашали в дом пристава и угощали разными снедями. Запомнилась ей и одна вполне гоголевская картина: в погожий морозный денёк с улицы в дом весело входит денщик, весь обвешанный колбасными батонами, испускающими необыкновенный аромат, а также опутанный связками разных кондитерских изделий. Сию добрую провизию он, очевидно, принёс с ближайшего подопечного рынка. Этот полицейский начальник всё время оказывал какие-то услуги сиротам. Одна из них была очень существенной. На каком-то году войны (возможно в 1916г.) 15-16 - летний дядя Александр вынужден был идти работать на фабрику по производству противогазов на Б. Серпуховской ул. Однажды, на этом оборонном предприятии, по невыясненным до конца причинам, произошёл большой пожар, в результате которого погибло много рабочих, в большинстве своём состоящие из женщин и подростков.

Отрезанные от выхода огнём работники верхнего этажа стали выбрасываться из окон сильно горящего здания прямо на мостовую. Многие разбивались насмерть... Александр тоже выбросился с верхнего этажа вниз на мостовую, но остался жив, так как упал на трупы, лежащие внизу. ( Надо заметить, что высота трёх этажей этого здания равняется пяти-шести современного.) При падении он получил какие-то повреждения и был доставлен в одну из московских больниц вместе со множеством других пострадавших. Когда Ольга Ивановна узнала об этой трагедии, она растерялась, так как не могла решить, в какой больнице искать сына. Она обратилась за помощью к крестнику и он незамедлительно помог. Объехав все больницы, он нашёл в одной из них Александра. Крестник этот, Андрей Фёдорович Полетаев, постоянно помогал семье. Бабушка иногда оставляла детей в доме у крестника и они там кормились некоторое время, вот почему матери и запомнилось на всю жизнь съестное изобилие по тем временам очень зажиточного дома. Но бабушка не была заурядным человеком, готовым смириться без борьбы с тяжёлыми превратностями судьбы. Несмотря на суровую долю, выпавшую ей, она делала отчаянные попытки выбиться из рокового круга нищенского существования. Поскольку она хорошо освоила чулочное ремесло, она попыталась - увы, незадолго перед 1917г. - открыть своё собственное «дело». Почти героическими усилиями, путём лишений и суровой экономии (но, вероятно, также не без чьей-то помощи) она смогла скопить небольшой «первоначальный капитал» и смело вложить его в маленькую чулочную мастерскую. На первых порах, ввиду скудости оборотных средств, мастерская работала как бы на нелегальном положении, которое позволяло экономить на невыплате налогов. Собственно говоря, вся мастерская состояла из комнаты, в которой были размещены четыре чулочно-вязальных машины. Для работы на них она наняла четырёх работниц, скорее всего из деревенских женщин наподобие «лимитчиц» того времени, когда Москва разбухала как на дрожжах выходцами из разоряющихся подмосковных деревень. ( Во время 1-ой мировой войны население города выросло почти в два раза и достигло двух миллионов человек! Стоит ли удивляться тому, что значительная часть этого маргинального населения во время революции поддержит большевиков.) Свою чулочную продукцию новоявленная «капиталистка» сбывала «немцам» на Охотном ряду, т. е. в магазины, владельцами которых в большинстве были немцы. Дело успешно развивалось. Когда приближалась полиция бабушка приказывала остановить работу, чтобы не оказаться разоблачёнными. Впрочем, к 17-ому году «дело» было легализовано, количество машин и работниц достигло десяти! Было также куплено новое рабочее помещение, расширялся рынок сбыта и т. д.

Но когда неожиданно разразилась революция, бабушка быстро разорилась. Мелкие предприниматели были подвергнуты сильному давлению со стороны большевистской власти. С целью подавления «мелкой буржуазии» было декларировано множество социальных льгот для всех работающих по найму. Их реализация в условиях революционного кризиса была совершенно невозможной для мелкого предпринимательства, которое даже и в самые благополучные времена нуждается в покровительстве и поддержке. Недальновидные работницы стали «давить» на свою «капиталистку», чтобы заставить её выполнить все демагогические требования властей. Особенно шантажировала бабушку одна шустрая и бойкая работница, которая, проникнувшись революционными идеями, постоянно преследовала хозяйку... Хотя эта «хозяйка» была одета хуже своих работниц, что было предметом постоянных насмешек, ибо «дело», которое затеяла бабушка, удавалось ей только благодаря её неимоверному трудолюбию и аскетическому скопидомству. Совсем в духе известного социолога раннего капитализма М. Вебера.

Но всё рухнуло! Мастерскую пришлось закрыть, так как бабушка полностью обанкротилась. В революционные годы ей пришлось работать чернорабочей на железной дороге... Эта неудача сильно надломила душевные силы бабушки и она уже чисто механически исполняла свои жизненные обязанности. Через толщу лет смутно вспоминается первое в моей жизни посещение избирательного участка. В сталинское время, как известно, это был обязательный ритуал, уклонение от которого грозило самыми серьёзными последствиями. Проживая ещё в доме по Арсентьевскому пер., я вместе с бабушкой (вероятно, мать проголосовала раньше) зашли в какое-то помещение, заполненное людьми, толпящимися у регистрационных столиков. Получив бюллетень, бабушка вместе со мною заходит в кабину для тайного голосования. Затем, это я хорошо помню, она стала что-то вычёркивать в бюллетене карандашом! На мой вопрос, зачем и для чего она что-то вычёркивает, бабушка торопливо ответила: «так надо». (Позднее, уже взрослому, мать мне рассказала, что бабушка никогда не голосовала за большевиков.)

Бывшая сирота, ученица-чулочница, вдова, неудавшийся предприниматель, чернорабочая, - испытавшая в своей жизни все мыслимые и немыслимые удары судьбы, - бабушка осмеливалась голосовать против сталинского режима...

Летом 1945г. мою группу детского сада вывезли в летний лагерь отдыха, расположенный где-то в ближнем Подмосковье. Пятилетних детей поместили в недавно построенном летнем бараке, в котором необычайно сильно ощущался сосновый аромат свеже обработанной древесины. По приезде в лагерь и после обеда воспитательницы уложили группу в кровати отдыхать (так называемый «мёртвый час») и куда-то отлучились. Но дети не могли быстро заснуть на новом месте и скоро разгорелся жаркий «идеологический» спор на исключительно интересную (но и поныне неразрешимую) тему: кто умнее, Ленин или Сталин ? Каким образом могла прийти в головы малышей подобная тема, рационально объяснить невозможно. (Впрочем, окажись поблизости следователь МГБ, он бы докопался до «истины»). Но после того, как в помещение неожиданно вошла воспитательница, привлечённая шумом детских голосов, самые упорные спорщики попросили её разрешить этот трудный спор. Однако, только услышав о его содержании, воспитательница громко заохала и стала неожиданно сердитым голосом кричать, чтобы немедленно были прекращены всякие разговоры.

От этого первого в моей жизни детского лагеря в памяти остался другой эпизод. Бабушка, чтобы присмотреть за мною, временно устроилась поваром на лагерной кухне. Однажды она позвала меня в укромное место и чуть ли не насильственно пыталась «впихнуть» в меня варёное яйцо. Но всеми своими силами я отказываюсь от него, чем сильно её огорчаю...

От проживания в доме по Арсентьевскому пер. вспоминается ещё несколько характерных моментов. Высоко на массивном комоде стоял старинный самовар, накрытый юбилейным платком 300 - летия Дома Романовых с изображёнными на нём портретами всех царей этой династии. Почему-то мне очень хотелось поближе рассмотреть эти портреты, но под разными предлогами мне не разрешали этого. В самом же комоде под ворохом каких-то тряпок я однажды нашёл странный предмет: кусок гравированной отполированной стали, заточенный с одной стороны и имевший красивый продольный желобок. Как я впоследствии узнал, это был кусок шашки крестника, которую во время революции из предосторожности разломали на части. Сам же старший урядник Андрей Полетаев во время революции «ушёл на Дон» и следы его потерялись.

Осенью 1946 года мы переехали из Арсентьевского пер. в пятиэтажный кирпичный дом, расположенный в середине Сиротского пер. (ныне ул. Шухова). Вообще-то расстояние между старым и новым адресами было небольшим, но в детстве и малые расстояния кажутся значительными. Поселились в небольшой комнате перенаселённой коммунальной квартиры. Помимо нас в двух других комнатах проживали две постоянно враждовавшие между собой семьи, а в третьей комнатушке жила очень верующая старушка, которая вела совершенно аскетический образ жизни. В её комнатке не было практически никакой мебели, но одна из стен была вся увешена старинными иконами. Одна из них почему-то навсегда врезалась мне в душу. На ней изображён был сурового вида старец на фоне дикой пустыни, упирающийся на лежащий перед ним череп своим посохом. (Это был святой Антоний Великий вопрошавший давно умёршего египетского жреца о тайнах загробной жизни.)

На новом местожительстве было тесно. Мать, бабушка, я, и проживавший несколько лет с нами дядя Александр Михайлович, ютились на 15 кв. м. Укладывание спать было непростым дело. Я с матерью ложились на кровать, бабушка на старый диван, а дядя на раскладушку. Свободного места практически уже не оставалось. В первые же дни проживания по новому адресу я довольно легко влился в дворовую кампанию сверстников, любимой уличной игрой которых в то время была древняя мальчишеская игра в «казаки-разбойники». В азартных погонях друг за другом мы порой убегали далеко от дома. Однажды по предложению более старших ребят вся дворовая ватага отправилась смотреть бесплатное кино в какую-то воинскую часть за Серпуховской улицей (Чернышевские казармы). Где-то удачно перелезли через повреждённую часть забора и потом потихоньку пристроились около скамей летнего кинотеатра, которые были до отказа забиты сильно чадящими махоркой солдатами. Естественно, что было уже темно и вскоре я обнаружил, что все мои товарищи в темноте куда-то затерялись. Стало несколько страшновато и я стал думать только о том, как побыстрее выбраться на улицу. Найти то низкое место в заборе, через которое мы перелезали, я уже не мог. Крайне неприятное чувство безвыходности охватило мной. Конечно, можно было бы попросить какого-нибудь солдата вывести меня на улицу... Но врождённая застенчивость препятствовала сделать этот разумный шаг. Наконец, после немалых усилий мне каким-то образом удалось перелезть через забор и я помчался домой по давно пустынным улицам.

Как ни странно, но школьные годы запомнились слабее и расплывчатее. Прошли они в средней «мужской» школе № 545, до революции бывшей мужской гимназии. В послевоенный период Сталин пытался имитировать имперские традиции России и было введено раздельное обучение. Учился я неважно и неровно. Тем не менее, читать я научился самостоятельно и ещё до школы. Почему то запомнилось, что первой прочитанной мною детской книжкой была ужасно сентиментальная сказка Вильгельма Гауфа «повесть о Маленьком Муке». Вскоре я сильно пристрастился к самостоятельному домашнему чтению. Мать регулярно приносила книги из служебной библиотеки Мин. Обороны, в одном из ведомств которого она устроилась работать инженером-экономистом. Любимыми книгами были сказки, приключения, фантастика. Особенно нравились благородные и научно-фантастические романы Жюля Верна, которые я «проглатывал» с необычайной быстротой. Нравились вообще все книги, содержанием которых была какая-то фантастическая реальность, например, «Затерянный мир» Конан Дойля.

Каждое лето мать отправляла меня в пионерский лагерь по путёвке от своей работы. От пребывания в пионерских лагерях как от мест казённых у меня не осталось особенно приятных воспоминаний. Впрочем, были и хорошие впечатления, преимущественно в младшем возрасте. Походы, краеведческие экскурсии, военные игры, спортивные соревнования, костры и т. д. запомнились с самой хорошей стороны. Очень нравились походы в лес и вообще по окружающей местности. Тем более, что мой пионерлагерь находился недалеко от старинного города Звенигорода среди удивительно красивой природы. Совсем близко от лагеря на вершине крутого холма, возвышавшегося над протекавшей внизу рекой Москвой, располагался большой монастырь, опоясанный белокаменными крепостными стенами. Снизу монастырь казался сказочной крепостью, неожиданно явившейся из какого-то другого мира... Вид с него открывался необычайно живописный. В этот монастырь нас иногда строем из пионерлагеря водили смотреть кино. В послевоенный период монастырь был давно закрыт и в нём располагались какие-то ведомства. (Скорее всего это был Звенигородский Саввино-Старожевский мужской монастырь.)

Сам же пионерлагерь располагался в излучине небольшой речки, которая извиваясь протекала по окрестным полям и впадала в Москву-реку где-то недалеко от монастыря. Почему-то запомнились солдаты, - некая воинская часть располагалась совсем близко от лагеря, - которые по утрам частенько купались в этой речке. Впрочем весь строй жизни в пионерлагере почти во всём напоминал порядки какого-нибудь воинского гарнизона. Много времени уделялось строевой подготовке. Как правило, на все лагерные мероприятия водили только строем по-отрядно. Однако, как я хорошо помню, нас мальчиков это нисколько не угнетало, а казалось вполне естественным и нормальным явлением. Эхо великой войны ещё у всех звучало в ушах. Также очень любили петь в строю военные песни той эпохи. Но это благоприятное отношение к строевым упражнениям касалось только младшего возраста, в более же старшем вся эта игра в солдатики становилась тягостной и нудной обязанностью.

Люди изначально разнятся между собой в самых различных соотношениях. Такие различия как умный и глупый, гордый и кроткий, любознательный и равнодушный, предприимчивый и пассивный и т. д. всем хорошо известны. Но есть такое различие, которое не всегда легко обнаруживается, так как обычно затемняется множеством посторонних житейских наслоений. Каждому человеку (как это прекрасно показал Достоевский в своих произведениях ) от природы присуще стремление к некоему абсолютному началу. Под этим началом не следует прямолинейно понимать одну веру в истинного Бога. Ибо она представляет лишь наиболее нормальное проявление этого стремления. Однако в нашем повреждённом грехом мире оно может быть направлено (как бы «сублимировано») на самые многообразные цели, но обязательно необычные, идеальные и мечтательные. Ревностный и материально немотивированный поиск неведомой «земли обетованной», страстное желание обрести нигде невиданную социальную Правду или же беззаветно служить какой-нибудь ультрарадикальной «идее», - одним словом, блаженно-роковое стремление вырваться из череды удручающе серых буден в страну вечного праздника, - является отличительной чертой некоторого рода людей, которых Лев Гумилёв назвал пассионариями. А один из пассионариев-славянофилов, Иван Киреевский, очень точно описал ведущий мотив их поведения: «Лучшая сторона нашего бытия, сторона идеальная, мечтательная, та, которую не жизнь даёт нам, но мы придаём нашей жизни». Пассионарии всегда пытаются выйти из пределов заданных условий жизни, большинство же «обыкновенных» людей стремится только - с большим или меньшим успехом - приспособиться к ним, неизменно принимая наличное состояние за единственную и незыблемую реальность. Вероятно, не обладая большой природной энергией, я, тем не менее, с какого-то боку, был причастен этой редкой породе, так как для меня внутренняя реальность всегда была выше и значительнее внешней.

В виду того, что учёба и школьные дела меня мало интересовали, в младшем возрасте я стал много уделять внимания так называемой дворовой жизни. Подружившись с несколькими дворовыми сверстниками, мы очень любили слоняться по разным окрестным местам в поисках мальчишеских приключений. Некоторое время после войны в одном месте недалеко от ул. Мытной находился подбитый трофейный немецкий танк, который все окрестные ребята любили обследовать. Правда, весьма скоро он превратился в разновидность своеобразного общественного туалета... Было жутко интересно, но небезопасно, заходить на территорию соседнего многоэтажного «дома девять-десять», с дворовыми ребятами которого шла вражда с незапамятных времён. Но самым излюбленным местом наших тусовок был один заброшенный пустырь, заваленный разным строительным мусором. Здесь мы любили разводить большие костры и наблюдать за разгорающемся огнём. Горючего материала было кругом более чем достаточно. Каюсь, «игра с огнём» мне очень нравилась и я, пожалуй, был самым главным заводилой этого увлекательного занятия. Грязные, чумазые, но довольные собой мы поздно вечером возвращались домой, чтобы получить заслуженную взбучку от своих родителей. Однако никакие взбучки не могли поколебать нашей бескорыстной любви к запретному плоду. Это детское огнепоклонничество почти на всю мою жизнь наложило своеобразную печать. Разжиганием костра я с удовольствием занимался и в пионерских лагерях и при любой подростковой вылазке в подмосковный лес...

Примерно в классе 4-5 я подружился с одним парнем, который был старше меня года на два. Звали его Толя О-в, а дворовым прозвищем было «Бегём». Происхождение его было забавным. В одной из дворовых тусовок Толя заявил о своём желании бежать в Америку (!), но выразил это желание не очень складным словом «бегём». С тех пор оно прочно прилепилось к нему во дворовой среде на многие годы. Толя был заядлым радиолюбителем и это в то время необычное увлечение было главным стержнем нашей дружбы. Конструирование простых ламповых радиоприёмников, чтение загадочных радиотехнических схем, поездки в радиолюбительский магазин «Пионер» за радиодеталями и т. д. - всё это казалось нам важным и увлекательным делом. Как-то Толя рассказал, что в стране существует даже некое радиолюбительское «движение», которое имеет свои клубы, журналы, проводит выставки. Слушая Толю, мне было приятно сознавать свою, хотя бы косвенную, причастность к этому таинственному «движению».

Однажды в «Пионере» я приобрёл за какие-то гроши детекторный приёмник фабричного изготовления с громадным вариометром. Разборка этого допотопного чудища доставила мне много «творческой» радости... Громоздкие ламповые приёмники 50-х годов представлялись мне с Толей недосягаемой и вожделенной вершиной технической мысли. Вспоминая радиотехнические достижения тех лет ( включая сюда и тарелку-репродуктор из чёрного картона) нельзя не подивиться фантастическому прогрессу в этой области в нашу эпоху «компьютерной революции». Можно сомневаться и разочаровываться в чём угодно, - в этических, гуманитарных, идеологических и пр. ценностях, - но успехи в сфере технического прогресса настолько бесспорны, что превращают его в умах многих людей в некое подобие нового языческого божества. Правда, в последние годы вера в это божество несколько поколебалась. Слишком очевидными становятся негативные последствия многих великих открытий... Однако в 50-х годах вера эта была на подъёме, как на Западе, так и на Востоке. И тут и там в то время представлялось бесспорным, что научно-технический прогресс сам по себе - на Западе стихийно и свободно, а на Востоке планомерно и директивно - сможет разрешить все основные проблемы жизни и сделать как отдельного человека, так и всё общество счастливым и совершенным.

Постепенно я под руководством Толи стал собирать ламповые радиоприёмники и даже посещал одно время радиолюбительский кружок в Доме пионеров на Полянке. Научившись собирать приёмники, в том числе и с короткими волнами, я пристрастился слушать зарубежные радиостанции, которые, хотя и с трудом, иногда прорывались сквозь рёв глушилок. Однако не это слушание «вражьих голосов» сделало меня противником существующего режима, но беспросветность всей бытовой и общественной жизни того времени и, - что надо особо отметить, - чудовищное несоответствие официально провозглашаемых государственной идеологией «идеалов» и их практическим осуществлением. «Идеалы» коммунизма были действительно формально возвышенными (по крайней мере со своей внешней или социальной стороны), но в то же время абсолютно утопичными. Это вопиющее противоречие между возвышенной целью и совершенно неприглядными средствами, употребляемыми коммунистами ради её мнимой реализации, было самой уязвимой «ахиллесовой пятой» режима и являлось основной побудительной причиной для оппозиционных настроений тех лет.

Вероятно, эти настроения стали особенно активно проявляться в период со смерти Сталина в марте 1953г. до «оттепели» 1955-1956гг, и затем вплоть до 60-х годов... (Именно в шестидесятых годах сформировалось устойчивое диссидентское неприятие режима в значительных кругах российской общественности, а отнюдь не только одной «московской интеллигенции», как иногда ошибочно полагают.) Что же представляла из себя эта, так называемая, «советская действительность» той далёкой послевоенной эпохи, которая в последствии породила устойчивое её неприятие и привела к образованию известного поколения «шестидесятников», ставшее во второй половине 80-х годов роковым авангардом «перестройки»?

Вопреки устоявшемуся мнению, послевоенные годы правления Сталина (вплоть до его смерти), - которые я относительно хорошо помню, - не были такими простыми и однозначными как обычно принято изображать эпоху «культа личности». Прежде всего, в массах «простых советских людей» вовсе не было того идеологического энтузиазма и преклонения перед вождём, которые обыкновенно принято считать неотъемлемыми чертами той эпохи. Разница между фасадной и декларируемой жизнью и жизнью реальной и повседневной была до карикатурности огромна. По моим детским впечатлениям большинство людей в ту пору резко отталкивались от всякой «политики». Я не припомню (исключая вышеизложенный курьёзный случай в детсадовском лагере) каких-либо разговоров о «политике» или, тем более, каких-то политических анекдотов как в детской, так и во взрослой среде. Явных симптомов всеобщего страха как будто бы не было заметно, но вот это тщательное уклонение в бытовых разговорах от всяческих политических тем (не только с критикой, но и с одобрением властей) безусловно изобличало внутреннее подавленное состояние народа. Годы ленинского и сталинского террора не прошли даром…

Ясно запечатлелась в памяти общая нищета и убогость бытовой жизни. Дом, в котором я проживал, был одним из пяти кирпичных пятиэтажек, построенных для рабочих станкостроительного завода «Красный пролетарий». Иногда утром, просыпаясь от фабричного гудка (они ещё сохранялись некоторое время после войны), я через своё окно с третьего этажа видел как из разных закоулков и подъездов окрестных домов как бы нехотя выползали рабочие в замасленных спецовках и унылой толпой брели по Сиротскому пер. в сторону улицы Шаболовка. Также запомнился стеклянный прилавок ближайшего продовольственного магазина, который располагался на углу Сиротского пер. и Мытной ул.. За стеклом прилавка этого магазина обыденно лежала обветренная и обсиженная мухами красная икра. Запомнился душистый аромат докторской колбасы. Между прочим, какого-либо столпотворения очередей в ту эпоху не наблюдалось. Существование большинства «советских людей» было жёстко втиснуто в такой нищенский стандарт жизни, что обычному трудящемуся народу получаемой зарплаты едва хватало на самое необходимое. Поэтому, - и это хорошо осталось в памяти, - продуктов брали очень понемногу. На просьбу покупателя - отвесьте, пожалуйста, 150г. такой-то колбасы - продавец ловкими движениями остро заточенного большущего ножа молниеносно нарезает эти несчастные 150 грамм тонкими претонкими ломтиками. Одевались же вообще кто во что горазд…

Другой характерной чертой сталинской эпохи был весьма сильный и широкий разгул народной уголовной стихии. (Впрочем, Замоскворечье исторически славилось своими криминальными «традициями»). Представление о сталинском времени как о времени монолитного порядка, тотальной организованности и всепроникающей дисциплины глубоко ошибочны. На самом же деле жизнь была очень пёстрой и разноуровневой. В верхних слоях общества (т.е. в партийно-бюрократическом сословии) действительно преобладал жёсткий порядок, скреплённый единым административным страхом. Но в простом народе имелось множество иных страхов, определявших его повседневное поведение. Сразу после войны одним из таких страхов был страх потери продовольственных карточек. Вспоминается такой эпизод. Солнечным ясным днём я (лет шести) с бабушкой идём по Шаболовке в районе Донских бань. Была ранняя весна, большие сугробы на обочине тротуара почернели от припекающего весеннего солнца, под ногами же чавкает грязь перемешанная с талым снегом. Бабушка, держа меня за руку, идёт и горько плачет. Я никак не могу понять её плача, тяну за руку и пытаюсь расспросить о причине её горя в такой замечательный день. Оказывается, как я узнал впоследствии, бабушка где-то потеряла продовольственные карточки. Другим распространённым страхом, как это ни странно, был страх потерять работу. Найти в послевоенные годы рабочее место с более или менее приемлемым уровнем зарплаты было очень непросто.

Все эти бытовые тяготы жизни, коммунальная теснота и общая бедность толкали некоторые слои народа, главным образом молодёжь, вступать в весьма многочисленную в то время криминальную среду. Важным фактором этой народной криминализации было наличие огромной лагерной системы. Неустойчивая часть молодёжи легко усваивала дух блатной лагерно-тюремной «романтики» и постоянно пополняла ряды многочисленных банд, действовавших в послевоенной Москве. Также надо отметить, что у населения находилось сравнительно много трофейного оружия. Между прочим, находящуюся в нашем Сиротском пер. Сберкассу однажды умудрились ограбить два раза в один год! Вечером, как правило, улицы пустели, так как выходить в мало освещённые замоскворецкие закоулки («где гуляют урки») было весьма небезопасно. Грабежи, драки и убийства следовали непрерывно. Милиции же в те глухие времена «культа личности», как ни странно, было намного меньше, чем в последующие послесталинские времена. И, разумеется, не могло быть и речи о сравнении с тем чудовищным количеством омоновцев или эмведешников, которые буквально табунами «пасутся» в так называемой «демократической Москве». Не удивительно, что милиция побаивалась распояшившихся уркаганов и сама, особенно в вечернее время, редко показывалась на улицах. Случилось как-то с матерью задержаться вечером в продовольственном магазине. В это время недалеко от магазина завязалась драка, похожая на нападение местной шпаны на какого-то прохожего с целью ограбления. Но сколько не призывали укрывшегося внутри магазина милиционера остановить это побоище и защитить потерпевшего, тот так и не решился выйти наружу... Вообще драки случались часто. В моей коммуналке две постоянно враждовавшие семьи регулярно устраивали шумные перебранки, иногда заканчивавшиеся общей потасовкой и приездом милиции. Часто жестокие побоища случались во дворе моего дома или близлежащих окрестностях прямо на глазах множества гуляющих детей. (В виду того, что в то время переполненных коммуналок детям было довольно затруднительно долго находиться в тесном помещении, большинство московских дворов было постоянно заполнено ребятнёй всех возрастов с утра и до позднего вечера.) Приведу один характерный случай, застрявший в памяти. Из одного подъезда соседней пятиэтажки выскакивает лысый полураздетый мужичёк и, шатаясь, пытается безуспешно убежать от группы собутыльников или сокартёжников. Но наконец преследователи настигают бедолагу и, повалив его на землю, начинают зверски избивать его ногами. Мы, собравшаяся издали дворовая детвора, с ужасом наблюдаем как от размашистых ударов голова лысого мужичка мотается в разные стороны словно футбольный шар.

Расскажу ещё один «живописный» эпизод эпохи якобы железного сталинского порядка. Где-то в классе 4-ом в тёплый весенний день на уроке труда нас всем классом вывели для каких-то лёгких работ по благоустройству школьной территории, которая ещё с дореволюционных времён была огорожена высокой чугунной фигурной изгородью. Сквозь прутья этой изгороди хорошо просматривалась близлежащая Хавская улица. Вдруг откуда-то из-за угла невидимой части улицы раздаётся звонкая трель милицейского свистка. Через несколько мгновений по ту сторону школьного забора возникает колоритная фигура бегущего парня с развевающимися полами распахнутого пиджака и с большой сумкой авоськой в руке, в которой, вероятно, находилась какая-то продуктовая снедь. Затем на некотором расстоянии от него, метрах в 20, появляется запыхавшийся от бега плотного сложения коротышка милиционер, который заметно отстаёт от убегающего воришки, а скорее всего не особенно и старается его догнать. Наконец, вслед за милиционером показывается и потерпевшая старушка, с плачем и причитаниями поспешающая за бегущими. Парень, чувствуя своё превосходство, уже довольно умеренным темпом вбегает в раскрытые ворота школы, неторопливо пробегает мимо нас и легко перемахнув через противоположную сторону школьного забора, бесследно исчезает в близлежащих домах. Милиционер, доковыляв до забора, явно с облегчением прекращает дальнейшее преследование и, вынув из кармана платок, начинает вытирать сильно вспотевшую лысину... Внешний вид убежавшего воришки был весьма примечательным для той эпохи: на лоб был надвинут очень популярный в уркаганской среде фуражка картуз, из-под которой лихо выбивался воспетый Петром Лещенко «кучерявый чубчик», через распахнутый пиджачок была видна какая-то простонародная рубаха, а в кирзовые сапоги были заправлены шаровары. Одним словом, это была типовая униформа молодой шпаны тех легендарных послевоенных лет.

В послевоенной Москве было очень распространено карманное воровство в общественном транспорте (всегда перегруженном) и в различных очередях. Причём воры-карманники занимались своим ремеслом нагло и почти открыто. Связываться с ними было небезопасно, так как воришки редко действовали в одиночку. Однажды пришлось быть свидетелем следующего происшествия. В очереди в продуктовый ларёк, расположенный недалеко от моего дома, какой-то верзила почти открыто лезет в карман впереди стоящему соседу по очереди. Тот, быстро среагировав, буквально схватывает за руку обнаглевшего карманника. Однако весь инцидент ограничивается всего лишь словесной перебранкой, так как внезапно откуда-то появляются какие-то подозрительные парни, а очередь не решается заступиться за пострадавшего...

Сталинский режим всеми многообразными путями - террором, очередями, унизительной коммунальной теснотой и попустительством (не без умысла) уличной уголовщине - вышибал из русского народа последние остатки какой-либо гражданской и просто человеческой солидарности. Не разумнее ли, поэтому, искать истоки современной «криминальной революции» не в Ельцине и «его банде», но в том затяжном криминальном разложении, которое началось ещё в годы железной диктатуры Ленина и Сталина.

Созреванию моих «антисоветских взглядов» сильно способствовали происходящие в то время в стране великие события, связанные со смертью Сталина и последующей разоблачительной кампанией борьбы с «культом личности». Год смерти Сталина запомнился не очень ясно. Но хорошо помню, как в школе классный руководитель назидательно и проникновенно обращалась к нам, своим ученикам, со словами осуждения «врачей-убийц» (это было конечно незадолго до его смерти в марте 1953г.). «Простая советская женщина, скромный рядовой врач, сумела разоблачить преступную банду врачей-убийц, покушавшихся на жизнь наших руководителей. Она лично написала Сталину...» Речь шла о «подвиге» некоей Л.Ф.Тимашук, о которой после смерти вождя как-то быстро забыли.

Но уже в 1954-55гг началось какое-то невидимое движение. Бытовая жизнь быстро раскрепощалась, хотя и несколько односторонне. В той городской низовой среде, в которой я жил, это проявилось в заметном усилении общей развязности и приблатнённости. Между прочим, чем-то напоминая современную приблатнённую «культуру» в радиостанциях типа «Шансон» и на ТВ... Почти по всем закоулкам начали бренчать гитары и звучать разные «воровские» песни или душещипательные городские романсы. Даже в самых обывательских кампаниях в разговорах, особенно застольных, стали затрагиваться политические темы, рассказываться анекдоты и обсуждаться действия высших руководителей страны. Раньше ничего подобного никогда не было. На дворовом уровне вырабатывался какой-то своеобразный тип абстрактной оппозиционности властям вообще. Какой-то стихийный уличный анархизм, ставший очень популярным в подростково-молодёжной среде. Эта приблатнённая стихийная оппозиционность в последствии нашла своё талантливое воплощение в творчестве В. Высотского. (Телесериал С.Говорухина с его участием «Место встречи изменить нельзя» можно считать очень точным отражением общей криминальной атмосферы в послевоенной Москве.)

Вскоре после смерти Сталина от второго инсульта умерла бабушка. Незадолго перед её смертью исповедовать её приходил батюшка из храма Ризоположения на Донской ул. (ближайшей к нам) .Очевидно, что пригласила священника та верующая старушка, к которой я когда-то заходил разглядывать иконы. Похоронили бабушку на Калитниковском кладбище 28 мая 1953г..

Как политический диссидент одиночка я всецело сформировался в условиях хрущёвской «оттепели». Резкие противоречия «советской действительности» в сочетании с моим богатым воображением и тягой к какому-то абсолютному идеалу способствовали становлению во мне твёрдых оппозиционных убеждений. Как уже отмечалось, особенно этому способствовало вопиющее противоречие между возвышенным идеалом социальной справедливости и её полным отсутствием в реальной жизни. Вообще говоря, это противоречие для подавляющего числа диссидентов тех лет и всех направлений, часто называемых «шестидесятниками», являлось основной побудительной причиной, формирующих в них оппозиционное неприятие «реального социализма». Если считать вслед за Бердяевым советский коммунизм своеобразной разновидностью религии, то необходимо констатировать его полную историческую несостоятельность в этом плане. Только страшный террор при Ленине и Сталине оттягивал эту религиозную несостоятельность коммунизма, но сразу же после его ослабления она проявилась с предельной очевидностью.

Большое впечатление на все слои общества произвело венгерское восстание в октябре 1956г. Оно сильно задело за живое даже самого серого обывателя. Оказывается против коммунизма можно восстать самому главному его «гегемону» - рабочему классу! После разоблачений «культа личности» венгерские события нанесли мощнейший удар по казённой идеологии. Шатание умов ещё больше усилилось в связи с подъёмом «ревизионистского» либерализма в Польше и Югославии. Помню, что все эти события горячо обсуждались между учениками моего 8-ого класса, причём мнения были разные... Однажды, находясь в гостях у своего школьного приятеля Славы Б-ва я случайно прочёл в имеющемся у него энциклопедическом словаре (у Славы отец был крупным начальником и имел большую библиотеку) статью об анархисте Михаиле Бакунине и его учении. Эта фантастическая личность с его фантастическим учением об отрицании всякого государственного порядка и всякого авторитета меня так сильно поразили, что почти мгновенно я стал фанатичным сторонником анархических идей в бакунинской интерпретации. Давно искомое абсолютное начало наконец-то было найдено! Словно какая-то тяжесть свалилась с души, ибо отныне я досконально ведал, что «истина» в последней инстанции существует и у ней есть свой пророк и учитель. Особенно мне нравилась бакунинская борьба против марксистского «государственного социализма», в котором я резонно усматривал прообраз советского сверхэтатистского гнёта. Таким образом, как и у подавляющего большинства молодых «антисоветчиков» того времени у меня сложился свой «истинный» образ социального рая на земле. Но в отличии от этого большинства моё утопическое мировоззрение было изначально антимарксистским и как бы русским, так как я интересовался идейной разработкой утопии земного рая преимущественно русскими революционерами антимарксистского толка. Говоря словами Бакунина, «государственник» Маркс был лжеучителем и изменником подлинного свободного социализма. Мне очень глубоко запала в душу мысль Бакунина, что без свободы не может быть никакой справедливости. Первичность свободы была для меня, сколько я себя помню, всегда бесспорной.

В 16-17 лет я стал много читать, хотя и бессистемно, о русском революционном движении и различных социальных учениях. В тот период хрущёвской «оттепели» в букинистических магазинах Москвы неожиданно появилось много разнообразной дореволюционной литературы, как право консервативного, так левого направлений. Труды К.Леонтьева и Н.Данилевского соседствовали с трудами М.Бакунина и П.Кропоткина. «Реакционеры» меня конечно не интересовали и казались какой-то архаичной экзотикой. Но на книги интересующего меня направления денег не хватало... В виду того, что в то время основным было 8-летнее образование, то я после окончания 8-ого класса бросил учёбу и устроился на завод «Станкоконструкция» учеником слесаря-инструментальщика, надеясь скоро получить профессию и иметь какие-то самостоятельные деньги. К сожалению, увещевания матери и её призывы к продолжению учёбы я игнорировал. На заводе я сполна испытал на себе бесправное положение рабочей молодёжи. Фактически на «учеников» никто не обращал никакого внимания, какую-нибудь случайную чёрную работу давали эпизодически и платили совершенно ничтожные гроши. Впрочем, положение большей части рабочих было ненамного лучше. Рабочие нормы были непомерно большими, а заработки нищенскими. Возможно, только процентов десять самых квалифицированных рабочих получали (по тем временам!) более или менее нормально, остальные же влачили жалкое существование. Меня глубоко возмущало общее бесправие и особенно пренебрежительное отношение к молодёжи. Испытывая на своей шкуре прелести заводской жизни, я укреплялся в своих «антисоветских убеждениях», а конкретно - в анархо-синдикалистском отрицании государства и всех его учреждений. Особенно мне понравились вычитанные где-то в анархистской литературе идеи полного рабочего самоуправления. Эти идеи анархо-синдикалистской утопии я пытался пропагандировать среди рабочих. Однако какого-либо серьёзного отклика это не вызвало.

Мой рабочий наставник, к которому я был прикреплён в качестве ученика, воспринял мои идеи резко негативно и даже несколько испугано. Будучи недавним выходцем из раскулаченной деревни, он искренне считал завод своим вторым домом (как-то он сказал мне: «завод - это наш кормилец»), который помог ему спастись от ещё более страшной и нищей колхозной доли... Молодой рыжий фрезеровщик Женя Сер – в, только что вернувшийся из Армии, воспринял откровенно равнодушно мои горячие проповеди об анархистском рае и о священной борьбе с государством. Вероятно, он толком и не понял их возвышенного смысла и счёл меня каким-то заумным чудиком. Однако другой высококвалифицированный станочник - расточник, молодой человек лет 30, воспринял мою пропаганду довольно своеобразно и для меня весьма необычно. Он долго и внимательно слушал мои несколько сумбурные речи, почти не перебивая. И однажды в ответ на них он пространно и обстоятельно рассказал мне об истинной и сокровенной первопричине Мирового Зла... Нет, он не отрицал относительную правоту моих антигосударственных и антикоммунистических обличений (идеи тотального рабочего самоуправления ему нравились), но подлинным источником всех мировых бед и в первую очередь особо бедственного состояния именно русского народа он считал мировой еврейский заговор. Впервые в своей жизни я встретился с убеждённым и эрудированным юдофобом, который весьма хорошо изучил проблематику «еврейского вопроса». (Несомненно, он был знаком с «протоколами сионских мудрецов»). Не помню всех деталей его обстоятельного рассказа, но сведения, которые он мне сообщил, были довольно обширными. По его словам, евреи с древнейших времён стремятся к мировому господству и не брезгуют ради его достижения никакими средствами, даже самыми коварными. В руках сионистской верхушки сосредоточен весь финансовый капитал мира. Все еврейские политики делают одно тёмное дело, в том числе и Карл Маркс... (О Ленине он, правда, ничего не сказал.) В заключение он заметил, что всё высшее партийное руководство находится под безраздельным еврейским влиянием и даже на заводе большая часть начальства состоит из явных или скрытых евреев. Мне иногда приходилось во дворе встречаться с так называемым «бытовым антисемитизмом», но с антисемитизмом в такой сознательной идеологической форме я столкнулся впервые. И от кого пришлось услышать всё это - от простого рабочего! Напрасно кое-кто думает сегодня, что в те далёкие времена в народе царило одно сплошное безмолвие и безмыслие. После смерти Сталина, как говорят, «лёд тронулся», и очень многие рядовые и обыкновенные люди начали серьёзно задумываться над широким кругом вопросом.

Однако рассказ этого рабочего не произвёл на меня большого впечатления из-за своей, как мне тогда показалось, странной однобокости. Бакунинская концепция вселенского земного рая с неизбежной всеразрушительной и очистительной революцией, в которой должны до тла сгореть все власти и авторитеты мира сего, мне представлялась намного более понятной и интересной. К тому же, несмотря на фантастичность своих воззрений, объяснение всех событий мировой истории неким тайным заговором мне показалось весьма узким и односторонним.

Однажды мне попалась в руки брошюрка с описанием радиолюбительской радиостанции мощностью 25 ватт, работающей в УКВ диапазоне. Я загорелся «идеей» создания своей пропагандистской радиостанции. Сколько напрасных усилий было потрачено на приобретение дефицитных радиодеталей и изготовление некоторых технических узлов! «Модулятор» на самодельном железном шасси из пяти радиоламп я собрал довольно быстро, но с передающей частью дело застопорилось из-за отсутствия некоторых важных деталей. Несмотря на это воображение рисовало заманчивые картины успешной радиопропаганды анархо-синдикалистской революции. При этом, конечно, упускалась из виду одна существенная «мелочь». Даже если бы мне и удалось полностью собрать УКВ радиостанцию, то её малый радиус действия и практически полное отсутствие в то время радиоаудитории в этом только начинающимся осваиваться частотном диапазоне воспрепятствовал бы донесению абсолютной истины до широких народных масс.

После 11 месяцев работы на заводе «Станкоконструкция» я уволился с него и одно время временно работал на стройке в районе м.Таганская. Здесь я попытался проповедовать идеи всемирной анархии в рабочем коллективе, состоящим в большинстве из женщин. Но, увы, ничего серьёзного и из этого не получилось и меня скорее всего приняли за какого-то блаженного чудака, а может быть и сектанта. В последний год до призвания в армию мать «по знакомству» устроила меня «учеником фрезеровщика» в один (как ей казалось) престижный «почтовый ящик», т.е. некое предприятие ВПК. Однако работа в мехцехе меня полностью разочаровала. Ничтожные заработки и непомерно высокие нормы отбивали всякое желание трудиться... Равнодушие к моим проповедям, а также равнодушие вообще к каким-либо «высоким материям» было намного более сильным, чем на «Станкоконструкции». Мне тогда, по молодости лет, было невдомёк, что работа в «режимном» предприятии была связана с усиленным контролем за политической благонадёжностью. Вероятно, поэтому, мой наставник - фрезеровщик высшего разряда - на все мои попытки завести с ним какие-нибудь политические разговоры неизменно резко реагировал: «перестань трепаться и ступай работать». За несколько месяцев до призыва в армию я уволился и с этого предприятия…

Самым замечательным общественным событием предпризывного 1959 года в моей жизни была знаменитая американская выставка народнохозяйственных достижений США, проводившаяся летом в парке Сокольники. После развенчания «культа личности» Сталина, которое подорвало сакральные основы коммунистической легитимности, эта вторая крупная акция, инициированная первым перестройщиком Н. Хрущёвым, оказала громадное (но не сразу замеченное) воздействие на сознание постсталинского поколения советских людей, прозванных впоследствии «шестидесятниками». Жаркое лето 1959г. с неслыханно великими очередями в выставочные павильоны американской выставки имело идеологические последствия не меньше тех, которые последовали за «холодным летом» 1953г.. Десятки (если не сотни!) тысяч москвичей смогли впервые с 1917г. зримо убедиться в реальности высоких достижений народного хозяйства в сфере массового потребления и производства в условиях западной демократии. Я, тогда ещё 18-летний парень, старательно выписывал статистические материалы выставки, относящиеся к благосостоянию среднего американца. Меня необыкновенно поразил высокий уровень зарплат американских рабочих и дешевизна продовольственных товаров. Запомнилось: одной недели работы среднего американского рабочего достаточно для того, чтобы прокормить семью из четырёх человек. В сравнении с нашей скудной жизнью американский уровень благосостояния представлялся каким-то сказочным изобилием. С высоты последующего житейского и исторического опыта совершенно очевидно, что американская выставка являлась блестяще проведённой идеологической акцией, которая умело и сильно преувеличивала социальные достижения капиталистического Запада и создавала достаточно одностороннее впечатление о нём. Но в контексте того времени она мощно подпитала прозападно-оппозиционные настроения и во многом предопределила основной (прозападный) вектор последующего диссидентского движения. Можно смело сказать, что большинство молодых людей, побывавших на выставке летом 1959г., по прошествии многих лет в горячие годы второй перестройки 88-91гг стали основным ядром массовых антикоммунистических манифестаций в Москве.

В течение 1959г. я собрал значительное количество анархистской литературы. Надо заметить, что такого изобилия «крамольной литературы» и по относительно доступным ценам я больше никогда не встречал вплоть до самых последних времён тоталитарного режима, т.е. до начала горбачёвской перестройки. Однажды в букинистическом магазине на Валовой ул. я неожиданно узрел целую кипу анархистской литературы. Вероятно, затаившийся потомок какого-нибудь матроса «Железнякова» поспешил избавиться от ненужного и опасного наследства. Среди этой кипы особо выделялись 4 большущих тома подробной биографии М.А.Бакунина, написанной Стекловым Ю.М.. В спешном порядке съездив домой за требуемой суммой денег, я приобрёл всю эту литературу и в течение нескольких дней всю её внимательно прочитал. Особенно тщательно я проштудировал четырёхтомник Стеклова, который я при этом изобильно конспектировал. Романтический образ всемирного бунтаря, как мне казалось, незаслуженно и злокозненно преданный забвению («врагами истинной революции») приобретал в воображении почти зримую и живую подлинность. Наконец-то моя сиротская безотцовщина нашла некий реальный авторитет, на который я мог бы ориентироваться во всех случаях своей жизни. Но помимо этой сугубо личной подоплёки, в этом моём страстном желании обрести живой образ абсолютной истины в конкретном человеке, хотя бы уже и давно умёршим, скрывалась истинно русская тоска по божественному Учителю, вечно живому носителю абсолютной Правды. Небезынтересно отметить, что Стеклов, - этот влиятельный деятель марксистского движения и участник Октябрьской революции, - сам подпал под обаяние бакунинской личности и, несмотря на то что был чистокровным евреем, иногда прощал ему известные антиеврейские выпады, имея мужество признавать моральную правоту Бакунина в знаменитом конфликте его с К.Марксом. Как здесь не вспомнить одно суждение философа С.Б.Франка, что в период революции каким-то загадочным образом и на какой-то короткий исторический момент еврейская пассионарность совпала с русской пассионарностью.

Увы, следует только констатировать, что совпадение это оказалось по своим историческим последствиям крайне гибельным и разрушительным для русского народа...

Другие главы:

Часть 1.

Детство и юность

Армия

Следствие и этап

Часть 2. Дубравлаг 1961-1966

Семнадцатый

Первый

Семерка

Третий

Одиннадцатый

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

 Проект ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,

на 2-х доменах: www.hrono.ru и www.hronos.km.ru,

редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании давайте ссылку на ХРОНОС