Владимир Садовников

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

XPOHOC

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ОРГАНИЗАЦИИ

ЭТНОНИМЫ

РЕЛИГИИ МИРА

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ

КАРТА САЙТА

АВТОРЫ ХРОНОСА

Записки шестидесятника

От мордовских лагерей до расстрела белого дома

Воспоминания. Часть 1

СЛЕДСТВИЕ И ЭТАП

Когда я оказался в одиночной камере внутренней тюрьмы (кажется на 4 этаже), то сначала почувствовал немалое облегчение и удовлетворение. Наконец-то закончилась эта изнурительная беготня и появилась какая-то определённость. Но недолго длилось моё умиротворённое настроение. Следователь майор Камлюк со своим помощником, совсем молодым лейтенантом КГБ, с первых же дней следствия буквально вцепились в нас мёртвой хваткой в поисках серьёзных доказательств нашей «антисоветской деятельности». Разумеется, срок нам был обеспечен уже при любых обстоятельствах, ибо власти не могли простить неслыханной политической дерзости, проявленной рядовыми солдатами в условиях тотально подконтрольной армейской казармы. Однако «компетентные органы» были несколько смущены бедностью весомых документальных улик. Всё-таки в период хрущёвской «оттепели» (хотя уже и на её исходе) от органов КГБ в процессе расследования политических дел стали требовать наличие каких-то фактических материалов (в основном письменных), одних же «антисоветских разговоров» уже было маловато для полноценного завершения следственного дела.

Считая меня главной фигурой обвинения следователи со всей силой навалились на моего подельника, чтобы получить от него какие-нибудь ценные для следствия сведения об отпечатанных листовках. Возможно, что они где-то что-то пронюхали... Во всяком случае, давление на Володю было оказано сильное. Как обычно бывает в таких случаях, ему обещали «скостить» срок и всячески наговаривали на меня как на «виновника» его посадки, втянувшего в опасную авантюру, коварно использовав его политическую незрелость. Примерно такой же приём применялся и ко мне, но в меньшей степени, так как моя сознательная «идейная» оппозиционность была уже давно известна и главная роль (и следовательно, более сильное наказание) мне были обеспечены при любых обстоятельствах. Впрочем, следователь Камлюк этого никогда и не скрывал. Не удивительно, что Володя дрогнул, и рассказал о спрятанных на чердаке 38 листовках, но он конечно не знал в каком конкретном месте чердака они были спрятаны. Сразу после дневного допроса Володи, ко мне в камеру неожиданно явились конвоиры, чтобы срочно повести на допрос к следователю. Это было весьма необычно, так как допросы производились только в утреннее или дневное время и подобное исключение из правил не могло не вызвать у меня чувства тревоги. Тотчас же при вхождении в кабинет следователя я догадался, что случилось что-то нехорошее.

У Камлюка и его помощника были необычно злые и напряжённые лица. От былой протокольной любезности не осталось и следа, при этом оба следователя не сидели как принято за столом, но стояли и буквально вперились в меня глазами. «Нам всё известно, рассказывай, где находятся листовки» - сразу ляпнул мне в лицо Камлюк и добавил при этом: «Если будешь запираться, получишь на всю катушку!» Меня на некоторое время охватило какое-то оцепенение, в голове с калейдоскопической скоростью вращалось множество самых разных мыслей. Было совершенно ясно, что они знают о существовании листовок. Но откуда? И кто сказал? – вертелось у меня в голове. Не хотелось первым нарушать наш уговор, но если следствию уже известно о наличии листовок, то нет никакого смысла в их утаивании. Ведь мы договаривались признавать ставшие известными следствию факты.

Оба следователя за время моего молчания совсем озверели и уже прямо орали на меня, особенно показывал своё усердие молодой лейтенантик: «Ну, говори же! Хватит придуриваться!». При этих окриках он несколько покраснел и даже немного подался в мою сторону. Несомненно, что в «добрые» сталинские времена быть бы мне битому без всяких церемоний. «Делаешь себе хуже и потом будешь пенять на себя», - более спокойным тоном вторил ему Камлюк. «Признавайся где спрятал листовки сам. Запомни, Садовников, следствие только началось и от тебя зависит как оно закончится», - продолжал он. По поведению следователей было совершенно очевидно, что они не оставят меня в покое до тех пор, пока не добьются своего. Чтобы окончательно убедиться в том, что следствию известно о существовании листовок, я предложил Камлюку: «Хорошо, если назовёте количество спрятанных листовок, то тогда я расскажу». Немного подумав, Камлюк процедил сквозь зубы: «Их больше тридцати». После этих слов я, как говорят в таких случаях, припёртый обстоятельствами, рассказал о моём тайнике и нарисовал на бумаге примерный план его расположения на чердаке. Также рассказал и о 20 листовках, сброшенных в солдатский сортир, но этими они как-то особенно не интересовались. Уже только где-то к концу следствия Камлюк ехидно упомянул про их истинно пропащую судьбу. Оказывается, вся выгребная яма большого солдатского сортира была тщательно обследована, просеян через сито чуть ли не каждый кубический сантиметр солдатского дерьма, но листовки как в воду канули. Сгинули и растворились начисто, несмотря на всё приложенное к их нахождению профессиональное усердие дознавателей-ассенизаторов. Жаль, конечно, ребят. Я даже попытался скорчить сочувственную мину на этот печальный рассказ Камлюка, однако на моё сочувствие он резко отреагировал: «Тебя бы, тебя самого, надо было заставить искать в этом дерьме».

Фактически, главное следственное действие было совершено вечером 4 апреля и все остальные три месяца официального следствия были похожи на документально-протокольное исследование развития и становления моего «антисоветского» мировоззрения. В результате получилась целая многотомная диссертация, аж в 4 тома! В эту диссертацию вошло множество показаний всех общавшихся со мною лиц, как в армии, так и дома в Москве. Особенно много неприятностей выпало на долю моих товарищей по «кружку» Бориса Канова и Володи Филиппова. Дабы как можно сильнее их припугнуть, Камлюк даже возбудил против них уголовное дело по 70-ой статье. Но, в виду того, что мои старые «соратники» ничего не знали о последней нашей инициативе с листовками, за одни лишь «антисоветские разговоры» чекистское руководство не решилось их сажать и Камлюк вынужден был закрыть на них дело, сняв с них самые подробные показания. Об этом он мне как-то с искренним сожалением признался: «Знай бы они хотя бы немного о твоих листовках, сидеть бы им с тобою вместе». Мой следователь, несмотря на свою относительную молодость - ему было около 35 лет - был человек махровой сталинской закалки...

В Москве же КГБ не поленилось тщательно допросить всех моих дворовых приятелей, школьных друзей и даже рабочих наставников на «Станкоконструкции» и в почтовом ящике! Произведя обыск дома у матери в Москве, органы изъяли почти всю мою анархо-революционную библиотеку со всеми моими конспектами. Значительная часть этих конспектов будет запротоколирована в 4 томе следственного дела, в нём же будут подшиты перепечатанные места из некоторых книг, в которых я имел «смелость» подчеркнуть понравившийся текст, поставить восклицательный знак или что-нибудь письменно прокомментировать на полях книги.

Между прочим, по окончании следствия и в процессе ознакомления с материалами следственного дела я убедился, что признание о запрятанных листовках мой подельник сделал днём 4-ого апреля, после окончания допроса которого следователи немедленно набросились на меня. Ещё бы, главное вещественное доказательство было, наконец, ими получено и теперь можно было не торопясь раздувать дело до космических размеров. По этому поводу среди политзеков в ходу было даже такое образное, но грубоватое, выражение: «Надуть из гандона воздушный шар».

Однако такое пристальное внимание к моей фигуре и моим идеологическим фантазиям было не только результатом личного усердия майора Камлюка. (Кстати, полный титул которого был таков: «Начальник следственного отделения особых отделов КГБ при СМ СССР по Дальневосточному Военному Округу».) Очевидно, что очень влиятельные круги и, скорее всего, в самой Москве серьёзно заинтересовались моим революционным творчеством. И по некоторым косвенным данным, а также в последствии полученной мною информации, я обоснованно предполагаю следующую причину необычайно тщательного проведения моего следственного дела. Ещё во время перевоспитательных бесед со мною приезжего из Хабаровска политработника, он однажды, между прочим, в общем разговоре намекнул на то, что у меня имеются идейные сторонники с весьма схожими взглядами в очень высоких сферах. Следователь Камлюк в процессе следствия также очень настойчиво пытался выяснить мои возможные связи или тайные контакты с какими-то высокопоставленными лицами, взгляды которых были близки моим. Он очень тщательно выяснял достоверность одного ошибочного «сигнала», в котором утверждалось, что меня будто бы кто-то видел в неурочное время на железнодорожном вокзале Спасск-Дальнего...

Не исключено, что за этими намёками скрывался приблизительно в это же время сосланный из Москвы в г.Хабаровск за свои смелые выступления против Н.С.Хрущёва мятежный генерал Пётр Григоренко. Уже по прошествии многих лет из передач западных радиостанций - где-то в конце 70-х или начале 80-х - я услышал о том, что будучи сосланным в Хабаровск в штаб Дальневосточного ВО, этот неугомонный генерал вскоре создал из офицеров группу своих единомышленников, исповедовавших идеи «истинного ленинизма», и сам лично распространял по городу собственноручно изготовленные листовки с призывами к борьбе за «истинный социализм». Надо заметить, что это была весьма живописная картина: заслуженный генерал (имевший учёные степени), озирающийся по сторонам и торопливо расклеивающий машинописную крамолу по разным городским подворотням. Во истину, это было романтическое время «физиков и лириков», но последних было несомненно больше! Однако в отличие от меня ген.Григоренко не стали «раскручивать» по 70-ой статье, а просто отправили в психушку, в которой ему - несмотря на протесты «мировой общественности» - пришлось провести немало лет. Тоталитарный режим в предзакатный период своего существования начал осваивать новую «технологию» политических репрессий. Не исключено, что о применении ко мне подобной новаторской меры также подумывали в руководстве КГБ, но всё-таки решили идти старой проторенной дорогой ГУЛАГа. Вероятно, убедившись в процессе сверхтщательного расследования, что я представляю из себя всего лишь одинокого «художника»-диссидента, гэбэшные власти потеряли ко мне особый интерес и поэтому не стали настаивать на применении ко мне с подельником каких-то максимально строгих наказаний. Хотя мой следователь Камлюк уже по окончании следствия откровенно и с нескрываемым сожалением признался мне: «Но будь бы моя воля, я наказал тебя по всей строгости закона». При этом, на последних словах он сделал особое ударение. Он явно хотел раскрутить меня на всю катушку по моей статье, что недвусмысленно подтверждается следующим эпизодом. При завершении следствия Камлюк снял с меня некое общее заключительное показание относительно моих взглядов, изменил ли я их, раскаиваюсь ли в содеянном и т.д. На эти вопросы я совершенно самостоятельно ответил, что я сожалею о совершённой легкомысленной авантюре, в результате которой пострадал мой подельник, но свои анархистские взгляды не изменяю и по прежнему считаю их правильными. К существующему строю отношусь отрицательно, хотя и считаю теперь борьбу против него делом бессмысленным и вредным.

На моё немалое удивление, в процессе моего спонтанного выступления, он в отличие от своей обычной практики не вносил в мои слова никаких изменений, корректировок или стилистических исправлений. Всё буквально записывал как есть. Дав мне на подпись этот почти стенографически точный протокол допроса, он сразу куда-то умчался, скорее всего на заключительный просмотр к высшему начальству в Управление КГБ. Но часа через два меня неожиданно опять вызывают в кабинет следователя и Камлюк, явно расстроенным голосом, мне говорит, что мои заключительные показания по оценке своего мировоззрения давать в таком виде нельзя, так как высшее начальство их не пропускает. Камлюк стал заново и совершенно по своему переписывать эти показания, причём ни о чём меня больше не спрашивая. Затем прочёл их мне. Они были решительно переделаны, все сомнительные места были исключены, общий текст получился приглаженным и смягчённым. В нём я признавал свою идеологическую неправоту, но при этом оговаривался, что до конца ещё не преодолел всех своих заблуждений, но в будущем постараюсь их изменить. Я было попытался немного попротестовать, но после резких возражений следователя и его многозначительных ссылок на какого-то генерала КГБ, махнул рукой и подписал протокол. В конечном итоге, подумал я, какая разница в каком идеологическом образе они хотят меня видеть на суде, получать же максимальный срок из-за своей идейной строптивости, честно говоря, не хотелось.

Несомненно, Камлюку чем-то глубоко не нравилось моё поведение, хотя я и не проявлял какого-то большого упорства, но старался в меру своих сил лишь сохранить своё человеческое лицо... Я не каялся и не торопился давать нужные для следствия показания, как правило, признавая задним числом только то, что и так было уже фактически известно. Короче говоря, с точки зрения Камлюка, я не сломался до конца и это очень раздражало его, наверняка начавшего свою чекистскую карьеру ещё в сталинские времена.

Между прочим, незадолго до окончания следствия меня ещё раз отправили на проверку в психотделение городской психиатрической больницы г.Хабаровска. На сей раз, несмотря на гражданский профиль больницы, условия содержания были намного хуже и само отделение производило жутковатое впечатление. Присутствие в одной большой палате буйно помешанных и совершенно повреждённых в уме больных делало пребывание в ней небезопасным. Хорошо ещё, что на психиатрической проверке по направлению правоохранительных органов находилось несколько психически нормальных солдат. Увидев мой несколько растерянный вид из-за отсутствия свободной койки - многие больные лежали прямо на полу - они бесцеремонно согнали с койки какого-то «шизика» и предоставили её мне. Хотя было и совестно принимать такую услугу, но делать было нечего, так как на все мои вопросы к медперсоналу о нормальном спальном месте, «которое даже в тюрьме дают», никакого ответа не последовало. Вообще говоря, медперсонал полностью нас игнорировал, хотя каких-то избиений или иных серьёзных безобразий с его стороны я не заметил. Впрочем, моё пребывание в «дурдоме» было недолгим - недели полтары. Но и за этот срок мне пришлось понаблюдать некоторые сцены, напоминающие настоящий ад. К нашей большой палате примыкала специальная смежная палата, в которой находились выжившие из ума старики или иные паралитики и маразматики. Когда открывалась в неё входная дверь по какой-нибудь надобности медперсонала, из этой палаты доносилась невыносимая вонь. Вид же полуживых скелетов, ползающих по голым изгаженным кроватям или прямо лежащих на голом полу в разных нелепых и причудливых позах, был настолько невыносим, что я в ужасе отворачивался. Боже, до какого же состояния может дойти человек! Этот, по утверждению некоторых оптимистов-гуманистов «царь природы» или же подобно горьковскому Сатину в пьяном восторге восклицающему: «Человек - это звучит гордо!».

В конце пребывания в психотделении специальная медкомиссия в присутствии какого-то чекиста меня долго и дотошно допрашивали, как я понял, пытаясь окончательно установить мою вменяемость или невменяемость. Вопросы главного психиатра и его молодых ассистентов были порой такими замысловатыми и странными, что очень напоминали аналогичную сцену из «Бравого солдата Швейка» Яр. Гашека. Например, суя мне под нос какой-то альбом по искусству с изображением скульптуры Венеры Милосской, доктор, пристально взирая через свои очки на выражение моего лица, вопрошал меня: «Какие впечатления вызывает в вас фигура этой обнажённой женщины?» Шарики и ролики в моей голове начали усиленно вращаться, ибо я никаким образом не хотел оставаться в этом дурдоме в качестве «психа» и желал только одного - скорейшего возвращения в тюрьму. Видя моё замешательство перед этим «вопросом на засыпку», ассистенты со стороны стали подсказывать что-то в таком роде: «поясни, как ты оцениваешь это изображение, как классический шедевр или же как обыкновенную порнографию?» - Что отвечать? Как лучше? Не помню уже какие конкретные ответы я давал, но комиссией решено было считать меня «вменяемым», хотя и с некоторыми психопатическими отклонениями.

Суд над нами состоялся в жаркие летние дни в здании военного трибунала г.Хабаровска, в которое нас возили после тщательнейшего обыска в невыносимо душном воронке. Суд длился два дня, 25 и 26 июня, несмотря на это рассказывать о нём почти нечего, так как весь судебный процесс и его исход были полностью предрешены. Может быть, мне это просто так показалось, но судьи (в основном председательствующий) как будто бы даже относились к нам с некоторым сочувствием. Например, однажды председательствующий довольно резко прервал одного политработника, когда-то проводившего со мною перевоспитательную беседу в ШМАС-е и теперь слишком рьяно и подробно пытавшегося изобличить перед судом мои антисоветские взгляды. «Хватит свидетель, это к делу не относится. Можете идти, вы свободны» - решительно остановил его главный судья. Весьма комичной была роль выделенного мне властями казённого адвоката, какого-то не в меру запуганного инвалида-горбуна с забавной фамилией Задирако. При первом же знакомстве со мною в тюрьме он стал долго оправдываться, что призван «защищать» только личность подсудимого, но не совершённое им «преступление». Иными словами, этот «адвокат» с самого начала, даже до ознакомления с материалами дела, уже признал меня бесспорным «преступником»... За всё время судебного разбирательства он практически никак себя не проявил. Но надо честно признать, что и прокурор вёл себя не особенно активно и кроме общего политического выступления, в котором он разбирал наши идеологические «грехи» совершённые на фоне блестящих успехов режима, он более почти не вмешивался в нудную череду свидетельских показаний, большей частью касавшихся опять же моих «антисоветских» высказываний и «измышлений» (любимый термин следственных протоколов).

В своём заключительном слове прокурор запросил для меня 6 лет, а для подельника 4 года лагерей общего режима. В своём последнем слове я кратко повторил всё то, что содержалось в заключительном протоколе следственного дела: осуждаю совершённую по незрелости политическую авантюру и сожалею о судьбе подельника, которому придётся пострадать из-за меня. В самом же конце своего выступления, собрав всё своё мужество, я тихим голосом промямлил, что «несмотря на всё, по прежнему остаюсь верным своим убеждениям». Но суд или не расслышал этих слов, или сделал вид, что не расслышал. После короткого заседания при закрытых дверях, судьи возвратились в зал заседаний и объявили окончательный приговор: мне 5 лет, подельнику 3 года. Мой адвокат тут же подошёл ко мне и с необычно радостным и приветливым видом поздравил меня с мягким приговором. Он, видимо, ожидал более сурового. Но мне приговор мягким не показался.

После объявления приговора меня вместе с Володей посадили в отдельную камеру, - до этого я находился или в одиночке или же одно время с каким-то типом очень похожим на так называемую «наседку», - и мы стали ожидать скорейшей отправки в лагерь. При этом нас несколько пугала неизвестность: куда пошлют, к уголовникам или к политическим? Разумеется, хотелось бы попасть к последним, но в то время Хрущёв любил публично утверждать, что после развенчания культа личности Сталина «политических заключённых у нас нет». Узнать же определённее и точнее было не у кого, так как наша изоляция была весьма жёсткой. На дневные ежедневные прогулки в бетонные дворики нас всегда выводили отдельно от других заключённых.

Кстати говоря, ещё во время нахождения под следствием я случайно узнал, что в соседних камерах на нашем этаже внутренней тюрьмы находится под следствием группа странных сектантов - «свидетелей Иеговы», а с одной их подельницей, - вероятно, пожилой и малообразованной женщиной, - мне удалось через окно перекинуться парой фраз. Правда, через железные намордники, которыми были закрыты наши окна, было очень трудно разговаривать, но я сумел расслышать как она сама себя назвала «хвашисткой» (в уголовном мире «фашистами» иногда называли политических) и что их группу должны скоро отправить в специальный лагерь. Кроме иеговистов иных политических в хабаровской тюрьме не встречали, хотя одно время из нижнего этажа раздавались, исполняемые звонким голосом, разные незатейливые частушки какого-то подследственного малолетки типа: «Патрис Лумумба из гроба встал, Хрущёву в ухо он крепко дал». Но сие народное творчество, быстро реагирующее на казённую пропаганду о преследовании наших «друзей» в слаборазвитых странах, было скорее всего не политикой, а шутовством, за которое наказывали в крайнем случае тюремным карцером.

Примерно через месяц после суда, получив отрицательный ответ на нашу апелляцию, нас отправили по этапу в неизвестность, при этом тюремные власти сняли с нас казённые тюремные робы и одели обратно в свою солдатскую одежду, но без погон. Конечный пункт этапирования был от нас скрыт и мы могли только догадываться, что вероятнее всего направляемся в Европейскую часть России. Разумеется, что при въезде в Мордовию (пересылка в Рузаевке) мы узнали в какие лагеря нас направляют, однако до этого момента нам пришлось проехать всю Сибирь и часть Европ. России. В общей сложности этап занял по времени около месяца и нам пришлось побывать в пересылках многих городов великого транссибирского пути: в Чите, Иркутске, Новосибирске, Куйбышеве (ныне Самара), Рузаевке, Потьме ... Вначале, вплоть до пересылки тюрьмы г. Куйбышева, нас забрасывали в общие уголовные пересыльные камеры, обычно сильно переполненные, но не до чрезмерного состояния, и спальное место на деревянном настиле всегда было обеспечено. Как ни странно, но мои страхи перед уголовниками сильно поубавились. В пересылках встречались большей частью обыкновенные советско-русские люди, посаженные за какую-нибудь «бытовуху» или мелкое воровство. Многие жаловались на фальсификацию своего дела недобросовестным следствием или же на несообразную завышенность наказания. И эти жалобы были небезосновательны.

Коммунистическая карательная система была рассчитана не только на подавление своих сознательных противников или диссидентов (после смерти Сталина массовые политические репрессии были всё-таки эпизодичны), но главным образом на постоянное и планомерное репрессирование всего трудового населения, особенно в русской провинции. Это делалось с двоякой целью: во-первых, в качестве превентивной меры по внедрению в массовом сознании постоянного страха перед любыми государственными органами, ибо без этого страха или его ослаблении сразу же резко ослаблялась управляемость бесправного населения всесильным государством. Ибо там, где государство всё, там человек ничто. Но чтобы человек не забывал о том, что он ничто, его было необходимо постоянно бить по голове, хотя бы в виде завышенных и произвольных уголовных преследований. Эта старинная методика порабощения было хорошо известна ещё в древней Спарте. Ради поддержания рабского трепета среди бесправных илотов, свободным спартиатам позволялось и даже предписывалось, - правда, только в определённое время года, - насильничать и убивать самых сильных и активных илотов за их мнимые преступления против господствующей касты. Самым поразительным, - и в упор незамечаемом так называемыми «правозащитниками», - факте нашего посткоммунистического времени является бесспорный факт продолжения старой коммунистической политики псевдоуголовного преследования простого люда, особенно русского. Когда в вымирающей стране, в которой средств не хватает на самое необходимое, количество заключённых в среднестатистическом плане содержится в 10 - 15 раз больше, чем в цивилизованных (и даже нецивилизованных) государствах, то «ежу понятно», что делается это не по причине какой-то криминальной сверхиспорченности населения, а вполне сознательно по вышеизложенным соображениям. Если в современном российском, якобы «демократическом», ГУЛАГе содержится 1-1,5 млн. человек, большей частью молодёжи, то нелепо говорить о том, что государство у нас «ослабело», а коммунизм будто бы канул в прошлое. Это прошлое продолжает господствовать в России, но только в иных формах. Более того, к старому испытанному злу прибавилось и новое. По сути дела, ныне действующая система призыва в армию, которая абсолютно небоеспособна и полностью разложена, выполняет роль дополнительного средства морального перемалывания русской молодёжи в современной криминализированной военной машине. Но зловещее сходство современной российской карательной политики со старой советской не ограничивается только соизмеримо громадными количествами заключённых, но также дополняется и устойчивым сходством в репрессивном качестве наказаний. На богатейшем опыте карательной политики советского режима давно установлено, что максимальная трудовая отдача от среднестатистического заключённого достигается примерно при средних сроках от 3 до 10 лет: при меньшем сроке зек настроен на скорое освобождение, а потому склонен проявлять нерадивость, при большем - его здоровье оказывается, как правило, уже подорванным... Именно поэтому коммунистическая структура наказаний всегда преимущественно ориентировалась на усреднённую величину лагерного срока, на неё же «работали», как Уголовный Кодекс, так и вся судебная система. И за «колосок» давали 5-10 лет, и за изнасилование или грабёж с «мокрым» - те же самые сроки! Несмотря на то, что коммунистического режима как будто бы давно не существует, эта советская усреднённость по прежнему безраздельно господствует в области судебно-карательной политики, но уже совершенно бескорыстно, ибо теперь трудовой деятельностью заключённых государство больше не интересуется!

Встречаясь в пересыльных камерах с массой самых различных заключённых, направляющихся в самые разные лагеря ГУЛАГа, хотелось бы отметить высокий уровень общего, я бы сказал, антикоммунистического настроя. Частенько любимой темой зеков, как «бытовиков», так и махровых уголовников, была открытая и резкая «критика» советских властей всех уровней. Правда, эта критика иногда сводилась к подбору крепких эпитетов по отношению к «коммунистам»: козлы, пидарасты, суки и т.д. Что бы не говорили о нашем народе и как бы не бичевали - иногда и заслужено - многочисленные его национальные недостатки, но лакейским раболепством по отношению к государственной власти, и начальству вообще, он никогда не отличался. И это несмотря на неслыханный в мировой истории террор! Ведь даже в самые глухие сталинские времена в деревнях, случалось, открыто распевали разудалые антисталинские и антикоммунистические частушки. Когда мы попадали в пересыльную камеру в каком-нибудь транзитном городе, причём - ещё раз напомню - шли мы по этапу прямо в своей солдатской форме, то, узнав о нашей политической судимости, сокамерники сразу же проявляли благожелательность и сочувствие. Хотя, случалось, не обходилось и не без некоторых курьёзов. В каком-то городе (Новосибирске или Свердловске?) мы пробыли на пересылке около недели. Пересыльная камера была большой с коридором посередине и двумя широкими деревянными настилами вдоль стен. Коридор начинался от двери и заканчивался у противоположной стены с высоко расположенным зарешёченным оконцем. Несмотря на преобладающее количество простых «бытовиков», камера явно находилась под воровским контролем. Над всеми зеками как бы доминировал «пахан», расположившийся со своими шестёрками на противоположной от меня с подельником половине камеры. Правда, доминирование это было мягким и внешне выражалось в том, что он очень любил поучать дежурных по камере как лучше следует утром протирать пол в коридоре и длинных рассказах вечером о своих бесчисленных «подвигах», т.е. воровских похождениях в разных городах России («пахан» был специалистом по ограблению квартир), но преимущественно в Предкавказье. Кстати говоря, рассказчиком он был превосходным и вся камера с интересом слушала его. Рассказы «пахана» чередовались с аналогичными рассказами его соседей. В целом же в них во всех преобладала тема удачного и хитроумного ограбления богатой квартиры какого-нибудь «прокурора», «судьи» или иного подобного «начальника» из правоохранительных органов. Общей «изюминкой» всех этих рассказов была месть урок этим ненавистным органам.

При нашем поступлении в камеру многих, и особенно окружение пахана, живо заинтересовала наша военная форма. Как известно, урки очень не любят бывших военнослужащих МВД и в случае их обнаружения последствия могут быть самые серьёзные. (Не было ли отправление по этапу в военной форме преднамеренной пакостью по отношению к нам? Но, может быть, это была и простая халатность тюремной администрации Хабаровска). Шестёрки пахана стали сразу же звать нас, чтобы мы подошли к их хозяину. Подошёл я один. Пахан стал спокойно расспрашивать меня, откуда мы едем, о сути нашего дела и, главное, в каких именно частях служили. Я кратко ответил на все его вопросы, особенно упирая на то, что военную службу с подельником проходили в авиационных частях и при этом я пальцем показал на синие петлицы своей гимнастёрки с известной авиационной эмблемой - «птичкой». Со стороны кто-то одобрительно заметил: «Действительно, у вертухаев петлицы красные». После этого пахан немного помолчал и, махнув рукой, тихо сказал: «Ладно, иди на своё место». Он даже не стал спрашивать копию приговора, чтобы достовернее убедиться в нашей непричастности к «краснопогонникам». Таким образом, малоприятный для нас инцидент был благополучно исчерпан.

Через некоторое время произошёл следующий случай. Из пересыльной камеры для малолеток поступила «ксива» (послание), в которой сообщалось, что к нам забросили одного злостного стукача и красноповязочника (внутренняя полиция из заключённых «вставших на путь исправления»), который в малолетней зоне жестоко издевался над своими солагерниками. Этого парня быстро обнаружили, причём он особенно не отпирался, но большей частью хныкал и говорил что-то невразумительное, вроде: «я больше не буду». По всему было видно, что серьёзно перепугался. Пахан вполне демократически обратился к камере: «мужики, ну что будем делать с этой падлой?». С разных сторон зазвучали предложения. «Убить этого козла мало!», «Надо его на парашу посадить и чтоб не вылезал с неё!», а кто-то с сожалением заметил: «Жаль у нас «петуха» нет». Под «петухом» вероятно подразумевался активный педераст, так как по воровским законам этого парня следовало «опустить». В конце концов, всем миром решили его систематически избивать. С одобрения пахана двое крепких молодых добровольцев начали осуществлять этот приговор, но, как мне показалось, дубастили разоблачённого полицая не очень сильно. Явно не хватало злости, да и вид у малолетки был как у «казанской сироты»... Почувствовав слабинку, парень прикинулся таким несчастным и стал проявлять такое усердие в услужении пахану, что избиения скоро прекратились. Чтобы окончательно задобрить окружающих он стал постоянно мыть и убирать помещение камеры, тем самым освободив других зэков от малоприятных обязанностей дежурного. Вскоре на него и совсем перестали обращать внимание.

Однажды у окна я заметил нового зека с весьма мрачным и каким-то жёлто-изжёванным лицом, сидящим по турецки прямо на полу и что-то перебиравшего в руках. Мой сосед из бытовиков шёпотом сообщил мне, что это большой авторитет в воровском мире, которого куда-то этапируют «из крытой» (т.е. из тюрьмы). Около авторитета суетились ещё какие-то юркие и безлико-серые мужички. Надо заметить, что внешний вид, возраст, индивидуальные особенности у настоящей воровской братии в целом был какой-то странно усреднённый, стёртый и совершенно не запоминающийся. В обычное время они удивительным образом были почти незаметны в общей массе сокамерников бытовиков, кроме, пожалуй, пахана и ближайших его друзей. Но тут вдруг они, - т.е. эти безликие, но весьма шустро-озабоченные фигуры, - зашевелились и засуетились словно потревоженные тараканы, бесцеремонно бегая по камере и по её деревянным настилам туда и сюда, при этом нахально перепрыгивая через наши головы. Оказывается, как сказал мне сосед, по предложению сидящего на полу авторитета, наши урки стали срочно изготавливать новую колоду карт, так как старая сильно износилась и начинать серьёзную карточную игру с ней нельзя. То с одного конца камеры, то с другого, то и дело доносились короткие рваные реплики: «Федька, готовь крахмал», «Фиксатый, где трафарет?» и т.д. Буквально через час новейшая фирменная колода карт - намного лучше фабричной - была изготовлена! Недалеко от меня один из урок, - напоказ перед нами, фраерами ушастыми, - веером перебрал новую колоду и я с изумлением увидел цветные, чётко и красиво отпечатанные карты. Дивны дела тюремные! Вскоре у окна около авторитета образовался кружок играющих, также сидящих по турецки на полу в каких-то напряжённо неподвижных позах (так мне, по крайней мере, показалось со стороны).

Последней пересылкой после Рузаевки была пересылка в Потьме и только там мы оказались в камере вместе, условно говоря, с политическими заключёнными. Состав последней пересыльной камеры оказался пёстрым. Несколько пожилых зеков были осуждены за военные преступления во время последней войны (их обычно называли «полицаями»), другие, разного возраста, шли по разным статьям, кто как и я, по 70-ой (бывшая 58-10 по сталинскому кодексу), а некоторые были осуждены, и довольно сурово, за попытку бежать заграницу. Несколько молодых людей с Северного Кавказа из г. Орджоникидзе были посажены за принадлежность к знакомой мне секте «свидетелей Иеговы». Один молодой иеговист довольно бойко рассказывал о своей подпольной организации, которая насчитывала по его словам несколько сотен членов. Между прочим, меня заинтересовало резко отрицательное отношение иеговистов к государству, но до серьёзных разговоров дело не дошло. Когда однажды всю камеру выводили на прогулку произошла маленькая драка. Один парень, до этого резко обличавший какого-то сокамерника в стукачестве (который, впрочем, оспаривал эти обвинения), немного поколотил последнего, но остальные зеки быстро их разняли. Однако этот случай - вместе с предшествующим опытом транссибирских пересылок - наглядно продемонстрировал смысл и значение весьма распространённой лагерной угрозы: Встретимся на пересылке!

И, наконец, после месяца изнурительного этапирования почти через всю матушку Россию примерно в середине сентября мы с подельником оказались у ворот своего первого мордовского лагеря (точнее сказать, лаготделения) под номером 17. В виду того, что во время нашего прибытия, примерно в 5-6 часов вечера, весь свободный состав надзирателей принимал возвращающиеся с разных производственных объектов рабочие бригады, нам пришлось простоять у лагерных ворот пару часов, ожидая, пока освободившиеся надзиратели не займутся нами. Впервые мы наглядно ознакомились с нехитрым процессом пересчёта и шмона, возвращающихся с дневной работы заключённых. Сколько раз потом мне придётся быть участником подобной процедуры.

Мимо нас в косых лучах вечернего солнца проходили одна за другой конвоированные колонны и я пристально всматривался в лица людей, с которыми мне скоро придётся жить и общаться. Однако лица зэков в специальных лагерных кепочках-пилотках на голове были маловыразительны и непроницаемы и как будто бы ничем существенно не отличались от уже знакомых мне по пересылкам бытовиков...

Другие главы:

Часть 1.

Детство и юность

Армия

Следствие и этап

Часть 2. Дубравлаг 1961-1966

Семнадцатый

Первый

Семерка

Третий

Одиннадцатый

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

 Проект ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,

на 2-х доменах: www.hrono.ru и www.hronos.km.ru,

редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании давайте ссылку на ХРОНОС