1

"Вы хотите заглянуть в ад? В мир за колючей проволокой?" А кто ж не хочет?

Новая книга Анатолия Приставкина, трехтомник "Долина смертной тени" (выпущена издательствами "Астрель" и "Олимп" в 2000-м году) - в какой-то степени детектив. Детективный роман-эссе. Аннтотацию с приглашением в ад вынесли на обложку издатели, чтобы читатель (он же покупатель) быстро нашел информацию, о чем эта книга. В первом томе - о бытовых преступлениях и "семейных убийствах", во втором - о преступлениях, совершенных детьми и военнослужащими, в третьем - о маньяках. Интересно? "Тогда эта книга для вас". "Это страшная книга. И самое страшное в ней то, что она правдива".

В основе книги документальные материалы, с которыми ему приходилось работать как председателю Комиссии по вопросам помилования при Президенте России.

Удивляет писательская скорость: трехтомник был написан за три лета. Удивляет и... настораживает. Признаться, я всегда с подозрением относился к подобным творческим рекордам. Книга, как хорошее вино, сначала должна "отстояться".

Что "Долина смертной тени" "не отстоялась", свидетельствуют "стилистические перлы", которых от лауреата Государственной премии по литературе уж никак не ожидаешь. Несколько примеров.

Речь идет о политиках. "За власть в Москве они заложат не только Чечню с Кавказом, но и свою "малую родину" (? - В.Б.). Их позицию определяет задница, которая боится потерять опору, то есть должностной стул, на котором она успела пригреться".

"Мы начинали свое безнадежное дело в стране, где не было (и не могло быть) ни государственного органа, чтобы жалеть, ни морали, которая несла бы зачатки добра и милосердия в этот орган".

Оставим, однако, "органы". Собственно говоря, недоумение вызывает не только небрежный местами стиль. Уже прочитав авторское посвящение в первой книге трилогии ("Моление о казни") невольно пожмешь плечами. "Это книга не только о заключенных. О тех, кто сидит в камерах смертников. Она обо всех нас, о каждом, кто причастен к этой криминальной зоне, которая зовется Россия". В последней строке задан тот камертон, по которому автор будет "настраивать" собственное отношение к стране, к ее народу - до самых последних страниц третьего тома. Ничего близкого к лермонтовскому "Люблю отчизну я..." в "Долине..." вы не встретите. Да и откуда любовь, если автор только "причастен" к этой отчизне, без которой не мыслил себя наш классик. Она для него - зона, а зону положено ненавидеть. Каждый, конечно, может самовыражаться как угодно. И насильно мил не будешь. Но благодаря ненависти нельзя остаться в литературе, так же, как и благодаря сусальной любви, смешанной с эгоизмом, которая заявляет о себе, стуча кулаками в грудь. Любить надо скромно и твердо. Как Лермонтов, например.

Когда я читал Приставкина, не выходили из головы слова одного из героев Достоевского. В черновиках к роману "Бесы" он рассуждает о вольнодумце Чацком: "Он приходит в такое отчаяние от московской жизни высшего круга, точно, кроме этой жизни, в России и нет ничего. Народ русский он проглядел, и тем более проглядел, чем более он передовой. Чем больше барин и передовой - тем больше ненависти - не к порядкам русским, а к народу русскому. О народе русском, об его вере, истории, значении и громадном его количестве он думал как об оброчной статье... Если он вольнодумец, то ненавистью Белинского и tutti quanti (всем подобным - В.Б.) к России..." Главное действующее лицо у Приставкина не отдельные преступники, а именно весь российский народ. Писатель сам это подчеркивает. Немалую часть книги занимают документы, взятые из уголовных дел, поступивших на рассмотрение Комиссии по вопросам помилования, а поэтому - "могу утверждать, хоть прозвучит едва ль не старомодно, что эту книгу создал народ... тот самый великий русский народ, который велик в том, что весь изоврался, изворовался, спился, наплевав на весь мир, а прежде всего на самого себя". Нелицеприятные эпитеты, как видим, относятся именно к народу, и именно к русскому, а не к российским порядкам. Этот народ изучал Приставкин исключительно по документам уголовных дел. С самими преступниками общался очень мало (судя по книге), на Сахалин в телеге не ездил. Он считает, что уголовных дел ему достаточно, чтобы сказать о народе истину в последней инстанции. И вышло, что "народ русский он проглядел" - при всей скрупулезности изучения бумаг. Ибо этих бумаг - мало. И вышло так, что все сказанное в черновиках к "Бесам" о Чацком отнести можно и к Приставкину.

Каков же он, главный герой "Долины смертной тени"? Судите сами. Здесь вряд ли требуются комментарии.

"Что же могло остаться от этого народа через 75 лет, кроме все тех же обретенных свойств: ненависти, нетерпимости к ближнему и враждебного отношения друг к другу, которые превратились в национальный менталитет и стали превалировать над другими качествами".

"А если умом Россию не понять, то тем более нужны запоры, замки и ограждения, чтобы уберечься от такой непонятной нации... Которой и верить тоже нельзя".

"Мы даже исторически, традиционно неблагодарный народ. Мы никогда не испытывали возвышенных чувств ни к своим царям, ни к освободителям, ни к спасителям - особенно при их жизни. Разве что прикончив кого, ставили на их крови памятники или храмы..."

"Мы - нация, которая уважает убийства".

"За что я обожаю свой народ, не трезвеющий даже во сне и очень снисходительный к своим слабостям... так это за то, что он почему-то не может смириться с мыслью, что президент тоже живой человек и ничто человеческое ему не чуждо. Да протрезвейте же, протрите глаза и осознайте в конце концов, что быть президентом у такого народа и не запить может и впрямь только Ельцин".

Можно было бы все это объяснить отчаянием. "Эта книга родилась из странного, ноющего чувства боли, которое не имело до поры до времени слов, но изводило и терзало бессилием и выжигало огнем нутро", - признается автор. Это похвальное качество - неравнодушие. Знаем со школьной скамьи: "Кто живет без печали и гнева, тот не любит отчизны своей". Но странное дело - есть в книге и гнев, есть боль за происходящее - а любви-то нет. Сколько бы человек ни выстрадал, чего бы ни насмотрелся, он может верить в свою страну и любить ее. Как приговоренный к расстрелу Достоевский, повидавший в жизни не менее, чем автор "Долины..."

Односторонность - главный недостаток книги. И особенно это ощущается, когда заходит речь о Чечне. Рассуждениям о войне посвящена глава "Армия" во втором томе ("Страсти по Ваньке Каину"). И здесь больше эмоций, чем взвешенного осмысления. И здесь - ни слова о взрывах в Пятигорске, Буйнакске, Москве. Повествуя о расстрелах безоружных людей (что осуждалось всегда и в любой стране), автор, претендующий на "правдивость книги", ни слова не говорит о расправах с пленными российскими солдатами, с мирными русскими жителями. "Яко же и не бысть". Да и зачем ему это, когда "великолепный генерал, сын своего народа Джахар Дудаев в условиях нынешней войны с российской до зубов вооруженной армией (? - В.Б.) практически разгромил "северного колосса", повторив в новых и, полагаю, более сложных условиях подвиг Шамиля". А на предыдущей странице - плач о солдатских матерях...

Прочитав в аннотации, что книга "правдивая", вдруг чувствуешь себя обманутым. Вместо беспристрастного анализа, вместо писательских раздумий, откровений, вместо столкновения нескольких "правд" - брань и дешевая публицистика, рассчитанная на скандал.

Можно соглашаться с правдой, которая оказалась на стороне недруга. Но нельзя соглашаться с унижением народа - русского, чеченского, любого другого. Можно критиковать и бичевать законы, порядки, нравы, но не оскорблять страну, где ты живешь. "Есть критика ироническая, злобная, несправедливая, нигилистическая и разрушительная; так критикуют враги. Но есть критика любовная, озабоченная, воспитывающая, творческая даже и тогда, когда - гневная; это критика созидательная; так критикуют верные друзья; такая критика ничего "сорвать" не может, и то, что она "внушает", есть мужество и воля к преодолению своих слабостей", - заметил Иван Ильин. "Так критикуют свое, любимое, - не отрываясь от него, но пребывая в нем; пребывая в слиянии и отождествлении с ним; говоря о "нас", для "нас", из крепкого и единого национального "мы". Какой критики у Приставкина больше, читатель легко решит сам.

У Ильина есть еще одно интересное замечание, которое напрямую относится к теме нашего разговора. "Отчаяние в судьбах своего народа свидетельствует о начавшемся отрыве от него, об угасании духовной любви к нему. Но верить в родину может лишь тот, кто живет ею, вместе с нею и ради нее, кто соединил с нею истоки своей творческой воли и своего духовного самочувствия".

2

Уголовника-профессионала специально берегут, чтобы потом свалить на него нераскрытое дело, "жуткое" преступление - изнасилование кенгуру в зоопарке. Он берет его на себя, решаясь вступить в игру со всемогущей карательно-государственной "Системой". Что из этого вышло, рассказывает роман Юза Алешковского "Кенгуру". "Вещь, которую, по-моему убеждению, ждет поистине непредсказуемое будущее", - сказал о "Кенгуру" Иосиф Бродский ("Катастрофы в воздухе").

Но будущее упомянутого романа как раз предугадать нетрудно. "Как частная философия или система убеждений для интеллигента, так и мат в устах масс в каком-то смысле служит противоядием "позитивному", навязчивому монологу власти. В "Кенгуру" - в общем как и в повседневной русской речи, - объем этого противоядия превышает лечебную дозу настолько, что его хватило бы еще на всю вселенную". В этом-то и ответ. "Кенгуру" настолько пресыщен матерной лексикой и настолько по уровню мысли убог, пуст, что будущее у него только одно: забвение полнейшее. Роман мог нравится только тем, кому приятно было слышать гадости в адрес власти, да восхищаться матерщиной, расценивая ее как средство противостояния официзной литературе, столько же безжизненной и обреченной. Прочитать "Кенгуру" до конца можно, лишь изнасиловав себя. Если это "сатира", то сатира лакейская: пинать мертвого льва не требует много ума. Если "языковой потоп" (выражение Юродского) не несет сколь-нибудь стоящей мысли, или хотя бы попытки осмыслить эпоху - когда упомянутый Лев был живым - он обмелеет до короткой строки в литературоведческом справочнике...

Я не ставил целью разобрать "Кенгуру", к литературе "эта вещь" мало имеет отношение. Существует человек и существует "Система", которая душит его свободу. Я хотел показать на примере романа один из методов противостояния "Системе" - аморализм. Это отказ от традиционных канонов в пользу других, вульгарных, уход в собственное "Я". Таков и Лимонов. Но если Бродский с Алешковским, не принимая советской "Системы", смирились с американской, то он не принял никакойПотребовалось пойти дальше. Его гомосексуальные сцены - своеобразный ритуал неприятия, то же, что и кенгуру для героя Алешковского. Только тут кенгуру существует виртуально. Герой даже не видел этого животного...

В однотомнике Алешковского, выпущенном в издательстве "Эксмо-пресс" в прошлом году (серия "Антология сатиры и юмора" России ХХ века) привлекло меня четверостишие на задней стороне обложки:

Сказано по-командирски. Между тем, верить можно лишь в то, что любишь, что считаешь началом начал, идеалом. Вера и любовь всегда рядом. Отказ от веры - это отказ и от любви Кажется, будто все у нас плохо потому, что не можем "умом понимать". Но кто сказал, что любовь- менее сильна, нежели прагматизм? Ум - просто средство скрыть отсутствие любви и, следовательно, веры. "И ненавидим мы, и любим мы случайно, ничем не жертвуя..." Отсюда подчеркнутый рационализм ("холод тайный") пародии и пошлость "Кенгуру" Алешковского, гипертрофированный эгоцентризм Лимонова.

Что ж, это их борьба. Их средство сохранить себя.

Еще один способ "понять Россию" без веры - стихотворение "Русские плачи" Александра Галича. К плачу как фольклорному жанру оно имеет такое же отношение как песни про казаков Розенбаума к казачьим песням.. Попытка уразуметь логически смысл российской истории заходит у Галича в тупик. Плач - вот та нить, что связывает десятки поколений, от времен Олега до ХХ века. Вся история - череда нелепостей и бед, казней и бунтов.

Эти "грешить" и "каяться" - символ морали, а не символ веры. Галич ненавидит Россию такой, какова она есть, и быть может, долго будет. Но пусто ему становится без любви. И придумывается какой-то лакированный рай, существующий где-то в дали поэтических грез автора - другая Россия, идеал.,

Ах, как это хорошо, как это легко и просто любить и жить в такой стране, похожей на сусальную роспись сувенирной шкатулочки! Эта вера не требует духовных усилий, преодоления сомнений...

Галич был одним из самых непримиримых противников "Системы". Высоцкий мог хихикать над ней, ибо, как заметил один из исследователей авторской песни, "Система" не представлялась ему абсолютным злом. Ее необязательно было ломать. Достаточно лишь подправить что-то и все нормализуется. Может, поэтому Высоцкого не лишили гражданства, хотя что было проще? Галич все зло видел в "Системе" и "ломил стеной". Его лагерный цикл донельзя прямолинеен:

Почему же сразу "нелюди", а не такие жертвы "Системы"? Лишь потому, что вынуждены кого-то вести на расстрел?

Галич - это противостояние ненавистью. А можно ли противостоять любовью? Тем самым чувством, без которого "Россию не понять".

Оказывается, да.

У Ольги Берггольц было больше причин ненавидеть. Ложное обвинение, арест. Пока она была в тюрьме, ушли из жизни две ее дочери. Третьего ребенка Берггольц не смогла родить... Но вот слова, брошенные Родине:

Слова "верю" и "любовь" - соседи. В одной строфе. И она, Берггольц, не одна жила этой любовью:

Эти строки искренни, потому что предназначались не для широкой публики, у них мало было шансов на публикацию. Они писались, чтобы разобраться в себе и в том, что произошло...

Что же важнее: аморализм, ненависть или любовь? Тиражи книг ни о чем не говорят. Ненависть разрушает, любовь созидает - и сила, с какой свершается то и другое, может быть одинакова, разница только в знаках: в одном случае минус, в другом плюс. Нужен какой-то ориентир, чтобы ответить на поставленный вопрос. Но в чем он должен заключаться?

Ответ подсказали мне строки из письма Владимира Короленко жене: "Но мне страшно подумать, что моим детям был бы непонятен мой язык, а за ним и мои понятия, мечты, стремления! Моя любовь к своей бедной природе, к своему чумазому и рабскому, но родному народу, к своей соломенной деревне, к своей стране, которой хорошо ли плохо ли - служишь сам. В детях - хочется видеть продолжение себя, продолжение того, о чем мечтал и думал с тех пор, как начал мечтать и думать - и для них хочется своего родного счастия, которое манило самого тебя, а если - горя, то опять такого, какое знаешь, поймешь и разделишь сам".

Нравственное здоровье детей - вот что следует прежде всего иметь в виду. А оно созидается и поддерживается только искренней любовью. Остальное все - путь в никуда, поскольку не служит нравственному становлению личности, поколений, будущему.