Капитолина КОКШЕНЕВА 

ИМПЕРИЯ БЕЗ НАРОДА

О проекте
Проза
Поэзия
Очерк
Эссе
Беседы
Критика
Литературоведение
Naif
Редакция
Авторы
Галерея
Архив 2002 года

XPOHOC

Русское поле

НОВОСТИ ДОМЕНА

ГОСТЕВАЯ КНИГА

МОЛОКО

РуЖи

БЕЛЬСК

ПОДЪЕМ

ЖУРНАЛ СЛОВО

ВЕСТНИК МСПС

"ПОЛДЕНЬ"

ГАЗДАНОВ

ПЛАТОНОВ

ФЛОРЕНСКИЙ

НАУКА

РОССИЯ

МГУ

СЛОВО

ГЕОСИНХРОНИЯ

“Укус ангела” написан без последовательного развития сюжетных линий (это тоже стало сегодня эстетической нормой): роман начнется с “оных времен” войны с турками, открашенных блестящим героизмом и выправкой “гвардейских мундиров” (аллюзии с XVIII веком?). В главе первой читатель узнает авантюрную историю рождения главного героя Ивана Некитаева (он рожден от простой китайской девушки и русского офицера); здесь же повествуется о воспитании осиротевшего Ивана и его сестры в дворянской семье в имении под Порхово. На 26-й странице повествование прервется - Крусанов расскажет нам “немного предыстории”, суть которой в том, что за четверть века до рождения главного героя империя была расколота смутой и распалась на две части - Гесперию (со столицей в Петербурге) и Восток империи (с столицей в Москве) и двумя выборными консулами. В сущности стремительному восхождению Ивана Некитаева к единоличной власти (через воссоединение Империи под именем России) будут посвящены оставшиеся шесть глав романа, заканчивающегося такой уже катастрофической и нечеловеческой мощью не прекращаюшей воевать Империи, что для “окончательной точки” в последней Мировой войне Иван Некитаев должен прибегнуть к инфернальным силам, выпуская в мир Псов Гекаты (древней богини мрака, ужаса и колдовства).

В рваном литературном пространстве романа существует собственно не историческая ткань как главная, но два “этажа” смыслов: во-первых, описание политтехнологий, обеспечивающих приход к власти (тут у читателя возникают самые современные аллюзии); во-вторых, насыщенность романа мистическими интуициями (гаданиями героев на картах Таро с целью посвящения в свою будущую судьбу, “переходами душ”, заселением романа “странными героями” типа Старика-пламенника, которому убиенный последний Государь отдал “завещательную привеску” - он должен ее вручить новому “помазаннику”, коего он обрел в лице Ивана Некитаева; к этому же разряду героев можно отнести и “василеостровского мога” Бадняка, знающего судьбы Мира через владение “Закатными грамотами”). Таким образом, роман держится сопряжением современного мифа (как сущностью новейших политтехнологий) и мистической реальностью (как сущностью новейших и модных идеологий). В чем же тогда заключается его “альтернативность”?

Масштаб империи против либерализма

О романе Павла Крусанова “Укус ангела” высказаны по крайней мере две вполне определенные точки зрения: автор информационного иллюстрированного журнала “Афиша” видит его “агрессивной литературно-военной доктриной..., основанной на пренебрежении всеми традиционными западными ценностями”. Завершает же свое рассуждение следующим образом: “Унижение Европы для русской словесности беспрецендентное...”. ”Самым идеологическим романом последнего десятилетия” назвала его критик, историк литературы Л. Сараскина в “Литературной газете”, сконцентрировав свое внимание на технологии и философии власти, геополитической стратегии “активистов хаоса”, полагая, что “Россия, ее история, ее реальное и метафизическое существование в контексте романа Крусанова оказываются ахиллесовой пятой бытия всего человечества, его слабым, слабейшим местом”. Выводы, как мы видим, решительные. Оценки - совершенно не типичные для нынешней инфантильной критики.

Есть ли действительно “военная доктрина” и “геополитическая стратегия” в романе “Укус ангела”? Я понимаю, сколь “страшно” критикам произносить эти слова о художественном произведении, - критикам, воспринимающим с опаской все разговоры об “особом пути” России и вычитывающим в романе Крусанова ее будущий путь как имперский только на том основании, что на всем романном поле постоянно идет война, расширяющая и “обозначающая” пределы империи, названной Россией. Вот толстовская “Кысь” с ее унижением страны, с ее констатацией деградации человека никого не напугала и даже получила награду. В литературе можно сколько угодно описывать безобразия, доходить до полного самоистязания, кипеть ненавистью в отношении своего места жительства (России), но вот написать, что главный герой Иван Некитаев - губернатор Царьграда, являющегося частью России, вытолкнуть в литературный мир идеологию действия и силы, так тут же тебе напомнят об аморальности этого писательского жеста. Впрочем, для либерального слуха в этом романе, действительно, много геополитически вызывающего. Так, брат главного героя Петруша Легкоступов (идеолог империи) позволил себе еще в блистательные дни юности заявить: “Начнем с того, что Североамериканские штаты неинтересны мне как собеседник - ведь им нечего вспомнить...” Это “геополитическое заявление”, кажется, готовы воспринимать с каким-то прежним (почти советским) пылом, вычитывая в словах литературного героя идеологию, имеющую последующие практические шаги.

На первый взгляд роман Павла Крусанова кажется вызовом тихим мерзостям либерализма - писатель отвечает им. Отвечает плоскому, убийственному уравнительному глобализму, противопоставив ему роскошь имперского фасада, крепостью которого удерживаются “неблагодарный Табасаран” Кавказа, европейские Польша, Моравия, никогда не существовавшая Паннония, Румыния, Курляндия, Литва и Болгария. Отвечает выбором необычайного, ненормального, сверхгероического пути своих персонажей, передавая читателю свой художественный восторг от эстетики силы. В романе Крусанова, действительно, многое находится в конфронтации с либеральным образом мира и ценностным его присутствием в современной литературе. Тут есть все, что ни уху, ни духу современного читателя непривычно. Разве привычен для вкуса, воспитанного ложным героизмом детективов, борющихся с мафией этот пламенный эстетизм, включающий апологию войны?! Речь идет, конечно же, не о стандартных подвигах американских суперменов, и даже не о геройстве отечественного спецназа или милиции. Апология войны в этом романе - эстетический выбор, направленный, казалось бы, своей агрессивной силой против всего мельчающего современного мира (при тотальной его упаковке в форму американского образца глобализма). На протяжении всего романного пространства идет война: от Смуты начала романа, разделивший империю на две части, до Мировой войны в финале произведения. Война здесь - действенное поле империи, обязательное условие ее существования (“..она, как и любая империя, определенно была подобна велосипеду - когда седок перестает крутить педали, все катится в упадок, разложение, развал”).

Однако, если мы попытаемся не обольщаться “имперским фасадом” (как обольстился “День литературы”) и силовой энергией образов, если мы постараемся увидеть этот роман в контексте новейшей тенденции, выпячивающей моду на “имперскость”, то стоит еще раз задать прямые вопросы: действительно ли перед нами “имперский роман” с “альтернативной историей”? действительно ли автор восстанавливает в правах идеологию мужества? и не связан ли он самой своей пуповиной все с теми же “тихими мерзостями либерализма”?

Роман “Укус ангела” - никакая не “альтернативная история”, которая даже в своем движении “от противного” должна предполагать некую все же историческую концепцию, как это сделал например, академик Фоменко сотоварищи. Крусанов попросту “снял” с себя какую-либо историческую обязательность, перетасовав, насильственно преобразив историю России в соответствии с собственной интеллектуальной задачей, о которой скажем позже. В этой истории не было ни революции 1917 года, ни таковой же - 1991-го. Не было Второй мировой войны. В этой истории была только победа: над чужеземными армиями и всевозможными сепаратистами - от мятежников Закавказья до поляков. В романе петербургского прозаика история буквально закипает. Автор, в сущности, зовет читателя в мир иллюзорной, мифологической, виртуальной реальности - он предлагает терпкий, жесткий и страстный “эстетический продукт”, претендующий на восстановление в правах “энергичной культуры”и “литературы от противного”.

Крепко встряхнув своего читателя буквально с первой же страницы, Павел Крусанов предлагает бытие на лезвии культуры, на кромке истории, на рубеже чувств, на границе бытия, когда становится явным “невнятный пожар в недрах вещества”, человека, события. Первая глава, названная “Общая теория русского поля”, посвятит читателя (как я уже говорила) в историю рождения главного героя, в китайской крови которого критика увидела “намек” на геополитическую перспективу и, очевидно, симптом военизированности. Автор впустит нас во времена его взросления, отмеченные “пугающей яростью”, “страшным детским нигилизмом” и запретной, безумной любовью к собственной сестре - “фее Ван Цзыдэн” (с русским именем - Тани). “Сонм болтливых демонов устроил балаган в его (Ивана Некитаева - К.К.) сердце - во все горло, глуша друг друга, бесы держали неумолкающие, ранящие речи... Он и прежде бредил войной, но теперь Танин образ неизменно вставал перед ним из пламени пожаров, и леденящий ужас смертельной опасности обрел для него лицо”. Страсть к войне и любовное безумие составят ядро личности героя. На этом же “русском поле” произойдут первые значимые беседы Петра Легкоступова (сводного брата) с главным героем - беседы о всеведущности Бога и грехе, о Его вездесущности и человеческой воле. А предысторией к Большой войне и роковой любви Ивана Некитаева станет другая, за четверть века до описываемых событий случившаяся, война Смуты, начатая женщиной, опаленной эросом (любовью, заставившею “превзойти границы возможного и поколебать неодолимую державу”). За двадцать пять лет до рождения главного героя империю раскололи не мелкие партийные интриги, не скучные предательства, не коварство подданных, а любовь - огненная, страстная, бешеная любовь девчонки к наследнику престола, возглавившей свое дикое воинство. Кажется автор настаивает на том, что любовь, расколовшая империю, менее унизительная причина, чем какие-либо мелочные интриги тщеславных людишек. Отомстив предавшему ее возлюбленному, Надежда Мира обратилась в тень, став имперской легендой. Образом смуты в этом романе стал огненный жернов, катившийся перед дикой стихийной армией раскольников. Этот выжженый на земле след дышал жаром - даже птицы не могли перелететь через эту границу - обугливались. Огненный след станет границей между двумя частями расколовшейся Империи.

Через три года воссоединится держава, восстановится в ней жизнь, быстро затянутся раны (несмотря на дурные прогнозы). Всем сепаратистам публично отрубят головы. Их будет тридцать семь тысяч. Объединенной империей, названной теперь Россия, править будут два выборных консула. Далее последуют “анексия Могустана и Монголии, Персидская кампания, оккупация Шпицбергена, повторное замирение Ширвана, десант в Калькутту, после чего Англии пришлось отчасти потесниться в Южной Азии, получение мандата на Кипр, блестящий рейд экспедиционного корпуса в Мекране и, наконец, разгром Оттоманской Порты”. Так империя являла свою волю - такой застигнет ее Иван Некитаев.

Сверхгерой и культ силы

Главный герой Иван Некитаев пребывал до появления на мистической сцене истории на войне с “табасаранскими абреками” Кавказа. Именно вернувшись с этой войны, получив чин майора, должность командира полка и три Георгиевских креста, Иван Некитаев к 28 годам станет самым молодым полковником Генштаба. Перед нами - не просто “исторический герой”, но сверхгерой, живущий в двух пространствах - страсти и власти. Все его чувства, поступки, военные подвиги, безумная и преступная любовь, пожалуй, сравнимы с огненной стихией. Вообще символика огня (кипения, пожары, ожоги, опаления - как последствия его действия, вплоть до “кипящего холода” - знака провидения, ”снисходительной подсказки смерти”) занимает значительное место в этом романе, подчиняя себе, повторим, как область страсти, так и пространство власти. Сам же герой, лишенный, кстати сказать, каких-либо рефлексий относительно мира и себя самого (то есть лишенный сознательной воли) подчинен сугубо инстинкту “действователя”. Рассуждают другие - он совершает поступки. Уже в юности “богословский спор” с братом Петрушей - “герменевтиком” на тему всеведущности Бога закончился потоплением братца, а все его возмущенные вопросы были “переадресованы” Иваном к Богу, который должен “сам с себя (а не с “действователя”) взыскать”, коли он всеведующий. Такой герой будто бы действительно противостоит нежнейшему до сладострастных мерзостей, измученному от пристального внимания к себе, нынешнему герою-индивидуалисту. Но в сущности, это все тоже “я хочу”(с добавлением - “значит могу”), только облеченное в мифологизированную оболочку “мужской культуры”, рассчитанной на те же самые “чепчики”, бросаемые в воздух благополучными дамочками. Крепкие силы “имперского разлива” будут представлены в романе не только не знающим страха и сомнений мысли Иваном Некитаевым. Какая должна быть женщина рядом с таким героем - представить не сложно: естественно, с амбициями Клеопатры и чувственной изощренностью египетских блудниц. А против болтливого, обслуживающего плюралистические взгляды партий, пищущего “деятеля” выдвинуты новые интеллектуалы - идеологи империи и политтехнологи, группирующиеся вокруг кружка “посвященных” Коллегии Престолов (явная аналогия масонской ложе). Наконец, напротив такого “плоского” в своих рефлексиях, с такой “помоечной душонкой” обывателя и сугубо материальными его интересами поставлены люди с особыми мистическими интуициями (роскошная гадалка на картах Таро, мог Бадняк, владеющей старинной книгой судеб мира, Старик-пламенник, угадавший в юном Некитаеве будущего императора) и прочие, путешествующие на грани миров.

И тем не менее воинственный эстетизм романа Крусанова не является сознательной контр-позицией по отношению к бледности либеральной литературы и высушенности, исчерпанности ее идей. Перед нами скорее позиция выигрыша. Сделанная ставка на культ силы, апологию войны (как идеи), мистицизм, виртуозные мистификации, жестокие развлечения (Некитаев, например, с помощью магического сеанса по переселению душ превратит князя Кошкина в машину, живьем пожирающую, “высасывающую” людей за неимением другой пищи, тем самым переведя его из рядов людей в некий человеческий бестиарий), яростные выходы за все этические пределы (оправданные “неукротимым первобытным нравом, еще не знакомым с общественной моралью и ее суровыми предписаниями”) все же не позволяет автору воскликнуть “зеро” и сорвать банк. Новый литературный масштаб империи, придаваемый произведению, является все тем же глобализмом с его опорой на “элиты”, с его презрением к страху мещанина и возмущению обывателя ненормированностью чувств. Пожалуй, иногда в культуре действительно нужен писательский окрик. Имперская риторика помогает автору “Укуса ангела” взорвать утилитарную мораль (которая, увы, сегодня тоже катастрофически сера в своей вседозволенности) с яростью ницшеанской энергии: его Иван Некитаев - герой, исживший страх, обладающий сверхволей и бесконечным мужским обаянием, - конечно же, выставлен против супермена американского массового кино. ( Правда, их супермен не является для нашей критики фигурой опасности, наш сверхгерой - тут же настораживает). Некитаев - герой “безмерный”, безмерность которого столь велика (для него нет разницы между живым и мертвым), что явно превосходит в размерах всеми признанную черту русского типа - “широкого человека”. Сама страсть Некитаева к сестре (инцест, оправданный культурами древних цивилизаций, например, Египта) тоже с “имперской вседозволенностью” выставляется наперекор привычному и будничному блуду нынешнего времени, наперекор героям, разменивающим в случайных соитиях силу любовную.

“Оправдать” воинственный эстетизм (как мы делаем в случае К. Леонтьева) Крусанова можно было бы только в том случае, если бы мы слышали такой авторский голос: Вы (это все мы - его современники) готовы принять любые бессмысленные объяснения происходящего, лишь бы этот мир был вам понятен! вы готовы “скушать” любую правду комменаторов от жизни, лишь бы этот мир не имел тревожного таинственного вида! Но нет у петербургского автора такой подлинности боли и искренности бунта! Именно поэтому Крусанов выполнит свой роман в духе “имперского магического реализма”, а критики напомнят автору о влиянии на стилистику его сочинения Маркеса с Толкиным, Павича с Кундерой. Естественно, Крусанов не пророк, но “дитя” своего времени, так что не будем вычислять влияние означенных иноземных авторов на отечественного прозаика: романов, насыщенных гадалками, пророчествами, мистикой (по-преимуществу черной) и символизмом сегодня и у нас не мало.

Итак, радикальная идеология вместо плюрализма; откровенная несвобода войны (организующего принципа романного пространства) и свобода для избранных вместо кланово и массово-распущенной либеральной свободы; глобальный вселенский размах вместо моря чувств приватного человека - все это может составить привлекательные для читателя и критика стороны романа. Но “висит в воздухе” упрямый вопрос: можно ли и стоит ли все это воспринимать всерьез - настолько всерьез, что видеть в романе геополитическую и военную доктрину, тотальное неприятие агрессивного атлантизма?

Идеологический коктейль

На мой взгляд роман “Укус ангела” воспринимать в полную идеологическую и геополитическую меру можно было бы только в одном случае - если бы это был реванш за униженное положение нашей страны, за оскорбленное национальное достоинство всех русских, живущих ныне в России и за ее пределами. Действительно ли речь у автора идет об “имперском инстинкте”, не уничтоженным до сих пор агрессивным равнодушием любителей европейских свобод, а сам он обладает чутким русским инстинктом правды ?

Автор романа сделает режущими, острыми и вызывающими все комфортные смыслы современной идеологической культуры: из монархической концепции истории он извлечет тезис о помазаннике и Удерживающем, но “помазанник”, избранник Иван Некитаев будет назван императором Чумой и выведен напрочь за пределы этического поля (вне этики его власть, его страсть, его “высшая воля”); из мистической - поиски героями своей судьбы через общение с могами-магами и выходы за пределы материального мира; либеральную использует наоборот - под видом исключения России из “нового мирового порядка”. Все, буквально все идеологии будут разбиты на осколки, перемешаны в этакий коктейль “Кровавая Мэри” или еще более новомодный, предлагаемый в столичных ресторанах под “крутым” названием “Оргазм”. Крусанов просто вынужден свой “имперский коктейль” сплавить с потусторонним “не добром и не злом”, с “эстетическим аморализмом”: у него “и солнце над миром горит, как шапка на воре”, - горит над тем миром, который в темной тяжести ночи “кололи сверху... острые звезды”, а на белом мундире генерала “ярко вспыхнул ...праздничный тюльпан крови, - он ничуть не показался лишним”.

В сущности, все идеологии романа, о которых “правильно” или “красиво” рассуждают герои (“Только империя способна на жертву”, “Жертва - это объективное ненужное сверхусилие. Что-то вроде Карнака, Царьграда или Петербурга. Это то, чего не может позволить себе народовластие. Это то, что переживет фанеру республики, какую бы великую державу она из себя не строила”), совершенно бессильны перед главным пониманием “целей государства” - “оградить власть тех, кто находится у власти, и не допустить к власти остальных” (совершенно не имперское, а нынешенее либеральное понимание власти - добавим мы). Так в романе и произойдет: идеологи развяжут борьбу Некитаева за единовластие, опираясь не на его понимание превосходства единоличной власти, но на его ревность собственника (состряпают грязную историю о связи возлюбленной Некитаева Тани с его соперником). Собственно новый империализм Петруши Легкоступова (критики уже напомнили в связи с этим героем о Петруше Верховенском) представляет собой смесь “монархически сориентированного” мировоззрения, мистицизма, герменевтики и оккультизма. Фигура императора, естественно, “божественной природы”, следовательно (какова логика!), он “абсолютно свободен и неотделим от Бога”, следовательно (что и требуется доказать) - “Бог внутри его. Вне его Бога нет”. Цель нового империализма - “переписать матрицу мира”, вызвать из небытия “силы прекрасные и грозные”. “И тут за делом иерархии в зенит войдет дело Шамбалы...” Собственно имперская поступь героев Крусанова не менее разрушительна, чем глобальные планы революционеров-бесов XIX века, тоже мечтающих о “рае” (у Крусанова это “новый Ирий”). Его роман завершается Великой войной, многие годы терзающей планету, и решением императора России (как я уже говорила) использовать в этой войне инфернальные силы - Псов Гекаты.

Так Крусанов взрывает усталый день нынешней идеологической культуры с его тоскливой тоской “об утратах”, с его постмодернисткой тягой к онтологической пустоте, с его опасением и боязнью “глаголом жечь сердца людей”, с его “глухонемой вселенной” и “возвышенным упадком символистов”. Так Крусанов строит свою анти-Россию.

Интеллектуалы и анти-Россия

Не только историческое, но и эстетическое время предельно спрессовано в этом романе, если под последним понимать соседство “бодрийаровского симулякра и декадентсткого дискурса” (знаковых терминов конца ХХ века) рядом с психоанализом Фрейда, Эдипов комплекс которого “в русском человеке места себе не находит”, а “русский психоанализ” еще ждет своего создателя. Так что, возможно, следующий роман Крусанова этому и будет посвящен (русскому психоанализу). Общевойсковая Потемкинская академия, кадетские корпуса, армии Воинов Блеска и Воинов Ярости соседствуют с новейшими реалиями - офицеры предпочитают водку московского завода “Кристалл”. Однако, критики, мне кажется могут “спать спокойно”, так как никакой реальной опасности западной культуре этот роман не представляет. Это - наша “головная боль” с новейшими симпотомами и “лечить” ее придется нашими же “домашними средствами”.

Да, перед нами хорошо оснащенная “антитеза” интеллектуальной группы (к ней относят обычно и писателя А. Секацкого), предлагающей новейшую интеллектуальную игру в империю и имперский литературный стиль, “уши которого” растут из передовых статей газеты “Завтра”, из интеллектуальных занятий метафизиков и традиционалистов в духе А.Дугина и его кружка. Ителлектуальные штудии и оппозиционный газетный сленг проникли в авторское творчество. Хаотичная имперская риторика А. Проханова художественно-впечатлительным Крусановым интеллектуально насыщается, дисциплинируется и, в некотором смысле, “старые патриоты и империалисты” образца “завтравцев” вытесняются “новыми империалистами” образца Крусанова. Не заметить этого больше ну просто нельзя - ведь недавно и г-н Ольшанский из “Независимой газеты” “залез на табуретку”, раскаялся в либерализме и рассказал миру, “почему он стал черносотенцем”. Он же дает рецепт (прямо по Крусанову) “истинной литературы” как той, и только той, которая занимается исключительно двумя темами - “Смерти и Власти”. А чтобы понятнее был его новый империализм он “встраивает” в современность знаменитую уваровскую триаду (“Православие, самодержавие, народность”). При его современном озвучивании она выглядит как стеб: “Упромысливать, гнобить и не петюкать”. Тоже, бедный, “порядка” захотел. Разговоры о “межпланетной империи” нередко встречаются на страницах “НГ” (сочинитель Н. Перумов объявил цикл “Империя превыше всего”), и кажутся “предчувствием нового тоталитарного проекта”.

И все же, не отнимая достоинств у романа (приобретенных автором от близости к “имперской идее”), мы должны признать, что перед нами вновь попытка создать такую идеологию, которая будет продаваться как технология (то есть - иметь внушительные тиражи). Империя Крусанова - это роскошная маска империи. Империя Крусанова - это силовой, мужской миф, внедренный на место расслабленной “части речи” модерниста. Если нынешняя “единая Россия” многими воспринимается как анти-Россия по отношению к идеалу, то империя Крусанова - это тоже анти-Россия, являющаяся совсем не оппозиционной к глобализму. Быть может просто либеральное самоуправство здесь так захватывающе-нагло и масштабно, что его трудно узнать?

Сколько раз в нашей реальной истории разговоры о “возрождении русской литературы” заканчивались ее нигилистическим развалом, а о “возрождении государственности” - началом распада государства. Так и здесь - презрев “отсталость, бедность, слабость” (недавние слова современного политика) реальной России, Крусанов выдвинул масштабную имитацию - увлекательную компьютерную игру в Россию-империю, где с той же легкостью, “нажатием кнопки” убираешь из мнимой истории мнимые и реальные страны, завоевываешь запросто полмира.. Где, накопив оружие и капиталы, стираешь ненужную тебе жизнь (Некитаев так и поступит со своим идеологом). Компьютерная игра “Империя Россия” дана по всем правилам современной графики и технологии (с цветовой картой в 256 цветов) - просто дана в другом жанре. В виде романа. Ведь в любой масштабной компьютерной игре (“Вьетнам”, “Солдат фортуны”, “Дюна”, “Разорванное небо”) всякий давно уже может быть Иваном Некитаевым.

Роман “Укус ангела” держится сверхгероической судьбой главного героя (сначала кадета, потом полководца, далее - губернатора Царьграда и, наконец, императора, единовластного повелителя). Другой (помимо главного героя) силой, выступит у него кружок интеллектуалов, расположенных вокруг Петра Легкоступова (философа, эстета и мистика). Именно “посвященные” , “четвертая власть” займутся идеологическим обеспечением победы Некитаева (издают философский журнал “Аргус-павлин”, работают в государственных газетах). Это ими были разработаны и озвучены главные “имперские тезисы”, приведшие Некитаева к моновластию. Задача первая - внедрить ощущение “наступающей тьмы” и изжитости прежних “религиозных и общественных мифов”. Это, в свою очередь, должно привести к разработке понятия “хаос”, когда история умещается в формулу “движение плюс неопределенность”. Далее - развить тезис о хаосе, который прививает “вкус к смещенной реальности, размывая привычные представления о возможном и невозможном...” (Выделено мной - К.К.). Но какой-же “хаос” без своего “мистического измерения”? (Интеллектуалы-конструторы имперского образца предлагают идеологам “привлечь к работе оккультистов и пессимистически настроенных астрологов” для рассказа о новом эоне). На следующем этапе необходимо “вбить как гвоздь” понимание того, что “мы стоим вплотную к приходу в мир демонов ада”, назвать грядущее “время ужаса и торжества хаоса” вполне соответствующим пророчествам Апокалипсиса и успокоиться на том, что это еще - не конец мира (в тезисах цитируется Владимир Соловьев). Интеллектуалы, формирующие общественное мнение, советуют прессе, которой подлежит все названное тиражировать, “к месту” вспомнить “любых радетелей о едином стаде и едином пастыре” - от Афанасия Великого до Леонтьева и о. Иоанна Кронштадского. Между тем, стадо империи должно понимать, что ужас и хаос - это не более, чем “расплата за утрату человечеством сакрального знания”. Те же, кто “решились постичь хаос, кто имеет силы, волю и мужество противостоять как разуму, трепещущему перед потопом, так и безумию, заклинающему: “После нас хоть потоп!” - дерзко и радостно заявляют миру: “После потопа - мы!””. Именно этим “сильным и радостным” чувством будет руководствоваться властитель Иван Некитаев, впуская в мир Псов Гекаты.

Серый кардинал, светский технолог Петр Легкоступов (умело убравший главного соперника с пути своего выдвиженца Гаврилу Брылина - “сторонника сближения России с Европой и Североамериканскими штатами, уже испускавшими ядовитый инфернальный душок...”), государственный секретарь, мистический деятель - мог Бадняк, умеющий “по прихоти совершать повороты и жить в обратную сторону”, Старик-“пламенник” - главные носители “двух ветвей власти”: земной (материальной) и мистической (магической). Вместе с тем, имперское - это не количественное, но качественное пространство. (Никакие рассуждения Петра Легкоступова о византийском понимании власти императора, о вымоленности Государя народом у Господа не претворяются ни во что реальное, и даже не станут цельными воззрениями на христианскую империю, единственно-возможную). Как никакой “взрыв” усредненных партийных воль категорически не способен породить ничего метафизически щедрого, так и никакая амбициозная игра в империю не даст ничего живого. Я понимаю, что любовь автора к России может быть даже “безжалостна”, - безжалостна в том смысле, что не будет задерживаться ни на каких исторических переживаниях, но прямо устремляться к вечности, преодолевая “земное притяжение” ради своей верности последнему знанию - знанию о конечности земной истории. На этом пути даже империя не может быть целью. Любовь к России может быть земной, но духовно трезвой, и тогда вылетят из сердца слова: “Ты лучшая! Пощады лучшим нет!” (М. Волошин). Но Крусанову империя за себя мстит: исчерпанность идеи такой империи-маски (империи-мутации), главным качеством которой взято расширение пределов войной (завоевательная деспотия), вынуждает его видеть полную опустошенность земного бытия, заставляет впускать в мир демонов богини мрака и снов, покровительницы ведьм и магии. Радикальный исход, выбранный героем и властитетелем Некитаевым, пугающий сторонников обустройства здешней нашей жизни и понятый критикой как сотворение мирового хаоса - это не отчаянный шаг навстречу другой Воли, взыскивающей и с властителей империи, но щекочущая нервы читательская прогулка по лезвию культуры, сбрасывающей приевшиеся постмодернистские оболочки. Торговцам свободой, использующим выхолощенные пропагандистские штампы, теперь придется потесниться - предоставить место продавцам яркой и впечатляющей “энергетики имперских образов”. Но никакой имперский роман, всерьез опирающийся на реальные исторические концепции империи от Федора Тютчева до Льва Тихомирова и Ивана Солоневича, невозможен без народа (тела, земли империи), ведь империя - это достижение и сила всей нации. Тут - главное поражение автора, создавшего империю без народа, и в сущности, империю нехристианскую (несмотря на многочисленные разговоры о Боге и вере).

ххх

Роман “Укус ангела” совершенно логично завершает антитрадиционный путь либеральной литературы. Литературы, не впускающий русский народ в свой мир как положительный и страдательный “элемент”. “Имперский мистический реализм”, увы, тоже обошелся без крещеного народа. Вспомним еще и еще раз, что “любовь” бывает разной - Иуда целовал Христа, а не бросал в него камни. Крусанов пишет о России-империи, избранника (императора) которой Ангел не поцеловал, а укусил.

2002 г.

РУССКИЙ ЛИТЕРАТУРНЫЙ ЖУРНАЛ 

Гл. редактор журнала "МОЛОКО"

Лидия Сычева

WEB-редактор Вячеслав Румянцев