|
|
«Блаженны
страждущие…»
МЫСЛИ ПО ПОВОДУ
«Как же она была хороша, наша Россия! Но однако теперь я
не хотела бы вернуться туда, думаю, я плакала бы все время…»
Ирен де Юрша
Несколько лет назад через французское посольство, через живущую в Уфе
гражданку Франции Нину Александровну Антонову в Башкирию, в Шафраново, один
из кумысолечебных санаториев, нанизанных на Великую Транссибирскую
железнодорожную магистраль и возникших благодаря ей, а это что ни на есть
самые аксаковские места, поступило из Франции письмо примерно такого
содержания: «Моя тетя в начале прошлого века владела в Уфимской губернии
санаторием Шафраново. Сохранилась ли церковь в Шафранове? О ней она
вспоминала до самых последних дней своих и оставила мне, как завещание,
сделанный по памяти рисунок, который высылаю. Если не сохранилась, то я мог
бы вложить в восстановление церкви свою скромную лепту».
Долго ли коротко бродило это письмо, но, в конце концов, попало туда, куда,
видимо, по Божьему промыслу и должно было попасть: к уроженцу Шафранова, в
то время начальнику главного социально-экономического управления
Администрации Президента Республики Башкортостан, председателю
Попечительского совета Аксаковского фонда Виктору Александровичу Пчелинцеву.
Отвечать во Францию было не просто. По той простой причине, что церкви давно
не было. Одно время в ней была школа, в которой учился и Виктор
Александрович, а теперь был лишь фундамент, да еще, правда, настоятель не
существующего храма, отец Исай, который и пришел к Виктору Александровичу с
этим необычным письмом.
Помимо административного телефона у Виктора Александровича, бывшего
партийного работника, была душа, болеющая как за Большую, так и за Малую
родину, и он, «пользуясь служебным положением», стал звонить то одному, то
другому земляку, смысл звонков сводился к одному:
— Ну что, мужики, французу будем отвечать? Не стыдно нам будет за счет него
церковь восстанавливать?
Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается, но стараниями многих
людей, начиная с отца Исая и Виктора Александровича (к месту сказать, что
помог лесом и мусульманин, бывший глава города Белебея и Белебеевского
района, с которым мы с великими трудностями создавали аксаковский
историко-культурный центр «Надеждино», член Попечительского совета
Аксаковского фонда Риф Гильмутдинович Газизов), к сегодняшнему дню почти уже
под купол встал Божий храм во имя Николая Чудотворца Мирликийского, но, как
ни крути, начало этому положил неизвестный француз: если бы не его письмо,
кто знает, сколько бы еще лет раскачивались. И когда мне пришло приглашение
участвовать в Парижском книжном салоне с книгой «Лестница в небо», которая
заканчивается эссе «Крест мой?!.» о восстановлении аксаковских мест, Виктор
Александрович насел на меня:
— Ты найди этого француза! Спасибо скажи, пригласи на очередной Аксаковский
праздник, ведь, если честно, с него все и началось.
И хотя просьб всяких и наказов у меня было уже выше крыши, я не посмел
отказаться.
Все, что у меня было по прилету в Париж, это номер телефона. Это не так уж
мало, если бы не одно обстоятельство: я не знаю французского, а «этот
француз», месье Андре Саразен, — русского. Я попросил связаться с ним по
телефону члена Попечительского совета Аксаковского фонда любезнейшего
Владимира Николаевича Сергеева, регионального пресс-атташе штаб-квартиры
ЮНЕСКО в Париже.
— Неужели поедете один? — попытался он отговорить меня, не имея возможности
поехать со мной. — Не зная языка, триста с лишним километров до города Анже,
потом еще куда-то в сторону. Ну, допустим, доберетесь, а как будете общаться
с ним?
Чтобы успокоить Владимира Николаевича, я рассказал ему забавный случай из
своей поездки в Сирию в разгар американских бомбардировок Багдада. В
Дамаске, оказавшись вечером далеко от центра города и не зная арабского и
схемы автобусного движения, я решил выйти на гостиницу, в которой жил,
напрямик, сориентировавшись на гору Касьюн, возвышающуюся над городом. Было
еще не поздно, но старый Дамаск, в который я скоро попал и улицы которого
были так узки, что порой двоим трудно разойтись, был уже по-ночному
пустынен. Но это меня не смущало, я был уверен, что точно выйду куда надо,
абсолютное чувство ориентировки, выработанное в таежных и горных
экспедициях, никогда еще не подводило меня. Неожиданно вышел на небольшую
освещенную площадку, на которой бил крохотный фонтанчик, около него
несколько арабов вечерничали с кофе. Увидев меня, они немало удивились, а
потом дружно замахали руками, приглашая присоединиться. Было бы нелепым в
моем положении отказываться. «Что, русский, заблудился?» — неожиданно
по-русски спросил один из них. «Да нет… А почему вы сразу решили, что я
русский?» Араб перевел мой вопрос остальным, и все дружно засмеялись,
переговариваясь между собой. «Они говорят, — перевел он уже мне, — что
Дамаск, конечно, не Багдад, но все равно: неужели американец или англичанин
пойдет один по ночному старому Дамаску?»
Мой довод показался Владимиру Николаевичу убедительным. По телефону они
договорились с месье Андре Саразеном, что тот будет ждать меня в г.Анже на
перроне около первого вагона с газетой «Фигаро» в левой руке. Все бы хорошо,
только из-за забастовки лицеистов в Париже, протестующих против реформы
образования, я опоздал на поезд и выехал только следующим. Но все-таки мы
встретились. Молча сели в машину. Так как я не знал еще и английского, и
немецкого (в великой стране Советов мы как-то считали это не обязательным,
пусть другие учат русский!), поехали искать переводчика. Так оказался в
нашей компании, точнее мы в его, внук врангелевского полковника, служивший в
Алжире, отставной капитан французской армии Алексей Владимирович Абакумов.
Под потрескиванье огромного закопченного камина в его старинном замке, —
отсюда уходили в печально известные крестовые походы («Мой отец купил
развалины замка в 30-е годы, когда как-то надо было обосновываться во
Франции»), — за высокими решетчатыми окнами оглушительно шумел ливень, жена
Алексея Владимировича, голландка Жаннет, протестантка по вероисповеданию, в
стремлении меня удивить, поставила передо мной этакую бадейку «русского
салата», то есть винегрета, а если вспомнить, что вчера в Париже Алла
Васильевна Сергеева удивила меня такими сибирскими пельменями, какие и в
России редко встретишь, так что не спрашивайте меня о французской кухне, —
Алексей Владимирович говорил мне:
— Оставьте удовольствие нам пригубить вашу «Аксаковскую», тем более, если
она произведена недалеко от Шафранова, а вы непременно попробуйте наше
местное вино. Оно должно вам понравиться. Вон за тем лесом виноградник
актера Депардье, он знал, где приобретать…
А напротив меня молча сидел тихий, сухонький, можно сказать, прозрачный
француз — месье Андре Саразен.
— Месье Саразен — удивительный человек, — говорил мне Алексей Владимирович.
— Можно сказать, святой. Вот посмотрите, он и ест-то как воробышек. Он —
профессор Католического университета в Анже. Более того, можно сказать, он —
главный католик Франции, потому как Анже — центр французского католицизма.
Но душа у него, точно, православная. Иногда я замечал, что он крестится
по-русски. Он издал во Франции воспоминании своей тети, которая жила в вашем
Шафранове, написал к ним предисловие. Вы только послушайте, что пишет о них
этот католик: «Приверженностью к Православию, а также почти религиозным
культом императора пропитано все повествование. И за кажущейся наивностью
детских воспоминаний проступает трезвая ясность, с которой она защищает
Россию Николая II, находившуюся накануне первой мировой войны на волне
экономического и социального подъема». Он мечтает издать ее воспоминания в
России. Он никогда не был в России, в нем нет ни капли русской крови, но все
его помыслы о России, о Шафранове: цела ли там церковь? Ему неуютно от
мысли, что ее вдруг там нет… Вообще это была удивительная семья, одна из тех
семей, олицетворяющих духовную и историческую общность судеб России и
Франции, словно не было губительного разделения христианства на католицизм и
православие. Если она была полуфранцуженка, то ее отец был не просто
стопроцентным французом, а принадлежал к одному из древнейших французских
родов. В молодости во время путешествия по миру его занесло в Россию, и он
не просто влюбился в нее, он понял, что это его страна, она отвечает его
внутреннему духу. Ну влюбился в представительницу русского высшего света —
но ведь мог бы увезти ее во Францию, вряд ли бы она была против этого, в
конце концов они могли бы поселиться в Петербурге, средства позволяли. А он
купил имение не просто в глубине России, а в Приуралье, в Башкирии, где
волки свободно гуляли по веранде его дома…
Потом мы поехали в поместье месье Саразена.
Трехэтажный дом-замок. Как заходишь, в левом переднем углу на столике —
живописный портрет его тети, Ирен де Юрша, автора воспоминаний. Месье
Саразен повел меня в полуподвал замка. Это по сути музей. (Впрочем, весь
огромный дом-замок представляет собой редкостный музей: доспехи
крестоносцев, воевавших против мусульман в Константинополе, портреты
предков, строго глядящих со стен, знамена, мушкеты, сабли, мечи…) И
опять-таки в левом переднем углу напоминание о Шафранове: рисунок церкви,
набросанный по памяти его тетей, портрет ее брата, юного Дмитрия Гаса, в
красной черкеске, с кинжалом. И рядом скульптура юного Николая II на коне.
Чайный сервиз, бумаги из Шафранова…
— Вы знаете, — говорит мне месье Саразен через Алексея Владимировича
Абакумова, — она всегда подчеркивала, что купол церкви был голубым. Это цвет
Пресвятой Богородицы. Можно попросить, чтобы его сделали таким же?..
Ирен де Юрша, в девичестве Ирен де Гас-Переяславльцева, согласно своему
завещанию, которым она определила свою национальную и гражданскую
принадлежность, — покоится на знаменитом русском православном кладбище
Сент-Женевьев-де-Буа под Парижем. Впрочем, уже самим названием своих
мемуаров «Моя былая Россия!» она — русская по матери, но француженка по
отцу, к тому же, пусть и родившаяся в России, но подданная Франции, — раз и
навсегда определила свою национальную и гражданскую принадлежность. Впрочем,
раньше ее на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа лег ее муж, отпрыск одного из
древнейших литовских родов, в отличие от нее гражданин Российской Империи,
один из бесстрашнейших офицеров Добровольческой армии, галлиполиец, несмотря
на житейские сложности и неудобства в связи с этим в изгнании принципиально
не отказавшийся от российского гражданства. У него «были приступы депрессии
после немецкой оккупации Франции, — пишет она, — когда его преследовала
мысль о том, что его могут насильно забрать в легион и заставить сражаться
против СССР, который все же оставался Россией». Впрочем, ее отец, Альберт
Гас, не только стопроцентный француз, но и отпрыск одного из древнейших
французских родов, к тому же католик, еще раньше их определил местом своего
упокоения это не просто русское православное кладбище, а кладбище русских
изгнанников, к каковым себя относил. А ее брат, Дмитрий Гас, определился еще
раньше: в 16 лет, несмотря на предписание представителя французской миссии в
России, «что он как француз должен служить во Французском экспедиционном
корпусе, он даже предложил поступить ему в кавалерийскую школу в Сомюре, но
мой брат дал ему прекрасный ответ, который будет нам стоить стольких слез:
«Сначала я буду сражаться за родину моей матери, потом я буду служить родине
отца», — он в 18 лет, за Кубанский Ледовый поход награжденный орденом
Тернового Венца, а за подрыв красного бронепоезда под Киевом Георгиевской
медалью (по возрасту он не мог получить Георгиевский крест), рядовым
Добровольческой армии лег в древнерусскую землю, пусть она сейчас и
называется Незалежной Украиной, впрочем, так она называлась и в ту не менее
смутную пору.
Русские кладбища за рубежами России! Кладбища Белой Армии, существование
которых до последнего времени от нас предпочитали скрывать, словно их нет и
не было, словно все белые сразу вознеслись на небеса. И — кладбища Красной
Армии времени Великой Отечественной войны. Сразу скажу, что русские кладбища
за границей, будь то Белой Армии или Красной, мягко говоря, содержатся
лучше, чем в России, и это имеет самое прямое отношение к нашей нынешней
национальной трагедии. Что касается гражданской войны, получилось вроде так:
белые легли за рубежами России, а красные — в самой России. Но сотни тысяч,
а может, и миллионы белых, то есть подавляющее большинство их, лежат
все-таки в России, но их могилы, если их можно назвать могилами, поруганы,
затоптаны, от них не осталось и следа. Ну ладно, время вроде бы было такое —
всеобщего ослепления, вроде бы классовые враги. Но самое страшное в том, что
и сотни тысяч, а может, и миллионы красных — солдат Великой Отечественной, а
они в большинстве своем крещены или мусульмане, — лежат в России до сих пор
вообще не погребенными. Это одно из самых циничных преступлений большевиков,
доказательство того, что русский, российский человек для них — только
средство для достижения своих далеко не русских, не российских целей. В 1988
году, приглашенный в Великий Новгород на один из первых Праздников
славянской письменности и культуры, я отказался от некоторых пышных
мероприятий и в сопровождении местного жителя, идя за ним след в след, вошел
в страшный Мясной Бор, в ХХ веке страшным образом оправдавший свое древнее
название, где, окруженные минными полями, до сих пор лежали не захороненными
и оболганными десятки, а может, сотни тысяч солдат Второй Ударной армии.
Праздник был светлый, с великим трудом восстановленный на Руси, но меня
покоробило, что никто на этом светлом празднике не вспомнил о них, включая
архиепископа Ленинградского и Ладожского Алексия, нынешнего Патриарха
Московского и всея Руси. А потом я потрясенно узнал, что десятки тысяч
солдат Великой Отечественной лежат под Юхновом, Ржевом, под Малоярославцем —
чуть ли не у самых стен Кремля.
С тех пор прошло почти три десятилетия, но, увы, мало что изменилось:
прикрывшись циничным лозунгом «Никто не забыт, ничто не забыто», откупившись
пышно-торжественным захоронением у кремлевской стены Неизвестного солдата,
прежняя советская власть отгородились от павших солдат — и есть в этом
сторона мистическая — тем самым подписала себе приговор. Что касается
нынешней власти, если она действительно собирается поднимать Россию: может,
начинать нужно было не с номенклатурного Храма Христа Спасителя,
строительство которого по своей нравственной сути имеет мало общего с
возведением прежнего — с миру по копейке! — истинного Храма Христа
Спасителя, а с всеобщего покаяния — вселенских солдатских похорон. Ведь на
сегодняшний день остаются не захороненными по самым скромным подсчетам еще
полмиллиона(!) солдат Великой Отечественной. Может, всегда так было на Руси?
Нет, до такого беспамятства мы докатились только в ХХ веке, после хитрого
деления нас на красных и белых. Семь с лишним веков назад по окончании
Ледового побоища молодой(!) князь Александр Невский разрешил праздновать
победу только после того, как были выловлены из озера все воины, в
результате сражения оказавшиеся подо льдом, и по-христиански преданы земле.
Шесть с лишним веков назад великий князь московский Дмитрий не покинул
Куликова поля, пока не предал земле всех павших воинов и не срубил на
воинском кладбище церковь Рождества Богородицы. Два с лишним века назад
после Рымникского сражения доложили Суворову: «Война окончена! Победа!»
Суворов спросил: «А убитые похоронены?» «Никак нет, не успели». Суворов
гневно воскликнул: «Пока не будет предан земле последний павший солдат —
война не окончена».
Недавно в нищей стране помпезно-пышно было отпраздновано 60-летие Великой
Победы. Оставшимся в живых налили по сто фронтовых, накормили показушной
солдатской кашей, бесплатно на трамвае разрешили ездить, в отличие от
тружеников тыла. А без вести павших хоронит до сих пор, продолжает это
скорбное дело без финансирования, без какой-либо реальной помощи лишь
горстка молодых людей из поисковых отрядов, которым все кому только не лень
мешают. Только с этими молодыми людьми связываю я будущее России. Только в
год 60-летия Великой Победы в Мясной Бор наконец приехал похвалить их
российский министр обороны. Этим все и ограничилось. Более того, когда в
2000 году депутаты Государственной думы России по инициативе бывшего
порученца маршала П. О. Конева, президента Центра по розыску и
увековечиванию памяти павших за Отечество генерал-полковника С. С. Кашурко
обратились к властям с просьбой о разработке федеральной программы поиска
неизвестных захоронений и не погребенных останков, установления имен
погибших и пропавших без вести, то через 10 месяцев(!) получили
отрицательный ответ: «Предложение депутатов Госдумы о разработке федеральной
программы поиска неизвестных захоронений … и выделения на нее средств
федерального бюджета признано нецелесообразным. Это приводит к нарушению
существующей системы и неоправданному распылению средств». Вот так, будем
складывать деньги в так называемый стабилизационный фонд, платить по
несуществующим долгам Парижскому клубу. Свою отчаянную статью по этому
поводу, напечатанную только малотиражным еженедельником «Российский
писатель»*, С. С. Кашурко назвал: «Без вести пропавшие, без совести
живущие». Но ведь и у иерархов Церкви нашлось оправдание существующему
положению вещей: «время же уже предало их земле!»
__________
* См.: Газ. «Российский писатель», № 9, май, 2005 г., стр. 1, 4.
…Почему-то получалось так, что, бывая за пределами России, я всегда
оказывался на русских кладбищах. Нет, не потому, что искал на них своих
родственников. Мои записанные в белые на десять лет позже гражданской войны
по отцу и по матери раскулаченные родичи, по крайней мере, о которых я знаю,
лежат в России на безвестных кладбищах Черемхова под Иркутском, где они в
шахтах рубили для страны уголек, в вечной мерзлоте Чукотки, в раскаленных
песках Средней Азии, а другие мои родственники, солдаты Великой
Отечественной, скорее всего, легли тоже в России, потому, как призванные в
первые дни и месяцы войны, погибли или пропали без вести еще в сорок первом
и сорок втором годах, может, в том же Мясном Бору, может, не случайно, что
меня так тянуло туда.
Самые запущенные русские кладбища за рубежом, наверное, в Болгарии. В этом
смысле Болгария, за которую мы отдали больше всего своей души и крови, —
самая неблагодарная страна. Что говорить о могилах воинов Белой Армии,
братушки в 90-е годы попытаются снести памятник солдату Красной Армии,
Алеше-освободителю в Пловдиве, но денег на снос по нищете своей и
неорганизованности не соберут (даже немцам не приходило в голову сносить
памятник советскому солдату в Трептов-парке), ограничатся мелкими пакостями.
Это к вопросу о единении славян — преимущественно русской болезни, которая
погубила Россию, которой долгие годы болел и я и мотался по пылающим
братоубийственной междоусобицей Балканам. Один юный славянин, кося глаза на
меня, старательно выводил черной краской на постаменте слово «оккупант»,
люди постарше отводили в сторону глаза, делали вид, что не замечают. Теперь
Болгария, вошедшая в НАТО, полезла даже в Ирак, помогать американцам
внедрять там демократию, где президента Болгарии, полетевшего инспектировать
свои доблестные войска, иракцы чуть не прихлопнули.
Впервые русские могилы в Болгарии я увидел в 1991 году в Казанлыке под
легендарной Шипкой: здесь под сенью храма-памятника заботой монастыря в
специально созданном пансионате доживали свой век престарелые офицеры Белой
Армии, в юности участвовавшие в Шипкинском сражении (в советское время
болгарские власти стыдливо прятали это кладбище за забором, туристов из СССР
старательно обводили стороной). Тогда еще на некоторых могилах можно было
прочесть таблички на крестах: «Полковник Василий Васильевич Луговенко
(1935)», Генерал-майор Николай Дмитриевич Мануйлов (1932)». Год назад,
оказавшись в Болгарии, я снова заглянул туда — от кладбища почти не осталось
и следа: кресты повалены, могилы затоптаны. Русская женщина, заброшенная в
Казанлык превратностями судьбы, прототип Прекрасной Валентины в одной из
моих повестей, отдала мне уникальные реликвии — раздаточные листы
пожертвований нищенствующим последним русским офицерам и их семьям: «Я не
отдала их в руки чиновников бывшего советского посольства, не хочу отдавать
и чиновникам российского, они мало чем отличаются. Решай сам, куда их
определить». Я определил их в Мемориальный дом-музей С. Т. Аксакова в Уфе,
его сын Иван Сергеевич, великий славянин, в жилах которого текла и тюркская
кровь, в свое время подвигнул русское правительство на освобождение болгар.
Почти треть кладбищ Сербии — русские могилы. Спасибо Сербии, как, впрочем, и
Болгарии, что приютила десятки тысяч русских беженцев. Это малая плата за
то, что, заступившись за Сербию, Россия вступила в первую мировую войну — и
тем самым подписала себе смертный приговор. При этом надо сказать, что
Белград построен русскими архитекторами, русскими учеными организованы
медицина, наука, образование, культура, регулярные русские части охраняли
сербов до самой второй мировой войны от усташей-хорватов. В Белграде в
Русской церкви покоится прах одного из истинных выдающихся лидеров Белого
движения — генерала Врангеля. Сразу скажу, что в Сербии мне пришлось видеть
и новые русские могилы: русских добровольцев 90-х годов теперь уже прошлого
века.
Русский храм Святой Троицы в Белграде не случайно наряду с военными
объектами стал объектом «благотворительных» американских бомбардировок.
Оказавшись в Белграде в мае 2003 года в составе делегации Международного
фонда славянской письменности и культуры по приглашению патриарха Сербского
Павле (в Сербии в это время не было ни одной ветви легитимной власти, и в
целях спасения страны Патриарх призвал к Крестному ходу национального
спасения: через весь город к собору Саввы Сербского шли единственно
легитимный наследный принц, не легитимные президент, премьер-министр,
парламент, лидеры политических партий, войска, полиция), я рано утром
поспешил к нему: он был еще в лесах. Самое первое кладбище Русского Исхода
было в Турции, в Галлиполи. В мае 1994 года, в самый разгар перестройки,
чуть не превратившейся в перестрелку, мы ночью при полном штиле и при полной
луне подходили к нему на паруснике по пути к Святой Горе Афон, чтоб потом
идти дальше, в Солоники в Грецию… На палубу поднялись наш походный священник
отец Виктор, в прошлом летчик-истребитель, знаменитый хор Анатолия
Гринденко, чтобы отслужить молебен…
Кладбища в Галлиполи уже нет. Но не нужно особенно-то винить за это турецкие
власти, так как кладбище было уничтожено по просьбе советского
правительства, с которым правительство Турции тогда ходило в больших
друганах. Потом галлиполийцы рассыплются по всему миру, прежде всего через
Сербию и Болгарию, чтобы лечь на чужих кладбищах вплоть до Аргентины и
Парагвая, в том числе особой кастой на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа, о
котором разговор впереди. Кстати, на судьбы офицеров Белой Армии похожи
судьбы и многих офицеров Советской Армии времени «перестройки», оказавшихся
ненужными новой власти. Я встречал их в той же Сербии. Достаточно назвать
имя Александра Шкрабова, бывшего майора морской пехоты легендарного
командира русских добровольцев, известного в Сербии под именем Саши Руса,
погибшего под Сараево. Одна из моих дорог, касающихся русских кладбищ за
рубежами России, перехлестнулась с судьбой одного из таких офицеров времени
«перестройки». Когда мы через неделю на своем паруснике возвращались
обратно, эфир был наполнен сообщениями, граничащими с ликованием, о
возможной российско-украинской войне за Севастополь (надо сказать, что и
туда мы уходили не из Севастополя, как первоначально предполагалось,
зафрахтованный нами парусник при подходе к нему ни с того ни с сего таранил
какой-то буксир незалежного украинского флота, были снесены кормовые огни,
без которых невозможен выход в нейтральные воды, парусник вынужден был зайти
на ремонт на секретную военно-морскую базу космической разведки под
Евпаторией, откуда мы ночью в сопровождении эсминца уходили к Босфору; что
касается секретной военно-морской базы, то никакого секрета я не выдаю, так
как ее давно благополучно сдали Украине), мы вынуждены были остановиться в
нейтральных водах и в четырехбалльный шторм болтаться больше суток в
неизвестности: Севастополь был блокирован, нашему паруснику, приписанному к
Одессе, начальство не разрешало идти в Новороссийск и в то же время
запретило нас высаживать в Одессе. Глубокой ночью меня разбудил Володя
Тальков, брат Игоря Талькова, с которым мы ютились в одной каютке: «Капитан
передал: через пятнадцать минут быть готовыми к высадке». И действительно,
скоро подошли российские пограничные катера и через час выбросили нас на
причал Евпатории, откуда мы потихоньку выбрались на симферопольский вокзал.
Перед посадкой на катер меня отозвал в сторону капитан парусника Б. А.
Кремлянский (где он сейчас? Сам парусник, я слышал, плавает ныне то ли под
либерийским, то ли под нигерийским флагом): «Погранцы почему-то запросили по
рации данные вашего паспорта. Только вашего»... В ответ я недоуменно пожал
плечами. Пока катер, зарываясь в волну, шел к крымскому, увы, уже не
российскому, берегу, я еще с некоторой тревогой помнил об этом, а потом
благополучно забыл. А через несколько лет в Уфе однажды по пути на работу я
неожиданно обнаружу за собой «хвост»: два крутых «джипа», не маскируясь,
нагло, поворот за поворотом катили за мной. Сначала я засомневался: кому я
нужен, нищий русский писатель, но на всякий случай для проверки крутанул
вокруг квартала, еще раз — сомнений не было: «хвост» был мой. Тогда я
остановился на виду поста ГАИ и стал ждать крепыша лет сорока пяти,
вышедшего из первого «джипа»: «У вас ко мне какие-то вопросы?» — спросил я.
«Вы меня не узнаете? — неожиданно улыбнулся крепыш. — Ничего удивительного,
столько времени пролетело, даже уже в другой стране живем. Помните студента
О.Б., который у вас в газете практику проходил?» И я вспомнил: «А потом ты
куда-то неожиданно исчез». «А я бросил журналистику, она хоть и вторая по
древности профессия, но мало отличается от первой. По крайней мере, такие
журналисты в то время начинали вступать в моду. Я поступил в военно-морское
училище. А так как, вы знаете, мой отец был полковником КГБ и у вас были с
ним какие-то служебные недоразумения, за что вы меня недолюбливали, у меня
была безупречная биография, не говоря уже о том, что училище я закончил с
красным дипломом, и уже через несколько лет оказался под именем Рауля
Родригеса в должности первого заместителя командующего военно-морским флотом
Никарагуа. До прошлого года командовал российским пограничным флотом в
Черном море, в прошлом году — больше уже смотреть на уничтожение флота не
мог — раньше времени вышел в отставку в чине контр-адмирала… Кстати, вы мой
должник. Помните, болтались вы в 1994 году на парусной шхуне на Черном море
в нейтральных водах?.. Доложили мне, а я говорю: пусть болтаются, сами себе
на задницу приключений искали, не до них. Но тут принесли мне список
команды. Смотрю, ваша фамилия, Может, однофамилец? Запросил у вашего
капитана подтверждение, тогда сказал своим: «Заходите ночью в нейтральные
воды, выручайте мужиков…» Сейчас вот создал в Москве свою фирму, занимаюсь
нефтяным бизнесом. Знаю про ваш Аксаковский фонд, думаю, что в недалеком
будущем смогу помочь. Буду в Уфе 19 января, вот тогда и обговорим». 19
января он не подъехал. Не подъехал и позже. А потом раздался междугородный
звонок. «К вам должен был подъехать О.Б. Не думайте о нем плохо, он человек
слова, но сегодня сорок дней, как его расстреляли из автомата Калашникова в
собственном подъезде…»
Во время того морского похода я увижу кладбище Русского экспедиционного
корпуса в Солониках в Греции: аккуратное, ухоженное, хранителем его был
стотрехлетний русский солдат этого корпуса. Точнее, хранителем был уже его
сын, а он тихо и достойно доживал у могил своих забытых на Родине
однополчан. К стыду своему, тогда я впервые и узнал о судьбе и роли Русского
экспедиционного корпуса в первой мировой войне… Другое кладбище Русского
экспедиционного корпуса находится во Франции под городом Реймсом в Мурмилоне.
К сожалению, в эту поездку во Францию я не смог до него доехать, ограничился
встречей с князем С. С. Оболенским, председателем Общества памяти офицеров
Русского экспедиционного корпуса; я был ограничен во времени, и нужно было
выбирать: или ехать в Мурмилон или к месье Андре Саразену, которому важно
было знать, цела ли церковь во имя Николая Чудотворца Мирликийского на
крошечной железнодорожной станции во глубине России. О Русском
экспедиционном корпусе вновь вспомнили лишь недавно, после замечательного
фильма «Погибли за Францию» кинодокументалиста Сергея Зайцева (два года
назад в Иркутске рано утром по какому-то наитию я точно выведу его на берег
Ангары на место расстрела адмирала А.В. Колчака), эпиграфом к фильму он взял
слова знаменитого маршала Фоша, в первую мировую войну командующего группой
войск, с 1917 года начальника Генштаба Франции, а позже верховного
главнокомандующего союзными войсками (его именем названы улицы во многих
городах Франции): «Если бы не Русский экспедиционный корпус, то Франции как
государства больше не было бы на карте Европы»… Мы много кого спасали и
много кого спасли: Францию, Сербию, Болгарию (чтобы потом братушки бегали с
лозунгами: «Лучше турки, чем русские!», сейчас вон в Тбилиси носятся с
лозунгами: «Буш, спаси Грузию!», имея в виду в свое время не однажды спасшую
ее Россию. Во время второй мировой войны –Англию, Китай, даже мечтающую о
гибели России Польшу. Позже — Кубу, Вьетнам… Мы много кого спасали, по
доброте или простоте своей, которая, как мы сами знаем, хуже воровства, —
только не спасли себя…
Но, наверное, самое мистическое, что ли, в смысле русской судьбы и русского
саморазрушающего характера — русское Ольшанское кладбище в Праге. Кажется,
даже мертвые, русские не нашли здесь примирения. Слева и справа от
белокаменного православного храма лежат воины и мыслители белой России, в
том числе великий евразиец П. Н. Савицкий. В другом конце кладбища — воины
Красной Армии, бравшие Прагу 9 мая 1945 года. Между ними на небольшой
полянке над неровно забросанным рвом обвитый колючей проволокой огромный
черный крест. Далеко не все знают, что русские в 45-ом брали Прагу дважды.
Под этим крестом лежат солдаты восставшей дивизии полковника Буняченко из
так называемой Русской Освободительной Армии (РОА) генерала Власова,
отчаянным штурмом бравшие Прагу 7 мая по мольбе братьев-чехов: «Спасите
красавицу Прагу, а мы за это предоставим вам чехословацкое гражданство», и
наутро преданные ими: «Спасите красавицу Прагу, уходите до подхода Красной
Армии». И в этом наспех забросанном рву — черный крест, обвитый колючей
проволокой, поставлен недавно — лежат погибшие во время штурма Праги.
И вот, побывав в Мясном Бору и на многих русских кладбищах Европы (а они
есть и в Африке, вспомним Безерту, куда ушел несдавшийся русский флот, в
Северной и Южной Америке, в Австралии и даже в Звездных горах Папу-Новой
Гвинеи), я оказался на знаменитом русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа под
Парижем. Оно широко известно. Я представлял его небольшим, стесненным, а оно
широкое, светлое. Нужно побывать на нем, чтобы представить масштабы Русского
Исхода, хотя это только малая часть его. Марковцы, дроздовцы, галлиполийцы,
алексеевцы, солдаты Северной армии, казаки… Пехотинцы, моряки, летчики и,
опять-таки: священники, философы, писатели, в том числе Иван Сергеевич
Шмелев и Иван Алексеевич Бунин. Случайно ли, что здесь нет лидеров Белого
движения? Одни погибли в боях, как Корнилов, искупив (искупив ли?) вину
своей измены присяге и престолу своим поздним прозрением, А.В Колчак, стоило
ему во всеуслышание сказать о единой и неделимой России, тут же был выдан
союзниками, прежде всего братушками-чехами, которые похлеще немцев
мародерствовали на русской земле, большевикам, которыми был расстрелян и
спущен под лед Ангары, которая понесла его в сторону Арктики, известным
исследователем которой он был и в которой в молодости однажды чуть не погиб
подо льдом. Могила генерала Кутепова, выкраденного НКВД, символична, она
пуста.
Я попытался сфотографировать могилы со знакомыми, знаковыми именами — мне не
хватило и трех пленок.
Почему воспоминания Ирен Переяславльцевой-Гас-Юрша добрались до России
только через двадцать лет после ее смерти? Может, всему свое время. Может,
не случайно, что они добрались до нас именно в ту пору, когда в России
подвергается осмеянию само понятие патриотизма.
Чем ценны ее воспоминания? Как говорит А. В. Абакумов, они были бы похожи на
десятки, сотни других воспоминаний классических русских белоэмигрантов, если
бы не одно обстоятельство, что они написаны француженкой, к тому же
подданной Франции, к тому же принадлежащей по отцу к одному из древнейших
французских родов, но которая чувствовала себя русской более, чем многие
стопроцентные русские, и для которой судьба, будущее России важнее всего на
свете. Могли или не могли быть написаны многие другие воспоминания, а эти не
могли быть не написаны по причине того, что эта удивительная семья, к
которой она принадлежала и к которой принадлежит ее племянник, который
мечтает, чтобы ее воспоминания были опубликованы в России и чтобы снова
засиял голубым купол шафрановской церкви, как бы предопределением свыше
определяет особые отношения между Россией и Францией, их, несмотря на
превратности истории, изначальное родство и трагическую общность судеб. Это
факт для Ирен Юрша определяющий: «Князья Переяславльцевы являются потомками
Рюрика, основателя Русской Империи. Через Святого Александра Невского, сын
которого Дмитрий был первым князем Переяславля Залесского (скорее всего, в
честь его назвали Димитрием ее брата, в Добровольческой армии он не случайно
взял себе фамилию Донской: и чтобы обезопасить родных, потому как красные
без суда и следствия расстреливали родственников добровольцев, но прежде
всего потому, что в свои 16 лет он — гражданин Франции, но по матери потомок
Рюриковичей(!) — видел себя новым Дмитрием Донским, спасающим Русь от
нового, более страшного, чем монгольское, ига, он считал, что его имя ко
многому обязывает — М.Ч.). Королева Франции Анна Российская принадлежала к
этому роду». И ее мать случайно или не случайно вышла замуж за Альберта Гаса,
представителя одного из древнейших французских родов, жестоко пострадавших
от французской революции, которому предстоит не менее жестоко пострадать от
русской. Судьба случайно или не случайно занесет его в Россию, которую он,
оставаясь гражданином Франции, полюбит, наверное, больше, чем Францию. Даже
когда его поместье в Покровском в глубине России в Уфимской губернии сгорит
дотла и все по судьбе складывалось вроде бы так, что нужно было уезжать во
Францию, он остается в России и покупает имение Шафраново с санаторием, от
которого были только одни убытки.
Он, несомненно, был необыкновенным человеком: «Мой отец был талантливым
поэтом и умел выражать свои чувства с очень большой тонкостью. Жаль, что он
опубликовал мало своих произведений, особенно тех, которые написал,
пересекая Сибирь с армией Колчака». Он был заметным человеком во Франции и в
России. Во время Уфимской директории был назначен временным консулом
Франции. Благодаря ему крошечное Шафраново было средоточием командования
французского экспедиционного корпуса и всяческих других французских миссий,
кого только здесь не было, включая генерала Жанена, позже сыгравшего гнусную
роль при сдаче А. В. Колчака большевикам, о чем Ирен де Юрша пишет с большой
горечью. Альберт Гас вместе с белыми войсками войдет в Екатеринбург, и
«генерал Жанен просил моего отца присутствовать при эксгумации останков
императорской семьи». Перед посадкой во Владивостоке на корабль он
повидается в Шанхае с двумя своими сестрами, христианскими подвижницами,
монахинями Ордена Святого Причастия, которых он не видел тридцать лет и
которые скоро окажутся в водовороте китайской революции. Удивительный был
человек: потеряв в России все: состояние, любимого сына, он «во время
голода, организованного большевиками в России в 20-е годы, попытался
передать помощь нашим крестьянам в Шафраново, но, конечно же, ему не удалось
сделать этого». Он написал что-то вроде завещания: «Без веры, освещающей и
расширяющей наш мир, без покорности Божьей воле, покорности, которая есть не
только высшая мудрость и источник наших достоинств, но также смысл и честь
нашего предназначения, без доверия душ, нас окружающих и помогающих нам
нести наше сердце, без кротости и радости благотворительности и смирения,
которые хранят нас в божественном покое и истине, давая нам понять, что нет
ничего более тщетного и более обманчивого, чем гордыня и эгоизм, и без силы
самопожертвования, единственного генератора нравственного прогресса и
общественного счастья, жизнь не более чем ничтожная комедия, удовольствия,
несправедливости и низости которой отвращают нас и утешить могут только
одиночество и молчание, эти последние прибежища человеческого достоинства».
И может, не случайно, что воспоминания Ирен де Юрша, — а я был только
случайным проводником, — попали в Россию именно в наши дни, когда, что
касается белых и красных, все вроде бы стало ясно и стало можно быть выше
еще недавней непримиримой вражды и ненависти, чтобы они читались не только
как свидетельство русской, российской трагедии, но чтобы были уроком для
будущего. По крайней мере, во взаимоотношениях двух стран, в судьбах которых
мистически так много общего. Почему во вроде бы таких разных странах, как
православная Россия и католическая Франция, национальные трагедии произошли
практически по одному и тому же сценарию, словно под копирку?
Пройдет двадцать лет после ее смерти, прежде чем ее племянник решится
написать в Россию. Я не успел его спросить, почему именно сейчас, не раньше.
В своем коротком предисловии к ее воспоминаниям, скромно спрятавшись за
инициалами А.С.Г., он напишет: «Она умрет в Париже в 1984 году, не дожив
всего несколько лет до исполнения своей заветной мечты — увидеть свою Родину
свободной от советской власти». А может, это ее счастье, что она не увидела
осуществления своей мечты. Я не знаю, о какой власти в России она мечтала,
но вряд ли бы она пришла в восторг от того, что ныне с ее родной Россией
случилось.
Я полагаю, будь она жива, то и после свержения советской власти она не
захотела бы в Россию, как остерегается пока отдавать в Россию в Эрмитаж
реликвии Белой Армии: знамя корниловской дивизии, папаху и шашку Л. Г.
Корнилова, осколок, которым он был убит, Елизавета Георгиевна Шапрон дю
Ларе, жена внука Л. Г. Корнилова, как не торопятся принять российское
гражданство потомки многих белоэмигрантов, что-то насторожило их в новой
российской власти. И не рано ли тревожить могилы русских изгнанников,
возвращать их помпезно в Россию? Захотел бы в нынешнюю Россию Иван
Алексеевич Бунин, Антон Иванович Деникин?
Да, восстанавливаются порушенные храмы, строятся новые, возвращаются старые
названия улиц, решаются вопросы о возвращении в Россию останков белых героев
(их уже не спросишь, хотят ли они этого). И президент в своем Послании к
Федеральному Собранию цитирует великого русского философа И. А. Ильина,
который писал, что Россия показала своим бытием, что мировая история
движется не интересами, а идеями, что русская история есть история
религиозных идей. Все вроде бы возвращается на круги своя, но… Но делается
все почему-то наоборот… В большом разоре коренная Россия, по-прежнему
растаскивается, разворовывается, нравственно разлагается. И может, уже нет
ее, России? Духовное здоровье отдано на откуп Швыдким, физическое —
Зурабовым. И катастрофически убывает русский народ. Не от голода, как
убеждает нас господин Зюганов, в этом смысле в России были времена и
пострашнее, а от безысходности, от того, что его пытаются вести не русскими,
не российскими путями, сделать из него немца, англичанина... Не создается ли
этакая лубочная Россия вроде индейской резервации с псевдорусскими песнями
хамоватой Надежды Бабкиной, где для антуражу пригодятся и могилы белых
героев.
Что касается примирения белых и красных, тут не все просто. Елизавета
Георгиевна с горечью мне говорила: «Надгробья офицеров-корниловцев на
кладбище Сент-Женевьев-де-Буа первоначально были из белого мрамора. Они
олицетворяли белую идею, под ними лежали белые рыцари этой идеи. Но мрамор
не прочен, и недавно во время ремонта, может из экономии средств, плиты
поменяли на серые. Я несколько лет не могла ходить туда, не могла
привыкнуть».
Да, рядовые Белой идеи, пусть если даже были полковниками и генералами, до
конца остались верными присяге и воинскому долгу. Но случайно ли, что белые
не победили в гражданской войне? Не могли найти общего языка Деникин и
Врангель. Вот-вот вроде бы должны были соединиться Колчак с Деникиным:
каких-то 90 верст между ними осталось — но не соединились. Все дело в том,
что они в принципе не могли соединиться и тем более победить, потому что
правды у Белой Армии было не больше, чем у Красной. Потому что Белая идея
существовала только для ее рядовых, легших позже вот на этом и подобных
кладбищах, а на самом деле единой Белой идеи не было, она была очень
абстрактна, и каждый понимал ее по-своему. Потому что лидеры Белого
движения, предав Государя и историческое предназначение России, тянули в
разные стороны, а вслед за войсками шли помещики, чтобы снова сесть на шею
крестьянам, никто, наверное, так успешно, как они, не агитировал вступать
крестьян в Красную Армию. Белая идея сформировалась, может, только уже в
недолговечном мраморе на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа, и то со временем
случайно или специально белый мрамор заменили серым.
Да, была личная отвага, жертва рядовых воинов — вроде юного бесстрашного
рыцаря Димитрия, брата автора мемуаров, и Мишеля Юрша, ее будущего мужа,
который пошлет ее брата в разведку, из которой тот не вернется. И сколько
таких рыцарей с той и с другой стороны полегло, которые могли бы служить
великой России?! Не случайно, она горько вопрошает: «Кто знает, кем бы стал
в жизни такой одаренный, блестящий и храбрый юноша. Ему было всего 18 лет…»
Это только у Никиты Михалкова, который, глядя по обстоятельствам, свой среди
чужих и чужой среди своих, все просто: сначала в святых у него были одни
красные, а ныне — одни белые.
Пришло время, к сожалению, может, уже запоздалое, как у евразийцев, великого
осмысления, что произошло с Россией. И может, не случайно, что воспоминания
Ирен де Юрша дошли до России только сегодня. Не трудно представить, что было
бы с Россией, если бы в 1941 году в стране торжествовала демократия.
Сербия для Россия мистическая страна, но с Сербией все ясно: нас связывает
древняя кровная история, когда-то мы были единым народом. Но Франция,
пожалуй, для России не менее мистическая страна. Не случайно, что сначала во
Франции уничтожили монархию, а потом в России. Ирен де Юрша пишет: «Для нас,
французов, невозможно удержаться от сравнения Николая II с Людовиком XVI:
тот и другой были умны и образованны, бесконечно преданны своему народу и
оба погибли как мученики, простив тем, кто принес их в жертву». Не случайно,
по французскому образцу развивались революционные события в России, ее
сыновья, вроде В. Г.Белинского, начинают ее любить маратовской любовью. Не
случайно, как в свое время во Франции, русский народ разорвали на белых и
красных. Ирен де Юрша замечает параллель между Белой Армией и Вандеей или
движением шуанов. Те же примеры защиты христианства — с теми же белыми
знаменами, на которых во Франции было изображено Сердце Господне, а в России
— терновый венец.
И примирение белых и красных должно быть не только на кладбищах и,
опять-таки, не только для утверждения существующей власти, а ради постижения
Истины, а может, Истина такова, что на самом деле не было ни белых, ни
красных, тем более что многие красные были за Советы, но без большевиков, а
было глубоко законспирированное и хитро продуманное, первоначально
опробованное на Франции, уничтожение русского народа и Русской Православной
Церкви, чтобы мы, разделившись на белых и красных, а были еще зеленые,
синие, сами уничтожали себя. Если копнуть поглубже, то выяснится, и это
самое горькое, что белыми и красными водила одна и та же чужая рука.
Повторяю, что примирение должно произойти не просто ради примирения, а ради
постижения Истины и спасения России, если уже не поздно, ибо у белых и у
красных, как в то время, а тем более сейчас — один и тот же враг, который
ловко манипулирует нашим сознанием.
Полуфранцуженка-полурусская Ирен де Юрша — она употребляет определение
«наша» и по отношению к России и по отношению к Франции — при написании
своих мемуаров не задавалась высокой целью, она писала по просьбе
племянников и вроде бы только для племянников. Но один из племянников увидел
в них нечто большее и, как истинный христианин, родственники которого под
белыми знаменами во Франции с изображением Сердца Господня и под белыми
знаменами в России с изображением Тернового Венца пытались спасти монархию и
национальную самобытность, видит в голубом куполе шафрановской церкви один
из символов спасения и возрождения России.
Десять лет она пробиралась от Шафранова до Парижа, начав жестокий путь юной
девушкой, а закончив его, пройдя через величайшие потери и испытания,
взрослым, умудренным человеком. Десять лет она, гражданка Франции,
добиралась до Франции, чтобы, наконец добравшись, почувствовать себя
русской: «Я видела генералов, гвардейских полковников, которые стали
мальчиками при лифтах или водителями трамваев, князей, состоящих в родстве с
императорской семьей (и это представление, которое французы сохранят об
эмиграции), ставших шоферами такси или балалаечниками! И мы узнали тогда,
что когда ты беден, все дорого… Скажу, что русская душа легче принимает
смирение, чем другие, потому что она очень возвышенная, и наша православная
вера беспрестанно напоминает нам эту заповедь: Блаженны страждущие, ибо их
есть Царство Божие…»
Я жил в Париже в дешевенькой гостинице между Монмартром и по-своему
знаменитой площадью Пигаль. Если утром пораньше выйти на парижские улицы,
можно поймать себя на том, что ты где-нибудь в Африке или на Ближнем
Востоке: все мусорщики, коммунальщики Парижа — негры, арабы… В двадцатые
годы прошлого века эту роль выполняли русские. Так как русские, оказавшись
за пределами России, никогда не стремятся создать народа в народе и тем
более подменить собой коренной народ, они, постепенно растворяясь,
становятся живительным навозом для других народов, в данном случае для
Франции, они претендовали на самое малое: на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.
Удивительна судьба Ирен де Юрша, ни один романист не придумает того, как
бывает в жизни. «На вечеринке бывших офицеров случилось то, что определило
мою судьбу: мой кузен Ипполит Комаров рассказывал однажды своим друзьям, что
одна из его кузин только что вернулась из России. Он назвал мое имя, и
другой офицер, который до этого слушал довольно рассеянно, подошел к нему:
«Прошу прощения, но нет ли у нее брата по имени Дмитрий, который был вместе
со мной в Добровольческой армии?» Мой кузен подтвердил, что я действительно
сестра Димитрия… И вот таким образом несколько месяцев спустя в соборе на
улице Дарю я стала супругой Мишеля де Юрша, лейтенанта-капитана 2-го
гвардейского артиллерийского полка... Пасхальной ночью племянник отводит
меня на обедню в Сент-Женевьев-де-Буа в красивую часовню, творение великого
русского художника Бенуа, потом мы идем чередой среди могил со свечами в
руках, мы устанавливаем эти маленькие огоньки на могиле моего отца и мужа. Я
говорю им: «Христос воскресе, и мы тоже однажды воскреснем, и мы найдем друг
друга там, где нет больше ни боли, ни печали, ни стона, но только поклонение
и радость». Однажды вы спросили меня: «Если бы вдруг вам отдали тех, кто
убил вашего брата, что бы вы с ним сделали?» Я ответила вам: «Простить
слишком тяжело, но зачем причинять им зло? Но пусть их прячут от меня:
видеть их мне было бы страшно, а месть никогда не приносила мира…»
«Как же она была хороша, наша Россия! Но однако теперь я не хотела бы
вернуться туда, думаю, я плакала бы все время». Но племянник ее, католик по
вероисповеданию, по просьбе которого она писала свои воспоминания, одной из
жизненных задач своих поставил: чтобы непременно воскресла православная
церковь в Шафранове, без этого ему на свете почему-то неуютно жить. В нем, в
отличие от тети, нет ни капли русской крови, он никогда не видел России. Но
в нем, возбужденная ее воспоминаниями, живет тоска по России, в том числе и
потому, что в исторических трагедиях России и Франции очень много схожего.
Глубинным чувством он понимает, что будущее Франции далеко не радужно, если
не встанет с колен Россия. До сих пор он видел только крошечную часть
России: кладбище Сент-Женевьев-де-Буа, и его потрясло, что все его
родственники, французы по крови и по гражданству, принципиально захотели
лечь в Землю именно здесь, на этом маленьком кусочке России. Русские
офицеры, оставшиеся верными присяге: корниловцы, дроздовцы, алексеевцы,
казаки… Не их вина, что их вождям прозрение пришло слишком поздно. Русские
писатели, философы, священники… Я не знаю, хотел ли бы сегодня вернуться на
родину Иван Алексеевич Бунин, но кто-то прикрепил к надгробью консервную
банку, в которую бросают только российские монеты — на его возвращение…
Месье Андре Саразен сделал все, чтобы французско-русские воспоминания его
тети прочитали французы, теперь он мечтает, чтобы их прочли в России. Месье
Андре Саразен с радостью принял предложение приехать на XV Международный
Аксаковский праздник, ведь Шафраново в самых что ни на есть аксаковских
местах, а генеральша Шафранова, основав кумысолечебный санаторий,
последовала примеру О. Г. Аксаковой, внучки С. Т. Аксакова, основавшей
первую стационарную кумысолечебницу в Башкирии. Он только попросил
разрешения взять с собой на праздник двух племянников, он хочет, чтобы не
прерывалась связь поколений, чтобы и в их жизни сиял голубой купол
шафрановской церкви во имя Николая Чудотворца Мирликийского. Как и не
прерывалась бы связь людей разных национальностей и вероисповеданий, так или
иначе помогавших восстановлению храма в Шафранове: православных, католиков,
мусульман, атеистов, ибо Бог един, только разны наши понимания о Нем, как и
пути к Нему. И этот случай по своей нравственной сути и чистоте выше всяких
даже самых высоких международных договоров и соглашений. Кстати, в этой
русско-французской, православно-католической семье никогда не было проблемы
вероисповедания, все в ней было как до того, когда католическая церковь не
откололась от православия: «Мы с Димитрием были крещены по православному
обычаю и воспитаны в православной вере. Разница в вероисповедании моих
родителей никогда не вызывала ни малейших разногласий между ними: когда мы
бывали в Москве, папа ходил к мессе во французский храм Святого Людовика, и
иногда мы сопровождали его, но чаще всего он сам ходил с нами на
православную службу». Его предки ходили в первые крестовые походы против
мусульман, а для его дочери, крестным матери которой был Его Величество
Император Александр II, было естественным изучить татарский язык, который
был для нее вроде бы всего лишь языком батраков, и мыть поранившемуся
батраку-мусульманину ноги. А ее брат Дмитрий только и чувствовал себя
естественно среди своих сверстников-мусульман.
Перед тем, как оставить меня на углу улиц в г.Анже с газетой «Фигаро» в
левой руке (А. В. Абакумов объяснил мне: «Месье Саразен торопится на
заседание ученого совета университета, у него основной доклад, а к вам
подойдет русская женщина средних лет, чтобы показать город и потом проводить
на вокзал»), — месье Саразен остановил машину перед банком и, выйдя из него,
засунул мне в карман конверт, надпись на котором мне переведет подобравшая
меня на углу с газетой «Фигаро» русская женщина, заброшенная во Францию
нынешней русской катастрофой: «Это мой скромный вклад в восстановление
церкви в Шафраново». «Расскажите мне поподробнее о месье Саразене?» —
попросил я ее. «А кто это такой?» — в свою очередь спросила она. «А кто
попросил вас быть моим гидом по городу?» — растерянно спросил я. «Мне
позвонила подруга, попросила показать город одному русскому, который не
знает французского».
В конверте, помимо тысячи евро, — напомню, что месье Саразен далеко не
богатый человек, зарплата профессора провинциального университета не намного
выше российской, — были еще 50 копеек царского времени, которые совершили с
Ирен де Юрша крестный десятилетний путь изгнания из Шафранова до Парижа, а
теперь они со мной должны были вернуться обратно…
Если вам в недалеком будущем придется ехать на поезде на восток по Великой
Транссибирской железнодорожной магистрали, то примерно через полчаса после
ст. Аксаково, после мелькнувшего сразу за ней слева храма Димитрия
Солунского в аксаковском селе с символическим названием Надеждино, поезд
простучит через крошечную станцию Шафраново (теперь здесь останавливаются
только пригородные электрички), и вы увидите голубой купол храма Николая
Чудотворца — цвет праздников Пречистой Богородицы, земным домом своим
выбравшей Россию и, как мы считаем, под спасительным Покровом которой мы
живем. Другое дело, достойны ли мы этого Покрова… Настоятель храма отец Исай
никогда не читал воспоминаний Ирен де Юрша, проникнутых, как пишет ее
племянник месье Андре Саразен, «почти религиозным культом императора Николая
II», но случайно ли, что придел строящегося храма освящен во имя Святого
новомученика — царя страстотерпца Николая.
Кстати, летом 1925 года в Шафраново собирался на кумыс Сергей Есенин с
Софьей Толстой (ее великий дед в свое время, очаровавшись башкирскими
степями, чуть не переселился в Приуралье), но П. И. Чагин, приехавший в
Москву по делам, уговорил поехать их на Кавказ, откуда Есенин вернулся
нервным, раздраженным; может быть, случайная или неслучайная ночная встреча
на Кавказе в поезде с небезызвестным Блюмкиным, который угрожал ему
пистолетом, заставила его в скором времени броситься, в надежде перебраться
через границу, в Петроград, где он будет убит в гостинице «Англетер». В
Великую Отечественную войну в Шафранове формировалась одна из дивизий
Красной Армии, в полки и батальоны которой влились и бывшие батраки Ирен
тогда еще Переяславльцевой-Гас: русские крестьяне из Шафранова (а в самом
Шафранове будет военный госпиталь) и крестьяне татары и башкиры из соседних
деревень, которым Альберт Гас пытался помочь в голодные годы, многие из них
тоже лягут за други своя без вести пропавшими в российскую землю. Жуткий
парадокс: кому довелось, перешагнув с боями границу, лечь в чужой земле,
похоронены если не с христианскими, то с воинскими почестями и преданы
земле…. Напомню, что до сих пор лежат не захороненными 50 дивизий без вести
пропавших русских солдат, это ничуть не мешает нам жить. Видимо, нашим
крестящимся атеистам не дано понять, что могилой Неизвестного солдата и
строительством копии Храма Христа Спасителя, который возводился в память
погибших в Великой Отечественной войне 1812 года, не откупишься, что есть
вещи мистические, иррациональные, что не для красного словца было сказано —
свыше! — устами великого Суворова, что война заканчивается только тогда,
когда предан земле с христианскими или мусульманскими почестями последний
солдат. Как не дано им, видимо, понять, что и советская власть рухнула не
только в результате деятельности либерал-демократов или ЦРУ, а прежде всего
потому, что она кощунственно-цинично отгородилась от павших за други своя,
за Родину солдат…
Только и остается повторить: «Блаженны страждущие, ибо их есть Царство Божие…»…
Здесь читайте:
Ирен де Юрша. Моя былая Россия.
Перевод с французского А. Губайдуллиной
Написать
отзыв в гостевую книгу Не забудьте
указывать автора и название обсуждаемого материала! |
