№ 8'05

Ирен де Юрша

XPOHOС

Русское поле:

Бельские просторы

МОЛОКО

РУССКАЯ ЖИЗНЬ

ПОДЪЕМ

СЛОВО

ВЕСТНИК МСПС

"ПОЛДЕНЬ"

ПОДВИГ

СИБИРСКИЕ ОГНИ

Общество друзей Гайто Газданова

Энциклопедия творчества А.Платонова

Мемориальная страница Павла Флоренского

Страница Вадима Кожинова

Моя былая Россия*

ПРЕДИСЛОВИЕ**

Мать Ирен де Юрша была русской, отец французом, родилась она в России в самые счастливые годы знаменитого «франко-русского альянса». Оказавшись во Франции после большевистской революции, она соединяет свою судьбу с бывшим офицером Белой Армии. Она умрет в Париже в 1984 году, не дожив всего лишь несколько лет до исполнения своей заветной мечты — увидеть свою родную землю свободной от Советской власти.
Рассказ, который она нам оставила, не претендует на литературные изыски, он был предназначен только для родственников, но написан в очень живом стиле, с забавными оборотами, иногда устаревшими, но не лишенными очарования. Ее повесть совпадает со свидетельствами многих русских эмигрантов, вынужденных спасаться бегством от Октябрьской революции, но внимание привлекает точность описания пережитого, эти «достоверные факты», по выражению Стендаля: описание быта времен ее детства, например, эти мусульмане в деревенской церкви в семейном поместье, потом другие «свидетельства очевидца» во время революции и боев Белой Армии: добровольное вступление лицеистов Ростова-на-Дону в Белую Армию, Ледовый поход, окончательное поражение… Все здесь идет через восприятие ребенка, потом молодой девушки из счастливых времен, которые совсем скоро обратятся в сплошной ужас.
В этих мемуарах последовательно описываются две совершенно не похожих друг на друга эпохи.
Сначала трогательные детские воспоминания о «потерянном рае», счастливой юности в прекрасном поместье в далекой Уфимской губернии в 1 200 километрах на восток от Москвы, где население в основном состоит из татар-мусульман, и в Москве, которая так и осталась для нее самым прекрасным городом на земле. Ее семья проводит там зиму, вращаясь в высшем обществе, еще не подозревающем, что оно блистает уже своими последними огнями.

Приверженностью к православию, а также почти религиозным культом императора пропитано все повествование. И за кажущейся наивностью детских воспоминаний проступает трезвая ясность, с которой она защищает Россию Николая II, находившуюся накануне первой мировой войны на волне экономического и социального подъема. Война явилась для нее настоящим катаклизмом, справедливо названным самоубийством Европы. Лишь немногим из нас известно, например, о создании в России с 1912 года режима социального страхования — за восемьдесят лет до создания его во Франции… Свидетельство нашей мемуаристки здесь вовсе не наивно; оно подтверждается самыми серьезными историческими исследованиями: «Царствование Николая II, — пишет историк мадам Каррер д’Анкос, — которое часто описывается как время последовательных неудач, приведших к неминуемой революции, было также временем постоянных усилий, предпринимаемых для преобразования старой России в новую, но все же остающуюся верной самой себе, с целью избежать революции» («Николай II, прерванный переход», издательство Файар, 1966, стр. 473).
Вторая часть воспоминаний увлекает нас в бурю революции. Кто-то сказал, что все общественные катастрофы — это еще и сумма бесчисленных личных крушений. Свидетельство Ирен де Юрша и здесь совпадает со всеми другими рассказами русских дворян-эмигрантов: совершенная неготовность к этой катастрофе, явившейся крушением мира и горячо любимой родины. Эта неготовность проявилась в том факте, что практически никто не перевел капиталы за границу в течение последних лет императорского режима; напротив, многие французы, немцы и прочие — как и отец нашего автора — вложили все свое состояние в эту страну со столь многообещающим будущим. Разразилась революция, и все они оказались за границей без гроша, но с твердым убеждением, что возвращение будет очень скорым, и многие, как не без юмора пишет об этом Ирен, «жили на чемоданах». Но, увы, им пришлось ждать целых семьдесят два года!
Бесспорен исторический интерес страниц, посвященных героическому Ледовому походу из Ростова-на-Дону на Кубань, в котором участвовал ее юный брат. Он сам тоже вел дневник, к несчастью потерянный в превратностях гражданской войны, но она уже успела ознакомиться с ним и передала некоторые факты и слухи, изложенные юным гимназистом. Интересны также страницы, иногда поразительные, посвященные созданию Белой Армии в этом же городе Ростове, ее успехам, вызывающим надежду на близкую победу, затем понемногу появляются трещины, провалы, обиды, слухи — обоснованные или необоснованные — о предательстве.
Имеющая родственников из рода д’Ервийи (неудачливый предводитель высадки эмигрантов в Кибероне в 1795 году ), мадам де Юрша проводит параллель между Белой Армией и Вандеей, или движением шуанов нашей собственной революции: те же примеры защиты христианства — с теми же белыми знаменами, на которых во Франции было изображено Сердце Господне, а в России — терновый венец, то же движение юных добровольцев, благородно жертвующих своей жизнью, те же ошибки, увы, на уровне штабов, где личная неприязнь играла главную роль; может быть, аналитические ошибки в выборе стратегии: была ли необходимость для Белой Армии идти в атаку форсированным маршем прямо до самой Москвы, ценой опустошения арьергардов, но не оставляя красным Троцкого времени на то, чтобы собраться с силами? Нужно ли было вандейцам, после взятия Сомюра, идти прямо на Париж? Наполеон I утверждал, что тогда бы «знамя развевалось на башнях Нотр-Дам»… но историю не переделаешь.
В 1924 году Поль Бурже в своем предисловии к «Воспоминаниям о России» княгини Палей уже проводил параллель между Людовиком XVI и Николаем II: тот и другой были движимы любовью к своему народу и были обречены на одинаково трагичную судьбу. «Для того, чтобы была возможна революции, — пишет он, — необходимы два условия: первое, чтобы держатель власти был чрезмерно добр, второе, чтобы уважение к этой власти было подорвано правдоподобной клеветой…» У нас, во Франции, было дело Ожерелья королевы; у России был Распутин. Мария-Антуанетта была «австриячкой»; императрица Александра была «немкой». Подпольная работа подорвала доверие обоих народов к своим монархам, которые, будучи слишком слабыми, не сумели принять меры, пока не стало слишком поздно. Так и произошел революционный толчок, каждая волна которого была выше предыдущей. Император отрекается, думая спасти свой народ, и тут же возликовали либералы: «бескровная революция», радуется князь Львов… Но все еще было впереди! «Какая прекрасная революция!» — восклицает французский министр-социалист Альбер Тома… Процитируем еще Бурже: «разбойничье предприятие, учрежденное наивными людьми, продолженное интриганами и завершенное злодеями».
«Несомненно, — продолжает он, — что царское самодержавие допустило много злоупотреблений. Но что они значат по сравнению с теми преступлениями, вершащимися там с тех пор, как диктатура советов сбросила вековой строй, установленный Петром Великим и его преемниками?»
И как же нам не удивляться «наивности» этой западной интеллигенции, которая ждала семь десятилетий до развала СССР, чтобы открыть (с крайним изумлением, как говорят они) существование гулагов и всего того, что знали те, кто хотел знать, уже в 1920 году?

Саразен

I
МОИМ ПЛЕМЯННИКАМ

Мой отец был французским гражданином, старшим из одиннадцати детей, двое из которых постриглись в монахи ордена траппистов монастыря Мон де Кат, возвышающегося на горе над Фландрской равниной близ бельгийской границы, а четверо стали монахинями-помощницами храма Святого Сердца. Отец получил блестящее образование, сначала у иезуитов, затем в католическом университете Лилля. Он принадлежал к очень древнему роду, где было много генералов и артистов, и любил вспоминать своих знаменитых предков, служивших Бодуэну и Жанне Фландрской в Константинополе против магометан: христианская вера, как видите, давно укоренилась по этой линии предков и наследовалась, никогда не слабея. Гэ и Бовен — это две деревни в окрестностях Лилля, и раньше они принадлежали нашему роду. Французская революция подвергла наш род многим испытаниям и осталась в детских воспоминаниях отца (он родился в 1859) еще очень близким событием, которое не припоминали без страха; ему самому приходилось слушать рассказы родственников и друзей, оказавшихся свидетелями этих трагических событий; я помню, как после не менее трагичной революции в России он говорил мне, что я узнала те же несчастья, что и одна молодая девушка из нашего рода во время французской революции. С тех пор я часто сожалела о том, что не записывала этих воспоминаний, которые были бы столь драгоценны сегодня, и именно поэтому, отвечая на ваши горячие просьбы, я оказалась перед этими чистыми пока листами, как школьница, стараясь снова припомнить прекрасные годы моего раннего детства в чудесном поместье в моей милой России и ужасные времена тоже, увы, которые мне пришлось пережить во время этой страшной трагедии 1917 года… Я расскажу, как там жилось маленькой француженке, о наших прогулках в лесах и в заснеженных полях под веселые колокольчики троек, среди русских крестьян, которые нас любили и которых любили мы; скольким же из них пришлось узнать нищету и концлагеря? Я вспомню светлое лицо Димитрия, моего брата, этого чудесного юноши, который во время драматических событий ушел добровольцем в Белую Армию сражаться против большевиков и обрел смерть настоящего героя. Мы вспомним Москву моей молодости, куда мы ездили на зиму; мы увидим там семью моей матери, балы высшего общества, блистающего бриллиантами и мундирами, а потом нашу жизнь загнанных зверей, в страшной нужде, каждодневно ожидающих смерти во время гражданской войны, когда моя мать и я, оставив отца в поместье, бежали на Дон…
Смогут ли те, кто, может быть, прочтет мои записки, пересмотреть ложные представления, которые были столь распространены о старом режиме и о старом русском обществе: там я не видела угнетения и не видела нищеты; конечно, самая большая роскошь соседствовала с бедностью, но в России все было в изобилии и все ели досыта; конечно, правление императора было самодержавным, но все свободно говорили, что хотели: студенты это хорошо знали и под носом у полиции распространяли свои подстрекательские листовки и подготавливали крах цветущей страны, настоящей житницы Европы, которая имела законное право уверенно смотреть в будущее.
Ирен де Юрша, урожденная Гэ де Бовен

II
CЕМЕЙНЫЕ ПОРТРЕТЫ

Рано овдовев после брака с девицей Ле Бель де Сермез, от которой у него не было детей, мой отец решил попутешествовать и где-то в 1895 году (это было время великого франко-русского альянса) путь привел его в нашу милую Россию, которая тут же очаровала его. Должно быть, на всю жизнь он сохранил ослепление ее огромными пространствами, когда ничто не останавливает взгляда или мысли, может быть, они напоминали ему его родную равнину, его «плоский край» — Фландрию. Мой отец был талантливым поэтом и умел выражать свои чувства с большой тонкостью. Жаль, что он опубликовал очень мало своих произведений, в частности стихотворений, которые он сочинил намного позже, пересекая Сибирь с армией адмирала Колчака во время его отступления перед большевиками.
Он познакомился с моей матерью, Верой Андреевной Переяславльцевой (она была княжеского рода из Переяславля-Залесского), в Ужебурге, одном из прибалтийских курортов, куда она приехала на летний отдых, как было принято в высшем обществе Санкт-Петербурга, в сопровождении одной из сестер своего отца, Наталии Федоровны, которая потом жила вместе с ними и умерла в нашем поместье Покровское; мой отец построил ей очень красивый мавзолей на кладбище Аксеньево, в Самодуровке.
Семья моей матери жила в Петербурге в особняке на Васильевском острове. В этом доме была прекрасная картинная галерея с полотнами Греза и скульптурами Торвальдсена, которыми любовался великий князь Константин, когда приезжал навещать моих дедушку с бабушкой; позже они были куплены Эрмитажем, когда за легкомыслие моих дядей и за их долги пришлось расплачиваться семейным достоянием.
Переяславльцевы владели еще и очень красивым поместьем Лесное, расположенным рядом с финской границей, где они проводили лето, а также золотыми и платиновыми приисками в Сибири, в Пермской и Оренбургской губерниях, а еще поместьем в Иркутской губернии, на границе с Китаем рядом с Читой. Эти прииски остались от кузена Соловьева, который жил главным образом за границей и умер очень молодым от рака горла. Он был чрезвычайно богат и долго жил во Франции; в Санкт-Петербурге существовал сквер Соловьева, а моя бабушка была урожденной баронессой Соловьевой. Братья моей матери, офицеры конной гвардии, увы, не сумели сохранить это состояние, и знаменитые прииски были проданы, чтобы заплатить их долги князьям Белосельским-Белозерским. Может быть, вообще-то мои дядья и были правы, что развлекались, пока еще можно было, потому что господа советские не преминули бы все у них отнять, но все же моя мать была на них очень обижена и была какое-то время в ссоре с ними.
Мой дед, князь Андрей Федорович Переяславльцев родился в 1827 году, скончался 30 августа 1880 года. Он был тайным советником и начальником канцелярии Его Величества Александра II. Он был кавалером орденов Святого Владимира, Святой Анны и Святого Станислава, а также имел бронзовую медаль войны 1853—1856 годов с Турцией. Он был хрупкого здоровья, не охотился и умер от воспаления легких, когда моей матери не было еще десяти лет; похоронен на Смоленском кладбище в Санкт-Петербурге, так же, как и моя бабушка Елизавета Ивановна Соловьева, умершая 20 декабря 1897 года. Говорят, что советы реставрируют сейчас эти памятники для привлечения туристов; мой дядя Теодор тоже должен лежать там; а дядя Петр похоронен в Москве, на Святоалексеевском кладбище.
Князья Переяславльцевы являются потомками Рюрика, основателя русской Империи, умершего в 879 году, через святого Александра Невского, сын которого, Димитрий, был первым князем Переяславля-Залесского. Королева Франции Анна Российская принадлежала к этому роду. Мой кузен Андрей Федорович Переяславльцев, бывший офицер императорской армии, кавалер ордена Святого Георгия, но ставший капитаном Красной Армии, был, я думаю, последним из этого великого рода; он умер в Москве 31 декабря 1976 года.
Моя мать, Вера Андреевна, родилась в 1867 году в Санкт-Петербурге. Ее крестили 6 сентября в часовне императорского дворца, а крестным у нее, как и у ее сестры Варвары, был сам Его Величество Император Александр II, а крестной — старшая сестра ее отца, Наталия Федоровна. По этому случаю император подарил ей золотой крестик с голубой эмалью, который она бережно хранила, но его украли в Одессе, когда восторжествовала революция; это одна из тех семейных реликвий, о которой я больше всего сожалею, и не настолько из-за цены этой вещи, насколько из-за памяти, которую она представляла.
У моих деда с бабкой Переяславльцевых было пятеро детей. Оба мальчика стали офицерами конной гвардии. Старший, Теодор, прославился своей храбростью при освобождении Болгарии от турков. Он служил при Александре II, в частности, участвовал в битве на Шипке в 1877 году. Знаете ли вы, что и при коммунистическом режиме во всех церквах Болгарии молятся за Александра II? Дядя Теодор женился, я думаю, на дочери губернатора Иркутска, и у него был всего один сын, Андрей, о котором я только что упоминала, он был довольно странный, и мы его не очень любили. Будучи молодым офицером, он, как плохо воспитанный мальчишка, забавлялся ездой верхом на спине своего денщика, которого он заставлял бегать на четвереньках, стреляя поверх его головы из револьвера!
Это был наглый нахлебник, и так как он всегда был без гроша, то ни перед чем не останавливался: дядя Петр, который принял его у себя в Москве, застал его однажды на улице продающим старьевщику старые вещи с чердака и даже свои собственные сапоги! После революции он решил служить новому режиму; но мне рассказывали, что его много беспокоили во времена Сталина. Вопреки своим новым взглядам, он не забывал о своем княжеском происхождении и носил на мундире крест кавалера ордена Святого Георгия, полученный на фронте в 1914 году; может быть, именно из-за этого он не смог подняться выше чина капитана. Он страстно увлекался Наполеоном I и, говорят, сам воспроизвел все мундиры императорской армии.
Петр, второй из моих дядьев, имел все наши предпочтения, и мы, дети, его обожали. Он был полковником в конной гвардии. Расскажу очень любопытную вещь: когда офицер конной гвардии достигал чина полковника, ему давали выбор между командованием в провинции (Николай II, который его очень любил, предлагал ему четыре или пять) или… директорство (совершенно почетное и представительное) в одном из императорских театров в Петербурге или в Москве. Речь шла прежде всего о том, чтобы принимать по этикету важные персоны и, несомненно, следить за их безопасностью, потому что всегда был страх перед покушениями анархистов. Но покушения все же не случаются каждый день, зато ни для кого не было секретом, что гвардейские офицеры питали явную склонность к красивым балеринам. Таким образом, каким бы забавным это вам ни казалось, но все театры управлялись господами из конной гвардии! Мой дядя был счастлив получить Большой, великий московский театр, и он нашел там свое счастье: этот закоренелый холостяк вскоре женился, в свои сорок лет, на восхитительной балерине, Наде Ичминовой, двадцатилетней очаровательной блондинке. У нее было две сестры, одна из них была замужем за дирижером Потаповым (генеральским сыном), а другая за богатым промышленником Корзинкиным. В 1915 году дядя Петр получил чин генерала и военного коменданта Кремля, но внезапно заболел раком и умер в знаменитой клинике Морозова, не дожив до принятия своего поста коменданта; его смерть была для нас тяжелой потерей.
Тетя Надя, его вдова, жила еще долго после его смерти, до 1962 года, в Москве все еще живут ее две дочери, Тамара и Вера. Я храню чудесное воспоминание о тех днях, которые я провела у них, когда была еще девочкой, в прекрасной служебной квартире, которую они занимали в Большом и окна которой выходили в сквер, знакомый всем туристам, и на улицу Петровская.
У моей матери было две сестры. Одна из них, Варвара, вышла замуж за Ипполита Комарова, камергера императора, который был губернатором в Польше; позже мы встретили его в Париже в эмиграции. Это был чудесный человек, очень хорошо образованный, но я бы сказала, что он был самовлюбленным: я думаю, что он проводил целые часы, наводя глянец на свои усы, закрученные наподобие моржовых клыков, и репетируя позы перед зеркалом, в общем, это был придворный; впрочем, у всех его детей крестным был великий князь Димитрий. Его сын, мой кузен Ипполит де Комаров, бывший полковник Преображенского полка, прекрасно проявил себя в войне против Германии и стал инвалидом вследствие лицевого ранения; я настояла на том, чтобы он стал первым свидетелем на моей свадьбе в Париже в 1929 году; потом он уехал в Нью-Йорк, где и умер в мае 1970 года. Для того, чтобы выжить там, он занимался мелкими работами по живописи и иллюстрированию вместе со своей сестрой, моей кузиной Татьяной, которая приехала к нему. Вторая из сестер моей матери, Юлия, была супругой графа Палена, который одно время был губернатором Киева. Они жили в Санкт-Петербурге, куда я ездила только один раз еще девочкой, и должна признаться, что совершенно их не помню. Мне кажется, что они были убиты большевиками в 1917. Могу ли я добавить (между нами!) что моя мать откровенно говорила, что она была… «очень глупой»; она была воспитанницей знаменитого Смольного института, где учились дочери представителей высшего дворянства.

III
ПОКРОВСКОЕ

После свадьбы мои родители устроились в поместье Покровское, которое мой отец только что купил. Оно располагалось близ Аксенова в Уфимской губернии; раньше оно принадлежало генералу Аксенову. Самые счастливые годы нашего с братом раннего детства прошли здесь.
Это был довольно красивый дом, с портиком с колоннами, весь деревянный и оштукатуренный, как в большинстве приличных усадеб в России в прошлом веке. Дом стоял над чудесной речкой и, конечно, был окружен красивым парком, широкими полями, мельницей и лесом. Мой отец был превосходным наездником, совершал дальние прогулки верхом и охотился. К сожалению, дом в Покровском был слишком удален; конечно, станция железной дороги была всего лишь в трех километрах, но, например, по воскресеньям, для того чтобы поехать на службу в церковь в Аксеново, нам приходилось целый час добираться в карете или на санях. Мои родители были очень набожными и никогда не пропустили бы своих религиозных обязанностей. Мама подарила нашей церкви большую икону, очень древнюю и очень ценную: я думаю, что она была написана великим Андреем Рублевым, и в любом случае она принадлежала князьям Переяславльцевым; я спрашиваю себя, что могло с ней случиться, когда церковь наверняка превратили, как большинство русских церквей, в кооперативный магазин или гараж для комбайнов… Может быть, ее спрятала старая крестьянка?
Наши угодья простирались где-то на две тысячи пятьсот гектаров (это называли десятинами); дубы, ели, березы, луга радовали моего отца, я уже говорила, что он больше всего любил охоту и верховую езду; я снова вижу его тогдашнего, всегда безукоризненно одетого: белые брюки, белый галстук, черный пиджак и гвоздика или другой цветок в бутоньерке; все же мы были очень далеко от столичной элегантности, но он не выносил расхлябанности. Будучи поэтом, он страшно не любил хозяйственные дела и перекладывал все вопросы управления на мою мать под тем предлогом, что он недостаточно владеет русским языком и его могут обмануть. И на самом деле, он действительно очень плохо говорил на нашем языке: например, ему никогда не удавалось правильно произнести букву «х», впрочем, как и большинству французов. Мужики, говоря о нем, называли его французским господином, и даже случалось, что приходили письма, имеющие это прозвание на конверте вместо фамилии. Его любили и уважали, несмотря на то, что был иностранцем, потому что он был очень добрым и даже умел дать себя немножко обворовать, это кокетство господ былых времен, которое на самом деле было одной из скрытых форм благотворительности. В любом случае, он никогда не осмеливался требовать то, что действительно ему причиталось, и я помню, как это часто сердило мою мать.
Когда не охотился, не гулял (он редко ходил в деревню), то читал свою любимую газету «Фигаро», журнал «Иллюстрасьон» или монархические издания, которые ему присылали из Парижа, и конечно, с определенным опозданием. Во Франции это было время, когда правительство преследовало католическую церковь, прогоняло монахов из монастырей и так далее… и он был сердит на франк-масонов. А моя мать, скажу я вам, полностью разделявшая его убеждения, но всегда очень занятая хозяйственными делами, говорила ему: «Альбер, вместо того, чтобы читать свой «Фигаро», заставил бы детей заниматься!» Бедная мамочка, ей приходилось управлять многочисленной челядью, но как же ей хотелось, чтобы та была такой же стильной, как санкт-петербургские слуги…
Мама была очень образованной, в детстве у нее было три гувернантки: немка, англичанка и француженка, и она бегло говорила на этих трех языках. Кроме того, она чудесно рисовала, в частности, на фарфоре; мой отец, когда ему пришлось бежать из России через Владивосток, спас от крушения десертный сервиз, украшенный ее рукой маленькими птичками и совершенно чудесный; я вам советую сохранить его как драгоценный сувенир. Нет никакого сомнения, что бедняжка, если бы она смогла бежать из России, могла бы зарабатывать на жизнь своей кистью. Она передала этот дар Димитрию, которого обычно называли Митей, у него тоже был настоящий талант; у меня есть очень красивая шкатулка, на которой он изобразил свою и мою лошадей.
Но мы, дети, предпочитали, чтобы папа читал свой «Фигаро», вместо того, чтобы заставлять нас заниматься, потому что он всегда хотел, чтобы все было как следует, а сам не был так уж терпелив. У нас были гувернеры; это были бедные студенты, которые не привыкли жить в больших домах, и нас забавляли их промашки. Помню одного из них, наполовину армянина, наполовину русского, который говорил мне, что я похожа на розу: к счастью, мать моя этого не слышала! Наставник Димитрия однажды отменил прогулку верхом по той причине, что дорогу нам перебежал заяц: это была, как объяснил нам этот интеллектуал, плохая примета! Другой, приехавший прямо из деревни и никогда в жизни не видевший современного ватер-клозета, не посмев в день своего приезда задавать вопросы по столь деликатному делу, остановил свой, если можно так сказать, выбор на кастрюле с крышкой, которую он обнаружил в буфетной: можете себе представить возмущение и вопли стряпух, обнаруживших «секрет» во время сервировки обеда, — их было слышно по всему дому! Бедные парни, впрочем, мы любили над ними подшутить. Они не были нашими единственными жертвами: Ахмет, кучер-татарин, имел неосторожность признаться нам, что он боится шайтана (в тех краях так называют привидения); так как отличительной особенностью шайтана является единственный глаз во лбу, мы с Димитрием взяли фонарь, на котором нарисовали одноглазое лицо, и покачивали им перед его окном — он жил один в домике рядом с конюшней; бедняга поначалу сильно испугался, но потом расслышал наш детский смех.
Слава Богу, родители не замечали наших глупых проделок, которые в общем-то вовсе не были злыми; впрочем, будучи строгими, родители совсем не были суровыми. Отца мы называли очень ласково «папусей»!
Все слуги-мужчины были татарами. Они были верными, честными, любили лошадей. Но они всем говорили «ты», даже хозяевам, и, как вы догадываетесь, моей матери трудно было к этому привыкнуть. Надо сказать, что бедная женщина была невыносимой со слугами; она безнадежно пыталась научить их хорошим манерам, кричала, совала свой нос повсюду, и, таким образом, всегда получалось, что они сами уходили или она их отсылала. Но никогда, в противоположность тому, что часто рассказывают об отношениях между хозяевами и слугами в России, она, например, не давала пощечин горничным; французы слишком начитались Кюстина и графини де Сегюр, которые, впрочем, рассказывают о временах, намного более отдаленных и отсталых.
Расскажу вам одну историю: довольно долго у нас была кухарка, которая казалась очень богомольной и часто просила, чтобы ей запрягли карету для поездки в церковь. Так как она была неженкой, или выдавала себя за таковую (хотя была весьма в теле), она клала на скамейку туго набитые подушки, чтобы не чувствовать толчков… До того дня, когда моя мать узнала, что эти самые подушки были набиты бельем и столовым серебром, которые она отвозила своей семье… Эту женщину просто отослали; родители не стали никуда жаловаться.
Вернемся к слугам-мужчинам, которые все были магометанами, а в деревне была небольшая мечеть, устланная большими зелеными войлочными коврами. Сын сторожа, Магомед, собирался жениться. Но по их закону он не должен был видеть свою невесту до свадьбы; моя мама привезла нас с братом на тройке к молодой девушке, которая жила в соседней деревне, чтобы вручить ей подарки: это были куски ткани и сладости; нам повезло больше, чем жениху: мы смогли ее увидеть, и помню, что это была очень красивая девушка.
В другой раз, помню, я мыла ноги одному батраку, который поранился во время работы; почему-то я у него спросила: «Сколько у тебя жен?» Он ответил: «Барышня, я небогат, так что у меня их две летом, чтобы жать пшеницу, но зимой я одну выставляю за дверь, потому что слишком дорого кормить двоих!» Тот же человек, когда я его спрашивала: «Почему во время поста (рамазана) вы не едите днем, а ночью мы слышим, как вы устраиваете пир?», отвечал: «Это потому, что ночью Боженька не видит!» Как вам это нравится? Мы были счастливы в Покровском; я думаю, что все нас любили и что мы любили всех. Праздники были предлогом для того, чтобы дарить и получать подарки в свидетельство привязанности, и уверяю вас, что в этих свидетельствах не было недостатка. Помню мою радость, когда я нашла под рождественской елкой чудесный чайный сервиз для моих кукол с крохотным угольным самоваром, который вдобавок работал! Все слуги тоже получали свои подарки, и в этот день все приветствовали друг друга ритуальной формулой: «С Рождеством Христовым!»; незадолго до Рождества моя мать проделывала таинственное путешествие в Уфу, которое сильно возбуждало наше воображение, и нам очень хотелось спросить ее о нем; не знаю почему, но эти интересные поездки всегда происходили по средам.
Но что сказать о другом пасхальном подарке, который мы с Дмитрием получили однажды от слуг: два хорошеньких ягненка, изукрашенных бантами? Мой отец заказал нам маленькую тележку, и мы без устали играли с ними на лужайках. На день Святой Веры, именины моей матери, весь дом кипел, а я встала в шесть часов утра и на цыпочках прибежала в кухню, где мне позволили под большим секретом испечь всякие пирожные и пирожки.
Увы, я об этом вспоминаю так, словно это было вчера, хотя я тогда была всего лишь маленькой девочкой, этот прекрасный деревянный дом в Покровском полностью сгорел за одну ночь; это было как раз в день моего рождения, 24 сентября, кажется, в 1907 году. Моя мать пришла в детскую, чтобы разбудить нас, и очень спокойно сказала, что надо встать и выйти из дому. Вижу, как сейчас, снующих домочадцев, выносящих мебель, потом громадный костер горящего в ночи дома, от которого вскоре осталось одно лишь большое кострище, ненамного превышающее по размерам те, что остаются в просеках после дровосеков. Грустно это, скажу я вам, ребенку видеть, как гибнет его дом.
Мой отец, который безгранично любил Покровское, наверняка снова отстроил бы дом (хозяйственные постройки не пострадали), если бы моя мать, которая так и не смогла привыкнуть к этой изоляции — почти без соседей (ближайшие поместья были слишком далеко), не добилась бы от него, чтобы он продал усадьбу в таком виде, в каком она оказалась после пожара. Кончилось тем, что он дал себя убедить, в особенности из-за нас, детей, которые могли бы вырасти здесь настоящими маленькими дикарями.
А пока мы устроились в доме управляющего. Потом, когда усадьба была продана, родители сняли в Уфе довольно большой дом с двором на улице Суворовской; он тоже был деревянным, но имел все удобства: в частности, он освещался электричеством, чего у нас конечно же не было в Покровском. Вы видите, что царская Россия в самом начале этого века не была такой уж отсталой, как некоторые хотели бы это изобразить. Уфа, конечно, была большим городом, столицей провинциальной губернии, но все же это нельзя было сравнить ни с Парижем, ни с Лионом, ни с Марселем.

IV
ПУТЕШЕСТВИЕ ВО ФРАНЦИЮ, ПРЕБЫВАНИЕ В МОСКВЕ

Мой отец часто рассказывал о Франции, которую очень любил, несмотря на то, что ему не нравился атеистический политический режим. Будучи страстно верующим, он страдал от того, что его страна была под влиянием франк-масонской пропаганды и всяких республиканских партий. Вспомните, как в начале века преследовались религиозные общины, топорами крушились двери храмов, правительство закрывало христианские школы; именно так вела себя страна Свободы, громкими воплями выражая свое возмущение тем, что в России господа анархисты не имели достаточной свободы!
Можно понять, что имея перед глазами пример Франции, император России не был слишком увлечен так называемой демократией!
Мы с братом были по рождению французскими гражданами, потому что французский закон автоматически давал детям, хоть и родившимся на русской земле, гражданство их отца. Так что было очень желательно, чтобы мы узнали нашу родину, и так как папа сумел внушить нам любовь к ней, мы этого тоже хотели. Покровское нам больше не принадлежало, стоял вопрос о том, чтобы приобрести поместье во Франции и, значит, покинуть Россию. Как бы то ни было, родители решили показать нам Европу и завершить все это пребыванием во Франции.
Мы провели зиму в Москве и пустились в путь в феврале месяце в прекрасных вагонах компании спальных вагонов. Мой брат только что переболел ветрянкой и воспалением легких и лежал по этому поводу в больнице; врачи боялись атаки туберкулеза, и поэтому было решено, что мы проведем весну в Абации, на далматском берегу, который тогда принадлежал, как и Фиум, Австрийской империи.
Из Москвы мы прибыли в Варшаву, затем в Вену, перед первой мировой войной блистающую роскошью. Каким печальным и униженным был этот город, такой изысканный тогда, покажется мне, когда я снова увижу его пятнадцать лет спустя, он будет столицей крошечного побежденного государства, а я сама — бедной эмигранткой без багажа, бегущей из Советской России…
Мы покинули заснеженную Москву, пересекли долгие белые равнины Центральной Европы; мы нашли в Абацце теплый воздух Средиземного моря, солнце, цветы, женщин в муслиновых платьях. Эта прекрасная Абацца, между горами и морем, была настоящим волшебством со своими роскошными виллами, куда приезжали эрцгерцоги, английские лорды, вся европейская аристократия, чтобы подышать этим сладким воздухом.
К несчастью, я подцепила скарлатину в спальных вагонах, и моей первой заботой стало выздоровление. Но какая же была радость, когда мы с Димитрием встали на ноги и стали бегать по скалам, любоваться пышной средиземноморской растительностью, которую раньше видели только в книгах, и папа подарил нам фотоаппарат, вершину роскоши для детей того времени!
Прожив там (в Абацце) два месяца, мы сели на корабль, чтобы пересечь Адриатику, и прибыли в Венецию. Конечно, это чудесный город, это общеизвестно, но откровенно вам скажу, довольно грязный; однако его очарование не замедлило нас захватить. Мы остановились в роскошном отеле Даниели, бывшем дворце дожа, и побежали по памятникам, галереям, где продаются розовые кораллы, тюлевые шарфы, вышитые серебряными нитями, цветное стекло, шкатулки из резного серебра. Димитрий на свои накопления купил мне маленького слоника из розового коралла, который потом был со мной во всех перипетиях моей жизни.
Венеция была особенно волшебна вечером, когда мы катались на гондолах по каналам и по лагуне, слушая серенады. Главной радостью моего брата было гоняться за голубями на площади Святого Марка или кормить их зерном, которое продавали мальчишки, и фотографироваться с этими птицами на руках и плечах.
Потом пришлось снова пуститься в путь, и в одно прекрасное утро спальные вагоны привезли нас в Париж. В гостинице Мальзерб нам были оставлены апартаменты. Папа был счастлив вновь оказаться в своей стране, а мы, дети, признаюсь, были слегка разочарованы: этот город, который я потом так полюбила, показался нам серым, со своим часто хмурым небом и озабоченными, равнодушными людьми; мы не обнаружили ни добрых улыбающихся лиц наших мужиков, ни небес Италии… может быть, это была ностальгия, короче, мы попросились обратно в Москву. Но все же пришлось оставаться довольно долго, топтаться в грязи под мелким дождем, потому что в этом году погода была весьма посредственной, пока родители занимались своими делами, делали заказы в домах моды (что меня особенно раздражало, хотя мне и подарили чудесную амазонку, заказанную у итальянcкого портного).
Наконец, в июне мы приехали на север Франции. В аббатстве Мон де Кат братья моего отца, дядя Альфред и дядя Жорж, монахи-трапписты, устроили нам самый горячий прием. Мы познакомились там с еще одним папиным братом, Жозефом, и его супругой, урожденной Маргаритой Дервийи, потомком того генерала, который попытался спасти Людовика XVI во время революции и которого убили во время неудачной высадки в Кибероне. К несчастью, у этой пары не было детей, и позже они приняли меня, когда я снова вернулась во Францию. Я сразу же полюбила дядю Жозефа, он называл меня «мой зайчик». Это был настоящий оригинал, коллекционер антиквариата, иногда огромной ценности (картины Никола Пуссена или обюссоновские ковры, а также всякого рода старые вещи), ради которого он бегал по блошиным рынкам. Но что он любил в особенности, так это переодевание; у него были настоящие генеральские мундиры, костюмы тирольских крестьян (случалось, он гулял по улицам Лилля в коротких кожаных штанах с подтяжками, в маленькой зеленой шляпе с кисточкой и в носках с помпонами: родственники, скажу я вам, завидев его издалека в этом наряде, быстро сворачивали, чтобы избежать встречи с ним: обитатели севера просто пропитаны респектабельностью и не испытывают никакого вкуса к подобным фантазиям! Но самым худшим для них и для славной тети Маргариты, которая просто обожала своего мужа, но представляла собой олицетворение достоинства и благотворительности, было то, что он переодевался еще и в епископа; у него для этого был целый набор: епископское кольцо, жезл, митра и тому подобное, найденное у какого-то перекупщика. Воображаю себе какого-нибудь обнищавшего прелата, которому для выравнивания дефицитных счетов своей епархии пришлось отнести в ломбард знаки и украшения своего церковного облачения! Но я вам еще не сказала о худшем: дядюшка, будучи добрым супругом, преподнес своей жене очень красивый костюм аббатисы! Конечно же, они не показывались на улице в таком виде; дядя Жозеф удовлетворялся тем, что снимался в этих костюмах в своем саду, чтобы оставить фотографии потомкам, потому что второй его страстью была фотография, и у него имелось все наилучшее оборудование, которое только могло существовать в те времена, пластины, камеры-обскуры и тому подобное…
Мы провели около десяти дней в Мон де Кат и познакомились также с самой младшей из сестер моего отца, тетей Жоржиной; она только что вышла замуж за вдовца, дядю Ашиля Делькампа, двух дочерей которого она удочерила, моих кузин Мари-Мадлен де ла Бернарди и Жанну Тома. Ее муж, очень богатый, очень увлекался церковными делами, и родственники лукаво называли его «церковным сторожем», потому что ему случалось участвовать в некоторых религиозных церемониях в Лилле, с елейным и гордым видом, в превосходном одеянии неизвестно какого богомольного братства!
Несмотря на сердечный прием родни, мысль о жизни во Франции вовсе не соблазняла нас: французы того времени, скажу я вам, были какими-то странными: у них была большая столовая, но они ели в маленькой столовой; у них был большой салон, но они пользовались… маленьким салоном! Мой отец больше не говорил о покупке поместья. Так что мы уехали в Брюссель, где он хотел показать нам разные вещи из прошлого нашей семьи, старый особняк в старом Брюсселе и усадьбу, название которой я забыла (я думаю, что это был Камбр). Помню, что при посещении парка Лакенского замка нам выпала честь поздороваться с наследным принцем — будущим Леопольдом III, — который возвращался с прогулки верхом.
Из Брюсселя мы вернулись прямо в Россию через Берлин, но не задерживаясь там: мои родители ненавидели Германию, тогда врага как Франции, так и России. Это как раз одна из причин непопулярности императрицы Александры, супруги Николая II, урожденной принцессы Гессенской, хотя сердцем она и стала русской.
Москва… Мы вернулись в Москву под слепящим солнцем и жарким летним зноем. Мой дядя Петр Переяславльцев, встретивший нас на вокзале, привез нас в императорский Петровский замок в пригороде Москвы; летом он пользовался там служебными апартаментами, предоставленными ему императором. Мы провели с ним и его семьей целый месяц в этом интересном замке готического стиля, совершенно неожиданного в России. В нем жил Наполеон I после своего вхождения в Москву, потому что этот дворец не пострадал от пожара. Там в одном из салонов хранился мраморный столик, на котором он подписал какой-то декрет. Может быть, ему там было лучше, чем в Кремлевском дворце, где при его прохождении под воротами Спасителя порыв ветра сорвал его знаменитую треуголку перед святыми иконами, которым он не подумал отдать почести: русские суеверны, но корсиканцы тоже! Петровский замок, в котором, по-моему, сейчас размещается Министерство Воздушного флота СССР, был расположен прямо напротив аэродрома. Вы понимаете, что в начале века было целым событием увидеть, как взлетает аэроплан, даже для взрослых, а для нас и для наших кузин было настоящей радостью, когда их гувернантка Мазолинка водила нас туда. Однажды мы ждали отправления одного достаточно известного авиатора — думаю, что это был Пуаре, — он улетал во Францию; была огромная толпа, и летное поле охранялось верховыми казаками-черкесами; надо было видеть, как они щелкали своими нагайками, чтобы сдерживать зевак на расстоянии, иначе самолет никогда бы не взлетел; толпа буквально бросалась на него. Русские военные аппараты назывались «Муромец», и офицеры, которые потом все покажут себя храбрецами в войне против Германии, пользовались огромным уважением и восхищением.
В Петровском мы часто видели графа Растопчина (внучатого племянника знаменитой графини, такой известной во Франции) и графиню Клейнмихель, бывшую фрейлину Марии Федоровны, вдовой императрицы, матери Николя II; у них тоже были служебные апартаменты во дворце.
Мои кузины Тамара и Вера играли в парке с детьми великого князя Константина Иваном и Игорем. Мой дядя обожал детей и часто водил нас на пешие прогулки. Мы спорили между собой, кому держать его за руку, но так как он был очень известен в городе, ему приходилось все время отпускать того из нас, кто держался за его правую руку, чтобы отвечать на приветствия. Он всегда был в мундире и выглядел очень величественно. Однажды — но меня не было на этой прогулке — он повел Тамару и Веру на церемонию в Кремлевскую церковь, где была выставлена прославленная Иверская икона, покровительница столицы, исчезнувшая во время революции (ее прекрасная копия осталась в маленькой церкви на улице Петель в Париже). Император пришел просить ее о помощи вместе с царевичем, который опять был в опасности из-за своей ужасной болезни гемофилии.
Его величество, выходя из церкви, подошел, чтобы сердечно пожать руку дяде Петру и потрепал по щечкам моих кузин; Тамара, которая была очень тщеславна, возгордилась от этого безмерно. Я всегда отдавала предпочтенье Вере, такой мягкой и милой.
Как я, она любила прогулки на природе в чудесных окрестностях столицы, в особенности на красивых лесистых холмах и на Воробьевых Горах, возвышающихся над Москва-рекой и с которых открывается панорама всего города; именно здесь Наполеон подписал декрет об основании парижской Опера. Советы переименовали этот несчастный холм, присвоив ему имя Ленинских гор; именно здесь возвышается теперь их новый университет, но мне сказали, что они не осмелились тронуть маленькую часовню, стоящую поблизости, и что многие студенты украдкой приходят туда просить удачи на экзаменах…
Другими товарищами по играм были наши юные кузены Потапов и Корзинкин. Серж, Олег и Жан Потаповы были сыновьями известного скрипача, который сам был сыном (или внуком) знаменитого генерала, министра полиции Александра II; они учились в дворянском лицее. Жан, которого потом мне посчастливилось встретить в эмиграции в Париже, был прилежным и очень одаренным лицеистом; в день раздачи наград под руководством императора он удостоился чести пожать руку Николая II, потому что он был первым в классе! Серж, старший из троих, был самым заводным, и ему никогда не составляло труда придумать игру или розыгрыш. Но моим любимчиком был Олег: в отличие от своих братьев, таких изящных, он был скорее маленького роста, довольно крепким жгучим брюнетом; мы называли его Медвежонком и вместе с братом заставляли его становиться на четвереньки, чтобы кататься у него на спине… Помню, однажды мама вошла в самый разгар этой забавы и сурово нас отчитала, потому что оказалось, что это не то развлечение, которое подобает хорошо воспитанным детям.
Тогда мы были счастливы и беззаботны; кто из нас мог бы представить хотя бы на мгновенье, что все изменится и какие судьбы нам предстоит узнать? О Серже после революции у нас больше не было вестей… Олег, окончив военную школу в Тифлисе, будет служить в гвардейском полку, потом умрет от гангрены, вступив добровольцем в Белую Армию, Жан, тоже вступив в Белую Армию, выйдет из нее, доберется до Парижа, будет служить во французской армии и сделает себе состояние.
Вадим Корзинкин, кажется, теперь профессор в Московском университете и преподает вроде бы французский и английский; его брат Олег, говорят, умер в концлагере за то, что написал какое-то стихотворение против коммунистического режима…

V
ШАФРАНОВО

Так как от мысли устроиться во Франции вроде бы отказались, по крайней мере на время, родители приобрели новое поместье, тоже расположенное в Уфимской губернии, примерно в пятнадцати верстах от нашей прежней усадьбы. Скажу, что на самом деле они наверняка не стали выбирать это новое жилище, если бы их не вынудили к тому обстоятельства: я уже говорила вам, что мой отец был кем угодно, но только не рассудительным деловым человеком; думая, что делает надежное помещение капитала, он просто-напросто дал себя обмануть. Вот что произошло: после продажи Покровского и непосредственно перед нашим отправлением в путешествие он одолжил очень крупные суммы одной из наших соседок по поместью, генеральше Шафрановой, которая жила на широкую ногу с двадцатью двумя слугами, похвалялась своими связями при дворе и предприняла создание в своем поместье Шафраново санатория, что потребовало вложения денег. Это казалось моему отцу наилучшим вложением до того дня, когда он узнал, что дама была вся в долгах и что все ее имущество было описано; уже годами она поддерживает роскошный образ жизни только благодаря многократно возобновляемым долгам… Только Дворянскому банку она задолжала 30 000 рублей золотом (примерно шесть миллионов франков)!
Мои родители потеряли много денег в этой досадной истории, но вступили во владение Шафраново, что было лучше, чем ничего, и санаторием, которым — хочешь не хочешь — надо было управлять, хотя бы по крайней мере в течение первых лет.
Не соперничая с Покровским, Шафраново было, должна это сказать, достаточно красивым поместьем, расположенным между горами и равниной, которую пересекала — огромное преимущество — линия железной дороги в направлении Сибири; мы были в ста двадцати километрах от Уфы в направлении Самары, и у нас был маленький вокзал в конце сада; все пассажирские поезда останавливались здесь, и если бы мы решили поехать в Москву, нам достаточно было предупредить, и поезд дальнего следования, идущий из Уфы или даже из Сибири прямо до столицы, останавливался, чтобы нас забрать. Скажу вам, что наши русские поезда, по мнению всех, кому случалось путешествовать, были самые комфортабельные в Европе: прежде всего, не было неприятного запаха, потому что их топили дровами, а не углем; затем, они были более широкими и просторными из-за лучшего межрельсового расстояния, более гибкого и удобного. Все это было кстати, так как до Москвы нужно было добираться два с половиной дня. Надо заметить, что поезда не были скорыми и останавливались каждые два часа на вокзалах, где было время, чтобы пообедать или поужинать: все выходили и устраивались в буфетах, полных еды, кваса или чая, нашего национального напитка. Но это не мешало путешествовать со своим собственным самоваром в купе! Времени совсем не считали, и час остановки на каждом вокзале вошел в привычку.
Акт вступления во владение Шафраново, который я сохранила (без надежды на то, чтобы когда-нибудь там оказаться!), датирован 31 января 1910. Там написано, что мы владеем 840 десятинами, то есть приблизительно тем же количеством гектаров.
Главный дом, одноэтажный, был новым и удобным; портик с колоннами выходил на крыльцо с лестницей из двадцати ступенек, которая продолжалась широкой и длинной аллеей через весь парк. Противоположный фасад выходил на широкий двор, окруженный служебными строениями: домик для прислуги, конюшни с десятком лошадей, каретный сарай. Мой отец выписал из Лондона большую открытую коляску для летних прогулок, но скажу вам, что эта карета была столь же бесполезна, сколь и красива, потому что хрупкость ее тонких колес не позволяла ей приспособиться к ужасным рытвинам наших русских дорог: кроме посыпанных песком парковых аллей, она могла лишь — да еще и очень медленно — отвезти нас дальше Слака, большого поселка, расположенного не более чем в десяти верстах от Шафраново. Но мы имели бесспорно самый красивый экипаж во всей Уфимской губернии! К счастью, рядом с этим экипажем у нас стояли два более крепких кабриолета и сани для зимы.
Немного дальше находились хлева, потом амбары с зерном и фуражом; также был ледник, который никогда не пустовал, даже в самое жаркое лето, потому что зимой во льду пруда выпиливались огромные куски льда, толщиной по крайней мере пятьдесят сантиметров, которые и клали в ледник.
За домом простирались обширные сады, там были чудесные левкои; фруктовый сад непреодолимо притягивал нас, детей; дальше вы проходили мимо теннисного корта, затем в прекрасный парк на ста пятидесяти гектарах с длинными и широкими аллеями, где было хорошо пускать лошадь в галоп; этот парк пересекала бурная речка, почти поток, под названием Курсак, которая текла с гор. Одной из целей наших прогулок был чудесный родник, вода его была вкуснейшей.
Сверх всего этого разные постройки, одни из камня, другие деревянные, в живописном старорусском стиле были предназначены для клиентов санатория: вплотную к фруктовому саду стоял большой дом из двенадцати комнат, что-то вроде гостиницы для пансионеров, лаборатория для приготовления кумыса (мы поговорим о нем ниже, им лечат людей, предрасположенных к туберкулезу), наконец, двухкомнатный домик с верандой: здесь жил врач.
Если пойти еще дальше, за Акациевой аллеей, я забыла рассказать о другом домике того же типа, который мы с братом оставили за собой; иногда мы даже ночевали там летом, потом еще два других домика, один для начальника почты, а другой для бани: это была парная баня, которую так обожают русские — садятся на деревянную скамью со ступеньками, и очень сильный жар заставляет вас потеть и до глубины очищает кожу, затем окатываются ведрами холодной воды, чтобы вызвать реакцию. Вы понимаете, что мой отец считал это совершенным варварством и ноги его никогда там не было; он предпочитал свою прекрасную английскую ванную, в которой была проточная вода, холодная и горячая.
Земли поместья были превосходного качества. Пахотные — под пшеницу, отдавались в аренду испольщикам, в лесах и лугах татары-кочевники летом пасли своих коней и кобылиц, молоко которых служило для приготовления кумыса.
Я чуть не забыла сказать о нашей водяной мельнице и последнем немаловажном источнике доходов — о карьерах тесаного камня и известняка, которые арендовал один богатый татарин из Слака: этот мусульманин русифицировал свою фамилию и стал Каримовым, но, как и все его единоверцы, он оставался верным Магомету. Но с православными не было разногласий: их пускали даже в церковь, но туда не пустили бы евреев. В Слаке, имевшем несколько мечетей, был большой рынок, очень популярный среди татар.
Наконец, в Шафраново была медная руда, ее можно было добывать, но мой отец этим не занимался.
Что касается собственно деревни Шафраново, это был довольно большой поселок на выходе из парка с несколькими сотнями жителей — крестьянами, мелкими торговцами или трактирщиками. «Верхушка» была представлена аптекарем, учителем, тремя телеграфистами, начальником вокзала и священником — очень образованным для простого сельского батюшки; у него была жена и дети, потому что, как вам известно, наши православные священники (кроме монахов) женаты. Даже говорят в шутку, что жены священников самые обласканные в мире: действительно, если священник должен быть уже женатым к моменту получения сана, то им запрещено снова жениться, если они потеряют супругу! Церковь принадлежала, думаю, моим родителям; но я не вижу ее в списке акта о собственности. Она, впрочем, была очень красивой, деревянной, увенчанной чудесной голубой луковицей. Бог знает, что с ней сделали местные большевики… будем надеяться, что они ее не разрушили и что однажды можно будет снова прийти туда помолиться.
Вся деревня, средоточием которой являлась церковь, была совсем новой, потому что Шафраново возникло и развивалось благодаря прокладке железной дороги в сторону Сибири. Я снова вижу, словно я покинула их только вчера, красивые избы, с окнами, обрамленными деревянным кружевом; их садики — эти знаменитые сады, которые только и оставил новый режим несчастным крестьянам для выживания, — они исчезали под снегом зимой и полнились цветами, плодами и овощами летом.
Крестьяне носили рубахи, темно-синие или черные поддевки, застегивающиеся сбоку и приталенные; чаще всего они заменяли сапоги обувью, называемой лаптями, которую плели сами из вымоченной березовой коры. Зимой надевали валенки, очень теплые и прочные сапоги из войлока. Татар же можно было узнать по их длинным кафтанам из черной шерсти; их женщины носили на голове платки и желтые платья с ожерельями из серебряных монет. Население, скажу я вам, жило в достатке: обычная пища, конечно не содержащая много мяса, но картошки было много, очень питательная свекла и особенно капуста, эта знаменитая капуста, до которой русские настолько охочи, что делают из нее даже десертные блюда. Русские пьют квас и, конечно, водку; татары предпочитают кумыс, сделанный из сброженного кобыльего молока. Все, и русские и татары, пьют очень много чая.
В случае неурожая выдачей продовольствия занимается староста, то есть глава деревни.
Мы поддерживали с деревней наилучшие отношения; крестьяне были не более революционны, чем наши слуги в доме; многие, впрочем, имели случай это доказать, пряча у себя помещиков; мой отец оставался в Шафраново безо всякого беспокойства до прихода Белой Армии.
Случаи, достойные сожаления, происходили по вине чужаков; например, припоминаю, как однажды летней ночью отец увидел тень, пытающуюся войти в дом; к счастью, он не спал и, как всегда, не задернул занавесок на своем окне. Он выскочил с револьвером в руках и готовился подстрелить грабителя, когда кухарка повисла у него на руке и помешала ему, и, может быть, спасла тем самым ему жизнь, так как в кустах оказалась целая банда сообщников. Наутро расследование не затянулось надолго, потому что было обнаружена фуражка заместителя начальника вокзала, которую этот идиот потерял во время своего бегства. Полиция привела его к отцу, и он бросился ему в ноги, моля о прощении. Папа пожалел беднягу и забрал обратно свою жалобу: это был совсем молодой человек, который наивно признался, что думал, будто у нас мешки набиты золотом.
Однако я много раз говорила о кумысе — надо вам объяснить, из чего же состоял этот замечательный напиток. Генеральша Шафранова создала санаторий потому, что в России существует обычай лечить людей, предрасположенных к туберкулезу, с помощью этого напитка, прописывая им курс лечения этим татарским питьем; эта жидкость, кстати очень приятная на вкус, готовится из кобыльего молока; это сброженное молоко, сбитое в ступах из липы. Этот напиток хорошо утоляет жажду и укрепляет легкие; каждый лечащийся должен выпивать по три четверти литра в день. Его приготовление требует очень большой тщательности; татарин, который отвечал за это (его называли кумысным начальником) был важной особой. Моя мать, как вы догадываетесь, хотя и была совершенно несведуща в приготовлении кумыса, но тем не менее пыталась пристально надзирать за работой татарина; в одно прекрасное утро он вышел из терпения и откровенно заявил ей: «Барыня, я больше не хочу работать с тобой, ты воображаешь, что ты в Санкт-Петербурге со своими лакеями! Пришли мне свою кызым (это слово означает «твоя дочь» по-татарски), только с ней я могу найти общий язык, а ты решительно ничего не понимаешь!» Моя бедная мать, конечно, была обижена, но я действительно понимала татарский язык (я даже довольно хорошо говорила на нем) и стала хорошо разбираться в производстве кумыса. Даже до такой степени, что именно мне, пятнадцатилетней девочке, пришлось принимать комиссию Красного Креста, когда она приезжала для инспекции лабораторий.
Летом — а оно там чудесное, намного лучше, чем во Франции, где погода постоянно меняется — приезжали пациенты на курс лечения. Многие из них принадлежали к высшему обществу Санкт-Петербурга и Москвы; Шафраново принимало тогда праздничный вид: проводились балы, концерты, представления, даваемые артистами, приехавшими лечиться, давались обеды и угощения. Это было просто волшебно и продолжалось до 15 августа.
После этой даты все становилось намного менее забавным, и я начинала считать дни до нашего отъезда в Москву. Погода быстро становилась пасмурной: подумайте только, первый снег начинает падать с сентября месяца! А я, в противоположность моему отцу, никогда не любила деревенское одиночество, особенно в двух с половиной днях от Москвы на поезде! Ах, этот снег, какой ужас, а грязь, когда случается оттепель!

VI
ВОСПОМИНАНИЯ, ВОСПОМИНАНИЯ

Да, действительно, лето было приятным. Цветущая природа и отдыхающие вносили оживление, летом было легче встречаться по-соседски с местными помещиками. Мы много играли в теннис, моя мать организовывала роскошные пикники в парке, которые чудесно готовили наши повар и кондитер; эти пикники сервировали на превосходных дамасских скатертях, расстеленных на траве: ничего общего с колбасой-камамбером-красным вином парижан в Венсенском лесу!
Мы много катались верхом. Мой отец, учивший нас, любил маленькую лошадку по имени Мажор и еще свою кобылу Ваську; мой брат садился на своего дорогого Дарлинга, а я на славное животное, называемое Блан-бек (Белая морда) из-за его масти; но должна признаться, что мы с ним вдвоем вовсе не составляли пары, достойной выступления на конном конкурсе: моя бедная лошадь спотыкалась и падала на колени без всякого предупреждения; помню, однажды, когда я галопом прибыла к соседским помещикам (несомненно, мне хотелось привлечь внимание к своему прибытию), я перелетела через голову славного Блан-бека и оказалась на сырой земле клумбы с прекрасными левкоями; можете судить, в каком состоянии было мое красивое белое платье (потому что в те времена молодые девушки ездили верхом только в амазонках); что касается привлечения внимания, то оно действительно было привлечено!
Тайком от родителей я иногда брала других лошадей, чтобы вместе с братом присоединиться к джигитам и участвовать в безумных скачках по лугам. Однажды моя лошадь понесла, я очень испугалась, но вышла из этого испытания с честью. Димитрий, в противоположность мне, был превосходным наездником. Папа был его первым учителем верховой езды, но надо заметить, что ученик намного превзошел учителя; конечно, он обязан был этим своим природным дарованиям, но также и своей дружбе с татарами. У него была настоящая страсть к лошадям; он даже писал — он был также очень одарен как художник — портреты своих любимых лошадей: я бережно храню деревянную шкатулку для рукоделия, подаренную им, крышка которой украшена изображениями голов Дарлинга и Мажора. От дружбы с татарами он стал настоящим юным кентавром: на полном галопе ему удавалось перебраться на другой бок под брюхом своей лошади или же подобрать монетку с земли. Он говорил, что не переносит английского седла, и всегда пользовался казачьим, очень похожим на арабское и лучше охватывающим спину лошади.
Надо заметить, что нас очень рано посадили на лошадей, его в пять лет, а меня в десять; обычно мы катались в черкесках, Димитрий в серой, а я в красной амазонке, в белых или черных шапках из длинношерстной монгольской козы; это было очень красиво.
Время от времени мы сопровождали родителей в Уфу, столицу нашей губернии, располагавшуюся примерно в ста двадцати верстах от нашего именья; поезд шел эти сто двадцать километров три часа, так как останавливался на всех станциях. Уфа была тогда красивым городом; с тех пор, говорят, она очень разрослась благодаря эксплуатации рудных богатств региона и даже нефти. Город построен на горе. Очень большой собор возышается над ним, и кажется, что защищает его; город был окружен прекрасным парком, спускающимся к реке Белой. Совсем рядом находился епископский дворец, а также дворец губернатора. Станция железной дороги была в четырех или пяти верстах от города; туда ездили в карете или в санях в зависимости от сезона, и вид оттуда на город и на дома, расположенные ярусами, был очень живописен. Моя мать телеграфировала в Уфу перед нашим отъездом господину Ревель-Мурозу, французу, женатому на русской (у них была дюжина детей!), который держал превосходный отель «Россия», и он посылал за нами на вокзал свою тройку, запряженную конями в яблоках.
Уфа не была Москвой, конечно, но там были очень хорошие гостиницы: «Сибирь», «Метрополь»; были еще магазины с широким выбором товаров, даже из-за границы; надо сказать, что в те времена — которые принято ожесточенно очернять — в России всего хватало и жизнь была совсем недорогая.
Губернатором был генерал Башилов; его предшественник был убит нигилистами в публичном саду, во время прогулки в окружении своих казаков. В отсутствие генерала Башилова его заменял граф Толстой. В Уфе, как и во всех административных столицах империи, был предводитель дворянства, роль которого в основном заключалась в разрешении споров между землевладельцами.
Те и другие иногда приезжали в Шафраново по приглашению моих родителей или когда на кумыс приезжала важная персона. Помню генерала Башилова у нас дома; он прибыл на поезде, и папа послал красивый экипаж (викторию made in London), чтобы привезти его с вокзала к нам. Этот генерал был утонченнейшим человеком. Во время частного визита, такого, как этот, его сопровождали всего лишь четыре или пять адьютантов, не было предусмотрено никаких особых мер по охране; к счастью, в наших деревенских краях нигилистов не было.
Лето было очень оживленным: представьте себе, что когда друзья или родственники приезжали из Москвы или Санкт-Петербурга повидать нас, это не было, как теперь говорят, «на выходные», это длилось неделями: одно из удовольствий жизни, видите ли, заключается в том, чтобы уметь жить не торопясь; теперь же все на бегу, не могут рассмотреть все не спеша, насладиться встречами, что дарит нам жизнь…
Зима? Я не буду пытаться заставить вас поверить, что я любила зимнее Шафраново: зимой я любила лишь Москву. Но надо заметить все же, что наши дома превосходно отапливались; будучи деревянными, они лучше защищали от холода, чем дома из камня, большие фаянсовые печи распространяли жар, а мазута хватало всегда. Никогда мне не было так холодно, как в Париже, когда падает мелкая ледяная морось, пронизывающая до самых костей!
Мы вставали в восемь часов; моя мать требовала, чтобы мы сами убирали наши постели, потом мы должны были заниматься с воспитателем. Я не очень любила это, но мой брат учился прекрасно. Он говорил, кроме русского и, конечно, французского, очень бегло на немецком и даже на татарском, который выучил, общаясь со своими друзьями-наездниками. После уроков мы очень много читали, слушали музыку с помощью патефона, который был роскошью в то время. Я занималась вышивкой вместе с матерью, а Димитрий — рисованием и живописью.
Даже в большие морозы у нас было чем заняться на улице: например, лыжи, санки или катание в санях: у нас в Шафраново были большие сани, в которые запрягалась тройка. Мы с Димитрием часто совершали прогулки вдвоем; брали маленькие сани, в них запрягалась одна лошадь; чаще всего правил Димитрий.
Отец и он часто ходили на охоту, и им случалось подстрелить волка. Зимой иногда эти нежелательные соседи пробирались к жилью; помню, однажды утром мы нашли волчьи следы на терассе вокруг всего дома. В некоторые зимы даже приходилось, когда их стаи становились слишком дерзкими, зажигать костры на дворе вокруг птичьего двора. У нас было довольно большое гусиное стадо, а волки очень охочи до гусятины. Должна вам сказать, что я частенько слышала разговоры о волках и их злодеяниях и боялась встречи с ними, но никогда в жизни их не видела; а что касается медведей, то это то же самое: я их видела только у циркачей, хорошо дрессированных и в крепких намордниках. Как же она была хороша, наша Россия! Но однако теперь я не хотела бы вернуться туда; думаю, я плакала бы все время…

VII
МОСКВА

Так как мы с Димитрием стали уже большими, родители решили, к моей огромной радости, что отныне мы будем проводить зиму в Москве. Мой брат наверняка предпочел бы продолжать жить среди своих татар, и это тем более вероятно, так как жизнь в столице должна была стать для него лицейской жизнью.
Мой отец продолжал проводить большую часть зимы в Шафраново; мы с матерью устроились в квартире на Остоженке, рядом с собором Спасителя, этой чудесной церковью, которую Сталин приказал уничтожить из ненависти к нашей религии. Мы возвращались в Шафраново только на Рождественские праздники и, конечно, на лето. Димитрий и я были крещены по православному обычаю и воспитаны в православной религии. Разница в вероисповедании наших родителей никогда не вызывала ни малейших разногласий между ними: когда бывал в Москве, папа ходил к мессе во французский храм Святого Людовика или в один из католических храмов города, иногда мы сопровождали его, но чаще всего он сам ходил с нами на православную службу. Наши родители, несомненно, как господин Журден, который говорил прозой, сам не зная об этом, исповедовали ранний экуменизм! Я сама тоже всегда думала, что не надо придавать слишком большое значение этим разногласиям служителей церкви: они имеют столь малое значение, если подумать, что католики и православные верят в одни и те же истины, но выражают их по-разному в соответствии со своими традициями… Я причащаюсь, когда присутствую на римской мессе, а в русской церкви мы молимся за Жан-Поля II, которым я восхищаюсь; может, вы знаете, что он поляк, но отец его был офицером в австрийской армии; мы, русские, правда, не очень любим поляков.
Вернемся в Москву; я уже говорила, что этот город остался для меня самым красивым в мире. Говорят, теперь он стал неузнаваем, потому что советы разрушили огромное количество памятников, снесли старые кварталы таких живописных деревянных домов, где билось сердце старой России; они проложили большие проспекты и построили небоскребы, пытаясь подражать Нью-Йорку. Вдобавок к этому теперь там холоднее, чем раньше, потому что они прорыли канал, соединяющий Москву-реку с Волгой, и таким образом разрушили более мягкий микроклимат, которым город славился раньше. В мое время я никогда не слышала о таких температурах, как — 30° или — 35°, как теперь объявляют.
Город содержался очень хорошо, снег убирали каждый день, и можно было ездить безо всяких затруднений. Дома были очень удобными, с калориферами и двойными рамами. По некоторым аспектам мы даже обгоняли Францию, например, по освещению электричеством или по телефонам: в Москве у всех был телефон или в любом случае был по крайней мере один аппарат на всех жильцов в каждом доме. Страна быстро развивалась, и самые серьезные экономисты говорили, что через пятьдесят лет мы перегоним Соединенные Штаты.
Мне часто говорят: «Но народ был так несчастен?» Конечно, были бедные, но также было больше благотворительности, чем в наши дни; большой проблемой, думаю, было жилье из-за слишком быстрого роста городского населения, вызванного индустриализацией; но в любом случае все ели досыта, даже самые бедные, и не было очередей перед магазинами, как сегодня. Знаете ли вы, что система социального страхования была создана Николаем II в 1912, намного раньше, чем во Франции, и что смертная казнь была уже давно под запретом; сам президент Соединенных Штатов говорил: «Ваш император издал законодательство о труде, превосходящее даже те законодательства, которыми так гордятся демократические страны в настоящее время…»
Говорят, что низшие классы специально держали в полном невежестве; тогда как вы объясните закон 1908 года, который делал обязательным начальное образование, и огромные расходы правительства на образование? Бюджет народного образования вырос с сорока до четырехсот миллионов рублей золотом в течение царствования Николая II, и когда разразилась революция, 86 процентов молодежи умели читать и писать.
Истина в том, что император с помощью замечательных министров предпринял огромные реформы; благодаря его суверенной власти страна шла гигантскими шагами к прогрессу, к благоденствию для всех, а особенно бедных: такой великий верующий, как император, знал, что бедные придут раньше нас в царствие небесное.
Такая реалистичная и такая благородная политика оставалась прежде всего христианской и самодержавной; именно это выводило из себя представителей интеллигенции и анархистов, потому что они понимали, что России не понадобятся их ошибочные теории атеизма и классовой ненависти для того, чтобы наверстать былое отставание от западных стран. Целью их собственных действий было скорее помешать правительству в осуществлении реформ, чем содействовать счастью народа, на которое им было совершенно наплевать. Убийство Александра II, который в 1861году упразднил крепостное право и телесные наказания и готовился принять конституцию, прекрасно показывает, что это были за люди. Покушения не прекращались, это делалось для того, чтобы напугать людей и толкнуть правительство на жестокость, в которой потом можно будет его обвинить. Я знаю, что после убийства Александра II в 1881 году дом моего деда, бывшего его близким соратником, был под охраной полиции в течение нескольких месяцев. Как сказал Пушкин про всех этих негодяев, которые происходили чаще всего из среды студентов-нигилистов и даже из аристократии, чем из народа: «Они ценят свою жизнь на копейку, а жизнь других на грош…»
К несчастью, знаменитая имперская Дума (палата депутатов) вместо того, чтобы помогать императору, лишь неуклюже поддерживала либеральные идеи, которые, может быть, были хороши в Англии, но оказались катастрофой для нас. Богу не было угодно после отречения Николая II защитить Россию от этого дурака Керенского, который открыл даже не отдавая себе в этом отчета ворота большевикам, затем сбежал (кажется, переодетый медсестрой или матросом), когда разразилась катастрофа.
Страна узнала настоящий покой только во время правления Александра III: он по крайней мере умел сдерживать людей и все были спокойны.
Помню, как разгневался однажды мой отец в поезде (вижу его как сейчас, это было между Уфой и Шафраново) на группу студентов, критикующих правительство и обменивающихся между собой всякими революционными лозунгами; потеряв терпенье, он сказал им: «Вы никогда не выезжали из России, вам бы поехать посмотреть, что творится в республиканских странах, и вы увидите, что люди там менее свободны, чем под властью царя».
Это правда, что свобода была реальной; например, в то время были и «левые» газеты, а сегодня выходят только коммунистические издания! Вы могли говорить все, что вам вздумается! Надо заметить, что полиция была очень неуклюжа, полицейские весьма безмятежны и часто даже коррумпированы, а император был добрым до безволия…
Но теперь все знают, хотя и долго затыкали уши, чтобы не слышать, что в нашей бедной России существуют бесчисленные огромные концентрационные лагеря и что жизнь там хуже, чем у римских рабов в древности. Но известно ли, что знаменитая Петропавловская крепость-тюрьма имела отопление и ковры? Что революционеры, осужденные на поднадзорное поселение в Сибири, в случае бедности получали пособие от администрации, что знаменитый Ленин, например, жил в Сибири в частном доме, получал пособие, получал русские и иностранные газеты, ходил на охоту с ружьем и являлся в полицию только один раз в неделю? Это так далеко от «Дня Ивана Денисовича»!
Наконец, много говорят о Польше, стонавшей под русским сапогом. Да, эта страна была насильно аннексирована империей — и поляки никогда не простили этого Станиславу Понятовскому, своему последнему королю, который принес их в жертву Екатерине II за то, чтобы побыть ее любовником какое-то время. Поляки страстные католики и патриоты: союз их родины с Россией не мог быть счастливым, но если попытки восстания были довольно жестоко подавлены, страна никогда не подвергалась «правильной вырубке», как это происходит при советах в наши дни. Дело в том, что поляки, очень гордые и часто задиристые, страдали из-за потери своей независимости: однажды моя мать встретила в салоне одного министра в Санкт-Петербурге благородную даму, ожидавшую, как и она, аудиенции, и одетую во все черное. Мама подумала, что должна осведомиться о том, какое же горе ее постигло. Дама ответила: «Я полька, позвольте же мне носить траур по моей родине»…
Но вернемся к нашим счастливым дням в Москве. Московское общество очень отличалось от питерского: насколько в Москве жили широко и гостеприимно, настолько в Санкт-Петербурге царили снобизм, желание пустить пыль в глаза, живя выше своих возможностей: хрусталь и фарфор были восхитительны, но сколь же мало было в этой посуде для утоления аппетита гостей!
Помню, однажды был большой прием у графини Т., на котором обещала быть вдовая императрица Мария Федоровна: было два буфета, один с омарами в салоне второго этажа и другой, из экономии, с раками, в буфетах первого этажа… И вот Мария Федоровна, которая любила молодежь, решает остаться на первом! Посудите о позоре хозяев дома! Не было ничего более забавного, чем встреча двух светских дам из обеих столиц: улыбки и комплименты были полны коварства.
Не проходило почти ни одного дня, чтобы мы не сходили в Большой повидать дядю Петра и его семью, когда же моя мать возвращалась в Шафраново, я полностью переселялась к ним. Дядя Петр обожал меня и водил везде с собой. Помню, как он говорил моей матери: «Послушай, Вера, отдай мне Ирину насовсем». Его дочери были еще слишком маленькими, чтобы сопровождать его, и выходили со своей гувернанткой или оставались во французском пансионате. Впрочем, если малышка Вера была тихой и просто прелестной блондинкой, Тамара, старшая, брюнетка, была гневливой и неприятной. Однажды мне даже пришлось дать ей пощечину!
Тете Наде, их матери, могло быть от 35 до 38 лет. Это была женщина исключительной кротости, но довольно флегматичная; она обожала животных, в частности, все восхищались ее роскошными персидскими кошками и двумя большими сеттерами, которые так же, как хозяйка, почти не покидали салонных подушек; тетя Надя редко выходила из дому, ведь ее салон был местом встречи многочисленных друзей, потому что в те благословенные времена мы каждый день часами занимались тем, что отдавали друг другу визиты. Самовары не остывали. Самым постоянным из ее визитеров был брат ее мужа Корзинкин, владелец большой мануфактуры. Я узнала, что после революции бедняга, который и не подумал бежать за границу, стал шофером грузовика.
Другим визитером, самым забавным, был большой оригинал господин Бастанжагу, богатейший грек, матерью его была француженка, и он превосходно говорил на нашем языке. Впрочем, все представители общества бегло говорили на английском и французском, даже если им не удавалось избавиться от акцента, впрочем, очаровательного. Он был владельцем табачной мануфактуры «Ира». Этот старый холостяк, всегда пребывавший в хорошем настроении, постоянно торчал у Переяславльцевых. Он тоже поддразнивал тетю Надю: «Надя Сергеевна, вы как ваши кошки, роскошное животное!» — говорил он притворно церемониальным тоном. Его кучер, который во время визитов своего хозяина любезничал в буфетной с горничными, говорил: «Хозяин не хочет отсюда уходить с тех пор, как здесь появилась юная барышня!» Не знаю, была ли я причиной его визитов. Сев в экипаж, Бастанжагу никогда не говорил ему, куда ехать, а указывал, куда повернуть во время пути, похлопывая тростью по левому или правому плечу. По Москве ездил в двухместных санях с волчьими или лисьими полостями, но без грелок.
В революционные времена моя тетя и ее дочери укрылись у него, но его особняк был вскоре реквизирован. Они перебрались тогда на маленькую дачу, которую некогда занимал Пушкин, она все еще существует на улице Карла Маркса и, должно быть, находится под защитой государства как историческое наследие; в конце концов их оказалось четырнадцать человек в четырех комнатах, они узнали самую ужасную нищету и меняли украшения и безделушки на еду. Бедный Бастанжагу сошел с ума.
Самым блестящим из завсегдатаев на Петровской улице был его императорское высочество великий князь Димитрий, сын великого князя Павла. В то время он был совсем еще юн и совершенно очарователен. Задумчивые глаза этого элегантного высокого породистого юноши покоряли всех, кто знал его. Он служил в конной гвардии. Позже был сослан в связи с делом об убийстве Распутина, в котором он принял участие вместе с известным князем Юсуповым, и умер в швейцарском Давосе. Он был очень привязан к моему дяде и часто приходил без предупреждения. Я тоже, впрочем, заходила к дяде без предупреждения, и скажу вам, что в первый раз, когда увидела великого князя Димитрия, ситуция чуть не обернулась для меня большим конфузом. Вот как было дело: мы должны были пойти в театр, я одевалась, но мне никак не удавалось застегнуть платье. Вместо того, чтобы попросить горничную или тетю, я как дурочка бегу в кабинет дяди. Представьте мое положение, когда я оказалась лицом к лицу с племянником самого императора! Правда, я довольно ловко выпуталась с помощью реверанса и вышла, пятясь назад, что как раз соответствовало протоколу, и он не смог заметить моего расстегнутого платья. Мне было едва ли больше пятнадцати лет в то время. Самое забавное в этом то, что в этот момент великий князь как раз рассматривал мою фотографию, стоявшую на письменном столе дяди — это была работа первого московского фотографа, — и спрашивал, что это за «восхитительный портрет».
Мы часто ходили в театр. Конечно, служебное положение моего дяди делало это чрезвычайно легким делом. Я обожала оперу и с восхищением вспоминаю «Фауста», «Миньону», «Травиату», «Евгения Онегина», «Бориса Годунова» или «Демона» Лермонтова, или «Русалку» Пушкина, «Пиковую даму» и так далее…
После спектакля мы ехали ужинать в модные рестораны, например в «Яр», который был так красив в вечерних огнях, со своей ливрейной прислугой и цыганским оркестром в живописных костюмах.
Дядя повел нас однажды даже на бал-маскарад в опере во время карнавала. Надо сказать, что моя мать была в этот момент в Шафраново, потому что этого она наверняка не разрешила бы. Но я думаю, что она об этом никогда ничего не узнала или же узнала, но намного позже!
Я пользовалась присутствием кузенов Потаповых у моих дяди и тети для того, чтобы разучить танцевальные па. Первый бал, где я танцевала, состоялся в 1913 году в дворянском лицее, где они были на пансионе. Правда, я еще не очень хорошо танцевала, но они тоже, эти милые гимназисты, еще так неловкие в своих красивых темно-серых мундирах с серебряными галунами, высокие жесткие воротники так мучили их, так же, как белые перчатки, которые они стягивали, чтобы взять пирожное, и вновь натягивали, чтобы кружить свою партнершу. Что же мы танцевали? Конечно же, вальс! Касаясь друг друга кончиками пальцев… в перчатках! Мазурку, па-де-катр, падеспань, кадриль — ну да, и это намного элегантнее, чем нынешние американские танцы! — а еще венгерку… и нам было очень весело.
Но самым прекрасным вечером в моей жизни был дворянский бал, который давался один раз в четыре года (самым лучшим, без сомнения, был последний) в дворянском собрании, чудесном дворце с роскошными салонами и огромным бальным залом, окруженным высокими греческими колоннами. Сегодня, как мне сказали, там Дом профсоюзов — атмосфера там, должно быть, совсем другая!
Мой дядя — потому что именно он занимался всем, его жена склонна была сваливать на него управление большими и малыми делами — заказал мне платье у одной из лучших московских портних. По этикету на этом официальном балу все женщины без исключения должны были быть в белых платьях с широкой красной лентой в виде перевязи. Мое было вышито серебром и жемчугами, и я помню свою радость, когда смотрелась в зеркало после того, как меня кончили одевать и причесывать.
Это было волшебное зрелище — бал, блистающий светом хрустальных люстр и бриллиантов на белых платьях дам.
Мужчины были в парадных мундирах и фраках. Кто же не помнит этих чудесных, стянутых ремнями мундиров начала века. Какими элегантными были тогда эти молодые люди!
Предводитель московского дворянства Самарин стоял на входе в салон и дарил цветы дамам. Ко всеобщему разочарованию, увы, император, который обычно возглавлял этот праздник, не смог прийти, так как императрица была больна. Обычно он открывал бал. Однажды он пригласил тетю Надю (очень оробевшую).
Николая II в России очень любили. Люди почитали его как представителя Бога на земле. Те, кто, как мои дядья, имел возможность часто общаться с ним, знали, насколько этот человек принимал близко к сердцу величие своей страны и счастье тех, чьей судьбой Провидение доверило ему управлять. Сколько глупостей не рассказывали про него! На самом деле это был очень добрый, умный и широко образованный человек, особенно в области юриспруденции и языков. Он бегло говорил на иностранных языках, был одарен удивительной памятью.
Но то, что было для обыкновенного человека достоинством, для Николая II было недостатком. Я говорю о его исключительном смирении: царь-самодержец всея Руси бежал этого блеска, который вызывает восхищение толпы, восхвалений, случаев «показаться». Для нас, французов, невозможно удержаться от сравнения его с Людовиком XVI: тот и другой были умны и образованны, бесконечно преданы своему народу и оба погибли как мученики, простив тем, кто принес их в жертву.
Действительно, преобладающей чертой характера императора была его доброта. Он очень дорожил своей семьей. Он и императрица Александра (которая, надо сказать, не была им любима) виноваты лишь в том, что скрывались от любви своего народа.
Одна история, прямо касающаяся моих родственников, покажет вам полную такта любезность Николая II: в нашей семье хранилось множество сувениров, подаренных императорской семьей, но ни один из них не был так дорог моему дяде Петру, как золотой кубок, изображающий шлем конногвардейца. Вот как он ему достался: праздником дядиного полка было 25 марта, и Николай II всегда присутствовал на ужине. Однажды, заметив, что дядя устал или чем-то озабочен, его величество сказал ему: «Петр Андреевич, что с вами?» «Государь, — признался дядя, — у меня просто болит голова…» «Ладно, выпьем рюмочку», — и протянул ему кубок. « И в память о нашей встрече я хочу, чтобы вы взяли этот кубок». Это была драгоценность — дядя Петр хотел оставить его в наследство моему брату. Что стало сейчас с этими реликвиями? Украшают ли они какой-нибудь музей, как та статуя, которую моя кузина Вера обнаружила в Третьяковской галерее? Или он стоит в роскошном жилище какого-нибудь нового хозяина России? «Михрютки», должно быть, не стеснялись воровать то, что им нравилось… Среди подарков, сделанных нам великими князьями, был также очень красивый серебряный сервиз для кваса: это были широкие кубки, инкрустированные поделочными камнями в ювелирном стиле времен Ивана Грозного.

VIII
ЛЕТО 1914

Мы праздновали Пасху в Москве. Для православных Пасха — самый великий праздник в году; это великий знак искупления наших грехов смертью и воскрешением Господа нашего Иисуса Христа. Весь смысл надежды человеческой заключен в этом, и в этот день красят и украшают разными цветами яйца, символ воскрешения жизни. Эти яйца дарят друзьям, несут на кладбища на могилы своих близких, которые ждут воскрешения в судный день. Дома каждый готовит пасхальный творог, пасху (творог, масло, сметана, сахар, яичные желтки, ваниль или сухофрукты), в форме пирамиды, со знаком православного креста и буквами «Х.В» — Христос Воскресе. И этими словами «Христос Воскресе» люди приветствуют в пасхальное утро друг друга, целуясь и отвечая: «Воистину Воскресе».
Несколькими днями раньше, словно сама природа присоединилась к радости воскрешенья, лед на Москва-реке лопнул с пушечным грохотом, вызвав всенародное веселье.
Но самое замечательное — в полночь накануне страстной субботы колокола всех московских церквей начинали перезвон. Первым был Василий Блаженный, чудесная церковь в стиле барокко на Красной площади или «красивой площади», потому что на русском одно и то же слово обозначает и «красивый» и «красный» (советы и их знамя не имеют ничего общего с этим). Самая красивая служба была в Кремле, где все священнослужители выходили в процессии с иконами и украшениями.
Православная Пасха 1914 года выпала на 6 апреля в России, а для католиков на 19 апреля.
Известно, что православная церковь оставила юлианский календарь, в то время как страны, находящиеся в подчинении Рима, приняли в XVI веке грегорианский календарь. В результате Россия (а сегодня православная церковь) отстает от Запада на 12 дней; например, в моих документах записано, что я родилась 12—24 сентября: это означает, что в России было 12 число, в то время как во Франции было уже 24; мне каждый раз очень трудно объяснять это, когда я иду в какой-нибудь отдел парижской администрации. Что касается переходящих праздников, таких, как Пасха, они отодвигаются больше или меньше в зависимости от года и лунного месяца. Но мы празднуем Рождество, когда католики уже отмечают Богоявление.
Школьные каникулы в России должны были начаться 15 мая. Мы с братом провели несколько недель в Пикроски, где у дяди Петра были дачи, потом мы сели на поезд до Шафраново и поехали к родителям. Дядя Петр, тетя Надя и мои кузины должны были присоединиться к нам позже.
Именно там мы узнаем об убийстве в Сараево, потом о страшной цепочке объявлений войны, которая за несколько дней откроет «первую мировую войну» и споет отходную Европе, а в России начнутся мучения миллионов невинных жертв.
Никто, по правде сказать, не мог тогда понимать, что восхитительная русская армия, знаменитый «каток», была колоссом на глиняных ногах, ослабленным подрывной революционной деятельностью. Император, глубоко мирный человек, делал все, чтобы поддержать мир; с 1898 года он адресовал всем правительствам дипломатические ноты с требованием ограничения вооружений и создания международного трибунала для мирного урегулирования конфликтов. Именно Николаю II мы обязаны идеей, по которой позже был создан Гаагский международный трибунал.
Когда 30 июля 1914 года Сазанов, министр иностранных дел, попросил его объявить мобилизацию, император сказал: «Но это значит послать на смерть тысячи молодых жизней».
Однако лояльная Россия оставалась в соответствии со своими договорами с другими странами, в частности с Францией, большим другом Запада. И мобилизация была проведена с большим энтузиазмом. Вижу как сейчас военные поезда, которые останавливались на нашей маленькой станции Шафраново; это были полки из Сибири, и население встречало их овациями. Мы несли им напитки, фрукты из сада — особенно яблоки, которых у нас уродилось в изобилии, потому что весна было ранней. Все были убеждены, что Россия одержит победу и раздавит Германию, которую никто не любил. Только в 1916 году оказалось, что все идет не так; а ведь начиналось со взятия Львова, принадлежавшего до этого Австрии, и т.д… и это убедило нас в скорой победе.
Наши родители доверили меня и брата дяде и тете, торопившимся в Москву из-за войны; дядя Петр должен был принимать там императрицу, которая приезжала с визитом в Красный Крест. А для нас после 15 августа начинался учебный год.
Мы сели на поезд до Самары, затем пересели там на пароход компании «Самолет», идущий по Волге. Это был белый пароход с большим водяным колесом. Мы плыли до Нижнего Новгорода. Нужно было по крайней мере два дня, чтобы совершить это путешествие на исключительно комфортабельном пароходе (электричество, в каждой каюте ванная комната и прочее, очень хороший ресторан и салон). Мы получили огромное удовольствие от этого путешествия. Река огромная, величественная, достигает местами нескольких километров в ширину и производит ошеломляющее впечатление силы и спокойствия, в чем-то соответствующее образу империи, сложившемуся в нашем сознании. Мы то любовались степью, плоской, бесконечно простирающейся за прибрежными ивами, то встречались с другими кораблями, пассажирскими или грузовыми, или с этими бесконечными плотами из бревен, достигающими иногда нескольких сотен метров, которые тащили за собой буксирные суда, и мы развлекались тем, что наблюдали в бинокль дяди Петра за жизнью на борту этих странных судов, за играми детей речников, гоняющихся друг за другом, ловко прыгающих по бревнам плотов, за собаками, за курами, которые, казалось, чувствовали себя на плотах лучше, чем куры возле изб на суше. Люди приветливо махали нам, когда наш пароход проходил мимо. Вечером, когда по воде далеко слышно, мы слушали протяжные песни речников и звонкие звуки их балалаек.
Часто говорят об эпохе «сладкой жизни», которую познала Франция в XVIII веке. Мне кажется, что можно было бы так сказать и о России до четырнадцатого года. Странно, но выходит, люди так уж устроены, не умеют наслаждаться процветанием и от счастья утомляются быстрее, чем от несчастья, и оба этих счастливых периода закончились кровавой баней…
Для многих, знаю, волжские речники — это каторжники в цепях, воспетые в песне, впрочем, прекрасной. Нужно ли еще раз напоминать, что тот, кто воображает несчастных бурлаков, тянущих под кнутом караваны судов на русских реках, ошибается на сто лет! Я же сохранила в своем сердце воспоминание о них, как о счастливых людях, даже если их труд был несомненно очень тяжелым.
Волга — это великая русская река, которую русские любят и почитают как дорогое существо, мощное, как огромная империя, которую она орошает, и она словно одна из главных артерий длиной 4 000 километров. Местами она широка, словно морской пролив, и пейзажи ее очень разнообразны: то это степи, то леса, то горы. В ней отражаются краснокирпичные стены кремлей и бесчисленные золоченые купола церквей богатых купеческих городов.
Если бы вместо того, чтобы подниматься по реке, мы спустились бы из Самары к Каспийскому морю, нам бы пришлось пересечь эти бескрайние степи, заселение которых немецкими переселенцами было предпринято в XVIII веке при царствовании императрицы Екатерины князем Потемкиным, ее министром и «наперсником». Все помнят о том, как ловко «наперсник» обманул ее, поставив по берегам реки картонные деревни, производившие издали весьма приятное впечатление, когда Екатерина Великая со своим двором спускалась по Волге к Крыму. Каждый вечер декорации, перед которыми она уже проплыла днем, разбирали и собирали их немного дальше по пути следования императрицы. За ними перевозили на телегах и первых переселенцев, для того чтобы оживить берега и криками приветствовать государыню. По крайней мере, так рассказывают об этом. «Даже если это и неправда, но придумано хорошо!»
Но те деревни и города, которые видели мы, существовали в действительности, и когда «Самолет» приставал к берегу, мы наблюдали за суетой простолюдинов и торговцев, загружающих на борт товары и корзины с фруктами: ташкентские дыни, арбузы (лучшие, из Астрахани), но особенно вишни и клубнику; купцы садились на пароход до Нижнего Новгорода. В общем шуме сливалось все: крики, ругань, прощальные восклицания. Зрелище было самым оживленным.
Немного дальше Самары мы прошли мимо Жигулевских гор, подступающих к Волге по ее западному берегу. А с левой стороны простираются степи. Жигулевские горы особенно удивительны, потому что ветры и эрозия придали скалам фантастические формы заброшенных замков, статуй, драконьих голов или алебастровых ваз, выступающих из сосновых и березовых рощ. Потом Волга расширяется, местами до размеров настоящего морского залива.
Мы проплыли Ставрополь — крепость на холме, город, некогда построенный крещеными калмыками, потом Симбирск, расположенный частью на горе, частью на равнине, замечательный своими куполами, террасами по склонам, своими монастырями, окруженными садами.
После Симбирска ложе Волги расширяется и она течет по степи, растекается, образуя многочисленные острова и рукава. Берега славятся своими соловьями, и каждый вечер мы пытались их услышать. Но безуспешно, так как, по объяснению капитана парохода, в августе у соловьев много хлопот с птенцами и им некогда петь. Но мы надеялись услышать какого-нибудь холостяка, все еще ищущего возлюбленную!
Приток Волги Кама впечатляет своей величиной. Эта река, текущая от Уральских гор через татарские края, была тем путем, по которому в Россию доставлялась большая часть товаров из Сибири: медь, железо, драгоценные металлы, меха шли из глубин Азии, сначала караванами, потом кораблями по Каме, затем по Волге до рынка в Нижнем Новгороде, пока не была построена Транссибирская магистраль.
Мы провели несколько часов в Казани: у русских это название вызывает в памяти великую победу Ивана Грозного над татарами в 1552 году, победу христиан над ханами Золотой Орды — такую же, как для испанцев взятие Гренады — и мой дядя очень хотел показать нам это историческое место. Город расположен в нескольких верстах от Волги (6 км). Его население в большинстве представлено татарами, и эти татары были покорены в 1237 году монголами Чингиз Хана, которые, как вам известно, зашли затем довольно далеко в Европу, до Польши и Венгрии. Они даже подступали под стены Вены.
Взятие Казани Иваном Грозным представляется чем-то вроде чуда, потому что гарнизон, состоявший из 30 000 фанатичных мусульман, защищался в течение нескольких недель и город был взят только в день Успенья Богородицы. Поэтому Казанская Богородица столь почитаема в России. Я помню свое посещение в Санкт-Петербурге прекрасного собора, посвященного ей, напоминающего своей полукруглой греческой колоннадой собор Святого Петра в Риме. Это самое прекрасное здание Невского проспекта. Кажется, советы устроили в нем музей атеизма, но я знаю, что многие жители Санкт-Петербурга, проходя мимо этого оскверненного музея, молят Пресвятую Деву спасти бедную Россию, как раньше она позволила отнять у неверных Казань. Иногда можно даже увидеть группы молодых людей, которые осмеливаются петь религиозные гимны перед собором, чему однажды в день Успенья Богородицы в 1972 году был свидетелем мой племянник.
Стены Казани во времена татар были деревянными, но Иван Грозный повелел заменить их каменными, образующими современный кремль, который мы и посетили.
После Казани Волга, по которой мы спускались вначале с юга на север, поворачивает под прямым углом к западу, и мы успели, снова пустившись в путь, увидеть закат солнца на реке, воспетый столькими поэтами и воспроизведенный столькими живописцами.
Утром мы прибыли в Нижний Новгород. Город, которому новые хозяева России вздумали дать имя Горького, является также одним из самых древних исторических городов империи. У его кремля тринадцать башен, а в соборе погребены его древние князья. Город стоит на правом берегу Волги, на слиянии с Окой. Значение и богатство Нижнего — это результат его исторической роли торгового перекрестка между христианским Западом и азиатским Востоком. Там каждый год проходила самая большая ярмарка, которую только можно вообразить: подумайте только, Нижегородская ярмарка простирается на 12 километров, из города на нее можно попасть по большому мосту через Оку, застроенному торговыми лавками.
Нам повезло, мы попали в самый разгар этой ярмарки, которая открывалась после больших религиозных церемоний, думаю, это было 15 июля. Зрелище огромных сооружений, зданий, складов, над которыми на тысячах мачт реяли флаги и хоругви, было невероятным. Мы лишь быстро пробежались по рядам лавок, в толчее фургонов, телег, лошадей, зевак: в этой суматохе соседствовали русские мундиры, крестьянские наряды, татарские, армянские, турецкие, персидские одежды. Китайские торговцы со своими длинными косами нас очень позабавили. Наш современный мир, стандартно одетый в костюм или в джинсы, потерял живописность этих толп…
Здесь можно было найти все, что производит природа или человеческий труд: огромные количества чая, пшеницы, риса, крымских вин, меда, воска, шелковых, шерстяных, хлопковых тканей, тысячи восточных ковров, которые сегодня стоили бы целые состояния, китайский фарфор, нефрит, слоновая кость или драгоценные камни из Сибири, железо, свинец, драгоценные металлы в слитках или в изделиях, даже кораллы и все эти игрушки, от которых нам, детям, было трудно оторваться. Помню, что в одной сувенирной лавочке я подарила брату чудесный перочинный ножичек с перламутровой ручкой. По традиции (и больше для смеха, чем из суеверия, потому что я совершенно не верю в это), я потребовала от него монетку, для того чтобы отвести беду, когда дарят нож! У него не было карманных денег, но мы все же остались добрыми друзьями!
Вечером мы просто рухнули на полки спального вагона и после всего лишь одной ночи пути утром мы прибыли в Москву на Курский вокзал.
Императрицу ждали через несколько дней, она должна была возглавить церемонию Красного Креста. У дяди Петра хватило времени лишь на то, чтобы проверить подготовку к приему государыни: бедняжку, увы, очень плохо приняли, потому что хорошо срежиссированная пропаганда сделала ее очень непопулярной, главным образом напирали на то, что она была урожденной немецкой княжной, в то время как она стала в душе совсем русской. Ее считали высокомерной и чрезмерно гордой, тогда как она была лишь робкой и сврехчувствительной, цепенеющей от сознания того, что ее не любят; она прибегала к мистицизму и благочестию, которые сделали ее жертвой шарлатанов… Сколько низкой клеветы пускали о ней из-за этого Распутина, который злоупотребил ее расположением, потому что — и это правда — только ему одному удавалось останавливать приступы гемофилии у маленького царевича.
Тетя Надя тоже работала в Красном Кресте, потому что, увы, несмотря на многочисленные победы, вначале одержанные русской армией над Германией и Австрией, в госпитали прибывало очень много раненых. Мои родители подарили сорок кроватей военным госпиталям, и я храню медаль русского госпиталя ее величества вдовствующей императрицы Марии Федоровны для раненых французских солдат 1914—1915 годов.

IX
ВРЕМЯ СЛЕЗ

Только в феврале 1915 года, после поражения под Ангустово, стало ясно, что шансов победить в войне все меньше. Германо-австрийские войска, вначале отступавшие перед нашими, теперь брали верх.
Этой тяжелой зимой русские войска страдали от плохого снабжения продовольствием, обмундированием, из-за нерегулярных поставок боеприпасов… Надо сказать, что было много коррупции и бюрократической халатности и, может быть, была и измена… Известен восхитительный патриотизм русских, но в таких условиях политическая пропаганда доконала наших несчастных солдат. Из-за отсутствия боеприпасов погибали и калечились целыми полками.
Начали говорить об измене, одни обвиняли многочисленных немцев, живших в России, некоторые нападали, как я уже рассказывала, на императрицу, хотя она сама ужасно боялась семейства Гогенцоллернов, особенно кайзера Вильгельма II.
Большевистская пропаганда — вполне возможно, что на деньги, которыми их снабжала Германия, — наводняла траншеи, университеты, заводы, листовками, требующими мира и отречения императора. Скажу также, что непрерывная и неудачная смена министров больше дезорганизовывала страну, чем улучшала ситуацию. Вся страна теряла доверие к власти.
Дядя Петр не увидит краха своей несчастной страны: произведенный в генералы Николаем II и назначенный военным комендантом Кремля, он умрет в марте 1915 года, унесенный невероятно жестоким раком, даже не успев вступить в столь высокую должность. Мы ходили навещать его каждый день в знаменитую клинику Морозова, расположенную рядом с Новодевичьим монастырем. Его похороны состоялись в Малодмитриевской церкви рядом с Алексеевским кладбищем, в присутствии всего высшего света и высших чинов Москвы. После его смерти тетя Надя, мои кузины, персидские кошки, собаки, птицы и прочее заняли апартаменты в «Метрополе»; здесь их и застала революция восемнадцать месяцев спустя.
Ситуация в течение этих месяцев только ухудшалась. Убийство Распутина князем Юсуповым и великим князем Дмитирием (тем, что приходил к моему дяде) имело огромный резонанс: считали, что правительство, освободившись от губительного влияния, которое он оказывал на государей, сможет выправить ситуацию. Помню, что мы узнали эту новость в Шафраново, куда вернулись на рождественские каникулы, но нам, напротив, казалось и мы явственно это ощущали, что отныне в этой когда-то непобедимой империи все вдруг начало рушиться.
В Петербурге стало не хватать хлеба; население начало выходить с манифестациями на улицы; провокаторы открыто подготавливали бунт. Оружейные заводы Путилова забастовали, парализуя армию, которая ждала весны, чтобы начать главную контратаку. Москва подвергалась меньшим испытаниям, чем столица, и я не помню больших выступлений, но вернувшись в Шафраново с началом рождественских праздников, мы там и остались для пущей безопасности.
И вот в таких обстоятельствах раздался этот ужасный удар грома, которым явилось отречение от трона Николая II, принужденного к этому решению всем кланом либералов — Родзянко, председателем Думы и прочими, которые в своей нелепой гордыне воображали, что республика, управлять которой будут они, спасет Россию.
Император отрекся в пользу своего брата, великого князя Михаила, не желая рисковать и расставаться с царевичем, пораженным неизлечимой гемофилией, доставшейся ему в наследство от королевы Виктории, бабушки императрицы. Но великий князь Михаил не захотел взваливать на себя груз империи. Позже революционеры его тоже убили, несомненно, в знак благодарности!
Народ горевал; крестьяне любили императора, которого называли царь-батюшка. Это была большая беда для всей России. Студенты приветствовали бурно эту новость, конечно не представляя себе, что многие из них потом узнают тюрьму и депортационные лагеря по милости тех, кого они так горячо призывали. А газеты писали о бескровной революции, писали, что Дума все устроит, что война закончится.
Всем известно, каким оказалось жалкое правительство презренного Керенского, этого болтливого и тщеславного адвоката, который кончил тем, что сбежал, уступив место Ленину, который попал в Россию благодаря вероломству германского правительства, которое желало освободить свой восточный фронт, чтобы иметь больше сил для победы над Францией; известно, что главным аргументом Ленина для привлечения низших классов было обещание немедленного мира.
Мы с Димитрием оставались в Шафраново всю весну 1917 года, потому что родители боялись московских беспорядков. Впрочем, даже в деревне вскоре стало небезопасно: например, в четырнадцати километрах от нас жена депутата Жданова была убита грабителями. Моя мать отправила телеграмму в посольство Франции в Петербурге, и ей ответили, что, как французских граждан, нас будет охранять милиция; так и случилось.
Мы жили в чрезвычайном напряжении. Соседские помещики либо уехали в город, либо прятались у себя. Шафраново, такое веселое летом, было почти пустым. Среди немногочисленных приехавших пациентов был гвардейский офицер, полковник Асеев со своей женой, урожденной Гегешвили, и с ее сестрой. Они часами говорили с моими родителями о политической обстановке и вовсе не выглядели оптимистами.
Был также молодой князь Алексис Орбелиани, лейтенант пехотной гвардии, племянник первой дамы в окружении Марии Федоровны, вдовой императрицы. Он сразу же подружился с моим братом, но… скоро потребовал моего участия в их прогулках или на теннисном корте: можете догадаться, насколько радужным в такой трагический период вдруг показалось мне будущее; по правде говоря, я никогда не встречала настолько воспитанного, красивого и предупредительного молодого человека. И в результате мы должны были объявить о нашей помолвке 5 октября в Москве… Но я не вернулась в Москву, потому что случилась революция… Прощай помолвка, Алексис должен был выполнять свой долг в Белой Армии; мы потеряли связь друг с другом, как и со многими другими, кого мы любили. Потом он покинул Россию через Кавказ и поступил в английскую армию. Я снова увидела его много времени спустя в Париже, где он был шофером такси. Я уже была замужем, и он умолял меня развестись. Это был очень тяжелый момент, но Мишель, мой муж, очень нуждался во мне, он страдал очень тяжелой депрессией, а я была не из тех женщин, кто изменяет своему слову; такова жизнь. Сколько русских, как я, оказались разлученными с теми, кого любили!
По окончании своего курса лечения в Шафраново Алексис уехал в свой корпус. Политические события с каждым днем становились все более тревожными. Я ужасно боялась и тоже хотела уехать. Ходили слухи, что донские казаки собираются, если революция будет продолжать распространяться, провозгласить свою независимость и поставить своим головой атамана Каледина, генерала императорской армии, который все же старался притормозить сепаратистские тенденции своих соотечественников. Так как в тех краях было спокойнее, моя мать написала одной даме, преподавательнице французского языка в Ростове-на-Дону, прося ее найти квартиру и место в лицее для моего брата.
Таким вот образом в сентябре 1917 года (мне только что исполнилось 19 лет) я покидала Шафраново, не зная, вернусь ли я сюда когда-нибудь, вместе с мадемуазель Гегешвили, сестрой жены того полковника, о котором я только что упоминала и которая уезжала в Краков. Наше путешествие длилось два дня, без особых происшествий. В Кракове меня приняла ее сестра, которая была замужем за военным, он был на фронте, и на другой день они поручили меня одному человеку, отправлявшемуся в Ростов тем же поездом, что и я.
Это путешествие заняло одну ночь. Мы договорились, что брат и мать присоединятся ко мне немного позже. Так что пока я устроилась в квартире совсем одна, счастливая тем, что в Ростове жизнь была спокойной. Люди были веселыми, а так как конец лета был очень хорош, то гуляли по улицам до часу ночи.
Ростов, который с тех пор подвергся полному разрушению во время второй мировой войны, был довольно красивым городом, с широкими улицами, пересекающимися под прямым углом по традиции XIX века. Он не был столицей Дона: атаман жил в Новочеркасске, но Ростов, расположенный в нескольких верстах от впадения Дона в Азовское море, был более значительным по торговле и населению, удобным для пользования железной дорогой. Там имелись большой университет и несколько мужских и женских гимназий.
Обращали на себя внимание очень красивые каменные дома, где жили богатые семейства, в частности, много было богатых греческих, армянских и кавказских купцов. В шутку говорят, что один грек стоит двух армян и что один армянин стоит трех евреев, когда речь идет о делах! Их дома стояли вдоль Садовой улицы. Был один большой общественный сад, православные, католические и лютеранские церкви.
Родители записали брата в реальное училище, куда он должен был поступить, как только приедет ко мне; юноши из этого училища носили черные мундиры с желтыми галунами. Он был записан в шестой класс, то есть выпускной. Но доехать до Ростова в тогдашней ситуации становилось все труднее и опаснее. Ленин захватил власть; письма и телеграммы не доходили, и мне было очень тревожно. Каждый день я ходила на вокзал, но никого не было. Это ожидание длилось более двух месяцев, в течение которых в этом городе, где я почти никого не знала, я начинала уже воображать худшее.
Оказалось, что мои родители, решив продать Шафраново, пытались это сделать до отъезда ко мне. Они вовсе не испытывали иллюзий по отношению к политической ситуации и намеревались уехать вместе с нами во Францию. Что касается Димитрия, его отъезд из Шафраново много раз откладывался из соображений безопасности.
Кончилось тем, что я оставила квартиру и переехала к знакомым, и однажды ночью хозяева постучали в мою дверь: «Ирина Альбертовна, там вас спрашивает какой-то казак».
Я накинула халат, озадаченная вопросом, кем же мог быть этот «казак», появившийся среди ночи. Это был долгожданный Димитрий в черкеске (он всегда любил ходить в черкесском костюме!) и в бурке. Конечно, мои хозяева и не подозревали, что это был мой брат! Я так ждала его приезда, надеялась, отчаивалась, воображала худшее, что при его появлении просто упала в обморок, и его первой заботой стало перенести меня на кровать. Потом, охваченные радостью встречи, мы проговорили почти всю ночь. Он рассказал мне об огромных трудностях, с которыми ему пришлось встретиться в долгой дороге через всю Россию до Таганрога, где, перейдя границу Дона, оказываешься в свободной стране, неподвластной большевикам.
Я была поражена той серьезностью, с которой этот мальчик, едва достигший 16 лет, говорил о революционных событиях.
В последующие дни он начал учиться в ростовском лицее. Потом к нам приехала мама; она тоже прошла через ужасные трудности в дороге, пересекая Россию, к тому же пути часто были разобраны, чтобы большевики не прошли, а у нее был огромный сундук с тем наиболее ценным, что она смогла взять с собой: украшения, серебро, горностаевые и другие меха и прочее… Хотя у нее был билет первого класса, она проделала большую часть путешествия в вагонных коридорах или даже на площадках, потому что поезда были полны солдат, которые захватили все лавки. Хотя она и была очень усталой, но все же заметила, что при прибытии на казацкую территорию дышалось вольнее и можно было наконец говорить без боязни. В Рьянске, где она села на скорый поезд от Москвы до Тифлиса, она увидела, что в коридоре было полно офицеров и унтер-офицеров, переодетых в «товарищей», а также целых семейств, бегущих на Кавказ или чаще всего на Дон, чтобы оказаться под защитой атамана Каледина.
Скажу, что в Ростове мы чувствовали себя в безопасности, и мама даже согласилась на то, чтобы я поехала погостить в Краков, к семейству Мельвиль, нашим друзьям, которые, как и мы, были французского происхождения и жили у Асеевых, которых мы тоже знали, потому что полковник с супругой провели лето в Шафраново, — Мельвили давали большой вечер 25 ноября — день святого Георгия, именины хозяина дома, который собирался уехать, так как получил назначение в другой полк в Полтавской губернии. Это был прекрасный вечер, и танцы продолжались до трех часов ночи. Асеевы приехали из Петрограда. Мадам Асеева, урожденная Клеопатра Гегешвили, была очаровательна, очень красива, настоящего кавказского типа; у нее было три сына, и я была очарована всем семейством; она представила меня многим персонам, известным в городе; это было высшее общество Кракова. Первые дни я чувствовала себя несколько стесненной в этом окружении после нашей ростовской жизни, где я ни с кем не встречалась, но вскоре я почувствовала себя как дома и продлила свое пребывание в Кракове.
Город мне сразу же понравился. Конечно, в Ростове не было зимы, но я ненавидела Ростов, а здесь было холодно и был снег, но город был намного лучше, немного напоминая Москву, очень оживленный и без этих бедствий, происходивших в Москве по вине большевиков.
Однако в последние дни перед моим отъездом в Ростов произошли большие беспорядки: город попал в руки большевиков и на улицах слышались выстрелы. День, когда я покидала Краков, 10 ноября, был очень печальным; все были взволнованны и обеспокоенны: с минуты на минуту ждали очень важных событий, и действительно, арестовали всех офицеров краковских полков. Мадам Асеева очень переживала: ее муж, полковник, командовал полком на фронте, но ее сыновья находились в этот момент с ней, и, так как все трое были военными, они не могли выходить из дому и за ними могли прийти в любой момент.
Она беспокоилась и из-за моего отъезда, но иначе я могла вообще застрять в Кракове, где продолжались беспорядки. В Ростове тоже было неблагополучно; почта и телеграф совсем не работали, поезда ходили нерегулярно. Так что было необходимо, пока не стало слишком поздно, соединиться с матерью и братом. Но посмотрите, насколько мы еще не понимали масштабов беды, постигшей нас: мадам Асеева и ее сыновья сказали мне, что они рассчитывают летом приехать к нам в Шафраново…
Без удовольствия я вернулась в Ростов, который по возвращении показался мне еще хуже. В первый раз мы собирались праздновать Рождество без отца, и я, так же, как мама и брат, отдала бы все на свете за то, чтобы мы собрались все вместе. Только 13 января мы получили два отцовских письма, отправленных 15 декабря и 3 января…
Впрочем, мама хотела уехать из Ростова, потому что последние беспорядки показали, что здесь тоже небезопасно. Она хотела уехать в Гагры на восточном берегу Черного моря, спокойное место с чудесным климатом, куда уже уехали многие, но нам пришлось от этого отказаться, потому что на Кавказе объявилась чума и около г. Гагры была расположена станция, где задерживали зачумленных; жители были охвачены паникой, и все, кто мог, бежали оттуда.
Она смогла телеграфировать отцу, когда в Ростове стало немного спокойнее, что мы живы, так как в газетах писали, что город разрушен. На настоящее время большевики были побеждены и вскоре, как мы рассчитывали, их совсем уничтожат: были дни, когда Дон оказывался в опасности, потому что молодые казаки попадали под влияние большевиков, но благодаря старым казакам порядок восстанавливался и славный атаман Каледин мог защитить край. К тому же (это было в январе 1918) прошел слух, что Ленин мертв, что Бог освободил нас от этого монстра: тогда придет конец этим разбойникам, этим палачам России. Один день приходила хорошая новость; на другой — плохая, а правды никто не знал; один день мама строила планы принимать наших друзей в Шафраново; на другой день она хотела писать во Францию, чтобы уехать туда. Один господин, по фамилии Деч, с которым она часто советовалась, говорил, что надо подождать, прежде чем принимать решение.
А пока наша квартира была ужасной, потому что у казаков жило слишком много беженцев и мама беспокоилась за Митю. Он ходил учиться в лицей, ему нашли воспитателя для занятий, и он был им очарован, этим настоящим преподавателем математики, с которым он очень много занимался, не теряя ни минуты. Самым важным были спасти его от большевистских бандитов: мама просила его не выходить вечером, что было непросто: подошел возраст — он начал вздыхать по всем блондинкам, которых только замечал. И по этой причине тоже мама думала, что ему было совершенно необходимо уехать во Францию.
Но в этот момент события приняли совершенно новый оборот: бывший генералиссимус Алексеев, генералы Корнилов, Марков, Деникин, Эрдли и прочие… которых большевики арестовали, сумели бежать. Преодолев тысячи трудностей, они смогли пробраться на Дон: секретный приказ генерала Алексеева присоединиться к тайной организации офицеров и прибыть в Ростов и Новочеркасск был распространен по кадрам бывшей армии, для того чтобы собрать силы, которые с Украины или с Дона пойдут против советов.
Так и случилось: каждый день прибывало много военных бывшей императорской армии, но, скажу я вам, их было гораздо меньше того количества, на которое можно было надеяться. Сколько же было тех, кто должен был бы самоотверженно служить своей родине и даже вере, уже сбежавших за границу или спрятавшихся у себя, наивно рассчитывая, что коммунисты оставят их в покое.
Конечно, к генералам пробирались в основном офицеры и унтер-офицеры, которые в большинстве своем отказывались служить советам, в то время как солдаты легко поддались пропаганде красных.
Что касается казаков, тут вышло большое разочарование: атаман Каледин, губернатор Дона, обещал их поддержку, но оказалось, что на них нельзя рассчитывать; только несколько месяцев спустя они поняли, что такое коммунизм…
О создании Добровольческой армии официально было провозглашено 25 декабря 1917 года. Командовал ею генерал Корнилов. Воззвали к молодежи, и она откликнулась с энтузиазмом и благородством: студенты, гимназисты, кадеты записывались начиная с 14 лет. Молодой офицер ходил по учебным заведениям и агитировал их. Это был лейтенант Калянский; однажды он приходил к нам на ужин по приглашению моего брата, потому что конечно же Митя сразу же записался! Калянский ничего собой не представлял, но он умел заражать своей страстью, и молодые люди записывались тысячами. И даже, скажу вам, был батальон девушек, не менее страстно рвущихся в бой!
Эта юная армия провела примерно два месяца — декабрь 1917, январь 1918 года — в ростовских казармах, чтобы научиться пользоваться оружием. Так как не было достаточных запасов обмундирования, очень немногие были одеты в форму хаки регулярной армии; большинство сохранило гражданскую одежду, а мой брат, например, остался в своей черной бурке, в казацком стиле, который он так любил. У него был достаточно богатый гардероб, и поэтому он раздал товарищам свою одежду. Все добровольцы, живущие в Ростове, вечером возвращались к себе домой.
Конечно же, так же, как и я, мама не одобряла того, что Димитрий записался в Добровольческую армию: он был еще совсем дитя — ему как раз исполнилось шестнадцать, и, зная его благородный характер, мы хорошо понимали, что везде он будет брать на себя максимальный риск. Но его невозможно было переубедить; напрасно я говорила ему о предчувствии, что все кончится катастрофой, он смеялся или отвечал мне, что ему самому очень тяжело не следовать нашим советам, но что это сильнее его и что он хочет сражаться за освобождение России.
Мама, тоже не добившись ничего, решила дать телеграмму атаману Каледину, требуя, чтобы ей вернули сына, аргументируя тем, что Димитрий еще несовершеннолетний. Потом она обратилась, так как мы были французскими гражданами, во французскую миссию, которую в Ростове возглавлял полковник Лючер. Этот полковник вызвал Димитрия к себе; он напомнил ему, что как француз он должен служить во французском экспедиционном корпусе; он даже предложил ему поступить в Кавалерийскую школу в Сомюре. Но мой брат дал ему прекрасный ответ, который будет стоить нам стольких слез: «Сначала я буду сражаться за родину моей матери, потом я буду служить родине отца».
Он был зачислен разведчиком в батарею Мешинского, ничто не могло заставить его отказаться от своих обязательств.
Красная Армия наступала на Дон в последние дни января 1918. Ее силы, к несчастью, намного превосходили наши, и город Таганрог сразу же оказался у них в руках. Лейтенанту Калянскому и брату поручили привезти тело княжны Черкасской, убитой снарядом во время боя. Ее похоронили на военном кладбище Ростова. Всего лишь несколько недель назад она вышла замуж за лейтенанта Давыдова и сражалась в военном мундире в том же батальоне, что ее муж; только раз она рассталась со своим военным мундиром — в день своей свадьбы, чтобы надеть платье новобрачной.
Из-за неравенства сил, видя, что невозможно удержать Ростов, где большинство рабочих были заражены большевистской пропагандой, и из-за отказа казаков присоединиться к общей обороне генералы решили, что армия оставит город, а также Новочеркасск и отойдет к Кубани и Кавказским горам. 7 февраля атаман Каледин покончил с собой из-за предательства казаков и ухода добровольцев.
На Кубани рассчитывали на более активное сотрудничество казаков, чем на Дону, и в любом случае — на возможность провести зиму подальше от угрозы нападения красных на маленькую армию, уже прошедшую жестокие испытания предыдущими боями: этот поход к Кубани и назвали героическим Ледовым походом.
Примерно четыре тысячи человек, разделенные на три полка, ушли из Ростова-на-Дону 9 февраля; один из этих полков состоял сплошь из офицеров под командованием генерала Маркова, другим командовал Неженцев, третьим Богаевский. Кадровики, студенты, гимназисты были сгруппированы в один батальон, называемый юнкерским, им командовал генерал Боровский. Моего брата прикрепили к свите генерала Маркова, «генерала в серой шинели», как его называли, который быстро подружился с ним; он называл его не иначе как «мой дорогой Димитрий». Мадам Марина Грей, дочь генерала Деникина, много раз упоминает моего дорогого брата в своей прекрасной книге о Ледовом походе.
Последние части армии покидали Ростов посреди ночи. Я стояла на Садовом проспекте под густым снегопадом и смотрела до самого конца на их уход. Авангарды Красной Армии уже обложили город, и я навсегда запомнила перестрелки на улицах; мы были напуганы; солдаты бежали по улицам, стреляя из пулеметов по домам, попало и нашему дому; потом они везде устроили обыски в поисках людей, имевших родственников в Белой Армии, их расстреливали прямо на улице. Рядом с нашим домом была церковь, и священника расстреляли на ее пороге. Были сотни жертв. Мы, мама и я, не были местными, и нам удалось остаться незамеченными, и на нас не донесли. Именно к этому времени относится последняя весточка, которую мы получили от отца. Впрочем, его письмо шло до нас очень долго, мама никогда его больше не увидит, потому что две армии — южная и сибирская — никогда не соединятся, а я встречусь с ним только десять лет спустя, в Париже…
«Мы пережили ужасные дни, — писала моя мама отцу в письме, которое дошло до него Бог знает каким способом и с которым он никогда не расставался — оно все еще у меня, — потому что убивали и страшно бомбили город; мы каждый день ходим в церковь»…

Окончание следует

Здесь читайте:

Михаил Чванов. «Блаженны страждущие...». Мысли по поводу

Написать отзыв в гостевую книгу

Не забудьте указывать автора и название обсуждаемого материала!

© "БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ", 2004

Главный редактор: Юрий Андрианов

Адрес для электронной почты bp2002@inbox.ru 

WEB-редактор Вячеслав Румянцев