   |
| |
Игорь БЛУДИЛИН-АВЕРЬЯН |
|
|
РУССКИЙ ЛИТЕРАТУРНЫЙ ЖУРНАЛ |
|
О проекте
XPOHOCРусское полеМОЛОКОБЕЛЬСКПОДЪЕМЖУРНАЛ СЛОВОВЕСТНИК МСПС"ПОЛДЕНЬ""ПОДВИГ"СИБИРСКИЕ ОГНИРОМАН-ГАЗЕТАГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКАРОССИЯМГУСЛОВОГЕОСИНХРОНИЯ |
Игорь БЛУДИЛИН-АВЕРЬЯНЭХО И EGOВыпуск второйОТ АВТОРАНесколько человек из прочитавших мою книжку «Эхо и Egо», не сговариваясь
меж собой, советовали мне продолжать эти заметки из дневника и записных
книжек, на полях читаемых книг и проч. Сознаюсь, советы эти меня несколько
смутили. Дело в том, что первая книжка «Эха и Ego» составилась почти
случайно, под влиянием минутного порыва. Продолжать — это уже некоторая
заданность, если не принуждение себя. И я, конечно, не стал бы продолжать,
если б не появилась у меня эта привычка — по свежим следам, не дав остынуть
впечатлению минуты, делиться своей случайной мыслью, — зачастую рождённую
эмоцией от прочитанного, услышанного и пр. — с дневником, с полями книжной
страницы, с записной книжкой, с форзацем книги, наконец. То есть вторая
книжка «Эха и Ego» тоже рождается как бы сама собой, без моего почти
участия, и, разумеется, без принуждения себя. Некоторые записи я теперь
представляю на суд читателей веб-журнала «Молоко», надеясь, что в самом
факте появления таких заметок есть что-то от истины времени, в котором мы
живём, и уже одним этим они могут быть любопытны и — кто знает! — не
беспо-лезны. _________________ Из дневника Странной болезнью больны некоторые современные литераторы! Лёня Сергеев мне рассказал об одном своём приятеле, поэте «с именем», который про себя говорит так: «Я и Данте». Который сам собирал документы, чтобы подать их в Нобелевский комитет. Что это? Неадекватность? Увы, похоже. Чаще других это наблюдается почему-то у поэтов. Слова Булгакова, что «любовь выскочила перед нами как убийца на ночной
улице и поразила нас как финский нож» — претенциозны и отмечены дурным,
дешёвым вкусом. Гадкая фраза, снижающая весь вообще булгаковский градус.
Этой же фразой возмущался при мне В.Б.Микушевич. Лень — это проявление энтропии в жизни, в быту. Человеку лень убирать квартиру — и она постепенно зарастает грязью. Человеку лень мыться — и от него разит пόтом и ногами. Человеку лень возиться с машиной — и она постепенно превращается в рухлядь. Лень — это распад, разложение, упадок, как и полагается действию энтропии. В «Климе Самгине» Горьким упоминается роман некоего Лопатина «Чума». Какой-то студент распространил в Москве чуму, и полгорода вымерло, и начался хаос и т.д. Что-то прямо-таки современное, из американского триллера. Издан между двумя революциями. Найти в библиотеке. Кингслей, «Ипатия». Издан всё в те же предреволюционные годы. Роман из ряда «Бен Гура», «Камо грядеши» и проч. «Последний день Помпеи», кстати — даже не слыхал о таком романе. Вот — издателю-коммерсанту: переиздать, как переиздан недавно «Бен Гур»; хорошо продастся. Прочёл Паламарчука с разочарованием: ожидал большего. Читаю с удовольствием Есина «Марбург»; пока впечатление подлинно «московского», столь любимого мной, романа, к тому же отменно описана Германия, такая знакомая и близкая мне. Читал и правил статью Кул-Мухамеда для «Дома Ростовых». И нашёл там
пассаж о Коэльо, сегодняшнем кумире интеллигентов и либералов: «Чего только
не натерпелся за свою жизнь бедняга Коэльо! Был третьегодником в завершающем
классе школы. Юношей трижды помещался в дом умалишённых, причем сдавали его
в психушку собственные отчаявшиеся родители. На этом его мытарства не
закончились: были в его жизни и тюрьма, и наркомания, и даже гомосексуальные
связи. Потом он десять лет кряду увлекался алхимией и магией». Любопытна
оговорка Кул-Мухамеда: «...его мытарства». А то, что этот гад, «бедняга»,
мучил окружающих его в течение многих лет, мытарил их, не в счёт? Какая-то
странная душевная слепота. Коэльо — явно ненормален психически и уродлив
нравственно. Вот они, нынешние кумиры...
Розанов в «Апокалипсисе нашего времени» ревмя ревёт, вырёвывает обвинения против христианства, работает молотом и логики, и чувства, и здравого смысла, и эрудиции. Дочитываю «Клима Самгина». Роскошное чтение! Горькому удалось показать
разложение, страшное гниение русской жизни в царствование Николая Второго.
Над этой исторической данностью надо ещё думать, и, вообще-то говоря,
изучать это время как следует, — но, сдаётся мне, в истории неискушённому,
что всё дело в нецарской нерешительности последних наших царей. На стенах
Спаса-на-крови в Петербурге запечатлена в золоте вся деятельность убиенного
Александра Второго, царя замечательного, мощного, для России сделавшего
грандиозно много. Бесы его убили. Мощный, деятельный, образованный
руководитель России стоял им поперёк дороги. Россия уже тогда была серьёзно
больна бесовщиной демократии. Уже тогда её надо было решительно лечить.
Большевики впоследствии, надо сказать, извлекли уроки из этого исторического
ляпсуса: нецарской нерешительности царей — и властвовали в покорённой стране
решительно! По-царски! И сделали-таки дело — превратили Русь в сверхдержаву.
Чтение «Клима...» — интересное. Горький не успел его закончить и
отделать. Печатали прямо с рукописи. Любопытно. Напр., в первой части
персонаж назывался «Никонова», во второй Горький её называет «Любимова».
Перепутал фамилии или забыл. Но не забыл деталь (по которой я понял, что
«Любимова» и есть «Никонова»): как она «укладывает свои большие груди в
лиф». В «Климе...» — более сотни персонажей. И каждый из них — портретно
описан: ярко, сочно, броско. И ни одного повторения! Поразительное
разнообразие! Что это — мощь художественного писательского воображения или
работа с записной книжкой? Составить бы книгу — «Портреты персонажей
Горького». Выписать горьковские описания внешности всех героев всех его
томов. Наверняка открылось бы много интересного о писательской кухне, о
технике писательской работы. В отрывке из «Песни о Цейхановиче» Льва Котюкова (в газете «Московский
литератор») прочёл пассаж о том, что земную радость полнее всего ощущает
дурак. Замечательно! — Вообще, феномен по названию «дурак» заслуживает
отдельного исследования (и научного, и художественного) — из-за
всеприсутствия дурака в нашей жизни и из-за его неисчерпаемой многоликости.
Не таким ли исследованием (помимо всего прочего) и занялся Л.Котюков в своём
«Цейхановиче»? Читая Горького («Жизнь Матвея Кожемякина», * Курсивом даны цитаты из текстов А.М.Горького Вскачь землю не пашут... А у нас все подхлёстывают друг друга либеральным
хлыстиком, чтобы Европу догнать. — Удивительная штука — серьёзная и
значимая, т.е. настоящая, литература! Эту фразу сказал персонаж «Клима
Самгина», серьёзного художественного литературного произведения. Ну-ка,
знатоки современной художественной литературы, приведите мне пример из
сегодняшней прозы, чтобы герои её разговаривали вот так же вот живо,
по-человечески, о столь же значимых, корневых вещах, открывающих сокровенное
в сегодняшнем общественном бытии! У кого из нынешних знаменитых писателей
можно найти такого героя? У Пелевина? Полноте, не мелите чепухи... У
Улицкой? Куда ей... У Чхартишвили-Акунина, лауреата Государственной премии?
Жанр не тот... У Маканина? О таких вещах говорить его героям... как-то не
тово. Замес слабоват. Не тем души их отягчены. У кого же? У кого? У Татьяны
Толстой? Она больше озабочена подыскиванием четырёхбуквенных названий для
своих вещей. У Распутина? Нет, его герои вообще разговаривают неорганично,
книжно, тяжеловато, иногда плакатно. Нет... Сначала бы жён да детей перестали чем попадя колотить, водку меньше лакали бы, а уж потом и поискать — где душа спряталась? <……>Занимаетесь розысками души, а чуть что — друг друга за горло, и жизнь с вами опасна, как среди зверей. Человек же в пренебрежении и один на земле, как на болотной кочке, а вокруг трясина да лесная тьма. — Удивительно точно! И что сейчас, спустя сто с лишним лет, изменилось в нашем обществе? …женщина живёт по наитию, ей, как земле, только бы семя получить, такая должность: давай земле соку, а как — всё едино. Оттого иная всю жизнь и мечется, ищет, кому жизнь её суждена, ищет человека, обречённого ей, да так иногда и не найдёт, погибает даже. — Прямо-таки готовый эпиграф к роману о жизни женщины! Мудрый человек был Горький, знал людей... — Женщина захочет — к ней и камень прильнёт, не то что живое. — Женщина — повелительница нашей жизни, конечно. Как ни дюжинно это звучит, но — как она скажет и как она решит, так и будет. Женщина определяет и направляет жизнь мужика — никуда не денесся, как ни пыжься и ни спорь. Так постановила природа. Поэтому суффражистки и прочие эмансипэ — просто дуры, не понимающие ничего в сокровенном устройстве жизни. Не понимают, что уравнять себя с мужиком — это не значит подняться до него, а значит — опуститься до него. Уничтожать в себе женственное — значит, уничтожать самоё жизнь. Что и делают современные европейские воительницы за «равенство». Женскую одежду забыли, сняли юбки и впрыгнули в штаны, матом кроют, водку хлещут, штангу тягают, в футбол играют, ходят грубо, как матросы. По нелепой моде на «пониженную талию» демонстрируют голые пуза с пупами и полуголую задницу. Прочь воспетую поэтами «das Ewig-Weibliche», вечную женственность, на которой держится мироздание! В Германии по телеку я видел, как молодые тётки дерутся на специально оборудованном ринге, наполненном жидкой глиной, и под рёв подонков-зрителей возят друг дружку мордасами в этой грязи, ногами месят по животам и по грудям, лупцуют, испуская истошные вопли и визги. Неужто к такой женщине можно «прильнуть»? А раз нельзя, раз отвращение — то и нет её власти над нами: всё, приехали, воительница равенства, вылазь и иди, мешайся с толпой мужиков, тебе там самое место... Это наше общее, общерусское: у народа мысль на восток заскакивает, а у
нас, образованных, вперёд, на запад, и отсюда великое, не сознаваемое нами
горе, мучительнейшее горе и стояние на одном месте многие века. Ибо вкопаны
мы историей промежду двух дорог, вкопаны по грудь. — Горький нашёл точнейшее
слово: «вкопаны». И поэтому мы всё время лишь мечтаем о каком-то «движении»
к «цивилизации». Кажется, и здесь нужна последовательность, как и всюду в
сильной политике: надо определиться, по какой же дороге двигаться. И на эту
дорогу выбираться из «вкопанности», на другую уж не оглядываясь. Но чтобы
решить о дороге, нужна идея, та самая национальная идея, в поисках которой
за века сломано понапрасну столько русских копий. Вот и стоим, озираясь — и
страшно не то, что стоим, а то, что в этом стоянии отстаём — и от Востока, и
от Запада. Гегель говорил: «Люди и русские». Моммзен: «Нужно колотить славян по башкам». — При желании можно было бы подобных пренебрежительных отзывов умных, культурных европейцев о русских насобирать мешок. В чём здесь дело? Память у европеев короткая? Русские от Батыя их спасли; турок, взявших Вену, на себя отвлекли; от Наполеона их избавили; от Гитлера. И всё равно: они — люди, а мы — всего лишь русские, всё равно нас «нужно колотить по башкам». Прав был Данилевский: мы для Европы — чужой мир. И нечего нам там искать. Всё недоброе, всё враждебное человеку носит женские имена: злоба, зависть, корысть, ложь, хитрость, жадность, глупость, грязь, боль. <……> Все имена злому даны силою ненависти Адама к Еве, а источник ненависти — сознание, что подчиниться женщине — неизбежно. — Эти фразы произносят персонажи Горького; этакие отзвуки того, о чём и как говорило когда-то интеллигентное общество в России. — Вот чем необычайно ценен Горький: по его романам — садись и пиши историю общественных настроений и духовных поисков в России конца ХIХ– начала ХХ века! Вот что такое настоящая литература. — По сегодняшней литературе о подлинной жизни страны и человека в ней ничего не напишешь и не узнаешь. Пустопорожнее дело, коммерция. Историку будущего в ней искать нечего. Бога — нет, царя — не надо, люди — враги друг другу. Всё не так! — Вот оно, содержание российских мозгов и душ перед революцией 17-го года. Нечто, напоминающее математическую формулу. А какова формула состояния мозгов и душ перед переворотом 91-го года? Пока что писателя, сумевшего описать этот период новейшей российской истории, не находится. Пишем о частностях. Тогда как нужен роман-эпопея, вроде «Клима Самгина». Самгин: «Человек имеет право жить для себя, а не для будущего, как
поучает Чехов». — Розанов писал, что русская литература подготовила и
сделала возможной в России революцию, погубившую и Россию, и русскую
литературу. Мысль горьковского Самгина к этому розановскому посылу имеет,
мне кажется, непосредственное отношение родства. Чехов убеждал, что «мы ещё
увидим небо в алмазах» — какая извечная русская черта: мечтательство о
будущей блестящей жизни — и нежелание делать немедленно эту жизнь блестящей.
Для улучшения жизни нужен ежедневный кропотливый, терпеливый, накапливающий
труд. Вместо этого учители жизни пели о прекрасном будущем, а с настоящим
призывали бороться. Не накапливать трудом, а по-разбойничьи, по-бандитски
отобрать накопленное другими — сразу и много, всё. Тогда как «жить для себя»
— и означает: трудиться и тем улучшать свою жизнь. Отрывок из речи епископа Гермогена об отлучении Толстого от церкви: «О
окаянный и презренный Иуда, удавивший в духе своём всё святое, нравственно
чистое и нравственно благородное, повесивший себя, как самоубийца лютый, на
сухой ветке возгордившегося ума и развращённого таланта, нравственно
сгнивший до мозга костей и своим возмутительным нравственно-религиозным
злосмрадием заражающий всю жизненную атмосферу нашего интеллигентного
общества! Анафема тебе, подлый, разбесившийся прелестник, ядом страстного и
развращающего твоего таланта отравивший и приведший к вечной погибели многие
и многие души несчастных и слабоумных соотечественников твоих». — Ругня
бессильного, адски раздражённого. Где же смиренный дух прощения? — Впрочем,
наверняка множество слов подобных и комментариев к отлучению было говорено в
своё время; ничего нового к тем словам я добавить не сумею. (Один такой
разговорчик приведён у Горького в «Климе…», на стр. 154 в 15-м томе издания
63-го года). Но я не знаю: а нынешняя наша славная православная Церковь —
сняла ли это отлучение? Или так и остался Толстой прόклятым? — Господа, а
ведь, пожалуй, Толстой-то, если подумать, сильнее Церкви; не кажется вам? Из дневника Несколько человек из писателей, которые прочли первый выпуск «Эха и Ego», выразили мне гневливое недоумение (Ваня Голубничий первый среди них) по поводу моих хвалебных слов в адрес Ю.Нагибина. Все, как один, возмущались, как я мог про такого негодяя написать что-то хорошее. Господи, да не знал я Нагибина! Пусть он трижды негодяй — но писал-то мужик хорошо! И хвалю я не его, а его прозу, причём дневниковую. Врезался в Маркузе, в «Одномерного человека». Дошёл до мест, которые надо читать медленно и вдумчиво, ибо наткнулся на мысли, над которыми стоит подумать. В авангардизме всё не так просто, и воображать, будто авангард, постмодернизм — это некий заговор некультурных злодеев против «человеческого» искусства и культуры, против народных или классических традиций в культуре и т.п., — значит, упрощать дело. Одномерный человек, одномерное общество, по терминологии Маркузе, — это как раз результат того упрощения, о котором писал Леонтьев. Любопытно, кто-нибудь из исследователей отметил совпадение взглядов Леонтьева (конец 19-го века), Германа Гессе (спустя 30 лет, в канун Первой мировой войны) и Маркузе (спустя ещё 40 лет, после Второй мировой войны)? И авангардизм в искусстве и литературе — это искусство и литература упрощённого, «одномерного» общества. У Маркузе есть в «Одномерном человеке» очень сильный анализ того, как одномерное общество, провозглашая свободу от устаревших норм общественной жизни и, следовательно, морали, тем самым репрессивно навязывает человеку упрощённые и тем самым разрушительные цели, нормы поведения, нормы жизни. Так что появление постмодернизма — явление не случайное. Здесь интересна частица «пост» — она появилась в эпоху, когда человечество вступило в фазу постиндустриального общества — которое якобы преодолело репрессивную фазу маркузианского одномерного общества и приблизилось к идеалам гуманизма. О постиндустриальном обществе я не читал ничего. Я читал, однако, что французские студенты, устроившие в Париже бузу 65—68 гг., были как раз вдохновлены идеями Маркузе о репрессивности технологической цивилизации, подавляющей свободу. Они ринулись за свободу от репрессий путём новых репрессий. Знакомая, однако, вещь! И опять вспоминается Леонтьев, писавший, что любая революция имеет «уравнительные, пошлые цели». А парижские леваки в 68-м году называли себя революционерами. Так же как сменившие их в Италии «красные бригады», в Германии РАФы (террористическое движение «Rote Armee Fraktion» —«фракция Красной Армии»). — Почему-то кажется, что и французские леваки, и итальянские и немецкие «красные» 70-х имели один источник финансирования — от спецслужб, координируемых из одного центра. Сегодня этот центр навязал репрессивно человечеству мысль о неизбежности и необходимости всем нам глобализма. — Сбился, недодумал, утекла куда-то в сторону мысль. — Надо зайти в книжный магазин и что-нибудь купить серьёзное о нынешнем анализе глобализма. Читаю Гончарова, его воспоминания. Удивительный писатель — вот где воплощение кузминского кларизма, ясности первозданной. Речь, что называется, льётся. Никакой жёсткости, нарочитости отделки — во всяком случае, работа по отделке не видна совершенно. Естественность и одновременно художественность самой высшей пробы. Ничего себе писатель «второго ряда»! Это первый ряд, авангард в лучшем и точнейшем смысле этого слова. Записи на форзацах разных читанных книг Идея коммунистического обобществления деревни произошла, конечно, от российской крестьянской общины. Коммунисты не захотели, побоялись разрушить вековой уклад. Почему? Они же такие борцы за всё новое, против отжившего... Что, недотюмкали? Отнюдь. Не дураки они, ох, не дураки! — Нищим и, следовательно, бесправным крестьянином легче управлять. То же происходит и ныне — во всём. Власть вовсе не хочет зажиточности народа. Народ должен быть на коленях. Нищенская зарплата на грани выживания — лучший инструмент для принуждения, для того, чтобы держать всех в повиновении. Важно только палку не перегибать, вовремя повышать зарплату на какие-нибудь 8 — 9 % в год. Чтоб не бузил народишко-то, не бунтовал, но и с голоду не дох. Постмодернизм — это страшно серьёзно и страшно пусто. Поэтому за ним — будущее? Демагогия — язык демократии; и, с другой стороны, — сущность демократии. Бог — это и есть реальность в её высшем смысле. Кроме того, я чувствую, что Бог — реален; какое ещё требуется доказательство Его существования? — Мысль эта — моя, выстраданная мной, явившаяся мне из глубины переживающей души моей. Но понимаю, конечно, что она — дюжинная, что до меня так думали и писали десятки, сотни и тысячи. Но от этого она не становится для меня менее дорогой и истинной. А каков сейчас общественный идеал? У коммунистов был рабочий; у Гитлера — солдат; а у нас нынешних? Неужто средний буржуа? Похоже, увы. — Какое понижение градуса, однако... Есть ли разница между торгашом и торговцем? Есть, конечно; и в языке эта разница и закрепилась. Объяснять ничего не надо. Читая И.А.Гончарова, «Очерки, статьи, письма. Воспоминания современников». М., «Правда», 1986. *Цитаты из текстов И.А.Гончарова даны курсивом. Тогда длинные волосы считались у начальства признаком вольнодумства, и в учебных заведениях, особенно военных, производилась усиленная стрижка. — М-да, Россия... Откуда такое постыдное, непочтенное внимание к мелочам? С этими длинными волосами у меня тоже есть неприятное воспоминание из наших, советских времён. В 1974 году меня, мальчишку (28 лет), назначили заместителем декана нашего факультета в Горном институте; по долгу службы мне пришлось проводить так называемые смотры групп. Иезуитское, скажу я, это испытание для студентов. Неподконтрольные никому и ничему преподаватели, проводившие этот смотр, могли придраться к любой мелочи. А среди преподавателей разный народ был, в том числе и фанаберистый, противный, мелкотравчатый. И я, к великому теперь стыду своему, проводя смотр, прискрёбся к одному студенту (как я теперь понимаю, «вольнодумцу» в советском смысле), у которого были длинные волосы а-ля Белинский. И вот начал я его мутузить... И так, и этак. Отчитывал в праведном гневе. Студент молчал, ничего мне возразить не смел — одной моей закорючки было достаточно, чтобы его со стипендии сняли, а то и хуже какая кара могла его ожидать. И я сейчас вспоминаю: я был искренне гневен! Эта искренность меня и сейчас поражает. Объяснить её могу одним: я был просто дурак. Дурак — в самом строгом смысле этого слова. Наказал меня Господь — я и сейчас с великим стыдом вспоминаю того студента. Надеюсь, что он обо мне, дураке, забыл... Не было никакой платы со студентов; правительство помогало бедным студентам тем, что давало им квартиру и стол. — Вот так обстояли дела в царской России во времена Николая Первого! Которого либералы (а за ними и Лев Толстой) обозвали Николаем Палкиным. Эх, палками мы не только бунтующих крестьян, но и либералов... Живо заголосили бы по-другому! А то, вишь, символически саблю над головой сломают да в ссылку; а в ссылке — и тёплая изба с отдельным помещением, и дрова, и прислуга, и денежки позволяют получать со своих поместий-то, и книги выписывают из Петербурга да из Парижа... Герцену деньги с его крестьян и поместий переводились за границу; а вот лишить бы его этих средств — как бы он запел? Россия была им плоха, видите ли! — Великодушные негодяи.— Ленин в Шушенском, страдалец, и служанку имел, и жена под боком, и книги какие хотел, и писал свои трактаты, и на охоту ходил (значит, ружьё имел!), зайцев бил десятками (у Солоухина описано), дичь лопал от пуза. Потом уроки этой царской «каторги» учёл, и в основанных им концлагерях никакой подобной вольницы не допускал.— Мне бы, советскому студенту, от государства бы «квартиру и стол»! Все напуганные масоны и немасоны, тогдашние (т.е. в конце 20-х — начале 30-х годов XIX века) либералы, вследствие крутых мер правительства приникли, притихли, быстро превратились в ультраконсерваторов, даже шовинистов — иные искренно, другие надели маски. Но при всяком случае, когда нужно и не нужно, заявляли о своей преданности «престолу и отечеству». — Да, любезные господа, Николай Первый навёл очевидный порядок в Русском государстве. Наши современные либералы до сих пор его ненавидят. Вот что значит «оставить след в истории»! — И похоже, сегодня мы наблюдаем нечто похожее: наши либералы вдруг ударились в любовь к отечеству, в казённую риторику об учёте «национальных интересов России»; осуждающе лепечут что-то о политике США и проч. В искренность их не верится. Просто подули другие ветры в обществе, Кремль чутко уловил эти ветры и рыкнул на либералов. Даже одиозный Павловский запел вдруг патриотические песни. Только Новодворской (для контраста, чтоб было с кем бороться) разрешено тявкать. Как прав был Гоголь в своём ответе на упрёк, зачем он не вывел в «Ревизоре» ни одного хорошего человека! Все бы стали себя ставить на место хорошего человека, и никто не захотел бы узнать в себе ни Хлестакова, ни Городничего и прочих. Грибоедову нельзя было обойтись в своей комедии без «хорошего человека», и вот все судьи прошедшего ставят себя в роль Грибоедова — Чацкого. — Да, насчёт хорошего человека в «Ревизоре» дело известное: таковы законы психологии. А вот с Грибоедовым и Чацким не всё так однозначно. У меня лично Фамусов вызывает больше симпатий: он был за порядок, а Чацкий, либерал — за разрушение этого порядка, за хаос. Позиция умницы Фамусова ясна; а что за позиция у неумного Чацкого? Конечно, Чацкий неумён — просто образованный за границами глупец, середняк, без самостоятельного сознания. Что ему внушили, то он и талдычит, без какой-либо критики и без чувства к Родине, к своему, к русскости. И потом, любить пустышку и дуру Софью — какой тут ум? По-моему (я ничего не читал о «Горе от ума»), Грибоедов едко «пригвождает к столбу позора» таких вертопрахов, как Чацкий, которых в его время уже на Руси понаплодилось достаточно. Типичный «вольнодумец» из дворянчиков, ни на что не годный и не нужный в русской жизни. ...стройные, красивые руки... — Вот что значит смелость подлинного художника! Назвать руки «стройными» — это-то уж совсем из ряда вон, а однако — слово-то работает! Нормальному человеку, нехудожнику, такое прилагательное применительно к рукам и в голову не придёт. Если бы не то да не но, были бы мы богаты давно. — Замечательно! Про всё наше русское мироощущение сказано. От исторического рода, от трагедии, высокой комедии — общество ушло, как из-под тяжёлой тучи, и обратилось к буржуазной, так называемой драме и комедии, наконец, к жанру. — Зоркий Гончаров отмечает понижение градуса культуры. Оказывается, как много умных людей в России и в Европе говорили об этом, и уже давно! — И обратите внимание, господа, на изумительную метафору — «как из-под тяжёлой тучи». Тяжело быть на уровне-то! Труд души требуется! Это тебе не Донцовых читать. В относительной необразованности можно упрекнуть каждого, не исключая самых образованных. — Замечательно! Аплодисменты, господа! В значительной степени все наши беды — от необразованности, от отсутствия интереса к подлинной образованности, т.е. к высокой культуре. ...творчество требует спокойного наблюдения уже установившихся и успокоившихся форм жизни, а новая жизнь слишком нова, она трепещет в процессе брожения, слагается сегодня, разлагается завтра и видоизменяется не по дням, а по часам. Нынешние герои не похожи на завтрашних и могут отражаться только в зеркале сатиры, лёгкого очерка, а не в больших эпических произведениях. — Серьёзное заявление, Иван Александрович. Оставим в покое «эпические произведения»; что прикажете делать с романом о современности? Вообще не писать романов о современности? Вот нам, прозаикам, живущим в начале века? Громоздить и громоздить романы о 50-60-70-80-х годах? О гебистах, доносах и прочем добре? Как бы «раскрывать корни случившегося со страной»? Да корни не в гебистах, корни в 17-м годе и даже раньше, когда расплодились нечаевцы, народники, чёрнопередельцы и прочая нигилистически-позитивисткая зараза, пошедшая от масонов-декабристов. Так вот о них только и писать? А о наших интереснейших, сложнейших днях кто напишет? Какой-нибудь интеллектуальный очкарик будущего лет через 50, который сейчас, м.б., и в первый класс ещё не пошёл и ничегошеньки о нашей жизни не знает? И писать о нас будет, роясь в хламе исторических хроник и воняющих тленом газет? Нет, Иван Александрович, именно то, что видоизменяется «не по дням, а по часам», и должно быть, в первую очередь, по-моему, предметом художественного осмысления, писательского анализа. Это видоизменяемое, вечно ускользающее, летучее настоящее, которое и есть суть жизни, мы и должны ухватить, зафиксировать и честно проанализировать. И дать на основе этого анализа прогноз, что с нами будет, если мы будем жить так-то и так-то. Если чувства и убеждения национальны, то знание — одно для всех и у всех.
— Впервые я прочёл у умного русского интеллигента очевидное: чувства и
убеждения национальны. Мишень глобализма — именно чувства и убеждения. Они,
по замыслу глобалистов, должны быть у всех одинаковыми, независимо от
национальности. Глобалистский мир — страшный мир, лишённый многоцветия; мир
Танатоса, Смерти, Уравнивания, Упрощения. Что-то пронеслось новое и живое в воздухе, какие-то смутные предчувствия, потом прошли слухи о новых началах, преобразованиях; обнаружилось движение в науке, в искусстве; с профессорских кафедр послышались живые речи. В небольших кружках тогдашней интеллигенции смело выражалась передовыми людьми жажда перемен. Их называли «людьми сороковых годов». — Вот образчик того, как умный человек попадает в плен общественного модного умонастроения. «Жажда перемен» — это похвально, это отвечает критерию прогресса. Без перемен нет прогресса. Но куда ведут перемены, к какому «прогрессу»? Нет раздумий, нет анализа, есть лишь поддача моде. — Нет чувства и осознания, что всё это страшно серьёзно, что это колеблет основы. А где речь о колебании основ, надо остановиться, осмотреться, подумать — и не семь, а семижды семь раз. Поколебав основы раз, на место их уже не поставишь. И новейший пример России говорит об этом. Мы не думаем. Вот китайцы думают; а мы — нет. Поддаёмся чувству. Sine ira — без гнева (лат.) — закон объективного творчества. — Теория, абстракция. Объективного творчества не бывает. Во всяком случае, в литературе. Объективны бывают только безликие педанты, никому не интересные. Правда в природе даётся художнику только путём фантазии... Художественная
правда и правда действительности — не одно и то же. Явление, перенесённое
целиком из жизни в произведение искусства, потеряет истинность
действительности и не станет художественною правдою. Поставьте рядом два-три
факта из жизни, как они случались, выйдет неверно, даже неправдоподобно. — И
не интересно читателю. И, следовательно, не нужно. — Природа слишком сильна
и своеобразна, чтобы взять её целиком, померяться с нею её же силами и
непосредственно стать рядом; она не дастся. У неё свои слишком могучие
средства. Из непосредственного снимка с неё выйдет жалкая, бессильная копия.
Она позволяет приблизиться к ней только путём творческой фантазии... В
искусстве ум должен быть в союзе с фантазией. — Ай да Гончаров! Впрочем, это
понимали давно. Только в советской литературе с его шестью принципами
социалистического реализма (а ну-ка, вспомним, кстати! Кажется, так: 1.
Партийность; 2. Пролетарский интернационализм; 3. Любовь к народу; 4.
Предмет должен быть показан в развитии... Что ещё? Да — 5. Оптимизм! А
шестой забыл…) к фантазии относились с подозрением. (Вспомнил шестой!
Что-то, связанное с материализмом). Но вот вопрос: Я верующий и верю, что
мной управляет Провидение, ведёт Божья длань. Все свои поступки я делаю с
этим чувством. Это — верность действительности, или Бог — моя фантазия? —
Из дневника Я в который раз попробовал читать Бродского — не идёт! Стопорит что-то
внутри! Не поэзия, а эстетство; не жизнь, а пластмасса; не живые цветы, а
искусственные; не рабочая блуза трудяги, а фрак с искусственным цветком в
петлице; не живой аромат жизни, а парфюм. Валентин Сорокин когда-то
убийственно точно и глубоко сказал о поэзии Бродского: «жёлтая кость».
Неужели можно Бродского воспринимать иначе? Кричат негодующе: он же
Нобелевский лауреат!! Да и чёрт бы с ним! Мало ли какой проходимец
Нобелевскую премию по литературе получал! Эта премия — чистая политика. Кому
нужна Елинек? Да никому! Я с год назад прочёл некоего Шпиттелера, его роман
«Имаго», за который его Нобелевской премией наградили в 1919 году. И кто
сейчас помнит Шпиттелера? Никто. Из дневника Не отпускает «Одномерный человек», зарраза! Уж почти месяц как прочёл
его, уже погрузился в интереснейшую «Исповедь» блаженного Августина — а
мысли всё возвращаются к Маркузе. Мужик глубоко, как экскаватором, раскопал
проблему взаимоотношения общества и индивида, искусства как отражения жизни
в аспекте текучего, неостановимого времени — меняется жизнь, меняется и
образная структура искусства как антипода реальности. Общество репрессивно
навязывает себя индивиду, заставляет его жить по своим, общества, законам, а
не так, как индивиду хочется, не для того, для чего он, м.б., рождён.
«Искусство как отражение жизни», написал я — а Маркузе трактует искусство
как отрицание реальности («Великий Отказ»), как борьбу с ней ради
установления новых, справедливых жизненных реальностей. Вспоминается
водевильный Луначарский, который требовал от писателей писать не ту жизнь,
которую они наблюдают вокруг себя, а ту, которая должна быть. Из этого
требования вышли те самые принципы соцреализма, о котором я вспомнил в «Эхе
и Эго», — принципы, от пошлости которых дрожь пробирает. Творцы этих
принципов остановились на полпути, достигнув своей политической цели —
утверждение своей власти в умах. Маркузе пошёл дальше и глубже — он
философствовал о человеке как он есть, а не о человеке социализма.— С утра читал стихи Кости Коледина — и вдруг... заплакал: от высокого восхищения. Что называется, пробрало. Да, разумеется, слезливость — это симптом склероза сосудов головного мозга, но не плачу же я, скажем, от чириканья какого-нибудь Арабова или какой-нибудь Риммы Казаковой! И от Бродского не плачу! И от Мандельштама! И от Михаила Кузмина. Да ни от кого не плачу! Разве что от Пушкина, от Лермонтова, местами от Пастернака... И вдруг — Костя Коледин, с которым я надысь чаи распивал в Нижнем буфете. Стихи — изумительной поэтической силы, пронзительного ума, потрясающей, умной искренности. Поэзия — это не только искусство рифмы и ритма, это и понимание жизни, и чувство несказанного в ней, и умение это несказанное выразить в простых, немудрёных словах. На сотню пишущих стихи приходится пять-шесть поэтов. Костя Коледин — из этих пяти-шести. «Зеркало мира иного», как он пишет о себе. И Бердяев моментально вспоминается с его «Смыслом творчества» и прорывом в мир иной силой этого творчества... Читая Маркузе, «Одномерный человек» *Курсивом приведены тексты Маркузе. Наши средства массовой информации не испытывают особых трудностей в том, чтобы выдавать частные интересы за интересы всех разумных людей. — Bien dit! Блестяще сказано! «Выдавать частные интересы за интересы всех разумных людей». В этом — суть «демократической» прессы! — Как приятно беседовать с умными людьми. Я чувствовал эту суть кожей, а сказать так не мог. А вот талантливый, зоркий, умный мужик, где-то в заморье обитавший, выразил эту мысль точно и исчерпано, до конца. Один эпитет «разумных» стоит многого. Без «разумных» мысль была бы плоска и неинтересна. Моя запись на полях: «Маркузе: Демократия — насилие общества над индивидом». Что ж, понял это — и то слава Богу... Что такое «диктатура» в её нынешнем понимании? Насилие лидера, т.е. индивида, над обществом. Чем насилие общества над индивидом лучше, «выше» насилия индивида над обществом? При диктатуре, во всяком случае, больше порядка в царстве-государстве... Мы различаем истинные и ложные потребности. «Ложными» являются те,
которые навязываются индивиду особыми социальными интересами в процессе его
(индивида) подавления: это потребности, закрепляющие тягостный труд,
агрессивность, нищету и несправедливость. Утоляя их, индивид может
чувствовать значительное удовлетворение, но это не то счастье, которое
следует оберегать и защищать <.…..> Результат — эйфория в условиях
несчастья. Большинство преобладающих потребностей — (расслабляться,
развлекаться, потребность вести себя в соответствии с рекламными образцами,
любить и ненавидеть то, что любят и ненавидят другие) принадлежит именно к
этой категории ложных потребностей. Такие потребности имеют общественное
содержание и функции и определяются внешними силами... — Вновь точная
роспись сути сегодняшних, насаждающихся в России, основ системы ценностей.
Сегодня по радио сообщили, что Путина по интернету уже спрашивают, когда в
России легализуют лёгкие наркотики? Реклама рекламирует расслабуху,
развлечение, «оттягивание», пиво, — всё ложные, по Маркузе, потребности.
Маркузе писал об этом более полувека назад, в середине 50-х годов ХХ-го
века... Т.е. мы повторяем то, против чего умные люди Запада протестовали уже
так давно! Мы питаемся западной духовной мертвечиной. Цивилизация трансформирует объективный мир в продолжение человеческого сознания и тела. Люди узнают себя в окружающих их предметах потребления, прирастают душой к автомобилю, стереосистеме, бытовой технике, обстановке квартиры. Сам механизм, привязывающий индивида к обществу, изменился, и общественный контроль теперь коренится в новых потребностях, производимых обществом. — Очень глубоко и зорко. Нет надзирающего ока как такового; сама жизнь, атмосфера, быт, мысли и желания заставляют человека делать то, что нужно манипуляторам общества, его руководителям. Потрясающе верно замечено! Под влиянием прогресса Разум превращается в покорность фактам жизни. — Увы, убийственно точно. Это так называемая «практичность в жизни», которая так ценима жёнами. Человек творческий «топорщится», ищет истину, ищет настоящего в жизни, не хочет покоряться обстоятельствам — а жена «пилит», нудит: «Деньги, деньги, иди зарабатывай» и проч. Внешнее довлеет над женщинами; а уж в наше время, «время прогресса», когда деньги стоят во главе угла всего в жизни, и подавно. Про мужика, который наступает на горло собственной песне и практично покоряется «фактам жизни», жёны говорят: «Вот идеальный муж». А этот «идеальный муж» в душе, возможно, мучается несовершенством собственной, зря проживаемой, жизни... — ...индивиды отождествляют себя со способом бытия, им навязываемым, и в нём находят пути своего развития и удовлетворения. — Какое, к чёрту, «удовлетворение»!.. Транспортные средства и средства массовой коммуникации, предметы домашнего обихода, пища и одежда, неисчерпаемый выбор развлечений и информационная индустрия несут с собой предписываемые отношения и привычки, устойчивые интеллектуальные и эмоциональные реакции, которые привязывают потребителей посредством доставляемого им большего или меньшего удовольствия к производителям и через этих последних — к целому. Продукты обладают внушающей и манипулирующей силой; они распространяют ложное сознание, снабжённое иммунитетом против собственной ложности... ...Модель одномерного мышления и поведения, в которой идеи, побуждения и цели... либо отторгаются, либо вписываются в рациональность данной системы и её количественных измерений. — «Страшный мир, он для сердца тесен...» ...репрессивная идеология свободы <... ...> в условиях <... ...> отупляющей пропаганды. — Замечательно! Всё прямо-таки расставлено по своим местам. Единственно возможным и весьма слабым оправданием «воспитательной диктатуры» является то, что страшный риск, который она влечёт за собой, едва ли страшнее, чем тот риск, на который идут сейчас великие либеральные, а также авторитарные общества; цена этого риска едва ли намного выше. — Это было написано более полувека назад, в прошлую эпоху человечества; а звучит актуально, как будто сказано сегодня. И получается: то, что придумали в области государственного устройства Платон и Руссо, на которых ссылается Маркузе, и на сегодня правильно. Всегда торжествуют практичные политики; в этом есть закон жизни; иначе нельзя. Либеральность и прочие высокие лозунги — лишь словесное прикрытие для манёвров по достижению своих политических целей. Так было всегда, и так будет всегда. Американский президент не менее авторитарен, чем коммунистический генсек. Мир зла. В нём живёт человечество. ...в движении прогресса технологической рациональности ликвидируются оппозиционные и трансцендентные1 элементы «высокой культуры», которые теряют силу в процессе десублимации2, развёртывающемся в развитых регионах современного мира. — Да, «высокая культура» становится «служанкой» рационального прогресса и имеет свою конкретную цену в долларах и евро. Бетховен сделался коммерческим брэндом, на котором крутятся миллионы и миллиарды. Для этого он и нужен сегодняшним хозяевам жизни. Для них Бетховен и мерзкая попса имеет одинаковую ценность, а если попса лучше продаётся, то к Бетховену сразу теряется интерес. Прогресс, тоже мне... Бетховен — это культура; попса — техно. Прогресс превращает Бетховена в техно... Сбился. В дотехнологическом мире человек и природа ещё не были организованы как
вещи и инструменты. С её кодексом форм и манер, с её стилем и языком
философии и литературы культура прошлого выразила ритм и содержание
универсума, в которой равнины и леса, деревни и трактиры, представители
знати и разбойники, салоны и царские дворы составляли часть переживаемой
действительности. В её стихах и прозе живёт ритм тех, кто брёл по дорогам
или ездил в карете, кто располагал временем и желанием для того, чтобы
предаваться размышлению, созерцательности, чувствам и рассказам. Это —
отжившая и отсталая культура, которую можно вернуть только в мечтах или в
форме своего рода детской регрессии... — Ср. с мыслью Бердяева о том, что
культура гибнет с приходом машины, т.е. цивилизации. Далее Маркузе замечает,
что «высокие истины» литературы и искусства не могут и не должны вторгаться
в порядок бизнеса. Это — несопрягаемые между собой порядки бытия, разные
планеты. Именно поэтому, думаю я, высокое искусство превратилось лишь в
предмет бизнеса. Логика в этом есть. И искусство и литература развиваются и
существуют лишь постольку, поскольку им это позволяет бизнес, т.е. поскольку
он их финансирует. Суть этих высоких истин бизнес не интересует. Лишь бы
продавалось. Быстро продаётся шизофренический литературный гад Сорокин —
включаем станок и спустя месяц подсчитываем прибыли! Быстро не продаётся
Толстой — выключаем станок, списываем затраты на себестоимость и с
проклятиями подсчитываем недополученную прибыль. Истина литературы и искусства жила в пробуждённой иллюзии, в настойчивом
требовании создания мира, избавленного от ужасов жизни, покорённых силой
познания. Таково чудо шедевра: трагедия, до последнего нагнетающая
напряжение, и конец трагедии — невозможность её разрешения. Жить своей
любовью и ненавистью, жить своей жизнью означает поражение, покорность
судьбе и смерть. Преступления общества, ад, сотворённый человеком для
человека, приняли вид непобедимых космических сил <… …> В форме
художественного произведения действительные обстоятельства помещены в иное
измерение, в котором данная реальность обнаруживает себя как она есть,
высказывает истину о самой себе, ибо перестаёт говорить на языке обмана,
неведения и подчинения. Искусство, называя вещи своими именами, тем самым
разрушает их царство, царство повседневного опыта. Последнее открывается в
своей неподлинности и увечности. Однако эта волшебная сила искусства
проявляется только в отрицании, когда отрицается и опровергается
установившийся порядок. — Далее Маркузе приводит в пример трагедию мадам
Бовари, которая оказывается трагедией в силу того, что общество, окружающее
её, не доросло до либерализации сексуальной морали. Вообще — процитированный
кусок очень глубок и густ, он насыщен смыслом, насыщен знанием жизни,
знанием сути дела. Пиша романы, надо помнить обо всём, о чём философствует в
этом месте Маркузе. Искусство, говорит далее Маркузе, есть Великий Отказ,
протест против существующего. И далее — страшный кусок: — В настоящее время
этот существенный зазор между искусствами и повседневной рутиной,
поддерживаемый художественным отчуждением, всё более смыкается под натиском
развивающегося технологического общества. Это означает предание забвению
Великого Отказа и поглощение «другого измерения» господствующим состоянием
вещей. Произведения, созданные отчуждением, сами встраиваются в это общество
и начинают циркулировать в нём как неотъемлемая часть оснащения, служащего
украшению существующего положения вещей. Они выполняют, таким образом,
коммерческую задачу, т.е. продают, утешают или возбуждают. — Амбец!
Приехали. Маркузе узрел, что тот самый «мир иной», о котором так умно и
интересно философствовал Бердяев в «Смысле творчества» (см. рис.2 в первом
выпуске «Эха и Эго») соединяется с «миром сим», небо с землёй, а творчество
служит коммерции в порядке вещей. Меняется система ценностей, меняются
задачи искусства. И все мы, радеющие о «высокой культуре», лишь Дон Кихоты,
воюющие с ветряными мельницами. Донцовы победят, побеждают, уже победили.
Они — суть времени. В 19-м веке суть века — Пушкин, Лермонтов, Толстой,
Достоевский, Чехов. В 20-м веке — Шолохов. В 21-м — Донцова. Читают и
страдают, «слезами над вымыслами обливаются» над «произведениями» Донцовых,
а Гегель и Платон, Шелли и Бодлер служат лишь украшением интеллектуального
интерьера. Культурный центр становится удачно встроенной частью торгового, или муниципального, или правительственного центра. Так же как аристократия имеет свою эстетику, демократия также имеет свою демократическую эстетику. Это прекрасно, что почти каждый имеет изящные искусства под рукой: достаточно только покрутить ручку приёмника или зайти в свой магазин. Но в этом размывании изящные искусства становятся винтиками культурной машины, изменяющей их содержание <……> Дотехнологические образы искусства утрачивают свою силу <……> Физическая трансформация мира влечёт за собой психическую трансформацию его символов, образов и идей <……> Поскольку такое противостояние (миров: «иного» и «сего» — И.Б.-А.) рождается работой Логоса (рациональным противоборством «того, чего нет» и «того, что есть»), оно нуждается в средствах самовыражения. Борьба за такие средства или, скорее, борьба против их поглощения господствующей одномерностью проявляется в усилиях авангарда создать формы остранения, способные быть носителями художественных истин. — Вот они, корни любого авангарда, и нынешнего постмодернизма тоже. Так сказать, философское оправдание постмодерна. Он возник как форма протеста против отживающих образов классического искусства, преимущественно реалистического. Одномерное общество приспособило классику под себя, сделало её предметом коммерции — мол, «постмодерном будем протестовать против приспособления искусств к устаревшим общественным условиям!» Но очень скоро постмодерн сделался обязательным элементом «нового» общественного уклада, такого же одномерного, как и технологическое общество. И никаких художественных истин он уже не несёт. Он так же служит коммерции, как и классика, только классика неизмеримо богаче содержанием и содержит в себе неумирающие, вечные ростки порывов к истинной, достойной человека, жизни. ...поэтический язык говорит о том, чтό принадлежит к этому миру, чтό
видимо, осязаемо, слышимо в человеке и природе, — но также и о том, чего
нельзя ни увидеть, ни коснуться, ни услышать. (подч. мной. — И.Б.-А.) <……>
Поэзия в своей поэтической функции выполняет великую задачу мышления:
«Усилие, которое наделяет в нас жизнью несуществующее». — Вот так говорит
умный человек о том, что такое поэзия, в чём её суть: явить в мир
присутствующее в нём, но не существующее. — Нет, философия — это вещь... Да
здравствует философия! Из записной книжки Час назад в «Нашем современнике» имел неожиданный разговор с Геннадием
Михайловичем Гусевым. Вхожу — у него среди бумаг лежит на видном месте моя
книжица «Эхо и Эго». Приятно, елейный ветерок по душе просквозил. Спрашиваю:
«Открывали?» — «Ты же видишь — пухлая. Значит, открывал, значит, листал. Тут
и мои отметины есть. О многом говоришь интересно, особенно начиная с
Декарта, с третьей главы. Но я не знал, слушай, какой ты яростный
антисове-е-е-етчик, оказывается!» Я что-то лепечу — не в оправдание (чего уж
оправдываться — ущучил!), а в объяснение: мол, молодой был и проч. Из дневника ...В Нижнем буфете этот разговор получил продолжение в виде короткого и неутихающего спора с Ваней Голубничим. Кто-то, кажется, Лёня Сергеев, заявил, что я не люблю коммунистов, Ваня шумно его поддержал. Я отбиваюсь: «Не коммунистов, а коммунизм». — Это часто путают. Коммунизм — учение, придуманное русофобом Марксом. Энгельс что-то писал хулительное о России, что Россию нужно уничтожить, что это мировая язва и прочее в таком роде (когда-то помнил точно, да забыл). Ленин русскость ненавидел, на сокрушение тысячелетней русской твердыни брал деньги у Яшки Шифа, у Парвуса, у Германского генштаба и т.д. Отцы-основатели ненавидели Россию и русскость — как я могу поддерживать и сочувствовать коммунизму! Впрочем, об этом в «Эхе и Эго» я уже писал... Я как-то сказал Ване: «Уберёте со знамени профиль русофоба Ленина и откажетесь публично от учения русофоба Маркса как руководящего и т.д., я вступлю в Компартию вашу». Ваня засмеялся: «Ничего мы убирать не будем и как-нибудь обойдёмся без тебя».— Разумеется, обойдётесь, товарищи. Как и я без вас. Несомненно, эксперимент с коммунистической властью в России нельзя считать неудавшимся. И результат этого эксперимента нельзя считать отрицательным. Очевидно, что в России образовалась какая-то небывалая ранее форма новой цивилизации. Это надо понять. (У Вани Голубничего, кстати, об этом хорошо написано в одной из его недавних передовиц в «Московском литераторе».) Появилась эта цивилизация неожиданно для отцов-основателей, у них были другие цели, когда они затевали в 17-м году бучу. Они не были готовы к такому результату и не смогли его осмыслить, понять и управлять им. Не смогли! Не хватило интеллектуального ресурса. Сами, своими безумными ограничениями в информации и страхом перед инакомыслием (а без инакомыслия ничего нельзя подлинно осмыслить), загнали себя в угол непонимания, что же такое им в руки свалилось. Молились на Маркса и Ленина, пели о прогрессе, а сами пылинки сдували с замшелых догм, остановили движение в мысли, прежде всего в философской и политической. И поплатились, и позволили разрушить небывалую цивилизацию. Они даже не поняли, что то, что вышло на территории России — это новая цивилизация. Поняли бы — не боялись бы этих недоумков-диссидентов, диссидентствующих пошляков-«философов». И легче было бы бороться с этой духовно плоской скверной. — Думать. И вновь Маркузе, «Одномерный человек». *Курсивом приведены тексты Маркузе Душе оставлено немного таких тайн, которые нельзя было бы хладнокровно
обсудить, проанализировать и вынести на голосование. Одиночество, важнейшее
условие способности индивида противостоять обществу, ускользая из-под его
власти, становится технически невозможным. — Вот она, обратная сторона
нынешней дурно понимаемой «свободы». Сегодня на телеканалах идут гнусные
передачи, где вовсю полощется грязное бельё, интимные тайны перестают быть
интимными, перед собранием людей и перед многомиллионной аудиторией
телезрителей девушка обсуждает перипетии своих постельных приключений с
молодыми людьми, за деньги согласна жить «за стеклом», родители обсуждают
споры со своими детьми за наследство, за деньги и т.п. Это не свобода, это
порабощение индивида обществом — да такое порабощение, которое и не снилось
«порабощённому» индивиду средневековья. — Неглубокие и немыслящие особи, в
том числе интеллигенты так называемые, отравленные и зомбированные
«либеральными ценностями», это порабощение воспринимают как свободу. Технический прогресс, облегчение нищеты в развитом технологическом обществе, покорение природы и постепенное преодоление материального недостатка — таковы причины и поглощения литературы одномерным обществом, и опровержения Отказа, и, в конечном счёте, ликвидации высокой культуры. — Добавить нечего: это приговор. Итак: глобальное понижение культурного градуса — это не «заговор масонской закулисы», это — объективное движение духовной материи в условиях технического и технологического развития. Всё достаточно просто: прогресс технологий вызывает регресс духовно-культурный. В Божьем мире, очевидно, наличествует некий таинственный баланс мировых сил. Законы сохранения энергии и материи имеют, наверное, более общий, космический, м.б., даже космогонический характер. Всё прибывающее в одном месте вызывает убыток в другом. И это всё — поистине всё. Преодоление и унификация противоположностей, которые находят свой идеологический триумф в трансформации высокой культуры в поп-культуру, осуществляются на материальной основе растущей удовлетворённости. Именно эта основа открывает возможность стремительного понижения<……> Принцип Удовольствия поглощает принцип Реальности: происходит высвобождение (или, скорее, частичное освобождение от ограничений) сексуальности в социально конструктивных формах<……> Понижение высокой культуры идёт одновременно с усилением социального контроля технологической реальности, расширяющей свободу и усиливающей Господство. — Вот так, господа. Кажется, это понимается властителями мира. Переоценка ценностей, переключение интересов личности с духовности на физиологическое удовольствие, вершиной которого есть удовольствие сексуальное, помогает усиливать господство общества над индивидом, т.е. управляющих обществом над индивидами, это общество составляющих. Примитивизация удовольствия и облегчение путей к его получению есть рычаг управления одномерным обществом. — Кстати, при коммунистах-то было не так... Что, что они упустили, в чём столь преступно и безответственно не дотянули?! — Думать. Сексуальность является «специализированным» частным влечением, в то время как Эрос — влечением всего организма. — Очень важное заявление. Она применима ко всему «пейзажу», окружающему человека (о таком «пейзаже» Маркузе страницей ранее философствует очень интересно). Об этом же, кстати, в одном из телеинтервью говорила неглупая женщина Л.Гурченко. Когда речь зашла об эротике в кино, она ответила, что раньше, «в наше время», всё было пропитано тончайшей эротикой, эротичностью. Нынешняя же «эротика», где всё непременно напоказ — это вовсе не эротика, а некое псевдо, облегчение, т.е. то же Упрощение, основанное на примитивизации духовного универсума. Не надо чувствовать, надо увидеть, возбудиться и получить скорейшее и дешёвейшее удовольствие. Из дневника Философствуя об одномерном обществе, Маркузе говорит часто о всеобщей необходимости. В одномерном обществе, к которому всё ближе и ближе общество российское (где единственное мерило всего — деньги, чистоган, нажива), такой всеобщей необходимостью сделались деньги. Без денег никуда не сунешься. Без денег ты никому не нужен, даже собственной жене и собственным детям. Мы в сегодняшней России стремительно становимся одномерным обществом. Недавно всюду висела реклама, показавшаяся мне гадкой: изображена смазливая сексапильная тётка с жадными очами и с мерзкой улыбкой, где-то в пространстве — золотое колье, и надпись: «если любишь — подари». (Первая реакция моя — потянуло воскликнуть: «Ага! Щас! Побежал! Аж споткнулся от торопливости!» И пальцы сами собой сложились в кукиш). Заяви мне такое моя женщина — она бы моментально была послана в такую даль, откуда подлинно не возвращаются. И любовь мгновенно испарилась бы. — Но сколько женщин именно так требуют: любишь — покупай мне дорогие цацки. На этой пошлости целая жизнь построена, целое и цельное бабское мировоззрение; семьи строятся. Отвратительно! Начал читать книжку о З.Гиппиус, её переписку с Милюковым, где есть очень
интересные куски о русском либерализме, монархизме и проч. Глубоко
рассуждает Милюков в письмах к ней. Читая эти обрывки эмигрантских споров,
убеждаюсь, что я, кажется, прав, говоря о нравственном и просвещённом
монархическом правлении как об идеальной форме государственного управления.
Не должно невежественное, оболваненное тем или ином образом, теми или иными
демагогическими приёмами и технологиями большинство управлять обществом и
государством! Истина нового всегда — всегда! — у меньшинства, это в природе
вещей. Это же так просто, так понятно! Большинство всегда давит меньшинство.
Тогда как просвещённый правитель, находящийся в нравственном пространстве, в
любой момент может на это большинство цыкнуть и велеть сделать так, как
надо. — Нынешние либералы, говоря о новом, имеют в виду только новое в
материальных условиях жизни, в машинерийной технологии, имея в виду
материальный прогресс, в основе которого — деньги, барыш. Конкурируй в
производстве товаров, нужных рынку, выигрывай конкуренцию — и этим
обеспечивай прогресс! Тогда как прогресс — это нечто совсем другое. Такое
узкоматериальное понимание прогресса — утло, оно ведёт к Упрощению самоё
жизни. Прислуга-робот вместо живой прислуги — это не прогресс. Робот-хирург
вместо живого хирурга, способный на архитончайшие операции — это, при всей
необходимости его — не прогресс. Прогресс — это путь. Китайцы, кажется, в
своём понимании пути как дао ближе к сути прогресса. Мы вслед за европейцами
стали под прогрессом понимать материальное улучшение жизни. Но кто сказал,
что материальное улучшение — это движение вперёд? (Прогресс, по латыни —
«движение вперёд».) Истинный прогресс — это духовное движение к осознанию
Божественного в себе, к познанию тайны жизни, к Служению высшему в себе. Это
и есть движение вперёд. — Думать. Читаю Уиндема, автора потрясающих «Триффидов», когда-то так восхитивших
меня (прочёл «Куколок», сейчас читаю «Мидвича») и «Воспоминания»
Б.Н.Чичерина, которого купил вчера на развале за 45 рублей. И то, и другое —
с удовольствием. Чичерин просится в «Эхо и Эго». Дельно пишет о славянофилах
в середине 19-го века. Совсем не те, которые правят бал в patriotica сейчас.
Тогдашние славянофилы были людьми грамотными, языки знали, читали много,
были в курсе мирового контекста; а нынешние русофилы («трусофилы», как
сострила некогда Катя Маркова) — большей частью зашоренные, неинтересные, с
несвежими идеями невежды. Из переписки Милюкова с Гиппиус обнаружил, что ярый либерал и антимонархист Милюков — т.е., по трафарету если шпарить, настроенный против России, разрушитель её и т.д. — в вопросе войны был за то, чтобы Россия завоевала, наконец, проливы и навела нужный ей порядок на Чёрном и Средиземном морях. — Как обмельчала наша история, однако! Вот на какое исторически-геополитическое достижение реально претендовала Россия в начале прошлого века! А сейчас? Кто-то сообщил на днях в Нижнем буфете, что ходит слух, будто «Москву» хотят продать... Ай-яй-яй! Как не стыдно! Вот уж либералам и русофобам радость!.. «Маэстро, туш!» Ведь загнулся русский толстый литературный журнал! Как же не порадоваться, не торжествовать! Только что закончил читать очень интересную книжку о Гиппиус, изданную в
ИМЛИ (120 рублей отдал за неё!). Масса есть что выписывать и читать вокруг
неё. — Пожалуй, Серебряный век и всё, что с ним связано и в нём клубилось,
было последним отражением эпохи подлинной сложности в культуре — сложности
перед торжеством Упрощения. Что-то случилось с «человеческим материалом» —
обмельчал он, душа обмелела, культура погасла и ниспала, люди сделались
«людишками». Герои великой войны 1941—45 гг. духовно вышли оттуда, из
прежней России. Мы же сейчас — другие: мелкие, плоские. Мы — духовные дети
хрущёвско-брежневского коммунистического безвременья 60-х — 70-х годов ХХ-го
века. Дочитал «Франциска» Мережковского. Такое впечатление, что Франциск был
безумцем с маниакальным стремлением к бедности. Всё указывает на это: и
необычайная, нечеловеческая схоластическая изворотливость в доказательствах
и аргументах, и странности поведения, и «перевёрнутое» содержание аргументов
и речей. Он не нёс с собой добра, а скорее, привносил в мир конкретное зло.
Это не энергия созидания, это воплощённая энтропия разрушения — в благостной
оболочке. Б.Н.Чичерин постоянно сетует на падение градуса русской культуры и обмельчание человека. М.Попов и Э.Балашов в Нижнем буфете в разговоре со мной наперебой
восхищались неким Клайвом Льюисом, фантастом, о котором я ничего доселе не
слыхал. Я послушал их восторги и как-то внутренне отмахнулся: мало ли
хороших писателей есть на свете! И вдруг наткнулся у Честертона на
восторженное упоминание о Льюисе — оказывается, этот Льюис не современный, а
«тогдашний», из XIX-го века! И в двадцатых годах, когда на мякине-то особо
не проведёшь культурного человека, имел уже уважение и славу! Писатель
масштаба Уэлльса, только шагнувший дальше! Надо читать, надо... — А что: вот
так, «по случаю», в разговорах с культурными людьми, и составляется
достойный круг чтения. Вспоминаю, как я таким вот образом, после разговора с
Ваней Голубничим, наткнулся на Иво Андрича и узнал этого изумительного
писателя, прочёл его «Хронику». Ваня пропагандирует ещё какого-то Миксата,
но я что-то не тово... А вот Угрешич у меня где-то записана в очереди на
прочитывание, да всё как-то не попадается в руки. Прочёл я, по ваниному совету, Миксата, его роман «Странный брак». Роман, в самом деле, роскошный! Отрывок записи, найденный в компьютере «Человеческая природа вне известных верований, преданная на добычу внешней действительности, может быть только одним: судорогою бешенства, которой роковой исход — только разрушение. Это последнее слово Иуды, который, предавши Христа, основательно рассудил, что ему остаётся только одно: удавиться. Вот кризис, через который общество должно пройти, прежде чем доберётся до кризиса возрождения». Паскаль был мудрым человеком, Тютчев конгениален ему. Он был воистину искушён во всех соблазнах лукавого Искусителя. Тютчев, похоже, всё предчувствовал и знал, что случится с Россией и в России. — Новый ныне торжествующий в России Иуда-предатель, имя которому легион, вешаться не собирается и каяться не собирается. Да и российское общество настоящего кризиса ещё не прошло, он ещё грянет. России после безбожных коммунистов нужно было очищение, а последовала только новая грязь, новое предательство, новая ложь. Россию, с её православной душой, силком, не обращая внимания на её корни, тащат на западные пути рационализма, высшее воплощение идей которого на сегодняшний день — то, что нынче не совсем точно называется «глобализм», что в итоге окажется такой же фикцией, как нерусский «пролетарский интернационализм». Из записной книжки Прописные истины, штампы, при всей их правильности — это всего лишь ничего не значащие слова. Сотрясение воздуха, бесплодные колебания эфира. Например: «Все мы смертны». Мы эту фразочку произносим походя, вовсе не задумываясь над тем, как гибельно страшно её содержание! По сути, отрицание смысла жизни! А мы этак порхающе — «Все мы смертны!» — и побежали дальше. — Не додумано. В жизни случаются удивительные, глубоко символические совпадения, напоминающие готовые создания поэтического гения. Например, история с пленением кровавого злодея Наполеона капитаном английского корабля «Беллерофонт». Дело в том, что Беллерофонт — это мифологический герой, убивший огнедышащее чудовище Химеру... Какой глубокий, замечательный символ в этом магическом смешении мифических и реальных имён! Разве Наполеон по сути своей — не Химера?.. Из дневника Витя Крамаренко взял у меня читать роман «Из глубины багряных туч» (манускрипт полного варианта, с восстановленными купюрами, неуклюже сделанными журналом «Москва»). Прочитал; похвалил — что мне было, разумеется приятно и лестно: трудяга и многочтец, Витя понимает литературу, поэтому его хвала многого стоит. Сейчас он отдал роман читать Вите Пронину. Себе я говорю: «За эту прозу мне не стыдно». И тем не менее приговора Пронина жду с опаской: Пронин — мастер; его суждение — не проходной звук. Кстати, Лёне Сергееву, человеку, редко что когда хвалящему, роман тоже понравился. — Ну, и дай Бог. Со стеснением в горле читаю стихи Кости Коледина, «Сны и тени». А прочёл
«Суворов» — и вообще слеза прошибла... Странное чувство я испытал час назад: приехав на дачу и поднявшись к себе в летний кабинет, я обнаружил в углу какие-то писанные здесь два года назад куски из романа «Новая жизнь», которые не вошли в окончательную редакцию. О них я забыл: давно не разбирал завалы бумаг, руки не доходили прошлым летом. Перечитывая, не сразу вспомнил: что это я такое писал, откуда? Вспомнив, изумился: роман уже напечатан, живёт себе своей жизнью, а ненужные фрагменты ещё лежат как живые, словно ждут своего часа. Нет, милые, вы уже ни на что не нужны... А в этих «черновиках» — другие сюжетные ходы, другие персонажи, другие разговоры, какая-то шашлычная на берегу реки (в которой мы когда-то славно выпили в Касимове на бреге Оки)... даже эротическая сцена, довольно пряная, неожиданная и интересная, ведущая к совсем другой развязке романа, к другому его наполнению. Но я её в своё время выкинул и свернул на другие тропы. — Интересен всё-таки труд писателя... Провожу дачное время в компании двух великолепных писателей и образованных европейцев — Г.Честертона и Анатоля Франса. Культурный градус обоих чрезвычайно высок. По эрудиции и глубине знания с ними можно сравнить у нас Валерия Брюсова, Вячеслава Иванова, Д.С.Мережковского; м.б., Бердяева... Из современных, пожалуй, только С.Аверинцева. — Хотя многие знатоки просто в тени — напр., Бибихин, превосходный переводчик и комментатор Хайдеггера; Свасьян, переводчик и исследователь Ницше; А.Столяров и М.Е.Сергеенко, исследователи Блаженного Августина; замечательный знаток (в лучшем смысле этого слова) русской и мировой литературы П.В.Палиевский; исследователь Розанова (к сожалению, чрезвычайно мало пишущий) В.Г.Сукач; исследователь Паскаля и русской литературы и истории Б.Н.Тарасов; переводчик, поэт и философ В.Б.Микушевич; поэт и мудрец Э.Балашов; исследователь Пушкина и Блока, знающий чуть ли не дюжину языков (среди них венгерский, португальский и турецкий) С.Небольсин... Всё солидные, знающие, культурные люди. С такими общаться и таких читать чрезвычайно интересно. Увидал Витю Пронина. С облегчением, словно экзамен сдал, выслушал его мнение о моей «Туче» — он её хвалил. Слава Богу!.. «Особенно хорошо, говорит, ты придумал, что своего Литвина в баржу засунул; отличный ход! высокий класс!» — Мне слушать такое от мастера сюжета — прям елей по душе пролился... Записи на форзаце 6-го тома Анатоля Франса Настоящей женщине, увы, часто в жизни приходится прибегать ко лжи. На свете не бывает женщин, которые не лгут. Ещё не рождена женщина, которая не солгала бы хотя бы раз в день — или раз в жизни. «Сестра моя жизнь» — выражение святого Франциска из его «Гимна». Борис Пастернак дал это заглавие своему циклу стихов без ссылок на Франциска. Sic! Замужней женщине приобрести любовника легко; для этого не надо прилагать никаких усилий, кроме некоторого усилия над собой: преодолеть секундное замешательство в некоторое решительное мгновение, вызванное мыслью об измене. Но вот отделаться от настырного любовника, которому в известные минуты так много было показано, дадено и доверено!.. — Это искусство; особенно если любовник — человек нечистый, цепкий и имел на женщину влияние. Так просто он своё не отдаст. Поэтому осуществление желания отделаться от него требует от женщины ряда организационных мер, обдуманных жёстких ходов и т.д., т.е. превращается в целый, как сейчас говорят в бизнес-кругах, «проект», в некоторую «дорожную карту»: сначала сделать то-то, потом сказать то-то, потом организовать такой-то звонок, потом построить с ним такой-то разговор, потом подстроить такие-то и такие-то обстоятельства, в которых уместно объявить о необходимости разрыва в таких-то и таких-то выражениях, предъявить те-то и те-то резоны, и проч., причём чтобы муж ничего не узнал! — У Анатоля Франса в его «Красной розе» это так хорошо показано! Знал женщин Франс, ничего не скажешь... Читая «Исповедь» бл. Августина *Курсивом выделены тексты А.Столярова, Бл.Августина, М.И.Сергеенко. Из предисловия А.Столярова: Патристика есть внутренне цельное культурное явление <… …> На долю отцов церкви выпала великая задача — синтезировать культурное богатство античного мира с новым мироощущением. — К вопросу о русскости. К сожалению, довольно распространено в кругах русской современной патриотики мнение, что русская культура настолько богата и самодостаточна, что Европа с её колоссальным культурным наследием нам не то что не указ, а вообще не нужна русской культуре и чуть ли не враждебна ей. Как и я, и другие, кое-что сведущие в европейской культуре, люди ни пытались вразумить, например, поэта П.К., отрицающего вообще нужность для русского культурного человека знание европейского культурного контекста, ничего не выходит: П.К. напрочь отметает «всё европейское», а вместе с ним и мировое. А надо понимать, что русская культура без чувствования православного градуса вообще не понятна; православие без патристики не существовало бы, не выработалось бы; а патристика, в свою очередь, как пишет вот знающий человек А.Столяров, есть корень от корней античности, во-1-х, а во-2-х, корень и латинства с его католичеством, и православия; следовательно, чтобы осознать свою идентичность в православном мире, надо знать существо расхождения православия с католичеством, откуда и пошло культурное «разделение» России с Европой (беру «разделение» в кавычки, ибо оно — мнимое: нет на самом деле культурного разделения — «в глубинах»); и дело вовсе не в filioque, что есть лишь формальный повод раскола восточной и западной церквей. Вот это надо понимать и попросту знать: без знания православных корней — и, следовательно, европейского и мирового культурного богатства — и русской культуры не узнаешь, не почувствуешь. От частого повторения слова «духовность» дух не обогатится и к истине не прорвётся. Истина открывается только обладателю целокупного, мощного, объёмного знания. — Сначала наполни понятие «духовность» содержанием, а потом говори о ней. Что такое «русская духовность», не объяснишь, если не знаешь европейской и мировой культуры. Читая самого Августина Забавы взрослых называются делом, у детей они тоже дело... — Один персонаж моего романа «Тень Титана», плотник, говорит это. Значит ли это, что я такой же умный, как Августин? Не думаю. Если одна моя мысль совпала с одной мыслью Августина, из этого не следует, что мне можно тягаться умом с Августином. — А всё равно приятно. Жизнь, которой мы живём здесь, имеет своё очарование: в ней есть некое благолепие, соответствующее всей земной красоте. — Не углубляясь в богословские оттенки и тонкости, можно сказать — не без удивления: а ведь по этой-то фразе и можно увидеть: вот, сказал человек истинно верующий, не сомневающийся, что есть жизнь земная и жизнь иная, загробная. — Как нам, людям рациональным, не хватает вот такого вот вињдения!.. ...и противоестественные грехи, например, содомский <... ...> Бог создал людей не для такого общения друг с другом. Тут нарушается общение, которое должно быть у нас с Богом, п.ч. природа, которой Он создатель, оскверняется извращённой похотью. (3,VIII) — Кстати, не потому ли, что в артистической среде — мимы, скоморохи, певцы и проч. — с давних лет был распространён содомский грех, профессия актёра считалась низкой и т.д.? Есть ли корреляция между склонностью к содомскому греху (гомосексуализм, лесбиянство, скотоложество и т.п.) и призванием артистическим? Наверное, есть. Тогда здесь — необоримое требование физиологии, т.е. самой природы, а не изъян в нравственности. — Тем не менее, даже понимая это, я, напр., не смог бы дружить с гомосексуалистом. Тоже следуя своей природе, которая в меня вложила отвращение к этому изъяну физиологии. Такое же, как, скажем, к мокрице, к сколопендре, к медведке. Как-то в круизе по Средиземному морю меня познакомили с знаменитым певцом Сергеем П.; он путешествовал с мужем; по ситуации я был вынужден пожать ему руку — с очень сложным, неприятным чувст-вом... ... хотя Ты и допустил ещё, чтобы меня кружило и закружило в этой мгле. (3, IX) — Августин так пишет о суетной и грешной, т.е. полнокровной человеческой жизни, которую он вёл в молодые годы. — Приведенная метафора свидетельствует, что Августину не чужда была поэзия. Даже более того, он был поэтом. Возможно, не стань он христианским мыслителем, из него получился бы первоклассный писатель и поэт, уровня Вергилия или Данте. ...любящие суету и ищущие обмана... (4, II) — О нас, о нас обо всех это сказано! Точность слова Августина поразительна. Почему с жизненной горечи снимаем мы сладкий плод стенания и плач, вздохи и жалобы? (4, V). — Августин наблюдателен, как всякий подлинный писатель. Он уловил сладость плача в юдоли горечи, называемой жизнью — это наблюдение роднит его с Дос-тоевским. Прекрасное родится и умирает; рождаясь, оно начинает как бы быть и
растёт, чтобы достичь полного расцвета, а, расцветши, стареет и гибнет. Не
всегда, правда, доживает до старости, но гибнет всегда. Родившись и стремясь
быть, прекрасное, чем скорее растёт, утверждая своё бытие, тем сильнее
торопится в небытие: таков предел, положенный Тобою земным вещам, потому что
они только часть целого, существующие не одновременно; уходя и сменяя друг
друга, они, как актёры, разыгрывают всю цельную пьесу, в которой им даны
отдельные роли. То же происходит и с нашей речью, состоящей из звуковых
обозначений. Речь не будет целой, если каждое слово, отзвучав в своей роли,
не исчезнет, чтобы уступить место другому слову. — Поразительный взгляд на
мир. Ни на что не похоже! Учёные, конечно, знают, как определить такое
«оживление» вещей, но заметить, что вещи — части целого, существующие не
одновременно, и уподобить их актёрам и т.д. — гениальная метафора. И
уподобление вещей словам речи — разве это не гениально? — Августин пишет
далее: отдельные части в совокупности своей образуют этот дольний мир. —
Непохожесть и оригинальность такого воззрения возникает от того, что
Августин не принимает в рассмотрение время. Времени нет! Без времени как бы
рождается новая цельность. Всё это очень тонкие и сложные вещи. Об этом,
думается, мучался в своём Дневнике Лев Толстой, когда подступался к
пониманию и понятию времени так и этак, с того и другого бока, приступами,
как полководец на несдающуюся крепость. Вот, вещи: например, стило
Августина, которым он писал в своём V-м веке от Р.Х., и мой портфель,
который вот стоит у меня за спиной на книжной полке в моём XXI–ом веке. Что
между ними может быть общего?! Но уберите время, и окажется, что и стило
его, и мой портфель — части целого; без них этот дольний мир был бы другим.
— Требуется нешуточное усилие ума, чтобы осознать глубину такого воззрения,
важность его для понимания того, чтобы осознать себя: что же такое аз есмь в
этом многоцветном, вихревом мире? А умишко слабенький, глубина не больно-то
даётся. Проще рукой махнуть да сказать себе: ерунда какая-то, чего там
осознавать? Смертен я, всё одно помру, как и все, как и этот умник Августин;
подумаешь, «части целого»... Да и Бога нет. Об чём разговор, вапще?! — Далее
Августин говорит: наслаждаться целым. — Это уже практический принцип. Как
можно наслаждаться целым, части которого существуют не одновременно,
разделены веками? В том-то и дело, что в этом разделённом целом — Бог. Надпись моя на полях одиннадцатой главы книги четвёртой: «Бог — это Мечта
человека о совершенной целостности, о непо- и недостижимости». — Двенадцатая
глава этой книги четвёртой Августиновой «Исповеди» — целый философский
трактат о сущности жизни и веры. «Счастливой жизни ищете вы в стране смерти:
её там нет. Как может быть счастливая жизнь там, где нет самой жизни?» И
далее, о пришествии и воскресении Христа: «Сюда спустилась сама Жизнь наша и
унесла смерть нашу и поразила её избытком жизни своей». — «Страною смерти»
называет Августин нашу жизнь без Бога; а «Жизнью» называет Христа. — «Если
ты говоришь что-то, горя огнём любви, значит, говоришь ты от Духа Святого».
— Любопытно бродить в лабиринтах этих поэтических метафор, созданных в V
веке н.э., т.е. более 1500 лет назад. Читая примечания к «Исповеди», сделанные М.Е.Сергеенко Пенула — толстый тёмного цвета грубый плащ: одежда школьного учителя. (Фреска из Помпей, надгробие из музея в Трире). — А я вот был в Трире, но не знал даже, остолоп, что там есть музей древностей. Возле музея какого-то Карла Маркса был (напротив марксова музея, буквально дверь в дверь, бордель «Весёлые пираньи» с девками и порнофильмами, туда-то мы с моими спутни-ками-бизнесменами и направились), а про действительно интересный и нужный мне музей даже не знал. А теперь уж я в Трир вряд ли попаду... Хорошо хоть, что мимо древних городских врат не прошёл, знаменитых Porta Nigra («Чёрные врата») (4-й век); даже фотография моя на их фоне есть. А вот на остатках амфитеатра 1-го века не был, и в термах Диоклетиана не был. Ай-яй-яй! Бл.Августин называет Писание «голосом облаков». — Я ж говорю: поэт! И поэт мощный. Каков образ, а?! Манихеи делили царство мрака на пять областей или пещер: была пещера Мрака, Дыма, Бурного Ветра, Разрушительного Огня, Вредной Воды. — Прекрасные поэтические метафоры, поднимающиеся до образов. Искусство есть тоже инструмент познания. Пифагор: символ Вселенной — число 10; оно складывается из первых четырёх
чисел — 1+2+3+4 («пифагорейская тетрада»). — Казалось бы, так просто; а есть
в этом наблюдении определённая красота. Читая Анатоля Франса, «Сад Эпикура» Из Экклезиаста: «Руки женщины подобны силкам охотников». (На самом деле:
7, 26: «И нашёл я, что горче смерти женщина, потому что она — сеть, и сердце
её — силки, руки её — оковы» — И.Б.-А.). Нельзя доверять женщинам: «Не
опирайтесь на тростник, колеблемый ветром, и не доверяйте ему, ибо всякая
плоть — как трава, и слава её проходит, как цвет полевой». — «Всякая
хитрость ничтожна по сравнению с хитростью женщины». Цель искусства — не истина. Истины надо требовать от наук, ибо она — цель
последних. Но не надо её требовать от литературы, у которой нет и не м.б.
иной цели, кроме прекрасного. — Слабо, дюжинно, трюизм, ни на что не нужный.
Единственная цель литературы — это истина. Более того, истине надо служить.
Литература подлинная и есть служение истине. А так как истина — подлинно
прекрасна (как бы ни была она горька), служение истине и делает литературу
искусством. Если хочешь рассказать интересную историю, поневоле приходится немножко отойти от привычного и повседневного. — Совет замечательный, но по тому, как ты его используешь, и видно, талантлив ты и умён, т.е. чувствуешь меру (в чём, собственно и состоит ум, вкус и искусство), или ты графоман и пошляк (а то и просто дурак). Сила и благость религий — в том, что они объясняют человеку смысл его
жизни и конечные цели. Без религии теряешь всякую возможность знать, зачем
ты появился на свет и существуешь на нём. Зло необходимо. Без него не было бы и Добра. В Зле — единственный смысл существования Добра. Мужество ни на что не нужно, если бы не было опасности; сострадание ни к чему, если нет боли. Дьявол нужен для нравственной красоты мира. — Красиво, наверное, но, в общем-то, неглубоко уже, тривиально. Вернее, стало тривиальным. Но это — удел всякой подлинной Истины, выдержавшей испытание временем. Самый острый парадокс со временем теряет свою остроту и становится банальностью. Система, подобная Кантовой или Гегелевой, ничем существенно не отличается от тех карточных пасьянсов, с помощью которых женщины разгоняют тоску существования. — А это уже мелко, месье Франс. Несоизмерим масштаб умствования; ни Кант, ни Гегель не заслужили такого обывательского брюзжания. Мы храним в себе некий запас человеческих свойств, который изменяется гораздо менее, чем принято думать. Мы очень мало отличаемся от наших дедов. — Совершенно неверный посыл. Для дня сегодняшнего этот посыл уже устарел, да и для вчерашнего тоже. Мы так отличаемся от наших дедов!.. А наши внуки страшно будут отличаться от нас. Жители другой планеты. — Утешает лишь то, что внуки внуков так же будут своим дедам казаться пришельцами с другой планеты. В любви мужчинам нужны формы и краски; мужчины требуют образов. — Говорят же: «Мужчины любят глазами». — А женщины — только ощущений. Они любят лучше, чем мы: они слепы. — Чем же это «лучше»? «По-другому», но не «лучше». — Женщина жаждет только ощущать. Женщины, если ищут, то вовсе не неизвестного. Они хотят снова найти; вот и всё: снова найти свою мечту или воспоминание, ощущение в чистом виде. Будь у них глаза, как же можно было бы объяснить себе их выбор? — Ничего не скажешь, Анатоль Франс знал женщин... Замечание о том, что они хотят найти «своё воспоминание», поразительно верно. Нет ничего противней педантки. — Да уж... В самом деле, мужик-педант противен, но баба-педантка!.. В основе всех религий лежит та святая и здравая истина, что у человека есть более надёжный руководитель, чем логика, и что надо повиноваться зову сердца. — О «сердце» же говорит и комментатор Августина А. Столяров. Всё, подписанное великим именем, имеет шансы встретить слепое поклонение…… Пока Оссиана считали древним, он казался равным Гомеру. Его стали презирать, когда обнаружили, что это Макферсон. — В этом, кстати, есть логика, есть нечто оправданное. Если Оссиан древен, он имеет право писать так же архаично, как Гомер. А раз это Макферсон, значит, это только подражание. А подражание всегда достойно лишь презрения. Из «Харчевни королевы «Гусиные лапы»» Понятие гуманизма включает также и изящное. — Неожиданно и хорошо, свеже. В самом деле, грубость — разве это гуманно? Здравый смысл отрицает всё, что входит в противоречие с разумом; за исключение вопросов религии, где потребна слепая вера. — Камень преткновения во всех разговорах о религии — это слепость веры. — Нет, в самом деле, здравый смысл может быть ужасен, противен даже. Педанты, кстати, всегда подвержены именно здравому смыслу — и тем, вероятно, и противны. Это — одна из тонкостей психологии. О Сатане и его демонах: Непостижимо, что где-то в неведомом нам мире обитают существа, ещё более злобные, чем люди. — Замечательно! — Говорят, нет Бога, нет Сатаны. Но люди всего Земного Шара — независимо друг от друга, живущие в разных условиях ненец Нарьян-Мара какого-нибудь и дикарь Новой Зеландии чувствуют одинаково, что есть Бог-творец и носитель Добра, и есть Сатана, противник Бога, мятежник против него, носитель Зла. И что с этим фактом делать, господа атеисты? Нет и не может быть добрых нравов вне религии, и все максимы философов, утверждающих, что они-де устанавливают некую естественную мораль, — всё это вздор и гиль. Нравственность отнюдь не покоится на законах природы, ибо природа как таковая не только равнодушна к Добру и Злу, но даже и не ведает этих понятий. Основа нравственности — в слове Божьем. — Ни добавить, ни прибавить. Увы, это мысль из ряда банальных для всякого мало-мальски думавшего об этих вещах человека. Коммунисты пытались вон установить естественную мораль без Бога — и что вышло? С Богом-то —и то на Руси воровали и раз-бойничали люто, а без Бога-то вообще воцарилось страшное. Сегодняшний безбрежный криминалитет имеет причины прежде всего в испорченных безбожием мозгах и душах. Исправим ли мы это когда-нибудь? Сомнительно, сомнительно... Чтобы уверовать в Бога и его законы, нужна не только слепость веры, но и искренность. Нужно жаждать личного совершенствования — через такую жажду атеист приходит к Богу; а разве сейчас кто-нибудь, кроме какого-нибудь малахольного очкарика или истеричной девицы, жаждет личного совершенствования? То-то и оно. Недостаточно обладать женщиной, чтобы оставить в её душе глубокий и неизгладимый след. Души людские почти непроницаемы друг для друга, и здесь-то таится жестокая тщета любви. — Ну-ка, мужики, вспомним... Разве не прав Анатоль Франс? — Грубую правду жизни он выразил, однако, изящно, придав ей изысканный блеск. Читая лекции о Рабле Анатоля Франса Эреб — сын Хаоса и Ночи, воплощение мрака. — Написать исследование — очерк — о мифологии тёмного и злого: Хаос, Ночь, Танатос, Эреб, Эриннии, Медуза Горгона и проч. История о том, как в 15-м веке (18 апреля 1485 г.) на Аппиевой дороге
случайно нашли гробницу некоей Юлии, дочери какого-то Клавдия, где лежало
тело 15-летней девушки, не тронутое тлением, очень красивой. К ней ринулись
толпы смотреть; папа Иннокентий, испугавшись за благочестие, приказал тайно
похоронить её в неизвестном месте. — Замечательная история. Роман бы
написать, философский и мистический... Не будучи женоненавистником, некто не был и другом женщин, ибо не чувствовал женской прелести <... ...> Кто желает преуспевать в жизни, тот непременно должен нравиться женщинам. — Обязательно! Это очень важно: нравиться женщинам! Хотя... Меня вот г-жа ***, одна из часто встречаемых мной на литераторских перекрёстках писательниц (пишущая, кстати, очень неплохую, по-настоящему мастеровитую и культурную прозу), баба неглупая и лично мне симпатичная, за что-то невзлюбила — совершенно по-женски нелогично! — и на всех углах обвиняет меня в каком-то «карьеризме» (?!), заявляет, что я «опасен», мол, со мной надо зачем-то держать ухо востро, и т.д. Ставит мне в вину, что я окончил Горный институт. — Этот несчастный Горный институт некогда не давал покоя ещё одной критикессе, которая на самой заре моего литераторства пренебрежительно бросила обо мне: «Он же технарь!» (Мол, что он может приличного написать?) Послушай, критикесса, возопил я тогда (в себе, конечно, в себе!), я-то знаю жизнь, видел её во всех обличьях, на земле — в Мосбассе, в Донбассе, в Крыму, в Казахстане, в Германии на урановых рудниках — всюду я жил там (месяц, два, годы) и работал; я преподавал, через моё доцентирование прошло несколько тысяч студентов со всей страны, от Владивостока до Гродно; я был деканом факультета одного из крупнейших вузов СССР; я был и рядовым инженером, и замом директора завода на Рязанщине; я в Бонне и в Мюнхене вёл переговоры (и заодно синхронно переводил с немецкого) о многомиллионных сделках по нефтеперерабатывающему оборудованию с такими акулами европейского бизнеса из Германии, Лихтенштейна и Люксембурга!.. Я, технарь, два языка знаю, на двух языках художественную литературу читаю — а ты, профессиональный гуманитарий? Ни одного, о жалкая!.. Мне есть что сказать о людях и о жизни — успеть бы! А что можешь сказать ты, критикесса-литераторша, корчащаяся в своём желании непременно прославиться, со своим гуманитарным образованием, — если ты видела землю и людей только в поездках писательских делегаций? Получила грант на написание романа, и никакого романа так и не написала, а грант проела... Творческий процесс, понимаю. А у «технаря» за 6 лет литераторства вышло и опубликовано в толстых журналах несколько романов (без грантов!). Чья бы корова мычала, о презренная!.. А уж когда ты после выхода первого моего романа снисходительно обронила: «Пусть Игорь напишет ещё один роман, и мы с имярек (ты назвала имя своего мужа, уважаемого критика) примем его в Союз писателей» — то пришлось просто от тебя шарахнуться подальше: сохрани меня Господь от такой «симпатизантки»! Ты, разумеется, отомстила мне, синтриговала, выкинула из одного журнала мои рассказы — ну и чёрт с тобой. Знать тебя не хочу! — Да-а-а, «нравиться женщинам...» Сложно всё в этой жизни, месье Анатоль Франс. — Но если с критикессой всё ясно и однозначно (как со всякой подлинной дурой), то уважаемой мной искренне г-же *** я хочу сказать и говорю: «Г-жа ***, ну что вы, в самом деле? Ей-Богу, никаких карьерных планов у меня нет и быть не может, я для любой карьеры просто-напросто стар (пенсию на прошлой неделе уже оформил, бесплатно, как всякий старец, в метро езжу), никому не опасен и никому дорогу переходить не собираюсь, писателей — своих друзей и собутыльников по Нижнему буфету — люблю бескорыстно. И Вас люблю, и вашу прозу люблю. Ну, не нравлюсь я Вам, физиономией, наверное, не вышел, но — к чему отягчать атмосферу никому не нужным недоброжелательством? И так в ней витает столько зла!.. А впрочем… Говорите что хотите, Бог с Вами. Меня не убудет. Я в этой жизни уже, увы, ни от кого, кроме Бога, не зависим — преимущество моего возраста».— Но женщинам надо нравиться, надо. Это добавляет положительных эмоций в жизнь. Пьер Лоти (наст. Имя Жюльен Вио, 1850 — 1923) — французский писатель, один из создателей колониального романа. — А я и не знал, что существует такая разновидность жанра — «колониальный роман». Чего только ни придумают литературоведы! ...Анри Пуанкаре, [французский] математик, разработавший независимо от Эйнштейна теорию относительности... — Лейбниц и Ньютон придумали независимо друг от друга интегральное исчисление, и это признано. Однако никто не знает и не упоминает Пуанкаре как автора теории относительности, а Эйнштейна распиарили на века. Яркий пример исторической несправедливости. Рабле, как и Мольер, черпал отовсюду. Великие сочинители в то же время — великие похитители. По-видимому, без кражи в большого писателя не вырастешь. — При чём тут «кража»? Литературоведы правильно называют это «литературным влиянием», «литературным источником» и проч... ...Маргарита Наваррская, «Зерцало грешной души»... — Знаем ли мы людей прошлых веков? Вот, королева, жившая в материальном довольстве, размышляла о душе, о грехе... Что ей это? Зачем? А вот — размышляла, страдала от несовершенства жизни... — Была у меня когда-то её книга «Гептамерон» из «Литнаследия». Не успел я её прочесть, дал почитать одной знакомой — и та бессовестно зачитала её, посчитав, наверное, что я её ей подарил... До сих пор сожалею, грешный. Видеть Рим — это счастье, которое может выпасть на долю всякого состоятельного человека, если только он не лишён рук и ног. — Я не был в Риме и, боюсь, не побываю уже — и считаю это настоящей потерей в своей судьбе. Рабле предвосхитил движущийся тротуар, показанный на выставке 1900 года. — А я был приятно поражён, когда в 1994 году встал на движущийся длиннющий тротуар во Франкфуртском аэропорту: мне это показалось каким-то архиновым техническим достижением. А для жителей капиталистической Европы это было рутиной. Познать ради того, чтобы полюбить — вот тайна бытия. — Всякий афоризм, заостряя, неизбежно зауживает. И этот — не исключение. Хотя сказано блестяще и глубоко, не бессодержа-тельно. Из записей на форзаце одной книги, Если бы я верил в Бога и в дьявола, мне было бы легче писать. Утром без четверти восемь в соседней церкви звонят к заутрене. Чистые, красивые звуки колокольного звона свободно, «лёгким дыханием», доносятся в моё открытое в сад окно. — Думаю: как жаль, что не было такого звона в отрочестве, 45 лет назад! В нём, в этом звоне, свежий призыв к внутреннему, к душе, ко всему благому и целомудренному, что есть в ней. Начинать свой день с молитвы — как это целительно, как необходимо! Какое поразительное отличие от «советского» начала дня с идиотской передачей по радио «С добрым утром», с бодряческих песенок советской попсы — от всего этого внешнего, от «ударов по взору», как выражался Розанов. Гогочи, слушай песенки, развлекайся анекдотами и гэгами — только не думай о душе, не дай одолеть себя мыслям о сокровенном, заглуши в себе тягу к высокому. Из старых записных книжек о читаемом и прочитанном Прочёл очень приятную вещь Авенариуса «На Париж!» и сейчас не без удовольствия читаю его «Современную идиллию». Хотя пишет небрежно, дилетентски даже по стилю и языку, но действует деталями из той давно ушедшей жизни, а это интересно. Проклятого Авенариуса вчера дочёл; мусолил до 12-ти ночи; потом из-за этого всю ночь плохо спал, заснул лишь под утро и очнулся без 20-ти десять. Чернышевского, нигилистов и прочих «прогрессистов» ненавидит, что понимаю и разделяю. Вообще, при поразительно низком уровне его письма чтение его небезынтересно. Но — прочёл и больше его ни за что и ничего читать не стану. Днём читал Чехова 1-й том — техника, мастерство, остроумие поразительное. Поменьше бы этой проклятой критичности, этого — для недоумков — критического реализма, этой ложно понятой злободневности. Чехов тоже творил продукт, товар — на потребу литературного рынка. В любой литературной вещи, претендующей на произведение искусства,
присутствует нечто невыразимое, от Абсолюта — что и делает вещь
произведением искусства. Об этом наши сегодняшние реалисты не то что забыли,
а похоже, даже не знают. Всё норовят в лоб. Как будто лишний раз назвать
Ельцина «негодяем» и «Иудой» означает спасти Россию... «Монахиню» дочитал. Дидерот не удержался и сцены лесбиянского совращения
растянул, смакуя, и занял ими половину романа. Читал и читаю: Герцена «Сороку-воровку» и «Кто виноват». — Письмо густое, мастеровитое, яркое; талантлив, собака! Но в «Кто виноват» много технических затянутостей, особенно в конце; и имена противные, какие-то ходульные: Куциферский, Капернаумский... Заданность неумная. Куциферский — от «Куцый ферт»; несимпатичен Герцену такой тип, ну и что? Карамзина «Историю» читаю — чтение благостное, преполезное. Думал: как всё повторяется в России, словно по кругу, кем-то навек начертанному, ходит моя родина, и из этого круга вечно возобновляющихся одних и тех же проблем выбиться ей не дано. Прочёл, после Карамзина, «Юлиана Отступника» Мережковского; сейчас читаю его же «Леонардо да Винчи». Несмотря на кабинетность, пишет Мережковский удивительно тепло, человечно как-то. Заканчиваю «Юлиана» Гора Видала. Какое отличие от Мережковского! Всё подаётся по-другому. Мережковского трилогию я прочёл; перелом века и тысячелетия я встретил «Юлианом» Гора Видала. Разительное отличие от Мережковского — не в пользу последнего! И по литературному мастерству (перевод, кстати, очень неплох!), и по исторической информированности, по психологичности и т.д. Читал Пильняка — изумительный язык, классная проза. Читаю Гумилёва; бродят дрожжи: писать роман о хазарах. Хотя наверняка о них написано бессчётно... Прочитал Грейвза, роман о Клавдии. Понравилось, хотя там не Рим, а Америка. Но это приём, придающий повествованию динамику. Сегодня начал читать роман Ф.А.Степуна «Переслегин». Проза высшей пробы, чёрт бы его взял! — Сколько ж первоклассных писателей породила Русь! Читаю «Переслегина». Восторг вчерашний поостыл, потому что это, кажется, не роман, а попытка беллетризованного философствования... Впрочем, погожу с выводами. — Прочёл у Степуна, кстати, о «Дневнике» Новалиса, и хочется прочесть. Скажем, купить где-то на немецком языке и, не торопясь, на даче его прочесть и перевести. Расчитался «Бывшим и несбывшимся» Степуна. Интересная вещь, отмеченная
знаком подлинности. Любопытно совпадение моммзеновского определения
еврейства, приводимое у Степуна — что еврейство есть элемент декомпозиции —
с отношением, явным или неявным, к еврейству у Л.Гумилёва — который прямо
обвиняет историческое еврейство в создании химер. — Кстати, свой
исторический роман о хазарах (который я вряд ли осилю) можно было бы назвать
«Гибель химеры». Прочёл прекрасные мемуары «Бывшее и несбывшееся» Степуна. По-немецки название лучше, глубже: «Vergangenes und Unvergängliches» — «Прошедшее и непреходящее»; странно, почему по-русски озаглавлено так невыразительно и неточно. Сейчас читаю его умные статьи о Достоевском. — Сие чтение подымает, подымает... Читаю Галковского, его «Тупик», в самом деле бесконечный... Как-то неинтересно. С начала вроде ничего пошлό, а потом... Затянуто чрезвычайно. Прочёл Галковского. Конец тоже затянут и неинтересен. Плюс зоологический антисемитизм, смахивающий на заурядную глупость. Несимпатично. Похоже, у мизерабельно низкорослого Галковского наполеоновский комплекс неполноценности. Встаёт на цыпочки, тянется изо всех сил, а дотянуться не может: кишка тонка. М.б., даже целый ворох комплексов, комплекс комплексов. Не оригинальность, а оригинальничанье. Нет свежести, напротив, духота; воздуху не достаёт! Захлопнул последнюю страницу почти с облегчением: ф-ф-фух! С плеч долой... Прочёл знаменитый «Дневник» М.Башкирцевой. Милая девочка, умница, гениальная «натура», очень рано повзрослевшая и всё понявшая в жизни; работала, художница, истово, мастеровито, жаловалась на одиночество, на непонимание окружающих, стенала и предчувствовала близкую кончину — без игры, без рисовки. Чем и вызывала восторги душевно больных читательниц (М.Цветаева) начала века. Башкирцева не была декаденткой — напротив, очень серьёзной, здравой и чистой душевно женщиной. Смерть встретила отважно. Декаденты же сделали из неё какой-то болезненный (в своём духе) цветок. Читал дневник Чернышевского. Пустой человек! Такую ерунду пережёвывать в своём интимном дневнике! Там он пишет, что он — орудие Бога. Думается, что сознание своей богоизбранности так и осталось в этом «клоповоняющем господине» (так его называл Лев Толстой), когда он уже сделался пророком. Кровососущее насекомое, а не человек. — Узнал из дневника, что девиз коммунизма — «От каждого по способностям, каждому по потребностям» — принадлежит не Марксу, а Луи Блану. Набоков: письмо гениальное, но пишет словно инопланетянин. Читаю «Воспоминания» и «Дневник» А.Ф.Тютчевой. Умная баба! Читал автобиографическую прозу Петрова-Водкина — и был поражён её густотой, её высочайшим естественным качеством! Язык — подлинно народный, смачный; и фактура — тоже. Расчитался воспоминаниями С.Дурылина и нашёл у него несколько симпатичных
мыслей. Меня поразили следующие две: Читаю Павича, которого уже пиарят как живого классика мировой литературы. Муть какая-то; пока не понял, что это такое, но это — не художественная проза. Всё что угодно, только не это. Подлинно талантливая рука создаёт вещь, отливающую неким благородным
материалом — золотом, серебром, бронзой. Читаешь Мережковского, например, —
и чувствуешь, что это — вечная бронза, некое драгоценное литьё, классическая
тога. Читаешь Паламарчука — и задорно, и язык вроде небедный, и... А
чувствуешь — пустота, плоское, не тога, а сирый костюмчик москвошвеевский.
Талант — и всего лишь способность; в лучшем случае — одарённость. Ну, и у
Мережковского эрудиция, конечно, культура. А Паламарчук... Грамотность,
образованность — но не больше. — Сейчас случайно прочёл запись из прошлого года о прозе Пильняка; я пишу: «классная проза», выделяю эту оценку курсивом. И сейчас, читая об этом, признаюсь себе, что не помню ничего; что не имею понятия, что такое Пильняк и чем же он мне так понравился. Ни строчки, ни фразы, ни названия рассказа или повести, ни сюжета, ни героя — ничего! Полная пустота в голове! Отсутствие какого-либо впечатления. Какая же это «классная» проза?! Странно, ей Богу... Заглавие, название книги, части, тома, главы и проч. должно
организовывать сюжет. Иначе можно обойтись без заглавия, оно тогда ни к чему
не нужно. Соборность — великая сила, и коммунисты это знали. Соборность жизни
порождает соборность мышления, а соборность мышления — это смерть духа, это
путы, лишающие человека индивидуальности, и, следовательно, делающие его
безопасным. Вокруг соборного человека нет волн, нет флуктуации пространства,
следовательно, нет новизны — то, что и нужно Церкви и коммунистическим
властителем. Странная идея пришла в голову: написать роман-антиутопию «Они в 2084 году». Где изобразить Запад в конце 21-го века как жертву бездумно воплощаемого тезиса о правах человека в ущерб национальному. Россия должна в конце 21-го быть землёй обетованной для каждого, в ком ещё сохранился разум, кто не одержим идиотской идеей всеобщего равенства (не сословного, а национального). Вообще, писать об этой идее очень трудно, здесь много непонятного мне, но не выразимого пока в словах. Несколько времени назад я внезапно задумался над феноменом любви. Что
такое любовь?! Откуда она берётся? Почему человек выделяет из толпы именно
эту женщину? Почему женщина из множества осаждающих её самцов отдаётся телом
и душой именно этому мужчине? Здесь есть что-то мистическое, в высшей
степени загадочное. Когда кто-то говорит, что, мол, «я его полюбила за его
храбрость», или «за чистые его глаза и душу» — то это всё фальшь. За всё
перечисленное и прочее из того же ряда можно уважать — но любить?! Со всей
теплотой, со всем жаром сердечным! Ведь любят и трусов, и страхолюдин, и
даже подлецов, хамов и проч. Что же такое любовь? Откуда это чудо? Какова
его природа? Любовь ведь нельзя путать с сексуальной тягой к тому или
другому человеку. За утро прочёл роман Станюковича «История одной жизни». Вот неожиданно приятное чтение! Этакая немудрёная, почти простецкая проза, беллетристика! Конечно, с направленьицем, как же без этого-то в конце ХIХ века; но приятно, приятно читать... Христианство, думается, вышло из наивной мечты человека о бессмертии. Т.е., это выдумка, игра — сродни детской; русские играют в православие, латиняне в католичество, немцы в лютеранство и проч. Но игра такая серьёзная, что от неё зависят мировые финансовые потоки; и рождаются войны, когда латиняне пытаются заставить других играть в Бога по-ихнему, а не по-своему. Вчера вечером расчитался «Приглашением на казнь». Проза Набокова, как и его стихи, подавляет своей силой. Гениальная зоркость; гениальная точность слова; талант даже избыточный! Литература в Российской империи — всё равно, в царской ли, в советской —
это больше, чем литература; она имела другие задачи, чем в Европе или в
Америке, включала в сердце и в умах «другой свет» (про Азию ничего не могу
сказать: не читал и не знаю, как с этим обстоит ни в Китае, ни в Индии, ни в
Японии). Идея повести или романа — живописать жизненный путь семьи, вернее, женщины (советской, потом российской) под конец жизни, (т.е. после 50-ти), оставшейся одинокой. Отношения её с родителями, с мужем (с которым разводится), с детьми (сын хороший погибает нелепо, дочь становится платной шлюхой, вроде бывшей моей знакомой О.), и проч. Разумность, справедливость, человечность и прочие достоинства государства характеризуются тем, счастлива ли, довольна своей жизнью его среднестатистическая женщина. Замечательно пишет В.Перегудов в своих афоризмах, напечатанных в «Российском колоколе»: Количество идиотов прямо пропорционально градусу революционности, количество негодяев – уровню демократии. — Потрясающе точно! Встречу его в кулуарах — обязательно пожму руку. Проходя в некий праздный час мимо книжной полки, взял наугад книгу, просто так — оказался Фет из «Большой серии биб-ки поэта». Открыл опять-таки наугад — на стр. 287, на стихотворении, которое всегда почитал за шедевр. Чем тоске, и не знаю, помочь; Знать, в последний встречаю весну Не веря себе, пытаюсь в предыдущих строчках найти слово «раз» — и не
нахожу! Перечитываю всё стихотворение целиком — другой раз, третий — и не
нахожу! Боже мой, неужто Фет просто пропустил, забыл написать слово «раз»!
Получается так... Нет, я понимаю, поэт не должен слепо следовать языковым
правилам — на то он и поэт, чтобы их нарушать, — но, пардон, слова
пропускать, если они не укладываются в метрический ряд строки... По-моему,
это всё-таки перебор. Продолжение следует
Не забудьте указывать автора и название обсуждаемого материала! |
|
РУССКИЙ ЛИТЕРАТУРНЫЙ ЖУРНАЛ |
| |
Гл. редактор журнала "МОЛОКО"Лидия Сычева
WEB-редактор Вячеслав Румянцев |
