О проекте
Проза
Поэзия
Очерк
Эссе
Беседы
Критика
Литературоведение
Naif
Редакция
Авторы
Галерея
Архив 2006 г.
РуЖи
|
РЕАЛИЗМ – НОВАЯ КОЛЕЯ ИЛИ
ВЫНУЖДЕННЫЕ ТРАДИЦИИ?
В сегодняшнем литературном процессе все больше и больше «на слуху»
несколько авторов, чью прозу принято подводить под термин «новый реализм».
Это лауреат Букеровской премии Денис Гуцко, лауреат премии «Дебют» Владимир
Лорченков и еще два известных писателя, регулярно публикующихся в «толстых»
журналах: Андрей Геласимов и Илья Кочергин. Но странная вещь – проза тех,
кого принято сегодня относить к «новым реалистам», будто даже опровергает
какую бы то ни было новизну. Попробуем разобраться.
В июньском номере журнала «Октябрь» за 2005 год был опубликован рассказ
Андрея Геласимова «Обещание». «Новый» подразумевает литературное развитие,
преемственность, а этот текст – типичный пример прозы «без резких движений»,
очень качественно прописанной, в которой, между тем, нет ничего «суперяркого»
или необычного. Главные герои рассказа Витька, молодой вор, отсидевший уже в
малолетней зоне, и его дядя, Егор, оказываются на распутье, как жизненном,
так и нравственном; первый дал обещание матери, которая лежала на смертном
одре, что не будет больше воровать, но видимая ему «привлекательность» этой
профессии так и подтачивает всякое сопротивление; кроме того, Витька не
хочет возвращаться в деревню, хотя они с дядей Егором уже в пути, тот же
старается его к этому принудить, ведь в городе Витька возьмется за старое. В
пересадочном пункте их самих обворовывают, после чего позиция дяди Егора
радикально меняется: теперь он хочет, напротив, остаться в городе и помогать
Витьке воровать: «– Ты чего это, дядя Егор? Голову, что ли, с утра напекло?
Так вроде еще не лето…
– А чего? Будем воровать вместе. Научишь меня – и вперед. Я, между прочим,
способный. Поработали на государство! Хватит! Пора маленько его пощипать.
Или чо, думаешь, не сумею?» 1)
Сказано – сделано. Дядя Егор попадает в участок, вскоре его освобождают, но
все же его так и не оставляет «обида жизнью» и мысль о том, что Витька
где-то прав в своей воровской психологии. Но даже несмотря на этот
нестандартный авторский ход, вряд ли повернется язык заявлять, что в
рассказе есть что-то по-настоящему новое. Положа руку на сердце, этот ход
просто спасает текст, позволяет удержать читателя до самого «занавеса», - не
будь его, и вряд ли миновал бы середину.
Самый обыкновенный реалистический сюжет. И неяркий, в завязке своей даже
вторичный. Все это уже было, (и, между прочим, не только в прозе: на похожие
сюжеты были написаны блестящие сценарии и сняты шедевры киноискусства), а
общественно-исторический подтекст в «Обещании», который и заставил дядю
Егора стать сообщником Витьки, все же не так ярко выражен, чтобы
по-настоящему ссылаться на него и делать существенные выводы. Еще менее ярка
в рассказе проблема взаимоотношений деревни и города, хотя попытка сделать
ее такой, безусловно, имеет место, потому как на этом завязана часть сюжета.
Нет здесь того, что когда-то блестяще удавалось показать Шукшину, нет
изюминки, которая может по-настоящему зацепить читателя. Еще более станет
понятно, о чем идет речь, если представить себе рассказ Чехова «Ванька» с
другим концом: мальчик не пишет на конверте «На деревню дедушке», а просто
отправляет то же самое письмо на правильный адрес. Вот и получится такой же
хорошо написанный, качественный текст, - и не более того.
Чехову удавалось создать неповторимый мир, в котором герои живут своей
жизнью: ты закрываешь книгу, а они остаются в тебе; многие ли писатели могут
похвастаться этим умением? Кажется, их можно пересчитать по пальцам. Не
«вылезают» геласимовские герои за страницы произведения и не живут своей
жизнью, как чеховские. А при таком серьезном проигрыше не может быть и речи
о реформе литературной традиции или о создании нового течения.
Почему так не происходит, почему не живут своей жизнью? Речевая
характеристика каждого персонажа и жизненные установки, по которым он
существует, хотя и прописана, но все же не чувствуется, что она подана из
первых рук. Видно, что автор не знает тех людей, о которых пишет, а только
пытается создать ощущение, что знает. За каждой прямой речью чеховского
героя, (или, предположим, диккенсовского – когда тот начинает описывать
воровские или курительные притоны, а также, когда разговаривают обитатели
этих притонов, видно, что автор досконально это изучил и, в свое время,
вдоволь в них нажился), стоит сам этот герой, и сразу его видишь – вот как
она сильна! А что мы видим в рассказе «Обещание»? Вот как говорят Витька и
дядя Егор:
«-Чего там? – заворошился дядя Егор, отрывая тяжелую, как свинец, голову от
Витькиного плеча. – Приехали, что ли?
-Двадцать раз, - сиплым шепотом сказал Витька. – Часа два уже посреди поля
стоим. И ни фига не видно.
-А скока время?
-Целое беремя… Мне-то откуда знать? Котлы у тебя.
-Чего?
Витька потер сильно затекшее левое плечо.
-Часы… японский городовой. Непонятно, что ли?
Дядя Егор зевнул и потер глаза кулаками.
-Ох, Витька, ну и слова у тебя!» 2)
Прямо разговор отца с нерадивым школьником! Может, слова и тюремные, а
построение фразы и характер самого диалога-то нет! Чем это отличается от
обычного уличного жаргона? Вследствие этого сразу же проигрывает
психологический портрет.
Между прочим, и в современной классике хватает примеров блестящей речевой
характеристики: взять, к примеру, Распутина и Астафьева. Не в этом ли и
кроется причина, что их герои остаются в памяти?
«Сон-остров» Ильи Кочергина («Знамя», №3 за 2005 год) – еще один пример
«рассказа без резких движений». Здесь сюжет еще проще: двое мужчин едут к
Белому морю, посмотреть природу, поохотиться. Один из них отремонтировал
себе дом на Сон-острове, брошенной поморской деревне – главной
достопримечательности тех мест. Первая часть рассказа – они в пути, вторая
посвящена в основном описанию природы. Читаешь и думаешь: ну точно материал
для диктанта в средней школе! «Утром, выйдя на улицу, я увидел, как вокруг
нашей избушки на деревьях расселись рябчики, их было очень много, но сил на
то, чтобы найти патроны в рюкзаках, не было», - или «в первой же пробуренной
лунке Андрюха поймал небольшого налима — мормышка даже еще не успела до дна
дойти. Больше, к сожалению, у нас не клевало» 3), - начинаешь
скучать еще задолго до того, как доходишь до середины. Такие описания
потеряли серьезный статус сразу, как началось интенсивное развитие
кинопромышленности, и годятся лишь для того, чтобы прививать школьникам
любовь к природе. Но дело еще в том, что и природу-то описывает Кочергин
довольно блекло, метафоры его – когда он их использует – все же не рисуют
запоминающейся картинки: «Серые стволы мертвых деревьев были похожи на
толстые крученые канаты — сосны росли по спирали, поворачиваясь вслед
солнцу» 4). Достаточно оригинально и первородно, но потом
сразу следует сухое перечисление, ведущее этот образ на снижение: «Два раза
вспархивали куропатки. Затем поехали по заброшенной и заросшей лесовозной
дороге, потом пошли озера» 5).
Ясно видно, что Кочергин отдает приоритет непосредственному описанию своих
героев, нежели изложению фактов, могущих помочь читателю разгадать, что же
за люди предстают перед ним. Вот как, например, сказано об Алеше Векшине,
водителе «Бурана», помогавшему добраться главным героям до места назначения:
«Алеша вежливо отказался пить из горлышка. При разговоре он сначала сжимал
губы, смотрел вниз, на снег, а потом уже говорил. Казалось, что стесняется,
но глядел он твердо, спокойно, немного вроде как изучал нас. <…> Алеше лет
под пятьдесят, щетина поседела. Из-под красных от мороза и ветра век —
голубые яркие глаза. Китайский пуховик залатан, покрыт вылезшим сквозь ткань
пухом, на голове воронье гнездо с растопыренными ушами. На валенки надеты
зеленые чулки от химзащиты» 6). В концептуальном роде это
имеет смысл, потому как и весь рассказ носит ярко выраженный описательный
характер, но с другой стороны отодвигает персонажей на второй план: мы мало
узнаем об их жизни, остается только гадать. И лишь в конце рассказа, до
которого доходишь с трудом, появляется новый мотив, возможно и являвшийся
целью произведения: главного героя гложут воспоминания о детстве, об отце, о
неосуществленных замыслах жить на Сон-острове. Кажется, он по-настоящему
переживает и даже просит Алешу помочь ему выстроить там дом, но чуть позже
выясняется, что на него просто «нахлынуло», - заведенный разговор не имеет
продолжения, и его сменяют обычные будни, необходимость возвращаться в
город. Здесь-то как раз и проглядывается настоящая авторская удача,
Кочергину удалось поймать дух многих современных людей: они могут хотеть, но
в результате, живя светлыми воспоминаниями, оказываются не в состоянии
следовать желаниям до самого конца, минутный порыв проходит и его сменяет
инерционное течение жизни. Еще это похоже на то, как, к примеру,
отправляешься в турпутевку на море, находишь там новых знакомых, обещаешь
переписку, но по приезде тебя съедает прежняя обстановка, работа, учеба, -
все равно что, - и уже не тянет контактировать с теми людьми, особенно, если
они далеко. Потому как это было там, а сейчас ты – здесь.
Конечно, абсурдно называть этот текст «новым реализмом». Тем более абсурдно,
чем даже «Обещание». Невозможно развивать литературу, не вливая свежей
струи. Особенно если речь идет об описании природы и людей, вступающих в ее
владения. Между прочим, эта проблема появилась еще очень давно, и многие
писатели решали ее, что называется, радикальным способом – они вообще
изгоняли из прозы описание природы, интерьера, а иногда даже – любые
описания (здесь вспоминаются отдельные произведения Мигеля де Унамуно).
Развитие литературы показало наилучший выход из этого положения: описывать
только то, что важно, что имеет значение в действии произведения.
Проза Геласимова и Кочергина – показывает за собой, как трудно сказать в
реализме новое слово; это гораздо сложнее, чем в других течениях, потому как
он более консервативен; но и при этом неясно, как можно уйти от традиции,
оставшись в пределах реализма.
Проза Дениса Гуцко – красноречивое тому свидетельство; ему удалось сказать
новое слово, но преемственность он сохранил, - вот почему и здесь термин
«новый реализм» представляется надуманным. Отличные реалистические
произведения, призванные стать классикой, но не самостоятельным течением. В
2005 году в издательстве «Вагриус» вышла его книга «Русскоговорящий»,
являющаяся полной версией журнального варианта романа «Там, при реках
Вавилона», опубликованного в «Дружбе народов» в феврале 2004-го года. Первая
часть романа повествует о жизни солдат, служащих в «горячих точках», (в
Азербайджане, в г. Шеки и близ него) во времена распада Советского Союза;
сюда попали люди самых разнообразных национальностей и взаимоотношения между
ними складываются очень непросто; ко всему этому примешиваются военные
конфликты и армейская дедовщина. Налицо автобиографичность романа. Даже
сюжет кажется неструктурированным – он не придумывался автором, не
планировался, но будто бы написан по инерции, целиком и полностью следует
жизненному течению. На страницах книги появляются самые случайные люди и
всегда они подаются так, что выглядят – живее не бывает. Настоящее живое
письмо, живая картина. Ни одного персонажа, который не заинтриговал бы
читателя. Даже фашистский немец, вылезающий из танка, обрисован так, что
просто пальчики оближешь, - а казалось бы, это дорожка истоптана донельзя.
Вокруг гремят военные действия, а он как ни в чем не бывало срывает
кукурузный початок и основательно его обгладывает! «Люк с легким скрипом
открылся, из него вылез по грудь <…> чистенький немецкий танкист. Дотянулся
до початка, сорвал, не спеша очистил, бросая вниз листья и летучие
волоски-рыльца, и принялся смачно грызть. Коротко стриженный затылок его
блестел, пальцы свободной руки выстукивали по броне башни мелодию». 7)
(Между прочим, в романе очень важны (с композиционной точки зрения)
параллели между современностью и Второй мировой войной, ведь это еще больше
«оживляет» и сюжет, и персонажей). Как нельзя более органично сплетается с
этим манера письма и его ритм: по ходу чтения создается впечатление, будто
автор стенографировал роман, лихорадочно записывал на ходу то, что
происходило. «Во рту мертвый вкус казенной еды, тощие казенные матрасы
рассыпаны по пустой казарме. Танкистов с кроватями, тумбочками и табуретами
куда-то переселили, освободив место прикомандированной пехоте. Кроме них
пятерых, в прошитом осенним солнцем помещении лишь любопытные, взволнованные
непривычной обстановкой мыши. Выскакивают, шуршат, попискивают под досками
пола» 8).
Митя, главный герой романа, не только выполняет военную муштру, общается с
собратьями по взводу или читает «Пролетая над гнездом кукушки» - в это же
время, (образно выражаясь), его рука строчит ручкой по бумаге. Уже во второй
части, в самом ее начале находим о нем фразу: «Его словно прорвало, слова
так и выскакивали, выстраиваясь в нужном порядке» 9). Гуцко
именует это «верлибром». К тому же в силу отличного прозаического слуха он
мастерски регулирует его скорость: угадываются чувства, настроение и
душевное состояние персонажей. Когда они паникуют, (от голода, от войны),
язык скор и отрывист, а по наступлении затишья, он, подобно сердцебиению,
тоже затухает до неторопливого спокойного ритма.
У каждого героя свои человеческие проблемы: кого-то бросили родители, уехав
в Америку, кого-то не любят, потому что он москвич, иного – за акцент, а
кто-то получает смертельное ранение за два дня до демобилизации, - точно так
же в отчаянном разладе работают мысли. (И при этом ни капли безверия – не
это ли образ исконно русского человека). Изложение очень разрозненное, точно
автор бежал по полю и, вырывая на ходу цветы, собирал их в большой букет.
В то же время солдаты органично сосуществуют, складываются в ровную мозаику.
Один дополняет другого. В этом особенность всей книги: десятки судеб, внешне
разрозненных, а закулисно - сплетенных воедино.
Вторая часть романа – о становлении постсоветского человека в разрушенном
государстве, - но уже и в первой видны его предпосылки. В пятой главе Лапин,
Митин товарищ, с безнадежностью заявляет: «-Страна наша разваливается. <…>
На части. СССР не будет. Все поотделяются» 10). И даже
несмотря на то, что Митя старается ему противоречить, в этом слышится еще
большая безнадежность.
Митю демобилизовали из-за пустячного ранения, (он даже хотел остаться, но
все же не решился, уж очень домой хотелось), - на этом заканчивается первая
часть «Русскоговорящего», а также журнальный вариант романа; армейская жизнь
кончена, начинается становление человека на постсоветском пространстве: он
переселяется в Ростов, с трудом находит захолустное жилье… время течет уже
быстрее: на ста сорока страницах текста успевает пройти несколько лет.
Сначала в некотором смысле продолжается стенография, описываются самые
обыденные происшествия: толкучка в автобусе, драка в баре, очередь за
пропиской и пр. Если бы не чувствовалось пережитого и информации из первых
рук, (то, чего как раз нет у Геласимова), повествование сорвалось бы на
скучное описание серых будней, однако…
Гуцко никогда не старается рисовать психологических портретов персонажей.
Человека он показывает речью, мимикой, жестами. Мать у него ведет себя как
мать, брат - как брат, прохожий – как прохожий, и внешнее их описание
настолько четко, что и за отсутствием психологии автору удается избежать
любой типизации; или, если говорить еще более точно, даже за типом он видит
яркую индивидуальность – как это ни парадоксально.
Примерно ко второй главке второй части роман, пожалуй, впервые обретает
концептуальный сюжет; сопровождается он и отходом от «инерционного письма»,
хотя неполным – сказывается избирательный характер повествования. Резюмируя
его, опять-таки же получаем типизацию на поверхности и индивидуальность в
глубине; история о двух женщинах, с которыми Митя заводит отношения, (одна
из них певица, другая – с факультета, где он учится), лишена шарма и
«красивости». Но тем она только выигрышней, ибо уничтожается всякая
вторичность. Она просто описана так, как в жизни: сначала Митя встречается с
Людой, затем заводит отношения со студенткой Мариной, женится на ней, у них
появляется сын Ваня. Потом Марина его бросает, и не только его, но даже
ребенка, уезжает в Норвегию. Через некоторое время Ваня перебирается к ней,
чтобы так и не вернуться. Если его отец, стараясь найти и осмыслить себя в
России, никогда не забывает о родном Тбилиси, а по сути дела любит всю
страну целиком, - (его неискоренимый акцент лишь подтверждает приверженность
и тому, и другому миру), то Ваня во время своего последнего звонка отцу из
Норвегии просто путается в русских словах и старается быстрее перейти к
сути: поздравлениям с днем рождения. Очень удачно удается Гуцко отделить
этим патриотов от беглецов; тех, кто решил создавать новое государство и
бороться с неизбежными трудностями от других, кто ушел к лучшей жизни. Но и
последних автор ни в чем не винит: их просто занесло туда течением жизни, -
Гуцко горько усмехается, разводит руками, но не опускает их, так и оставаясь
оптимистом.
«Русскоговорящий» - ретроспектива становления нового российского режима, но
не только с государственной, а со всех точек зрения. Изменилось ли общество,
люди, культура, а главное: что стало с образом мыслей? Вот на какие вопросы
мучительно ищет ответы Денис Гуцко.
Владимир Лорченков – другая ветвь современной прозы. Он очень сильно
отличается от остальных трех авторов. Это вообще не реализм. Постмодернизм,
сюрреализм, - как угодно, но только не реализм. Его рассказ «Дом с двумя
Купалами» («Новый мир», №4 за 2002 год) точно не подпадает под определение
«без резких движений», ибо речь идет об очень своеобразном произведении. У
автора есть несомненный дар захватывать читателя, окружать его удивительным
миром, интриговать. Неповторим ли этот мир? Отчасти. Ведь это именно тот
пример, когда автор по-своему старался охватить всю мировую культуру, - даже
сам дом с двумя куполами, выстроенный Этейлой, молдавским цыганом, уже это
символизирует. Этейла – необычный цыган, «он копал землю, он растил травы и
плоды, не боялся гаданий, не любил лошадей, зато разводил кроликов, для
души, как говорил, и одевался подчеркнуто скромно» 11). Первая
часть рассказа посвящена мудрым советам, которые Этейла давал своим соседям,
далее описываются его взаимоотношения с дедом. Тот умер, но, что называется,
относительно, и цыган продолжает ходить на его могилу и разговаривает с ним.
(Здесь, кстати говоря, удачно показывается спорность любой истины – типичный
постмодернистский ход). Тот рассказывает ему о своей жизни, делится опытом,
а в самом конце описано его путешествие на север Молдавии. «Деду тогда нужны
были деньги, много денег, потому что он решил жениться. Работы в городе не
было, мак продавать, как все цыгане делали, он не хотел, поэтому отправился
в дорогу, чтобы посмотреть, где можно заработать». 12) Читаешь
рассказ, и перед тобой начинают развертываться удивительные картины, неясные
и как бы подернутые молочной дымкой, в которой люди движутся неторопливо,
увязая, но именно это и есть символ их мудрости. Для Лорченкова она
заключается в примирении и неторопливом созерцании жизни. Ко всему этому
примешивается удивительный романтизм, но далеко не ясный и классический. В
нем полным-полно загадок и преемственности, характерной, как для логики
самого повествования, (мудрость, которую Этейла унаследовал от своего деда,
и дальше продолжает вбирать за беседами с ним), так и для композиции.
Развертывая перед нами органичную сюрреалистическую картину, автор наделяет
ее восприятием, характерным только для него самого, это подчеркивают
«советы», которые Этейла давал своим соседям.
Но дом с двумя куполами символизирует не только всю мировую культуру, а еще
и подчеркивает мотив единения, присутствующий в рассказе. В нашу эпоху
вражды исламского и христианского миров, религиозных войн это необыкновенно
актуально. Лорченков, как и всякий оптимизм, надеется на их будущее
разрешение, но при этом он не говорит о том, что, придя к примирению,
религиозные воззрения будут существовать по отдельности, - они живут у него
в одном доме, стали единой религией. Не веротерпимость ждет нас в будущем,
но единая вера. Несмотря на то, что в тексте эта позиция не прописано
достаточно ясно, (да и не могло бы это быть, поскольку нарушались бы
художественные образы текста), она сразу же угадывается.
И все же есть в «Доме…» вещи, которые кажутся не только лишними, но и
насильно вживленными в текст без какого-то ни было объяснения. Зачем,
например, нужно «Комсомольское озеро», возле которого Этейла поставил
последний свой дом? Что стоит за этим названием? На что оно указывает?
Выдуманный это географический объект? Или вот еще: «Этейла опережает
процессию, и бежит на кладбище — там уже вырыта огромная яма, куда положат
гроб с Дедом, телевизор, видеомагнитофон и персональный компьютер старика»
13). Такое впечатление, что автор старался осовременить свой
рассказ искусственным путем. Искусственным – потому что от всего остального
в рассказе веет древними традициями.
А если была какая-то другая цель, она для рядового читателя не
проглядывается.
Но возможен еще один вариант: что если посредством такого приема Лорченков
как раз и собирался показать свою приверженность старине, а на техническом
прогрессе, который с каждым годом старается занять все большую часть нашей
жизни, и о котором написаны теперь многотомные библиотеки, поставить большой
знак вопроса, отделить зерна, находящиеся в фундаменте истории, от плевел?
Но в таком случае это слишком неловкий прием по сравнению с мастерством
Лорченкова, чувствующемся во всем остальном, да и по тону своему напоминает
то бесплодное и наивное отрицание, которое увековечено еще за главным героем
чеховского «Печенега».
Отметим, что только Комсомольское озеро да эти персональные компьютеры и
могут являться единственным реалистическим ходом в рассказе; в остальном же
назвать Лорченкова новым реалистом не поворачивается язык – просто потому,
что он и сам, похоже, не слишком адекватно воспринимает реалистические идеи.
Они заводятся в его текст по принуждению. Как правило, дальнейший полный
отход от реализма, (старого или нового – все равно), является в таких
случаях вполне оправданным, однако далеко не каждый умеет от него так
абстрагироваться, чтобы он не возвращал его иногда «на грешную землю».
Так, будто рассуждения «просто о жизни», а не о литературе! Но в литературе
это, как правило, происходит следующим образом: писателя возвращают к
реализму потребность писать о «страстях человеческих».
Рассмотренные произведения подпадают под класс «добротной современной
прозы», но никак не под «новый реализм». Ее критерии: высокий уровень
письма, качественно построенный сюжет и, где это важно, убедительно
прописанные и узнаваемые характеры, высокая культура письма, (здесь будем
иметь в виду «текст, протекающий сквозь пальцы»), образный ряд, - словом,
все то, что за взаимным переплетением создает ощущение авторского
мастерства. Да, именно слово ощущение здесь и уместно – литература просто не
может существовать без ощущений и вечного выражения «мне кажется».
Приплюсуем еще несколько индивидуальных достоинств текста, которые сразу же
«вылезают» при прочтении, вроде оригинального сюжетного хода, особых
стилистических наработок, характерных только для одного конкретного автора и
т. п.
С развитием литературы «классические» критерии как бы отходят на второй
план, (но это не значит, что они теряют важность! Просто этим мы будем иметь
в виду, что они продолжают стоять особняком, и их уже недостаточно); на
первом же плане как раз индивидуальные, а, следовательно, повышается
условность любой классификации. Если мы говорим «новый реализм», он
действительно должен быть новым, иметь особенности, принципиально отличные
от того, что было до него. Этого, как мы могли убедиться, не происходит.
Сегодняшняя литература настолько разнородна, что группировать ее посредством
каких-либо терминов становится все сложнее и сложнее. А сделаешь так,
обязательно найдется некий маститый критик, который тебя опровергнет; ну а
писатели тем более болезненно реагируют, когда их относишь к какому-то
течению. Литературная вертикаль превратилось в многоствольное дерево, причем
эти стволы не существуют отдельно друг от друга, а все теснее соприкасаются.
Разумеется, это не означает, что не стоит отделять вообще никаких течений,
просто сегодня они не так очевидны и неосторожные заявления могут явиться
причиной закрепления ложного статуса.
Литературный процесс встал сегодня на путь все большей демократизации; и
хотя книжный рынок сильно засорен, плюсов гораздо больше, и главный
заключается в насыщении и публикации произведений самых разнообразных жанров
и направлений. Литература как бы предлагает сегодняшним и будущим писателям:
выбирайте, что вам больше нравится, что больше хотите развивать? Результат
этого выбора ложится на плечи читателей.
После открытия и либерализации литературных каналов из-за рубежа к нам
пришла не только графомания, (ее и раньше хватало), но и литература вполне
достойная, оказавшая огромное влияние на последующее развитие. Слава богу, с
началом нового столетия и повышением общественной устойчивости нашлись
издательства, (вроде питерской «Азбуки»), которые занимаются активным
переизданием хорошей зарубежной прозы. На сегодняшний момент можно сделать
вывод, что «легкая литература», «приятное детективное чтиво», (его авторы
настолько уже приелись, что и не стоит лишний раз называть их поименно), или
бесконечные «боевиковые серии» не вытеснят классики. (Причин этого огромное
количество: от общественных настроений и ценностей до дизайнерского
оформления самой книги). «Опыт за плечами» растет все более ускоренными
темпами. Будущее видится в культурном сближении русских и западных традиций:
мировая литература, очевидно, все больше будет проникать на наш рынок и
влиять на отечественное развитие.
Примечания:
Октябрь, N 6, 2005, стр. 114
Там же, стр. 105
Знамя, №3, 2005, стр. 99
Там же, стр. 98
Там же
Там же
«Русскоговорящий», Гуцко Д. Н.. М. : «Вагриус», 2005, стр. 28
Там же, стр. 29
Там же, стр. 189
Там же, стр. 100
Новый мир, №4, 2002, стр. 93
Там же, стр. 96
Там же, стр. 95
Написать
отзыв
Не забудьте указывать
автора и название обсуждаемого материала! |
