|
О проекте
Проза
Поэзия
Очерк
Эссе
Беседы
Критика
Литературоведение
Naif
Редакция
Авторы
Галерея
Архив 2006 г.
РуЖи
|
ЛАУРЕАТЫ-2006: ПРОФЕССИОНАЛ И СКОМОРОХ
1. ПОДЛИННОСТЬ НЕПОДЛИННОСТИ, или НОВЫЙ МИР ПО СЛАВНИКОВОЙ
О.Славникова. 2017. Роман. М., «Вагриус», 2006. 542 с.
Пару лет назад одна шибко культурная и «вумная» журналистка-интервьюерша
с экрана ТВ обронила как само собой разумеющееся: «Длинных романов нынче не
пишут». Господи, шо б ты ото понимала?! — помню, возмущённый этой
безапеляционной глупостью, воскликнул я тогда. Но, присмотревшись
«арифметически» к литературному пейзажу, с неудовольствием обнаружил, что,
кажется, та особа права: 10 – 12 печатных листов для романа стало чуть ли не
хорошим тоном; а уж если 7 – 8 листов, так вообще замечательно. Главное,
чтоб читатель мог проглотить роман за 2–3 присеста или за пару дней чтения в
метро по дороге на работу и с работы.
Получив в библиотеке ЦДЛ приятно толстую книгу Ольги Славниковой — громко
пиаримый роман «2017», — я не поленился посчитать знаки и выяснил: 27 листов
роман! Уже этим авторесса вызывает уважение: не поддалась модному поветрию
века всеобщего Упростительства.
Начав читать, я с первого предложения, с первого абзаца оказался в
атмосфере, в принципе отвергающей убогое наше позитивистское Упрощение.
Повеяло... пожалуй, Прустом; или Сартром? Что за глупость! — одёрнул я себя:
обязательно надо вот въедаться, искать, в чьей манере пишет человек?! Да ни
в чьей! В своей! — Но в этом копании есть смысл; оно как бы устанавливает
реперы: в какой системе культурных координат мы находимся. Да, господа,
хотим мы того или нет, но есть система координат, которую можно — условно,
условно! — назвать «система Донцовой — Марининой»; есть «система высокой
русской классики»; есть разнузданная, настроенная принципиально на эпатаж
«система Ерофеева—Пригова—Сорокина»; и т.д. Ясно, о чём речь.
Войдя в роман г-жи Славниковой, я понял, что нахожусь в «системе» добротного
европейского интеллектуального романа.
Надеюсь, я правильно понят: речь не о плоском, примитивном, школярском
подражании и подражательстве; речь о принципе сотворённого, о, быть может,
мироощущении автора, о его позиции — сознательно выбранной, возможно,
специально для этого романа.
О Прусте и Сартре забылось быстро: по-европейски точно, с хорошими
психологическими подробностями выписанная на стартовых страницах история
зарождения любви Крылова и загадочной женщины «Тани» как-то не оставляла
места для литературных экзерсиций — на какой-то миг они сделались просто не
интересны и не нужны.
Добротное чтение, по которому я, как правило, начинаю скучать, раскрывая
современную прозу, продолжалось, однако, не долго.
Первый раз в романе я споткнулся вот на какой фразе (стр.11): «Там, куда
Таня направлялась, всё было ярче, лучше, чем на три другие стороны света:
приманчиво пестрел нарядными, подарочно оформленными лекарствами аптечный
киоск, фонтанчик на шесте, похожий на маленький ветряк, радужно посверкивал
водяной перепонкой, множество пустых троллейбусов, образуя собственное
пространство из качки, стёкол...» и т.д. Фраза длинная, тягучая, перебитая
запятыми; на ней устаёшь. (Кстати: никак не возьму в толк: что это за
«фонтан на шесте, похожий на маленький ветряк»? Хочу представить, а не могу;
ergo, описание не доработано, не точно). Интересных, острых, «вкусных»
деталек нет. Лишь скучноватое перечисление бессистемно попадающих в поле
зрения героя предметов городской цивилизации, мало что говорящее о характере
героя. Глупый мой литературный мозг мгновенно вспомнил: Мишель Бютор, его
манера. Среднестатистический французский интеллектуал конца 60-х, должно
быть, выученик из стаи Натали Саррот — нежданно выскочил в романе русской
писательницы.
Приходится пробираться к смыслу, к идее текста через эти технические завалы
и утомительное многословие: «Это было трудно, это был труд (?!) —
приноровиться к незнакомым шагам, двигаясь буквально в никуда и не чувствуя
больше направляющей власти улиц, проложенных в городе вопреки рельефу
местности, — чувствуя разве что этот рельеф, иногда сносивший их на спусках
и прибивающий к какому-нибудь мраморному магазинному крыльцу». По-моему, эта
фраза для семинара прозы в Литинституте на занятиях по редактированию. Или
вот: «В ленивом парке стояло вечное воскресенье, по пруду, словно маслом
намазанному светом, плавал в своей волне, точно на блюде, тусклый белый
лебедь, в тире пощёлкивало, похлёстывало выстрелами, вдалеке крутились
карусели с редкими седоками — или с куклами, пущенными покататься для
рекламы, — и на шее у женщины солнечное пятно, трепеща, присосалось к жилке,
будто мультипликационный сказочный вампир». Три сравнения в одной фразе
вынудило автора применить весь набор: «словно», «точно», «будто»; натянутая,
безвкусная метафора «солнечное пятно как вампир»; неказистое «плавал в своей
волне, точно на блюде (?)» — всё это вызывает досаду. И честно говоря, если
бы не прекрасное «пруд, словно маслом намазанный светом», — я бы на этой
фразе (стр.15) бросил чтение и вернул бы книжку в библиотеку недочитанной.
По-моему, русский прозаик, работающий на поле серьёзной прозы, не может не
учитывать уроков Бунина, Чехова, Горького — великих мастеров техники фразы,
слόва, детали (как бы к поименованным авторам ни относиться идейно).
Открытые ими законы художественного письма носят такой же универсальный и
вечный характер, как, скажем, правила русской грамматики или начертания
русских букв. Эти законы надо развивать, углублять, оттачивать и т.д., но не
игнорировать! Экономная краткость слов, базирующаяся на точности, отбор
деталей из всего их множества, притекающего в мозг во время работы
творческой фантазии, мгновенный их анализ с позиций стилистики, психологии и
т.д. — это непременные условия художественности сотворяемого текста.
Малейшее нарушение любого из них уровень художественности снижает. Когда
этот уровень падает до некоей критической отметки, кончается узкая дорога
профессионализма и начинается просторное, даже безбрежное бездорожье
графомании.
С опаской я продолжил чтение этой странной книги, награждённой громким «Букером».
На стр. 18 мне попалась опять очень точная, «бунинско-чеховская» деталь: «У
Тани, когда она стаскивала через голову свою многоярусную марлю, очки
слетели и запутались, их пришлось вынимать из платья, будто бабочку из
большого мятого сачка». И пусть глагол «слетели» тороплив, банален и,
следовательно, неточен, а слово «мятый» применительно к сачку — вообще
нонсенс (кто и где видел выглаженные утюгом сачки?), само сравнение
запутавшихся в одеяниях очков с бабочкой в сачке говорит о том, что мы имеем
дело всё-таки с мастером, причём высокого полёта.
В роман О.Славниковой «2017» погружаешься, таким образом, медленно; читатель
будет вознаграждён воистину, если переберётся через технические
нагромождения лишних слов, ненужных подробностей жизни, ненужных рассуждений
(автора и героя) о свободе, например, и о том, как герой пришёл к своему
пониманию свободы, и т.п., и выгребет к сути. Задача — перебраться —
нелёгкая, и, насколько я осведомлён о ней из разговоров с коллегами, далеко
не всеми решённая. Судьба Крылова, главного героя, выкристаллизовывается
перед читателем постепенно.
Рискну утверждать, что слишком постепенно, что не в пользу романа. Но —
хватит о технике письма и недостатках. Давайте о достоинствах.
Начинается роман с того, что Крылов, болезненно расставшись с некогда очень
любимой им женой, влюбляется в случайно встреченную им в бучиле Города
женщину — чью-то чужую жену. Эта женщина с придуманным ею для себя фальшивым
именем «Таня» влюбляется в Крылова, якобы «Ивана»; любовь жарка — и
трагична: в ней всё зыбко; влюблённые даже не имеют телефонов друг друга и
договариваются о следующей встрече лишь во время свидания. Случись что
непредвиденное — и «Таня» и «Ваня» навеки потеряют друг друга, ибо адресов
своих они тоже друг другу не дают; как не сообщают и своих подлинных имён и
фамилий. И, как и требуется по законам искусства, такое непредвиденное
случается, герои теряют друг друга.
Ситуация задана искусственная, как видим, игровая. Сейчас модны такие игры,
риэлити. Всё происходит вроде на самом деле, но понарошку. Но
искусственность эта не случайна — она символична; она необходима автору; по
сути, это синтетическая, «симфоническая» метафора всей той зыбкой жизни,
которая воцарилась на громадных гиперборейских пространствах от Мурманска до
Владивостока. И не будем забывать, что «2017» — это роман о будущем. Мало ли
что произойдёт с нами за эти десять лет, которые разделяют нас нынешних от
нашего будущего, о каковом мы ни черта не знаем! Развитие, изменение (опять,
простите, вспоминается Бютор с его знаковым для того времени романом
«Изменение») происходит со всеми нами с увеличивающейся по экспоненте
скоростью; так что...
Славниковой можно поверить. Во всяком случае, если мы хотим понять её роман,
надо принять безропотно предложенные ею правила игры. К примеру, согласимся,
что через 10 лет Урал будет называться, как встарь, Рифейскими горами — и
это приятие будет не формальным, а, так сказать, одним из обязательных
условий проникновения чувствами авторессы. Прикосновением к её культурному
пространству.
Скорость повествования постепенно нарастает, и постепенно же нарастает
внутреннее напряжение романа. Когда чтение переваливает за половину
романного объёма, исчезают долгие подробности, кажущиеся навязчивыми и
вызывавшие читательский протест. Расширяется мир изображаемого. За страстями
людскими постепенно вырисовывается картина страстей общества, которое будет
в России через 10 лет. И алчный профессор, и алчные его помощники, и
мечтающий о богатстве Крылов, которого ждёт участь погибшего от жадности
профессора, и алчная, несмотря на любовь к Крылову, «Таня», меняющая любовь
к нему на наворованное профессором состояние — всеобщая алчность постепенно
наполняет романное пространство духотой.
В романе Славниковой нет положительного героя.
Говорю это не в укор. Я лишь констатирую: Славникова не видит в нашем
будущем положительного героя.
И понимаешь, что это — серьёзно. Это не романный коммерческо-писательский
ход. Это — предостережение: если мы будем жить так, как живём сегодня, то мы
получим вот это. Мы получим вибрационную бомбу, применение которой в Багдаде
при взрыве террористами «свежепостроенного Американского Центра» (какие
узнаваемые детали из нашего настоящего!) дало результаты «настолько не
похожие ни на что известное, что газеты завопили про атаку инопланетян».
Что, разве такого не может случиться? Персонажи г-жи Славниковой ощущают
затхлость атмосферы, в которой «уже 10 лет (т.е. уже сегодня, в 2007 г.! —
И.Б.-А.) живёт мировое сообщество, и прижимается к щелям, откуда тянет
свежим сквозняком погибели — а может быть, что и воздухом будущего». Так
автор определяет тягу своего персонажа к «новизне», к «разным новым фишкам»,
к «ювелирным и техническим игрушкам». Сквозняк погибели... Поразительно
точно. Трагическая сложность жизни превращается в трагическую простоту
жизни. Новизна, без чего самая жизнь невозможна, превращена в стремление
всего лишь к «новым фишкам», т.е. к пустым сущностям, о которых предупреждал
ещё Л.Фейербах 150 лет назад. По Славниковой, уже через какие-нибудь 10 лет
мы будем строить погребальные «театры», обустраивающие смерть как радостное
событие и заодно приносящие хорошие прибыли его владельцам. И эти театры
будут преподноситься как патриотическое дело — в эпоху, когда всеобщее
торжество позитивности «отменяет патриотизм». (Славникова бесстрашно
прикасается к одному из болезненных нервов сегодняшней действительности).
Героям Славниковой тоже душно в тамошней жизни, исполненной прозрачности.
Прозрачность анализируется Славниковой пристально, придирчиво. На протяжении
романа это ключевое слово повествования неизменно даётся Славниковой с
разрядкой — со смысловым ударением, с интонационным окрасом. Прозрачность
«свободного» общества будущего невыносима; Крылов, убегая её, примитивно
строит себе квартиру-сейф, куда прозрачности вход просто заказан; профессор
же убегает прозрачности тем, что уходит от зыбкой заданности известного и
общепринятого распорядка, от определённости, он как бы клонирует себя, «свою
судьбу, буквально каждый час собственного времени за счёт других людей, их
жизни и судьбы», скрывается от себя, известного всем, ради создания
непрозрачного себя, не известного никому.
Но этот протест, уход от прозрачности (а на самом деле — уход от упрощения,
от власти Великих Упростителей, торжество каковой предрекали и К.Леонтьев, и
Г.Гессе, и Г.Маркузе) не достигает цели: никому не удаётся добраться до
счастья. Прозрачность оборачивается пустотой небытия. Прозрачный мир
парадоксальным образом становится неподлинным. Он зиждется на системе
фальшивых ценностей.
И в какой-то миг чтения мы вдруг начинаем понимать: так всё в будущем и
будет. И неподлинный мир станет той самой подлинностью, окружающей человека
каждый день и час, подлинней которой и нет ничего.
Роман Славниковой, таким образом, печален, мудр и очень серьёзен. Он населён
живыми людьми из плоти и крови. Его героям веришь. Веришь Крылову, когда он
шлифует драгоценные камни. Веришь профессору и его помощнику Коляну, когда
они роют шурф в дикой тайге. Веришь Тамаре, когда она убеждает инвесторов
вложить деньги в экзотическое начинание. Шлифовка камней описана так, будто
сама г-жа Славникова занималась этим делом многие годы профессионально.
Копание шурфа описано так, будто г-жа Славникова сама бродила по диким
местам и искала россыпи. Предпринимательские тусовки описаны так, будто г-жа
Славникова сама и бизнес вела и клянчила у богатеев деньги, и сама была
богатеем и снисходительно и профессионально выслушивала бизнес-просителей...
Она знает то, о чём пишет, она это видит, слышит, обоняет. Это —
писательский класс. Профессионализм. Это — Мастерство. Сейчас таких знающих
дело писателей — раз-два, и... всё, список исчерпан.
Роман полон символическими образами. Центральным символом романа мне
представляется картина бессмысленного дурацкого бунта ряженых, происшедшего
ровно спустя столетие после известного всем российского переворота.
Революция 1917-го — это высокая трагедия. Бунт 2017 у Славниковой — низкий и
жалкий фарс. 1917-й поменял судьбы мира, страны и каждого его современника.
2017-й не поменял ничего — только разлучил на время две песчинки по имени
«Таня» и «Ваня», но эта разлука состоялась бы и без него и никакого значения
не имела.
За сто лет, говорит нам г-жа Славникова, мы переместились из мира
трагической подлинности в фарсовый мир неподлинности и своим упростительным
и позитивистским упрямством и алчностью преобразовали неподлинность и фальшь
в новую подлинность, поистине наводящую ужас.
В доказательство этому она приводит убедительный аргумент: роман, которому
веришь.
+ + +
В интернетовской рекламе некой книжонки я прочёл такое описание её
достоинств: «этот роман не грузит». Так вот, сразу предупреждаю: роман г-жи
Славниковой «2017» воистину «грузит»! Он заставляет думать, а это уже немало
в наше поверхностное, упростительское время, пренебрежительно стряхивающее с
себя всё, что «грузит».
А как же длинноты и прочие технические несовершенства в начале?
Досадно, ей-Богу. Но что есть, то есть. Совет будущему читателю: найди силы,
наберись терпения, преодолей — и будешь вознаграждён.
Роман — незауряден. Среди моря книг, издающихся сейчас, этот роман едва ли
не единственный, который в самом деле стόит прочесть. Станет ли он знаковым
— как стал знаковым, скажем, «1984» Оруэлла — предсказать трудно: времена
меняются и несутся со скоростью вихря. В этом вихре г-жа Славникова
сотворила свой «новый мир». Об этом надо сказать, и об этом догадываешься в
самую первую секунду, когда узнаёшь, что написан роман под заглавием «2017».
Так уж сложилось, что пара Оруэлл–Хаксли присутствует в читательском
сознании неслиянно. Где «1984», там и «О этот дивный новый мир». И
Славникова, я уверен, задумывая роман и приступая к нем, тоже эту
«дихотомию» держала в голове.
В антиутопии О.Славниковой о близком будущем во весь голос заявляет о себе
наше настоящее. А сегодня мало кому из писателей удаётся сказать такую
точную правду о нашем настоящем.
А если уж говорить совсем откровенно и точно, то, по моему мнению, никому
пока это сделать не удалось. Никаким раскрученным знаменитостям.
Лишь г-жа Ольга Славникова сделала это.
2. ИГРА, ПУСТОТА ЭРУДИЦИИ, НЕЛЮБОВЬ, или ТОРЖЕСТВУЮЩАЯ КОММЕРЦИЯ
СКОМОРОХА
М.Шишкин. Венерин волос. М., Вагриус, 2006. 479 с.
«Венерин волос» в 2005 году был уже удостоен престижной литературной
премии «Национальный бестселлер».
Об этом я узнал из надписи на переплёте, когда получил книгу в библиотеке.
Удивился: в 2005 году — «Национальный бестселлер», в 2006 — «Большая
книга»... А в 2007 что? «Букер»? Или ещё что-нибудь «знаковое»? Неужто так
уникально силён этот роман, что никак нельзя было его оставить ещё без одной
премии, несмотря на участие в конкурсе быковского «Пастернака» и кабаковских
«Московских сказок»? Тем более, что его автор уже был награждён «Букером» в
1999 году. В чём дело-то? В литературе ли? Ну, нет у Шишкина такой громкой и
прочной известности, как, скажем, у Л. Петрушевской, или Л. Улицкой, или В.
Пронина, или Д. Быкова, или В. Распутина — так, м.б., это всего лишь пиар «Вагриуса»,
который «организовал» эту премию, дабы «раскрутить» своего автора?
В общем, вопросы возникли.
Признаюсь, я был заинтригован и даже охвачен приятным ожиданием
интеллектуального пиршества — и заглавие с намёком на высокую культуру, и
дизайн книги на уровне. К тому же случайно услышал интервью с г-ном Шишкиным
на радио «Маяк», а вечером — на ТВ, на канале «Культура», кажется. Два
интервью показали человека с интересной судьбой, культурного, умного,
незаурядно мыслящего... И «Московский комсомолец» мощно живописал нам
биографию Михаила Шишкина с её поворотами. Словом — раскрыл книгу, стал
читать.
Первая фраза романа: «У Дария и Парисатиды было два сына, старший
Артаксеркс и младший Кир». Вторая и третья фразы романа: «Интервью
начинаются в восемь утра. Все ещё сонные, помятые, угрюмые — и служащие, и
переводчики, и полицейские, и беженцы».
Так. «Репер поставлен» — с мгновенно накатившим унынием заключаю я: передо
мной — интеллектуальный роман с авангардистскими изысками. М-да... Ну, что ж
— поехали.
Первая сцена. В полицейской службе происходит интервью швейцарского
пограничного чиновника с беженцем из России в Швейцарию. Оставим без
внимания банальное и неверное: «сонные, помятые, угрюмые» — враньё, потому
что Европа встаёт рано, и все с утра привычно бодрые, и улыбчивые, и
громкоголосые; ну да ладно, скоропись: российские стандарты перенёс на
Европу — бывает со всяким. Повествование ведётся переводчиком, но об этом
догадываешься на пятой странице романа, не на первой. Опять-таки, ну да
ладно — авангардизм всё же; соответствующие правила игры. Примем и не будем
прискрёбываться по мелочам. Хотя недоумение от первой «древнеперсидской»
фразы этаким сквознячком холодит... И правильно, потому что Кир и Артаксеркс
вместе с Дарием и Парисатидой вновь ни к селу ни к городу выныривают через
пару страниц, стόит лишь полицейскому Herr’y Fischer’y и его пока
безымянному переводчику прерваться на утренний кофе: Kaffezeit, «время
кофе», святое дело у европеев.
Кофе выпито, интервью возобновляется; из ответов допрашиваемого россиянина
выясняются жуткие обстоятельства его жизни в России: все родственники убиты
в Чечне (отец — федералами, мать — боевиками; или наоборот, Бог их
разберёт...), он попал в детский дом, там его насиловал директор (ну как же
без этаких страстей в авангардистском романе о России!), он без документов,
где на электричках, где пешком, добрался из России в Швейцарию через десяток
границ, и т.д.
Этот долженствующий леденить душу рассказ прерывается странным письмом к
некоему Навуходонозавру, императору островной Навуходонозавровой державы,
населённой людоедами, дракулами, вампирами, и охраняется держава триремами и
подводными лодками. Эту рениксу приходится принимать, как страницей ранее
принимаются вообще правила игры, предложенной швейцарскоживущим автором.
А дальше — о России, о стране, родившей и вскормившей автора, из которой
автор уехал 10 лет назад, женившись на швейцарке. Прошу обратить внимание:
уехал не по политическим причинам, не из-за «неприятия режима». Женился — и
уехал. Переехал. Житейское дело.
О России — под невнятным именем «нашей империи» — Шишкин — вернее, его
персонаж — пишет так: «Обетованна, странноприимна, небоскрёбна... По числу
комаров на тело населения нет ей равных в бессонные часы... Границы так
далеко, что неизвестно, с кем граничит наша империя. Одни говорят, что с
горизонтом, по другим источникам, с заключительной каденцией ангельских тру
б (разрядка моя, чёрт побери! — И.Б.-А. — Это Шишкин ещё один реперок
ставит, дабы читатель не забыл, что читает интеллектуальный текст!)». Всё
здесь странно, читатель, согласись; странно и — случайно, насыпано абы что:
небоскрёбы какие-то, комары зачем-то, бессонные часы... Пресловутая «обетованность»
какая-то... И возмутительно глупая «...каденция ангельских труб», будь она
неладна! Дальше в тексте не забыт и флаг — «хамелеон», — и флора, которая
«пока ещё наличествует», но от которой «остались лишь кроны вот этих
деревьев, похожие на косяки мальков». В других обстоятельствах сравнению
крон деревьев, тревожимых ветром, с косяками мальков цены бы не было —
зоркое, художественно убедительное, подлинно писательское наблюдение! — но
здесь это выглядит неорганично, притянуто за уши, претенциозно: чтоб
блеснуть своим писательским мастерством.
Неинтересно.
Но — weiter, weiter!, — как говаривал Ильич в ветхозаветных романах г-на
Шатрова из первых годов перестройки. Т.е., «дальше, дальше!» в переводе с
немецкого, который так любим нашим швейцарскоживущим автором.
А что дальше? Пересказывать роман ни к чему — кто хочет, читай. Предварю
ваше чтение, господа, высказав своё мнение: это роман — о том, как автор
видит Россию и российскую жизнь в контексте Западной Европы и
западноевропейской жизни... Нет, пожалуй, не так. А так: этот роман —
попытка полифонически рассказать о непростых судьбах людей, так или иначе
связанных с Россией. Раз ты родился в России — ты отмечен неким роковым
знаком бед и несчастий, которые по определению посыпятся на твою голову...
Нет, пожалуй, и это не совсем точно. Точнее будет так: это роман о... Со
смущением обнаруживаю, что точно сказать, о чём роман, не получается.
Ну-ка, ну-ка, попробуем всё же разобраться. Без обращения к содержанию,
конечно, не получится, но пойдём по основным реперам, расставленным автором.
В романе — несколько линий, несколько судеб людей, родившихся и проживших в
России кто только молодость (а потом свалил на Запад), а кто всю жизнь. И
когда в эти линии, что называется, «вникаешь», обнаруживается, что даны они
лишь внешне. Жил-был человек, т.е. делал то-то и то-то, потом с ним
случилось то-то и то-то, он переехал в Швейцарию, и там с ним происходит
то-то и то-то. Такова линия «толмача» (почему-то не переводчика) — человека,
уехавшего из России и нашедшего себе работу в Швейцарии. Переводя допросы
беженцев, которые устраивают швейцарские власти, толмач выслушивает истории,
которые случились в России с другими беженцами (этим автор романа и хочет
добиться эффекта «полифонии», придать роману объёмность). Но тепла
человеческого, сердца, ощущения живой жизни — нет. Схемы есть, а жизни —
нет. Картон! И никакие «персидские письма», никакие Навуходонозавры жизни
роману не добавляют. Они демонстрируют эрудицию автора — да; но чёрт бы с
ней, с эрудицией, если я о жизни людей ничего не узнаю, о самом-то главном!
Неужели жизнь человека — в том, что он делал то-то и то-то, и из этого
«то-то» получилось вот что?
В линии толмача нет человека, есть схема, безжизненная и неинтересная.
Другая линия — знаменитой певицы, чей дневник читается на протяжении романа
то ли автором, то ли толмачом, то ли ещё кем-то — разбираться в этом скучно
и ненужно (впрочем, неважно кем; это часто случается в авангардистских
пространствах).
Здесь присутствует странность, мне непонятная ни по-человечески, ни
по-писательски, ни по-мужски.
Сначала г-н Шишкин упоминает о какой-то древней, смертельно надоевшей всем
соседям по коммуналке одинокой старухе, которая требовала внимания, нудела,
а в один день, как и полагается, умерла. Умерла некрасиво: свалилась с койки
и обосралась. Извините, любезный читатель: так пишет автор, употребляю его
лексику.
А потом он даёт нам, читателям, читать её дневник — с лет, когда она была
прелестной наивной чистой девочкой до лет зрелости, славы знаменитой певицы,
мужчин, мужей, любовников и проч. (Попутно: критики утверждают, что Шишкин —
мастер слова; но ни одну секунду не сомневаешься, что дневник старой певицы
написан самим Шишкиным, сочинён. Стилистически дневник красавицы не
отличается от повествования «толмача». Для мастера слова это как-то не тово...)
Пред нами — опять схема, опять нехудожественная заданность. И естественно,
восприятие красивой женщины сбивается тем, что знаешь, как эта прелестница
умерла. Нехороший, нехудожественный, немужской приём.
Разумеется, автор предлагает нам пищу для размышлений о жизни в линии
«Толмач и Изольда». Разумеется, эрудиционные отсылы нас то к дневнику
Зинаиды Гиппиус, то к Дарию и Артаксерксу, то к Джойсу с его безабзацными
потоками словонедержания, то к острым фразочкам типа: «Вопрос: Сколько
частей у души? Ответ: Три: словесная, яростная и желающая. Вопрос: сколько
по правде есть богов? Ответ: Семьсот семьдесят семь. Вопрос: А ещё вернее?
Сколько их? Ответ: Сто пятьдесят. Вопрос: Но на самом деле? Ответ: Один.
Вопрос: Скажи правду. Ответ: Менее, чем один... и т.д.», — призваны доказать
нам, что мы — в густо культурной субстанции. Разумеется, разумеется... Но от
этого не легче. Ощущение пустоты чтения нарастает от страницы к странице.
Когда натыкаешься на куски, целиком почти наполненные немецким языком, и
обнаруживаешь, что живые швейцарцы и немцы говорят у г-на Шишкина на
примитивно-книжном языке, которым разговаривают в германоязычных странах
только русские эмигранты и который настоящие немцы воспринимают как
несуразицу, граничащую с воляпюком — вообще задаешься возмущённым вопросом:
да что здесь за лапша?!
Роман ни о чём. Пустота о пустоте. Воистину, игра ради игры. Постмодернизм,
чёрт возьми! Картон, холод, вялость, безжизненность. Не интересно.
Безвкусная, некультурная, примитивная литературная игра. Приёмчики, а не
видение мира. Скоморошество.
...Уф! Дочитал. Ушам стало легче: сгрузил с них клейкую, круто замешанную
лапшу. Судьбами персонажей не озаботился, не проникся. Пожалел о потраченном
зря времени. Так, мял, мял в руках мякиш да и выкинул, наконец... Закрыл. На
последней странице переплёта — рекламные выдержки из критики.
М. Кучерская из «Полит.ру» уверяет нас, что «Венерин волос» — «великий роман
о речи и языке, который в руках мастера мягок и послушен, как глина» и др. Я
недоумеваю: а г-жа Кучерская ничего не перепутала? Об этом ли романе она
пишет? Кажется, она читала что-то другое.
Ближе к делу обозреватель А. Агеев из «Газеты», который уверяет нас, что это
— «очередной диспут о стране, где довелось родиться». Фраза замечательна
каждым словом, начиная с «очередной», но не об Агееве речь.
Речь всё же должна идти о литературе.
Если такие слабые книги, как «Венерин волос», из года в год награждаются
престижными литературными премиями, то факт, как говорится, налицо: худо
идут дела в современной русской литературе.
А хвалебные песни ангажированных критикесс... Не верьте им, любезный
читатель.
+ + +
Нагромождение, в какие бы красивые эрудиционные оболочки оно ни рядилось,
всё равно останется нагромождением, некультурным хаосом. Нет в романе
сложности — той культурной сложности, на путях которой развивается подлинная
человечность, живая человеческая совесть. Герман Гессе писал некогда (в 1914
г.) о том, что нами будут править Упростители, что наступает «эра Великих
Упростителей». То, что эта эра наступила, нам показывает громко славимый
роман г-на Шишкина «Венерин волос». И загадка его опремированности тоже,
кстати, разгадывается просто: издательство пиарит изо всех сил и на всех
фронтах и направлениях.
Коммерция, господа! Всего лишь коммерция!..
Резюме
Вот, господа, мы с вами прочли две книги, награждённые в 2006 году
престижными литературными премиями. За бортом этого рассмотрения остался
Александр Кабаков с его старой книгой «Всё поправимо» — об этом поправимом
написано-перенаписано было достаточно в своё время — и Дмитрий Быков с
биографией Пастернака — non-fiction, по сути, а нас интересовала в этом
материале именно художественная литература, «fiction». По этим двум
премированным книгам можно судить о сегодняшней если не литературе в целом,
то хотя бы о наметившейся в недрах её тенденции.
Здесь Букер проявил бόльшую чуткость и наградил в самом деле знаковый роман,
обозначивший эту тенденцию. «Большая же книга», детище Абрамовича и других
богатых людей, которым литература, конечно, до лампочки, дала слабину:
Шишкин, господа, это, в общем-то, просто дурной тон по сегодняшним меркам...
В духовном пространстве России зарождаются серьёзные дела, требующие
подлинного осмысления, а не этих модернистских извертов; игры кончаются,
господа, жизнь требует серьёзных дел, серьёзного отношения к себе. Время
поверхностной писательской постмодернистской халявы закончилось. Писателям
это надо бы чувствовать, если они писатели, а не скоморохи от литературы.
Написать
отзыв
Не забудьте указывать
автора и название обсуждаемого материала! |
