|
Альфред Барков
«МАСТЕР И МАРГАРИТА»:
АЛЬТЕРНАТИВНОЕ ПРОЧТЕНИЕ
(Окончание. Начало в № 2)
М.А. Булгаков. Фото с сайта
www.rusinst.ru
Если в прошлом номере роман
М.А. Булгакова «совпал» с юбилеем Максима
Горького, то в апреле он «совпадает» с днем рождения не менее известного
человека. Пересмешник Булгаков создал литературную бомбу, которая по иронии
судьбы так и не взорвалась за 70 лет со времени завершения романа. Теперь ее
политический заряд уже выдохся, эпоха ушла в историю вместе с ее творцами.
Но мистика этого удивительного романа никуда не исчезла. Чего стоит один
факт: Воланд — любимый персонаж либеральной интеллигенции, и в то же время
эта самая интеллигенция не подозревала, что прототипом ее любимца является
самый ненавидимый ею человек…
Игорь Фролов
«РОМАН В РОМАНЕ»
Он дал нам евангелие, чтобы мы забыли о противоречиях во Христе, —
упростил образ его, сгладил в нем воинствующее начало и выдвинул покорное
«воле пославшего». Несомненно, что евангелие Толстого легче приемлемо, ибо
оно более «по недугу» русского народа.
А.М. Горький
Среди булгаковедов нет единого мнения относительно идейной нагрузки
«евангельских глав», называемых «романом в романе», «евангелием от Воланда»,
с которыми связано несущее какую-то ключевую смысловую нагрузку понятие о
«свете» как антитезе «покою». Создается впечатление, что Булгаков
полемизирует с кем-то, введя в повествование образ Левия Матвея с его
«козлиным пергаментом», который и является искаженной интерпретацией Нового
завета. Ведь если в уста самого Иешуа вложены слова «Я однажды заглянул в
этот пергамент и ужаснулся. Решительно ничего из того, что там записано, я
не говорил. Я его умолял: сожги ты бога ради свой пергамент! Но он вырвал
его у меня из рук и убежал», то наверное же не просто ради красного словца;
под этим явно подразумевалось чье-то искаженное толкование Евангелий,
ключевое для раскрытия смысла всего этического пласта романа.
Без раскрытия сути булгаковской полемики, как и без внесения ясности в
вопрос о значении понятий о «свете» и «покое» вряд ли можно будет считать
работу по разгадке смысла романа удовлетворительной.
Сосредоточив, однако, внимание на самой фразе «Он не заслужил света, он
заслужил покой» и вычленив ее из контекста, комментаторы романа незаслуженно
обделили вниманием предшествующую ей весьма информативную тираду Воланда.
«Не признаешь теней, а также зла», — укоряет он Левия.
Не означает ли это, что именно Левий и является автором концепции о
«свете»?..
Оказывается, действительно означает! Это подтверждают слова Воланда: «...
из-за твоей фантазии наслаждаться голым светом». Иными словами, автором
понятия о «свете» является Левий, что делает его образ ключевым для
понимания содержания «покоя» как антитезы «свету». Но единственное
сочинение, вышедшее из-под стила Левия, — тот самый «козлиный пергамент».
Тогда... уж не эта ли самая «фантазия» о «свете» является его содержанием?
«Не признаешь зла»... Но ведь это же не что иное, как «все люди — добрые»,
изрекаемое самим Иешуа! Следует ли понимать так, что Левий Матвей является
автором и этой концепции?
Стоп, не будем спешить. Похоже, мы подошли к очень ответственному моменту —
надо все четко расставить по местам.
Итак: рефреном по «ершалаимским» главам проходит максима Иешуа «Все люди
добрые».
Но, оказывается, она — креатура вовсе не Иешуа, а Левия Матвея. Того Левия,
которого сам же Иешуа и обвиняет в искажении смысла своих проповедей. Причем
не просто обвиняет — отвергает буквально все, что тот записал в «козлином
пергаменте»!
Получается странная вещь: с одной стороны, Иешуа отвергает все, что записал
Левий, в том числе и эту максиму, в которой Булгаков подразумевает какой-то
негативный подтекст (давайте мягче: не «негативный», а «полемический»); с
другой — Иешуа сам же и повторяет ее как одну из главных своих жизненных
установок, не ссылаясь на Левия как на первоисточник.
Единственная логически обоснованная гипотеза, которая давала бы выход из
противоречий, в которых мы с вами, терпеливый читатель, рискуем увязнуть,
формулируется так:
а) суть «козлиного пергамента» Булгаковым все-таки изложена; это — сам
«роман в романе», который является пародией на что-то;
б) образ Иешуа, в свою очередь, является пародией на чью-то интерпретацию
роли и образа Иисуса Христа. Ведь на самом деле — каким образом из-под пера
(или из уст) сатаны (напомню, соавтором «романа в романе» является Воланд!)
может получиться сусально-позитивный, лубочный образ Иисусика, которому
исследователи единодушно придают позитивную окраску? И как объяснить то
обстоятельство, что Булгаков так настойчиво дистанцирует себя от авторства в
создании этого образа, показывая в качестве авторов то сатану, то
запутавшегося в своих отношениях с нечистой силой Мастера?
Итак, задача сводится к поиску соответствующей работы или концепции,
послужившей объектом пародирования, то есть к определению личности человека,
с которым Булгаков ведет спор на страницах своего «закатного» романа.
Для облегчения поиска в качестве ключевых слов были выделены два характерных
лексических момента: написание Булгаковым через «в» имени Матвей и
наименование его должности как «сборщик податей» вместо канонизированных РПЦ
синонимов «сборщик пошлин», «мытарь».
При наличии трех, признанных в качестве основных, концепций интерпретации
Нового завета — исторической, нравственно-этической и
социально-экономической, авторами которых являются Э. Ренан, Л. Н. Толстой и
немецкий социал-демократ К. Каутский, задача расшифровки смысла этического и
философского пластов «романа в романе» с самого начала сводилась к его
сопоставлению с работами не Ренана, а Л. Н. Толстого, в личности которого
угадывается прообраз Левия Матвея.
На создание труда «Соединение и перевод четырех Евангелий» Толстой затратил
без малого четверть века. Булгаков вряд ли мог не знать о его существовании:
в состав редакционной комиссии по изданию юбилейного собрания входил его
друг и биограф П.С. Попов, женатый на внучке Толстого, а работа над изданием
началась еще до 1928 года.
В «Четвероевангелии» содержатся оба выделенных элемента «булгаковской»
лексики. В частности, приводя канонический перевод стиха «Иисус увидел
человека, сидящего у сбора пошлин, по имени Матфея...», Толстой предлагает
свою версию перевода: «Раз по пути увидел Иисус, сидит человек, собирает
подати. Звали человека Матвеем». Стих «...многие мытари и грешники возлегли
с Ним и учениками Его» Толстой перевел следующим образом: «И сделал Матвей
угощение Иисусу. Пришли еще откупщики податей и заблудшие и сидели с Иисусом
и учениками Его». Снова та же лексика; имя же Матвей вообще является
произвольной вставкой Толстого: ни в греческом списке, ни в синодальном
переводе этого стиха оно не упоминается.
Свое отношение к понятию «свет» Толстой изложил следующим образом: «Я не
знал света, думал, что нет истины в жизни, но, убедившись в том, что люди
живы только этим светом, я стал искать источник его и нашел его в
Евангелиях, несмотря на лжетолкование церквей».
Эти слова великого писателя дополняет запись в дневнике С. А. Толстой: «Он
стал изучать Евангелие, переводить его и комментировать [...] Он стал [...]
счастлив душой. Он познал, по его выражению, «свет». Все его мировоззрение
осветилось этим «светом».
Понятие о «свете» как антитезе «тьме» рассматривается Толстым как разница
между истиной и ложью, жизнью и смертью. Это подтверждает сделанный вывод о
том, что пожалованный Мастеру «покой» есть не что иное, как забвение,
духовная смерть.
Трактовка Толстым понятия о «свете» конгениальна с трактовкой этого же
понятия иудейским этическим учением, известным как «Каббала», в котором «Ор
Хаим» (свет жизни) — одно из основных понятий. Следует отметить, что,
работая на переводом Евангелий, Толстой специально изучал древнееврейский
язык, выверяя свои выводы по ключевым вопросам в трактовке Торы.
Здесь будет уместным отметить контекст использования Толстым понятия «тьма»
— в прямой увязке с понятием «власть»; эти контексты (духовная смерть,
власть) дают основу для нового осмысления проходящей рефреном по всему
булгаковскому тексту «тьмы».
Следует отметить, что отношение Толстого к земной власти проявилось не
только при переводе и толковании Евангелий; оно фактически являлось одной из
доминант его этики, особенно в последний период жизни. Толстой категорически
отрицал любой принцип государственного устройства как противоречащий учению
Христа. Такое отношение отразилось, в частности, на его настроении после
ставшего знаменитым отказа от собственности. Вот что он писал по этому
поводу 2 августа 1910 г. своему поверенному В. Г. Черткову: «Сделал,
главное, несомненно дурно тем, что воспользовался учреждениями отрицаемого
мной правительства, составив по форме завещание. Теперь я ясно вижу, что во
всем, что совершается теперь, виноват только я сам».
Как видим, трактовка в «ершалаимских» главах отношения Иешуа к земной власти
конгениальна с мнением Толстого.
Тема отрешившегося от земных благ бродяги-философа затрагивается в
«Четвероевангелии» неоднократно. Вот и приведенную фразу Христа «Богу —
Богово, кесарю — кесарево», сказанную относительно правомерности уплаты
подати Тиберию, Толстой комментирует таким образом, что монеты должны быть
отданы изображенному на них кесарю; им же, нищим бродягам, деньги только
мешают постичь свет.
И снова этот же вопрос просматривается как еще одна этическая доминанта
самого Толстого, отказ которого от собственности общеизвестен, — он не
только явился одной из причин разлада в его семье, но и получил широкую
огласку.
Итак, совпадение содержащихся в «романе в романе» и «Четвероевангелии»
концептуальных положений, как и характерных лексических моментов, дает
основание сделать вывод, что так называемое «евангелие от Воланда» является
пародией на произведение Л. Н. Толстого, а созданный Булгаковым образ Иешуа
— пародией на тот образ Христа, который получился в результате работы
великого романиста над евангельскими текстами.
Булгаковеды затратили немало сил на раскрытие смысловой нагрузки слов Иешуа
«все люди — добрые», однако к каким-либо значительным результатам их усилия
не привели, хотя эта сентенция до Булгакова была высказана Толстым, а запись
«Люди добры» с комментариями содержится в его дневнике. Эта же максима
является одной из составляющих концепции «непротивления злу насилием», а
также подхода к толкованию Толстым смысла Евангелий. То есть мы вправе
рассматривать факт ее включения в фабулу романа как еще одно указание на
генетическую связь образа Иешуа с творчеством Толстого.
Не оставляет сомнений негативное отношение Булгакова к концепции
«непротивления» как причине безволия Мастера, сна гражданской совести,
вследствие чего произошла трагедия в «московской» части романа: инфернальное
ликование лунного света, торжество лжи о насилии. То есть из двух
взаимоисключающих максим Евангелия от Матфея Булгаков выбирает «меч».
Теперь необходимо дать ответ на еще один связанный с образом Левия Матвея
этический вопрос. Мастер-Горький приговаривается Булгаковым к «покою»,
духовной смерти, а Левий-Толстой помещается в «свет». Полагаю, что таким
путем писатель расставил четкие этические акценты: Левий Матвей, как и Лев
Толстой, от сотрудничества с государственными институтами отказался,
отступник же Мастер, как и его жизненный прототип, гениально «угадавший»
грядущую трагедию, при ее наступлении предал свои идеалы, стал на службу
сатанинской Системе.
МЕФИСТОФЕЛЬ ИЛИ МЕССИЯ?
Теория, мой друг, сера, но зелено вечное древо жизни.
Мефистофель (в «Фаусте» Гете перевод В.И. Ленина)
Образ Воланда несет в романе огромную смысловую нагрузку. Булгаков вводит
его в повествование под личиной Сатаны, неоднократно повторяя это
утверждение. Эпиграф из «Фауста», упорное упоминание об идентичности образа
Воланда с Сатаной создают устойчивый стереотип, не разрушаемый даже
парадоксальными (в устах дьявола) восклицаниями «черт вас возьми!». Но вот
уже в самом начале романа в поле зрения читателя вводится «двойное вэ», с
которого начинается имя этого персонажа. Этот момент в увязке с тем фактом,
что в творении Гете о Мефистофеле в одном месте упоминается как о «юнкере
Фоланде», дало основание некоторым исследователям отождествлять Воланда с
Мефистофелем. Однако они не обратили внимания на то, что в «Фаусте» имя
Фоланда начинается с буквы «фау» (V), что далеко не идентично «дубль вэ»
(W), подчеркиваемой Булгаковым.
...Ответ Азазелло «любая женщина мечтала бы об этом, но ... этого не будет»
на заявление Маргариты о готовности отдаться Воланду вызывает уже серьезные
сомнения в идентичности этого персонажа с Сатаной — ведь далеко не «любая»
женщина мечтает об адюльтере с самим дьяволом. Утверждение Азазелло могло бы
быть справедливым в отношении святого духа, поскольку с точки зрения любой
женщины роль Девы Марии несомненно более престижна, чем заурядной ведьмы.
Так образ Воланда постепенно отдаляется от представления о Сатане. К тому же
«мессир» созвучно «мессия»... И когда в повествование вводится грязная
ночная сорочка Воланда, никак не вяжущаяся с представлением о Сатане («При
шпаге я, и плащ мой драгоценен»), возникающая параллель с рубищем Иешуа
способствует сближению этих образов, которые в умах человечества всегда
мыслились исключительно как антагонистические. Сцена принятия на себя грехов
преступников всех времен и народов, что является функцией Сына Божьего,
завершает это сближение.
Ночная сорочка выполняет в повествовании еще одну важную функцию: оставляя
нижнюю часть ног Воланда обнаженной, она, так же как и стоптанные ночные
туфли, свидетельствует об отсутствии у него такого обязательного для Сатаны
атрибута, как конская нога с копытом. Такую же функцию выполняет и лихо
заломленный на ухо берет, несовместимый с сатанинскими рогами. Кроме того,
подлинный Сатана, не далее как накануне остановивший время полночи, вряд ли
нуждается в солнечных часах, образованных к тому же воткнутой в землю
шпагой, отбрасывающий тень в виде креста. Сатана, как мы знаем, таких
изображений не переносит.
Такая чисто житейская деталь, как больная нога, не только не вяжется с
представлением о всемогущем Князе тьмы, но и делает этот образ
по-человечески близким. Упоминание Воланда о рецепте, который достался ему
от бабушки, окончательно опровергает версию о его идентичности с Сатаной.
Ведь самая первая в истории человечества бабушка — праматерь наша Ева —
приобрела такое свое качество именно благодаря сатанинским козням; и все мы
хорошо знаем, что Сатана существовал уже тогда, когда будущая первая бабушка
пребывала еще Первой девой.
Таким образом, путем тщательного подбора характерных черт Булгаков еще
задолго до финала опровергает открыто декларируемую версию. Воланд предстает
перед читателем не как Сатана, а едва ли не как «самый человечный человек»
из всех персонажей романа.
Сочетание сатанинского с человеческим, причем так тщательно отработанное,
должно бы являть собой исключительно благодатную почву для проявления
диалектичности образа, так характерной для булгаковского стиля. Но, несмотря
на всю тщательность проработки именно этого образа, при создании которого
диалектическое взаимодействие противоположностей прямо просится в строку,
Булгаков как будто бы изменил себе — именно в данном случае этой самой
диалектичности как раз и нет. А есть механический набор отрицательных и
положительных качеств, взаимодействие между которыми отсутствует.
Вот только один пример: ну зачем, спрашивается, Булгакову потребовалось
наделять Воланда признаками застарелого заболевания сифилисом? Как! Воланд —
сифилитик?!! Нет, это уж слишком! — так наверняка воскликнет негодующе
маститый булгаковед, издавший не одну работу на эту тему. И будет неправ.
Ведь автор «Мастера и Маргариты» был не просто врачом — он практиковал на
дому (на том самом Андреевском спуске, 13) именно как венеролог; и свой
специфический опыт он не один раз использовал в своих произведениях. В
«Белой гвардии» содержатся три колоритнейших описания симптомов этой
болезни. Вот графоман Русаков, разглядывая в зеркале свою грудь, украшенную
сыпью, которой его одарила некая Лелька, сокрушается: «Пройдет пятнадцать
лет, может быть, меньше, и вот разные зрачки, гнущиеся ноги...». Алексей
Турбин, на прием к которому попал Русаков, «внимательнейшим образом
вгляделся в зрачки пациенту и первым долгом стал исследовать рефлексы».
Внимательный читатель уже обратил, наверное, внимание на то обстоятельство,
что доктор Турбин стал искать признаки сифилиса «первым долгом» не на коже
пациента, а именно в его зрачках. Что же касается доктора Булгакова, то с
его точки зрения этот симптом настолько общеизвестен, что незадачливый
персонаж его первого романа еще до визита к доктору уже знал наперед о
предстоящих изменениях в своих зрачках.
А вот строки из опубликованной в 1926 году автобиографической булгаковской
повести «Звездная сыпь»: «Я, вероятно, увижу этого Семена с гумозными язвами
у себя на приеме. Цел ли у него носовой скелет? А зрачки у него
одинаковые?».
А теперь — строки о Воланде: «Два глаза уперлись Маргарите в лицо. Правый с
золотою искрой на дне, сверлящий любого до дна души, и левый — пустой и
черный, вроде как узкое игольное ухо, как выход в бездонный колодец всякой
тьмы и теней».
Теперь-то уж читатель без труда обнаружит, что сам Воланд прямо и открыто
говорит о характере своей болезни: «Приближенные утверждают, что это
ревматизм... но я сильно подозреваю, что эта боль в колене оставлена мне на
память одной очаровательной ведьмой, с которой я близко познакомился в
тысяча пятьсот семьдесят первом году в Брокенских горах, на Чертовой
Кафедре».
А, собственно, что еще может оставить на память очаровательная ведьма?
Пикантную болячку с другим названием? Разве что...
Так вот я и ставлю вопрос: зачем Воланду (!) ко всему прочему еще и сифилис?
Чтобы разобраться, придется все-таки выяснять, во что нацелены обильно
развешенные Булгаковым разнокалиберные ружья (то есть черты Воланда),
которые по законам какого хотите жанра должны все-таки выстрелить. Только
вот куда?
Думаю, проницательный читатель и сам уже догадался, для чего Булгаков
поместил в роман весь этот воландовский арсенал: хотим мы того или нет, но
реальный, жизненный прототип этого образа определять надо.
«ТАК КТО Ж ТЫ, НАКОНЕЦ?»
Лысый, картавый, плотный, крепкий человек...
А. М. Горький
Косоглазый, картавый, лысый сифилитик.
И. А. Бунин
Не всемогущий чародей, а хладнокровный фокусник, не жалеющий ни чести, ни
жизни пролетариата.
А. М. Горький
Злодейски гениальный Ленин.
А. Н. Потресов
...Справедливый высший судья, по которому Булгаков, казалось бы, сверяет
поступки остальных персонажей, сочетание величия и скромности, даже
аскетизма — все это дает основание предположить, что под персонажем,
сумевшим остановить время на шабаше преступников, подразумевается масштабная
личность. В пользу этого может свидетельствовать и такое парадоксальное
обстоятельство: по устному описанию Бездомного Мастер сразу узнал Воланда,
хотя такого персонажа в созданном им романе о Пилате нет!
Остается предположить, что если прямая связь между Воландом и Мастером как
литературными персонажами не очевидна, то она имела место между их
жизненными прототипами; в пользу этого свидетельствует и реакция Маргариты
на сомнения Мастера, появившегося в квартире номер 50: «Опомнись. Перед
тобой действительно он!», что является развитием парадокса с «узнаванием».
Заслуживает внимания и намек Булгакова на то обстоятельство, что Воланд
раньше бывал в Москве: он устроил сеанс магии, чтобы увидеть, что изменилось
в жителях Москвы. «Изменилось» — значит, он сравнивает с прошлым опытом...
Намек — в окончательной редакции, а в последней черновой Воланд говорит об
этом вполне определенно: «Давненько не видел москвичей. Внешне они сильно
изменились, как и сам город, впрочем».
Для определения круга поиска прототипа этого персонажа следует принять во
внимание, что в романе Воланд занимает более высокую иерархическую ступень,
чем Мастер. Следовательно, его прототип должен был бы занимать в жизни более
значимое положение, чем Горький. Чтобы выяснить, кого именно мог иметь в
виду Булгаков при создании этого образа, представляется целесообразным
сопоставить содержащиеся в романе факты в отношении Воланда со сведениями о
видных деятелях, имена которых начинались с «двойного вэ» и занимавших
значительное место в биографиях Горького и Андреевой.
В числе их корреспондентов можно назвать только одного человека, данные
которого отвечают всем изложенным критериям. Направляя им на Капри письма из
Женевы, Берна и Парижа, он указывал в своем адресе фамилию и инициал имени
во французской транскрипции — с использованием буквы «дубль-вэ» и диграфов
для передачи гласных звуков. В результате его русская фамилия приобрела вид,
содержащий все составляющие слово «Воланд» буквы, за исключением последней
«д».
Это имя — Владимир Ульянов, в авторской транскрипции на французском языке —
Wl. Oulianoff.
Понимаю, что такой вывод как-то не очень вяжется с укоренившимися
представлениями о мировоззрении и круге интересов Булгакова. Но ведь не кто
иной, как сам Булгаков в папке с черновыми материалами для романа «Мастер и
Маргарита», наряду с биографическими данными королевы Марго, Маргариты
Наваррской и др., хранил бюллетени о состоянии здоровья Ленина. Подчеркиваю:
в папке с материалами именно для этого романа. Это факт — не из чьих-то
воспоминаний или переделанных дневников, а из материалов отдела рукописей
ГБЛ, то есть подлинных документов.
Но все же главным аргументом в определении прототипа является, как всегда,
текст романа, и проверить эту неожиданную версию следует в первую очередь на
нем. Впрочем, эта версия не так уж неожиданна: вспомнить хотя бы, где Воланд
при погоне за ним Бездомного делает крюк — у станции метро «Библиотека имени
Ленина», у самой Библиотеки имени Ленина, у дома с мемориальной плитой с
этим же именем... С другой стороны, Мастер и Маргарита: Воланд вместе с
ними, он — между ними, он же — над ними. Не такое ли положение занимал Ленин
в судьбах Горького и Андреевой? Эту параллель можно развить: Воланд по
просьбе Маргариты «извлекает» Мастера; не напоминает ли это Женеву 1903
года, где Ленин и Андреева определили дальнейшую судьбу Горького? Или другая
параллель: Маргарита «нашептала» Мастеру «покой», Воланд исполнил; следует
ли напоминать роль «нашептывания» Андреевой в истории с эмиграцией Горького
в 1921 году?
Под углом зрения этой версии стоит рассмотреть группу характеризующих
Воланда признаков, которые могут указывать на конкретную личность его
прототипа.
В этом плане уже в начале романа заставляет задуматься парадоксальная
ситуация, в которой всемогущий Воланд (!) затрудняется ответить на вопрос,
немец ли он... И там же Бездомный подозревает в нем шпиона... О том, что
Ленин был германским шпионом, пишут и говорят сейчас много. В булгаковские
времена, правда, не писали, но говорить — говорили. Шёпотом... Видимо, по
этой причине при диктовке на машинку окончательной редакции Булгаков опустил
содержавшиеся в рукописи слова Воланда «их ферштее нихт».
Воландовская фраза «О, я вообще полиглот и знаю очень большое количество
языков» также согласуется с тем фактом, что Ленин действительно хорошо
владел несколькими европейскими языками.
Еще факт. В беседе с Берлиозом и Бездомным Воланд упоминает о своем
несогласии с положениями философии Канта. Вряд ли можно найти в числе
близких Горького другого, кроме Ленина, человека, который бы не только
уделил столько внимания критике идей этого философа, к которым в России
проявляли большой интерес, но и развязал беспрецедентный по своим масштабам
террор по их искоренению из умов граждан Страны Советов.
И как не вспомнить эпизод в романе, где Воланд демонстрирует Маргарите свой
глобус, на котором проступает живая картинка войны. Ассоциацию с этим местом
в романе не могут не вызвать такие строки из письма М. Ф. Андреевой Горькому
от 29 января 1924 года по поводу смерти Ленина: «Ты когда-то в Москве, на
собрании, говорил, мне сказали, что Владимир Ильич представляется тебе
человеком, который взял землю в руки, как глобус, и ворочает ею, как хочет».
Первоначально роман мыслился как повествование о Воланде и назывался в одном
из вариантов «Великий канцлер». Слово «канцлер» в немецком языке означает
главу правительства. То есть это то, что у нас — предсовмина,
предсовнаркома. Первым после Октябрьского переворота такую должность занимал
Ленин. Вот он-то и был нашим первым канцлером. А уж каким великим...
Теперь — не менее интересное: группа внешних признаков. Мнения наблюдателей
относительно того, из каких материалов изготовлены коронки Воланда,
разошлись. По мнению одних — из золота, других — из платины, третьи же
считают, что из обоих металлов. То, что коронки не вяжутся с понятием о
вечном Сатане, ясно. Очевидно, Булгаков имел в виду какой-то предмет и ввел
эти данные, чтобы вызвать у читателей определенные ассоциации с ним. Таким
предметом, с изображением которого каждый из нас еще совсем недавно
сталкивался каждодневно, является знак ордена Ленина.
Оказывается, с сентября 1934 года орден чеканили из серебра с золотым
покрытием, а согласно постановлению Президиума ВЦИК от 11 июня 1936 года (за
неделю до смерти Горького и даты финала романа!) барельеф стали чеканить из
платины, а подложку — из золота. Приведенная дата может рассматриваться и
как усиливающий фактор, поскольку характерным для булгаковского метода
подбора «ключей» является их совмещенная смысловая нагрузка (примеры с
маркой вина, планетой Меркурий, ночной сорочкой). В данном случае эпизод с
коронками можно расценивать не только как намек на орден, связанный с именем
Ленина, но и как дополнительное дублирование информации о времени развязки в
романе.
Другое противоречие в показаниях очевидцев: на какую ногу хромал этот
персонаж. Здесь, как и в случае с коронками, одни считают, что на левую,
другие — на правую, а третьи никакой хромоты не заметили вообще. Известно,
что после инсульта физическая хромота проявлялась у Ленина в разное время в
большей или меньшей степени. И здесь больше всего поражает совпадение
симптомов болезни Ленина в описании лечившего его профессора Осипова с целым
набором приведенных в романе примет Воланда. Судить об этом прошу самих
читателей.
«Владимир Ильич был страстным охотником... он иногда на охоте присаживался
на пень, начинал растирать правую ногу, и на вопрос, что с ним, говорил:
«Нога устала, отсидел». Полагаю, что связанный с хромотой Воланда пассаж
можно истолковать и как намек на паралич правой стороны тела Ленина,
сопровождавшийся потерей речи. Внешние признаки таких явлений, которые
первыми бросаются в глаза и которые остаются даже после восстановления речи,
подаются Булгаковым еще в сцене на Патриарших прудах («рот какой-то
кривой»); прибывшая в квартиру номер 50 Маргарита обнаружила, что «лицо
Воланда было скошено в сторону, правый угол рта был оттянут книзу». В
последней рукописной редакции — «Рот кривой начисто».
Профессор Осипов: «Он очень охотно подвергался массажу, очень охотно
принимал ручные и общие ванны...». В романе: «Одну ногу он поджал под себя,
другую вытянул на скамеечку. Колено этой темной ноги и натирала какой-то
дымящейся мазью Гелла».
Далее, Осипов: «Правые конечности были напряжены до того, что нельзя было
согнуть ногу в колене... В это время мы измерили температуру — термометр
показал 42,3 градуcа — непрерывное судорожное состояние привело к такому
резкому повышению температуры; ртуть поднялась настолько, что дальше в
термометре не было места». А вот как это же описано в романе: «Воланд
положил свою тяжелую, как будто каменную, и в то же время горячую, как
огонь, руку на плечо Маргариты».
Полагаю, теперь уже можно утверждать: бюллетени о состоянии здоровья Ленина,
сохранившиеся в папке с материалами к роману, были использованы
действительно по-булгаковски — явные симптомы последствий инсульта включены
в фабулу таким образом, что при всей их «незашифрованности» они как признаки
заболевания при чтении не воспринимаются, а их истинный смысл вскрывается
только при сопоставлении этой части романа с симптомами болезни Ленина.
«Правый глаз черный, левый почему-то зеленый». К тому же, правый — «с
золотой искрой на дне»... То, что один глаз у Ленина был близорук, другой —
дальнозорок, об этом говорят как об общеизвестном факте. Да и по определению
И. А. Бунина Ленин — «косоглазый».
Но «косоглазый» — не единственное, что было сказано Буниным о Ленине.
Помните — там было еще и... «сифилитик». Вот, наконец, и выстрелило это
«неизвестно зачем» подвешенное Булгаковым ружье. Современники Ленина
полагали, что весь его паралич был следствием подхваченного где-то сифилиса.
Академик Б. В. Петровский, бывший министр здравоохранения СССР, писал, что
«...за рубежом ходили слухи, что у него был наследственный сифилис».
Была снаряжена целая медицинская экспедиция в Астрахань, откуда родом были
предки Ленина с отцовской стороны, чтобы проверить подозрения о
наследственном сифилисе. «Такую старую грязь разворотили, что и вспоминать
нет охоты», — рассказывал заместитель Ленина по Совнаркому, а позже —
председатель Совнаркома А. И. Рыков Борису Николаевскому в 1923 году, в
Саарове под Берлином, где оба были гостями Максима Горького.
Современник В. И. Ленина Н. Валентинов (Н. Вольский) вспоминал:
«…Пополз по Москве слух, что у Ленина прогрессивный паралич, явившийся
следствием сифилиса. …У меня был большой разговор с М. А. Савельевым (моим
ближайшим начальством). Он мне рассказал, что к предположениям и слухам о
сифилисе у Ленина часть Политбюро отнеслась только как к очередной вражеской
попытке его как-нибудь опозорить, но в том же Политбюро Рыков, Зиновьев,
Каменев — считали, что нельзя отбрасывать эти слухи простым отрицанием.
Поэтому была образована особая тайная комиссия ЦК, которой было поручено
собрать все данные по этому вопросу. В распоряжении комиссии были всякие
анализы крови и пр., сделанные еще после первого удара, результаты вскрытия
тела и, наконец, все, что можно было иметь для суждения: не было ли сифилиса
у предков Ленина. На основании всего собранного материала комиссия убежденно
пришла к выводу, что сифилиса у Ленина не было. Кто входил в эту комиссию,
Савельев мне не указал».
Нет, вовсе не напрасно врач-венеролог Булгаков хранил в материалах к роману
бюллетени о развитии болезни Ленина.
Кстати, еще одно «ружье». Помните, Воланд пьет на шабаше вино из черепа
только что убитого барона Майгеля? Эффектно... Но мерзко. Я бы этого делать
не стал. Не смог бы... Наверное, большинство из читателей «Мастера и
Маргариты» — тоже. А вот Владимир Ильич Ленин...
...Нет, Владимир Ильич из чужих черепов вина, наверное, не дегустировал.
Просто, если верить появившимся в последнее время публикациям наших
известных историков, в его кабинете до самой его смерти хранилась
доставленная из Екатеринбурга в качестве отчета о выполненной работе голова
убиенного Императора Всея Руси Николая Второго.
И еще деталь. Давайте вспомним, что писал Ленин о Толстом: «Помещик,
юродствующий во Христе», «Юродивая проповедь «непротивления злу насилием»,
«Проповедь одной из самых гнусных вещей, какие только есть на свете, именно
— религии», «Движению вперед мешают все те, кто объявляет Толстого общей
совестью, учителем жизни», «Идеологией восточного строя, азиатского строя и
является толстовщина в ее реальном историческом содержании».
Итак, совокупность представленных Булгаковым деталей достаточно четко
указывает на личность Ленина как прототип образа Воланда. Но ответа на
поставленный вопрос — о причинах отсутствия в нем булгаковской
диалектичности — этот вывод пока не дает.
ОТ ИЕГУДИЛА ХЛАМИДЫ ДО ВОЛАНДА
Трагическое безумие Ленина даст тему не одному драматургу грядущих столетий.
Марк Алданов
Если дьявол существует и вводит меня в искушение, то это — во всяком случае
не «мелкий бес» эгоизма и тщеславия, а Абадонна, восставший против творца,
равнодушного к людям и лишенного таланта.
А. М. Горький
Положительным типом для Горького был протестант.
А. В. Луначарский
Изложенные построения вряд ли можно считать завершенными без ответа на
вопрос, суть которого сводится к следующему. Поскольку «роман в романе» и
образ Иешуа явились продуктом пародирования, то, по законам жанра, мы вправе
рассчитывать на наличие адекватной пародии и в данном случае.
Как показано выше, многочисленные штрихи указывают на личность В. И. Ленина
как прототип образа Воланда. Однако отмеченная его парадоксальность
свидетельствует, скорее всего, что писатель замыслил нечто большее, чем
тривиальную сатиру на «злодейски гениального Ленина». К одному из
парадоксов, связанных с этим образом, можно отнести, в частности, явно
преднамеренное, хотя и лишенное диалектических переходов переплетение в
одном персонаже сатанинского с божественным, что выливается в конечном счете
во взаимный обмен функциями между Спасителем и антихристом (чего стоит,
например, исполнение сатаной-Воландом во время шабаша причастия — функции
Сына Божия; с другой стороны, пассивное всепрощенчество Иешуа привело к
гибели Москвы, которую, как и Иерусалим когда-то, накрыла тьма).
Как оказалось, трудности с трактовкой значения этого образа определяются в
первую очередь тем, что, не вписываясь в булгаковскую систему образов, он
тем не менее безусловно воспринимается исследователями как чисто
булгаковская креатура; несмотря на значительное количество работ,
посвященных пародии в творчестве Булгакова, ни в одной из них даже не
ставится вопрос о том, что образ Воланда является пародийным.
Однако, как только такая гипотеза принимается за основу анализа, тут же
выясняется, что факт переплетения в Воланде сатанинского с божественным
соответствует горьковской религиозной диалектике, в которой сатана, по его
мнению, — великий революционер; со временем он приобретает у Горького все
более положительный смысл, часто меняясь местами с Богом настолько, что
трудно понять, кто Христос, а кто антихрист, кто Бог, кто сатана. Эти
моменты подробно разбираются в работе М. Агурского «Великий еретик (Горький
как религиозный мыслитель)».
В 1918 году Горький пишет в «Новой жизни»: «Сегодня — день рождения Христа,
одного из двух величайших символов, созданных стремлением человека к
справедливости и красоте. Христос — бессмертная идея милосердия и
человечности, и Прометей — враг богов, первый бунтовщик против Судьбы, —
человечество не создало ничего величественнее этих двух воплощений желаний
своих. Настанет день, когда в душах людей символ гордости и милосердия,
красоты и безумной отваги в достижении цели — оба символа сольются в одно
великое чувство». Именно эта идея вложена в уста дьякона-расстриги Егора
Ипатьевского («Жизнь Клима Самгина»): «Не Христос — не Авель нужен людям,
людям нужен Прометей-Антихрист».
...Итак, Христос и антихрист у Горького часто меняются местами,
«перехватывая» функции друг друга... Но разве не эта же ситуация описана в
«Мастере и Маргарите», где Воланд творит добро, а всепрощенчество Иешуа
приводит к глобальной трагедии?
...Сатана Горького — революционер, положительный герой... Разве не таким
является булгаковский Воланд?.. И уж поскольку фигура Ленина определилась
как прототип этого образа, то разве не интересно знать, что писал о Ленине
Горький, — разумеется, кроме трижды переделывавшегося по указке Системы
злополучного очерка?
Читаем — ноябрь 1917 года: «Ленин, Троцкий ... отравились ядом власти»,
«Слепые фанатики и бессовестные авантюристы», «Ленин и соратники его считают
возможным совершать все преступления», «Рабочий класс не может не понять,
что Ленин на его шкуре, на его крови производит только некий опыт, стремится
довести революционное настроение пролетариата до последней крайности и
посмотреть — что из этого выйдет?» ... «Рабочий класс должен знать, что
чудес в действительности не бывает, что его ждет голод, полное расстройство
промышленности, разгром транспорта, длительная кровавая анархия, а за нею —
не менее кровавая и мрачная реакция» ...
Тогда же, 6/19 ноября 1917 года дневниковая запись Гиппиус приводит такие
слова Горького: «Я... органически... не могу... говорить с этими...
мерзавцами. С Лениным и Троцким».
А теперь сопоставим эти горьковские высказывания 1917 года о «мерзавце» с
его же более поздними: «Мы в стране, освещенной гением Владимира Ильича
Ленина, [...] в стране, где неутомимо и чудодейственно работает железная
воля Иосифа Сталина!» И вот такое суммирование прямо противоположного, что в
разное время писалось Горьким о Ленине, дает не что иное, как образ ...
Воланда! Иными словами, Булгаков не просто создал первичный образ
Воланда-Ленина, а спародировал то, что вышло из-под пера Горького.
Становится понятным и лишенный диалектических переходов набор положительных
и отрицательных качеств Воланда: Булгаков не мог не следовать манере
пародируемого им Горького, отношение которого к Ленину едва ли можно назвать
амбивалентным — привлекательное в этой личности не сочеталось в его сознании
с отталкивающим; эти качества не сосуществовали для Горького одновременно
как нечто целое, неразделимое и противоречивое; они составляли два крупных
самостоятельных (и по-горьковски доведенных до крайности, если говорить об
их пафосе) блока, не просто разделенных во времени, а, скорее, пристроенных
Горьким к различным этапам своей биографии.
Образ Воланда как раз и есть та самая «по Сеньке шапка», как характеризовал
«малодаровитость» и «внутреннюю тусклость» самого Горького К. И. Чуковский;
если продолжать пользоваться его меткими характеристиками, то трудно не
признать, что его мнение о непсихологичности, несложности и элементарности
Горького как нельзя более характеризуют именно ту неамбивалентность образа
Воланда, в качестве кальки для которого Булгаков удачно использовал и
характерные черты личности самого Горького.
Нет, безусловно прав был Воланд, предрекая, что роман преподнесет нам
неожиданности... Хотя если вдуматься, то вывод о том, что образ Воланда
пародирует горьковскую интерпретацию исторической фигуры Ульянова-Ленина, не
является таким уж неожиданным. Ведь по фабуле Воланд является креатурой
Мастера, вышедшей со страниц романа в реальную советскую действительность; с
другой стороны, Воланд является не только персонажем романа, но и его
соавтором. Это, как и факт генетической связи между личностью Горького и
образом Мастера, уже дает основание для версии о том, что прототип образа
Воланда следует искать в творчестве Горького.
Вот еще одна работа Н. Н. Примочкиной: «Горький и Булгаков: из истории
литературных отношений». Ее материал настолько интересен, что с
удовольствием помещаю выдержку из него именно в эту главу:
«Следует сказать несколько слов о перекличках и параллелях в творчестве
Горького и Булгакова начала 30-х годов. Любопытен, на наш взгляд, следующий
факт: в самый разгар работы Булгакова над «романом о черте» (позднейшее
название «Мастер и Маргарита») у Горького рождается замысел пьесы о черте,
причем одного из возможных воплотителей этого замысла он видит в Булгакове.
4 февраля 1932 г. он писал заведующему литчастью МХАТа П. А. Маркову: «У
меня есть кое-какие соображения и темы, которые я хотел бы представить
вниманию и суду талантливых наших драматургов: Булгакова, Афиногенова,
Олеши, а также Всев. Иванова, Леонова и др... Есть у меня и две темы смешных
пьес, героем одной из них является Черт — настоящий!..». Замыслом пьесы о
черте Горький поделился также с гостившим у него А. Афиногеновым, записавшим
этот сюжет в своем дневнике: «Тема сатирическая, бытовая. Перед занавесом
черт. Он в сюртуке, он извиняется за свое существование, но он существует.
Он здесь будет организовывать цепь, заговор случайностей, чтобы люди через
эти случайности пришли в соприкосновение и обнаружили тем самым свои
внутренние качества, свои бытовые уродства. Черт передвигает вещи,
подсовывает письма, черт создает внешние мотивировки для развития поступков
людей в их бытовом окружении. Он порой язвительно усмехается и спрашивает
публику: «Каково, хорошо ведь работаю, вот как людишки сталкиваются, вот
какая чертовщина разыгрывается». К тому же времени относится горьковский
набросок плана будущей пьесы под названием «Правдивый рассказ о злодеяниях
черта», близкий по содержанию к тому, что записал Афиногенов.
Булгаков мог знать о подобных его замыслах, хотя бы от П. А. Маркова, с
которым тесно общался. Конечно, для того, чтобы рассматривать в свете этих
данных какую-то грань фабулы «Мастера и Маргариты» как рефлексию творческих
замыслов Горького, основания имеются. Не менее интересно и то, что в
процессе создания романа Булгаков читал его как раз тому кругу лиц, который
был знаком с этими планами Горького, и соответствующие ассоциации у
слушателей не могли не возникнуть. Повлияло ли это как-то на развитие
замысла Булгакова? Гадать не буду, напомню только один факт: образ Мастера
был введен в роман уже после 1932 года... Хотя, впрочем, еще до этого
Горький уже присутствовал в романе в образе Феси.
Итак, два антагониста: в жизни — Толстой и Горький, в романе — их двойники
Левий Матвей и Мастер; два созданных ими образа — Христос в
«Четвероевангелии», антихрист с чертами мессии — в горьковской лениниане;
наконец, две булгаковские пародии на эти образы — Иешуа и Воланд, ни один из
которых, кстати, Москву от «тьмы» не спас. Причем обе эти булгаковские
пародии побуждают нас смотреть на исторические личности Ленина и Толстого не
только с позиций самого Булгакова, но и глазами Мастера-Горького.
Булгаков не опровергает Евангелие от Матфея, не привлекает антихриста к
решению российских проблем, в чем его упрекают патриотические издания, а,
наоборот, осуждает Горького за пособничество сатанинской Системе,
одновременно с этим выражая и свое несогласие с толстовской концепцией
«непротивления». Роман «Мастер и Маргарита» — это видение Булгаковым причин
нашей национальной трагедии.
...«Чтобы знали...» — такими были предсмертные слова Булгакова о назначении
своего «закатного романа».
Здесь читайте:
Булгаков Михаил
Афанасьевич (1891-1940), писатель.
Альфред Барков. «Мастер и Маргарита»: альтернативное прочтение.
Вы можете высказать свое суждение об этом материале в
ФОРУМЕ ХРОНОСа
|