Олег ЗАСЛАВСКИЙ

СЮЖЕТ И КОМПОЗИЦИЯ "ГЕТЬМАНА"

НОВОСТИ ДОМЕНА

ГОСТЕВАЯ КНИГА

Русская жизнь

МОЛОКО

ПОДЪЕМ

БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ

ГАЗДАНОВ

XPOHOC

ФЛОРЕНСКИЙ

НАУКА

РОССИЯ

МГУ

СЛОВО

ГЕОСИНХРОНИЯ

ПАМПАСЫ

ПЛАТОНОВ

РЕКОНСТРУКЦИЯ ЗАМЫСЛА

Произведение Гоголя 'Гетьман' до сих пор сравнительно мало привлекает внимание исследователей. Это связано, по-видимому, с тем, что оно не было окончено, причем "ни в рукописях самого Гоголя, ни в переписке его, ни в воспоминаниях современников мы не найдем каких-либо определенных и достоверных сведений о работе над Гетьманом" (Гоголь 1940: 712). В настоящее время отсутствует даже сколь-нибудь определенное мнение относительно взаимосвязи известных отрывков из Гетьмана'. 'Глава из исторического романа' и частично 'Кровавый бандурист' были опубликованы при жизни Гоголя; его примечание в Арабесках указывает, что это - части единого целого. После смерти Гоголя были найдены и опубликованы фрагменты под условным названием 'Несколько глав из неоконченной повести' и 'Мне нужно видеть полковника'. В комментарии Н. Л. Степанова сказано, что "отношение фрагментов 'Глава из исторического романа' и 'Мне нужно видеть полковника' к замыслу Гетьмана' остается неясным; возможно, они являются подготовительными к нему этюдами" (Гоголь 1976: 332). Эта фраза является почти буквальным повторением фразы из комментария к академическому изданию 1940 г. Там, однако, содержалось нечто большее:

Отрывок же 'Мне нужно видеть полковника' можно осмыслить, предположивши в "отроке, почти юноше", стремящемся попасть к полковнику, переодетую Галю, возлюбленную Остраницы, которую он в 'Нескольких главах' зовет с собою в поход и которая затем в 'Кровавом бандуристе', действительно, оказывается переодетой в мужской костюм - пленником, захваченным поляками и обреченным на пытки. В таком случае, набросок этот объяснял бы, каким образом Галя попала в Польшу после предшествующих отказов следовать за возлюбленным. (Гоголь 1940: 713)

Таким образом, комментатором академического издания предложена некоторая частичная реконструкция замысла. Как мы постараемся показать, высокая степень связности текста делает возможной реконструкцию не только рассмотренной комментатором сюжетной детали, но и авторского замысла в целом. (При этом мы увидим, что в предположении комментатора содержится, по всей вероятности, существенная ошибка.)

Помимо отмеченного выше осторожного предположения о cвязи 'Главы' и 'Мне нужно видеть полковника' в комментарии содержится безапелляционное суждение о соотношении между двумя другими частями:

Сравнительно просто дело обстоит лишь с 'Кровавым бандуристом' ('Пленником'), который, очевидно, продолжает собою линию действия, намеченную в 'Нескольких главах'; оба отрывка легко объединяются единым сюжетом о борьбе казаков с Польшею и о походе Степана Остраницы, которого некоторые исторические источники называли гетьманом. (Гоголь 1940: 713)

Здесь, однако, сразу же возникает фактическое противоречие: события в 'Кровавом бандуристе' помечены 1543 г., а в 'Нескольких главах' - 1645 г. Правда, "есть основания полагать, что рукопись эта, и другие черновые рукописи Гоголя, содержала много описок, вязок, недосказанностей и т. п." (там же, 711), так что вторую дату можно считать (как это подразумевалось, вероятно, комментатором) ошибкой. Однако, как теперь известно, в рукописи первоначально стояло 1620, исправленное затем на 1645 (Чарушникова 1976). Внимание Гоголя к дате не позволяет отмахнуться от отмеченного противоречия.

Известно, что хронология у Гоголя не была "расчислена по календарю": в его произведениях содержатся многочисленные неувязки (Лотман 1968, Манн 1978: 72). Это не означает, что категория времени не играет роли у Гоголя: она существенна, но именно как категория поэтики; говорить же о конкретной хронологической приуроченности не имеет смысла. Далее мы увидим, что в Гетьмане' значимы не сами даты, а соотношение между ними.

В настоящей работе содержится попытка на основании исследования поэтики произведения предложить (хотя бы в общих чертах) реконструкцию его замысла. Независимо от справедливости предлагаемой реконструкции изучение поэтики 'Гетьмана' представляет безусловный самостоятельный интерес. Попутно мы будем обращаться и к другим произведениям Гоголя - как неоднократно уже исследовавшимся ('Страшная месть'), так и подобно 'Гетьману' оставшимся в тени ('Страшный кабан').

Прежде всего, покажем непосредственную сюжетную связь 'Главы' с 'Кровавым бандуристом'. Она не была выражена в явном виде и потому ускользнула от внимания исследователей.

'Глава' содержит вставную новеллу - рассказ полковника Глечика. В заключение рассказчик говорит о судьбе героя новеллы: "Куда же делся после того схимник, этого никто не скажет вам." Этот схимник - бывший "нечистый пан", которого настигло наказание за убийство дьякона:

Встал с постели, глядит: колючие ветви сосны царапаются к нему сквозь стену и, будто живые, вытягиваются длиннее, длиннее и как раз достают до него. [...] из них каплет человечья кровь, сначала холодная, как лед, а потом жжет, да и только!

[...] проклятая сосна, протягивая ветви, словно руки, хватает пана и обдает его кровавыми каплями.

Сейчас мы увидим, что вопреки мнению Глечика все же возможно указать, "куда делся схимник". Обратимся к концу 'Кровавого бандуриста' - сцене появления "страшнейшего фантома".

Это был... ужасно! - это был человек... но без кожи. Кожа была с него содрана. Весь он был закипевший кровью. Одни жилы синели и простирались по нем ветвями!.. Кровь капала с него!..

Параллелизм описаний (ветви = жилы, капающая кровь) с несомненностью говорит о том, что "кровавый бандурист" и есть тот самый схимник. Здесь Гоголем воспроизведена (в том, что касалось представлений о преступлении и наказании) самая суть архаического мышления, согласно которому "'преступник' представлял собой олицетворение совершенного преступления" (Фрейденберг 1978: 158): осуществивший преступление с помощью сосны "нечистый пан" сам как бы превращается в орудие преступления (а до этого, заметим, с юной отождествляется жертва).

Итак, оба рассматриваемых фрагмента скреплены по крайней мере общностью одного из персонажей. Одновременно это дает возможность установить внутреннюю относительную хронологию разных отрывков 'Гетьмана'. События в рассказе Глечика происходят «лет за пятьдесят перед тем, как мы балагурим с вами". Между временем действия 'Кровавого бандуриста' и 'Нескольких глав' (1543 и 1645 гг. соответственно) - сто лет. Таким образом, 'Глава' в хронологическом отношении оказывается практически в точности посередине между 'Кровавым бандуристом' и 'Несколькими главами'.

Но сто лет - это век, время жизни двух поколений, время перехода от дедов к внукам. Неслучайно в начале 'Нескольких глав' унижению подвергается стодвадцатилетний старец: "Сто лет, а может, и больше, тому назад, меня драли за чуб, когда я был хлопцем у батька." Все три отрывка выстраиваются в единую цепь, организуемую отношением между поколениями: время дедов - время отцов - нынешнее время. Становится также ясной значимость в произведении темы рода (играющей столь важную роль и в 'Страшной мести' - Манн 1978, гл. 2, Белый 1934: 54-71, Лотман 1977).

Из сказанного немедленно вытекает ряд выводов. "Остржаница", о котором спрашивает пленника начальник жолнеров в 'Кровавом бандуристе', и Остраница - герой 'Нескольких глав' - это два разных лица: дед и внук. Соответственно, предводитель жолнеров в «Кровавом бандуристе' и начальник улан в 'Нескольких главах' - это :же два разных лица. Сходство их описания (большие усы, использование одного и того же ругательства) устанавливает между ними связь, но заставляет усматривать здесь не механическое сближение, а повторение деда во внуке.

Таким образом, мы имеем дело с воспроизведением исходного конфликта в разных поколениях, разных родовых фазах. Художественному времени романа свойственна цикличность, присущая архаическому мировоззрению (Мифы народов мира 1982: 620).

Прежде чем обсуждать круг проблем, связанных с темой рода в произведении, отметим следующее. В поэтике 'Гетьмана' существенной оказывается необходимость производить нетривиальные отождествления/различения элементов структуры, выступающих внешне различные/тождественные. На уровне действующих лиц к первому случаю относятся отождествления селянин = Глечик, кровавый бандурист = схимник, ко второму - различение двух Остраниц, двух начальников отряда (а также двух девушек с именем Галя).

Аналогичная операция необходима для адекватного прочтения и на композиционном уровне: 'Кровавый бандурист' и 'Несколько глав' представляют собой (вопреки отмечавшемуся выше мнению комментатора академического издания, считавшего вопрос "сравнительно простым") не механическое продолжение единой линии, а две разные симметрично расположенные (относительно 'Главы') на хронологической оси части. Иначе можно сказать, что в произведении происходит порождение (и, наоборот, слияние) двойников как среди действующих лиц, так и в самой композиции, что порождает интересный изоморфизм обоих уровней. (Заметим, что в 'Страшной мести' также происходит слияние двух первоначально различных образов - колдуна и отца Катерины - в один.)

Игнорирование отмеченных особенностей приводит к одному из типичных случаев непонимания художественного текста, классификация которых специально рассмотрена в работе Левина (Левин 1981,п.2.1.1.).

Вернемся теперь к родовой проблематике в 'Гетьмане'. Здесь в связи с темой рода оказывается существенным взаимоотношение "старших" и "младших". В приведенном выше отрывке старец приравнивает положение жертвы положению сына во взаимоотношениях с отцом и, соответственно, говорит о возвращении детских лет как "объяснении" унижения, которому он подвергся. В другом эпизоде из 'Нескольких глав' атаман хлещет одного из казаков: "Вот это тебе, голубчик, за то, чтобы ты знал, как почитать старших!" Причем "атаман приговаривал таким дружеским образом, что если бы не было в руках плети, то можно подумать, что он ласкает родного сына". Ср. также: "Старый Кузубия не мог вынести, когда видел, что младший равняется со старшими."

В светлице Остраницы на деревянной доске "нарисованы сцены из Священного писания: тут был Авраам, прицеливающийся из пистолета в Исаака; святой Дамиян, сидящий на колу, и другие подобные". Ветхозаветный миф об Аврааме и Исааке (повествующий, как известно, о готовности отца принести сына в жертву) кодирует современность. За комическим выражением (пистолет) скрывается вполне серьезное содержание. Изменение внешних реалий, отвечающее новой эпохе, лишь подчеркивает неизменность, неотменяемость содержания, воплощенного в древнем мифе.

Подобную же функцию выполняет несколько неожиданный образ "святого Дамияна, сидящего на колу". В Священном писании, т. е. Библии, святой Дамиан не упоминается. Основным источником сведений о нем является Киево-Печерский патерик. Так что описание может интерпретироваться, например, как отражение точки зрения малосведущего казачества (подобно пистолету в руках Авраама). Тем не менее, как мы видели, "пистолет" имеет второй, вполне серьезный план. Подобным же образом упоминание Дамиана обладает еще одним аспектом, особенно существенным в рассматриваемом контексте.

В Киево-Печерском Патерике о занятиях св. Дамиана говорится, что он исцелял детей

(Памятники литературы Древней Руси 1980: 470). Жестокость наказания - смерть на колу, подчеркнутая его вымышленность (св. Дамиан умер своей смертью), в сопоставлении с занятиями святого и с учетом соседнего изображения (Авраам и Исаак) приобретает особенно зловещий смысл: получается, что действие, обеспечивающее преемственность и нормальное развитие рода, карается смертью.

Все это говорит о том, что в произведении "род" как основная форма социального существования стоит на пороге распада. Причем источником этого является гипертрофия отношений старшие/младшие (с печальными последствиями для младших), составляющих как раз самую основу этой патриархальной структуры: род находится на грани самоуничтожения. До сих пор мы в основном рассматривали с этой точки зрения 'Несколько глав' (к которым еще вернемся). Обратимся теперь к 'Главе'.

Здесь можно заметить целый ряд завуалированных признаков распадения рода, поданных в форме знаков и намеков. Например, это проявляется в описании жилища Глечика. Вот перечисление «различных животных в доме: "у дверей громоздилась печь с отверстием внизу, заслоненным частою решеткою, из-за которой выглядывали куры, гуси, индейки и домашние кролики". Все они объединяются понятием "домашние животные" и в этом смысле принадлежат одному роду. Однако первые три - это птицы, кролик выпадает из общего ряда, нарушая единство. Далее говорится:

Каждый из сих бессловесных жильцов суетился по-своему: пищал, кудахтал, гоготал и давал знать, что он нимало не последнее из творений.

В однородном обнаруживается нечто, нарушающее однородность (в раннем варианте однородный фон был вовсе разрушен: вместо "и давал знать, что он нимало не последнее из творений" было "и, казалось, давал знать, что и его голос участвует в общей разноголосице" (Гоголь 1940: 580). Далее:

На стене висели: серп, сабля, ружье, которого замок был развинчен и лежал близ него на полке, вероятно отложенный для починки, секира, турецкий пистолет, еще ружье, неопущенная коса и коротенькая нагайка - орудия, с незапамятных времен вечно враждовавшие между собою и которые непонятный человек заставляет мириться, несмотря на несходные их свойства.

Сказанное находит более прямое выражение в характере человеческих отношений, связанных с родовой общностью. "Вот, как видите, добродию, сто раз толкую, что я его батька; до сих пор не верит, ледача детина!" (о Карпе). Другой сын Глечика, Федот, стремится попасть на ярмарку, полностью игнорируя угрозу быть украденным цыганами, т.е. оказаться отторгнутым от рода.

Глечик говорит посланнику о своих женившихся сыновьях, какое они взяли приданое: "по сажени земли, на которой ничего не родится, кроме полыни и бурьяну". Затухание рода здесь передано с помощью метафорического растительного кода. В другом случае в более замаскированном виде мы находим то же самое: "На полу мальчишка лет четырех колотил огромным подсолнечником по опрокинутому горшку"; "Ай да Федот! [...] Где ты взял такой страшный сонечник? Да этим ты как-нибудь человека убьешь». «Глечик», как известно, в переводе с украинского означает кувшин, который может быть здесь приравнен "горшку" (ср. также "дырявое ведро" = голова Глечика - подробнее об этом ниже). Подсолнечник - многосеменное растение. Символика и мифологическая семантика семени достаточно прозрачны (ср. в 'Страшной мести': "человек без честного рода и потомства, что хлебное семя, кинутое в землю и пропавшее даром в земле"). Другими словами, здесь речь идет об уничтожении в родовом ряду отдельного человека и, одновременно, содержится предсказание сыноубийства, пресекающего собственный род убийцы.

Здесь возникают параллели со 'Страшной местью' (написанной, заметим, примерно в то же время, что и 'Гетьман'). Отображение в этом произведении темы рода и соответствующего архаического мировосприятия, соотношение родового и индивидуального, предопределенности и свободы уже исследовались (Белый 1934, Лотман 1977, Манн 1978). К соответствующим результатам представляется, однако, необходимым добавить ряд дополнений. Прежде всего, обратим внимание на то, каким именно образом исполняется проклятие Ивана, обращенное на род Петро: "чтобы все потомство его не имело на земле счастья! чтобы последний в роде был такой злодей, какого еще и не бывало на свете!" Колдун сам уничтожает свой род, последовательно убивая зятя, внука и дочь. И "час меры в злодействах" колдуна наступает как раз после того, как он убивает последнего в своем роде. Именно эти преступления названы "неслыханным злодейством", "страшным делом". Именно после полного уничтожения своего рода появляется у колдуна "заметный налет марионеточности в его движениях и мироощущении" (Манн 1978: 58): "Ему чудилось, что будто кто-то сильный влез в него и ходил внутри его и бил молотами по сердцу, по жилам [...] так страшно отдался в нем этот смех!" Это далеко не случайно.

Обратимся еще раз к той части формулы, которую произносит Иван, где речь идет о завершении преступного рода Петро: "чтобы последний в роде был такой злодей, какого еще и не бывало на свете!" Принято считать, что по отношению к колдуну это проклятие заранее накладывает на него печать "неслыханного грешника" (как сам аттестует себя колдун в разговоре с Катериной в темнице): "Мифологической предысторией ему предопределено быть именно великим грешником" (Манн 1978: 55).

Однако при этом упущена из виду скрытая двусоставность проклятия. Важно не только то, что последний в роду - неслыханный грешник, но и то, что этот грешник - именно последний в роду (симметрия между субъектом и предикатом). Поскольку самое страшное преступление - уничтожение рода, самый страшный грешник - тот, кто уничтожает род. А поскольку он последний, т. е. род на нем пресекается (а воздаяние Ивана Петру как раз и основано на уничтожении рода), то он должен сам пресечь свой собственный род. Иван обрекает род Петро на родовое самоубийство. Знаком его является то, что растущий под землей мертвец, образ которого связан с родовым пониманием категории греха (Лотман 1977) грызет сам себя. Так выясняется еще один аспект исключительно глубокого понятия "страшная месть" (ср. со сказанным в монографии Манна - 1978:52).

Проклятие Ивана неявно содержало в себе предсказание и связанную с ним предопределенность, однако оно не было полностью детерминирующим. Момент выбора заключался в возможности каждому из членов рода Петро стать или не стать "неслыханным !грешником", совершив преступление против своего собственного рода (заметим, что в слухах о колдуне, хотя и говорится о тяжких грехах, совершаемых им еще с детства, но убийства пока обращены вовне, на членов других родов).

Из сказанного вытекает, что в повести присутствует еще один план - не реализованный сюжетно, но актуальный художественно. Он связан с потенциальной возможностью других вариантов. Так, например, в случае, если бы удалось спасти сына Катерины, эстафета греха перешла бы от деда к внуку: для младенца нет никакой другой возможности, кроме как стать жертвой или стать палачом. Скрытая дополнительная степень свободы только подчеркивает трагическую предопределенность индивидуальной судьбы.

Таким образом, в 'Страшной мести' существует по крайней мере два типа противоречий между родовым и индивидуальным, детерминированным и свободным. Один из них связан с судьбой и мироощущением колдуна при заранее заданном проклятии и проистекающих отсюда ограничениях (Белый 1934, Манн 1978). Другой тип противоречий связан с внутренней структурой самого предопределения.

Подчеркнем следующие особенности преступления и воздаяния в 'Страшной мести'. Лотман пишет: "Злодей Петро, убив побратима [...] становится зачинателем нового и небывалого зла". Однако поступок последнего в роду превышает меру даже этого злодейства. Поэтому колдун - не просто "обновитель древнего греха" (Лотман 1977), но и зачинатель гораздо большего. Одновременно он же - и завершитель цепи злодейств.

Эта цепь начинается и заканчивается "небывалыми" грехами, причем в обоих случаях - гибелью ребенка. Совпадают имя первой и последней жертвы. Поскольку архаическому мировоззрению (о значимости которого в рассматриваемом контексте выше уже говорилось) свойственно отождествление имени и его носителя (Мифы народов мира 1980: 508), а гибель маленького Ивана предопределена в значительной степени волей первого Ивана, совпадение имен приобретает особый смысл. Младенец Иван метонимически замещает Ивана - мстителя, так что месть последнего падает как бы на него самого - ср. с родовым самоубийством рода Петро.

Структуре повести свойственна рефлексивность: происходит некий круговорот Зла, которое обрушивается само на себя.

Вернемся теперь к 'Гетьману'. Как уже говорилось выше, по тексту произведения обильно рассыпаны предзнаменования, знаки и скрытые предсказания разрушения рода путем сыноубийства: род должен уничтожить сам себя. Моделью такого события, его архетипом является ветхозаветное предание об Аврааме и Исааке, упомянутое в тексте 'Нескольких глав'. Хотя, как известно, убийство было в последний момент предотвращено, в контексте повести актуальным является не столько сюжет в целом, сколько сам мотив сыноубийства. Если учесть теперь исследованные выше параллели со Страшной местью', то напрашивается естественный вывод: произведение должно было закончиться гибелью главного героя, Остраницы, причем от руки его отца.

Сразу же с необходимостью возникает вопрос, связанный с явным, казалось бы, противоречием: у Остраницы нет отца. Сведения об этом, однако, принадлежат не автору, а самому герою и являются воспроизведением его мыслей, излившихся в "длинном монологе, из которого, может быть, [читатели] узнают сколь-нибудь жизнь героя". Причем сведения довольно неопределенны: "Отца я не видал: его убили на войне, когда меня еще на свете не было." Здесь можно провести параллель с 'Вечером накануне Ивана Купала': тетушка 'верила о Петре Безродном (у которого "никто не помнил ни отца о, ни матери"), что "отец его и теперь на Запорожье, был в плену у рок, натерпелся мук бог знает каких и каким-то чудом, переодевшись евнухом, дал тягу". Разумеется, в этом случае - пародийный вариант мотива "мнимая гибель отца". Однако это не исключает его серьезной версии (вспомним, например, что отец Катерины "двадцать один год пропадал без вести").

Обратим внимание на следующую антиномию в рассказе тетушки: спасение отца (= родоначальника) обусловлено принятием им облика человека, неспособного к продолжению рода. В данном контексте это комически подчеркивает иллюзорность информации, но с более общей точки зрения может рассматриваться как выражение спада родовых связей, которые не поддаются склеиванию даже в воображении.

Что касается Остраницы, то здесь существенна также материнская линия:

Матери я видел только посинелый и разрезанный труп. Она, говорят, утонула. Ее вытянули мертвую и из утробы ее вырезали меня, бесчувственного, неживого.

Естественно предположить, что смерть не явилась простой случайностью: подобно панночке из 'Майской ночи', мать Остраницы вероятно утопленница, т. е. самоубийца. Если принять это, то данный эпизод находит свое место в структуре целого: ситуация означает попытку пресечения рода - индивидуальное самоубийство одновременно является здесь родовым. С другой стороны, при этом обстоятельства рождения (начальное состояние) приобретают характер предсказания обстоятельств смерти героя (конечное состояние): гибели от собственного родителя, которая пресекает род.

Вспомним еще раз шутливое предсказание родителя, Глечика, в адрес своего сына Федота: "Да этим ты как-нибудь человека убьешь." Из требований связности и простоты следует заключить, что этот Федот и есть отец Остраницы, его будущий убийца (а Глечик - дед Остраницы). Связь Федота и Остраницы, причем в контексте родовой проблематики, обнаруживается в следующем. Глечик предсказывал сыну возможное похищение его на ярмарке цыганами. Остраница же был действительно украден татарами. Распадение связей нарастает: потенциально возможное в одном поколении реализуется в другом. Причем Остраница оказывается отторгнутым от рода вдвойне - и от семьи, и от отечества. Высшей точкой, максимумом такого нарастания и должно было, вероятно, оказаться убийство Федотом своего сына.

Трагичность будущей гибели Остраницы подчеркивается его намерением жениться, связанным с продолжением рода.

Выше уже говорилось о мифологическом архетипе трагедии (ср. с ролью мифа в 'Страшной мести' - Манн 1978: 48-49) - предании об Аврааме и Исааке. Оказывается, однако, что можно указать еще более фундаментальную (в ценностном смысле) модель. Вспомним, что события 'Нескольких глав' начинают разворачиваться "перед самым воскресеньем Христовым" (причем об этом сказано в первых же строках). С одной стороны, тема воскресения усиливает трагический контраст с будущими событиями. Но есть и другой аспект: на события повести накладывается евангельский миф о Христе. Причем, хотя речь идет о воскресении, в контексте произведения актуализуется первопричина смерти: бог-отец обрекает сына на гибель.

Ход событий романа оказывается разворачиванием, исполнением заранее предопределенного установления. Установления, лежащего в самой основе миропорядка и потому неотменяемого. События идут к неминуемому концу независимо от наличия индивидуальной воли персонажей.

В этом плане показателен вставной рассказ-притча о попытке школяра уйти от наказания, вложенный в уста самого Остраницы. В результате уничтоженной школяром дубины возникает еще большая. Противодействие внешнему проявлению неустройства бессмысленно, так как оно - лишь орудие в руках высших сил.

Рассказ Остраницы вызывает упоминание о короле как высшей инстанции зла, и в этом смысле притча - модель социальной иерархии и действующих в ней отношений. Однако сама эта иерархия оказывается лишь планом выражения модели глубинного уровня, относящегося к религии и связанного с космическим миропорядком. Характерно, что неудачливый школяр изучал "слово божье". И, наконец, имя предполагаемого сыноубийцы - Федот (греч. Theodotos) - означает "данный богами".

Роль бога в 'Гетьмане' обнаруживает параллели с (опять-таки) 'Страшной местью'. Зло, вовлекающее в свою орбиту ни в чем не повинных людей, санкционировано высшим решением (ср. Манн 1978: 52, Белый 1934: 67). Однако, если в 'Страшной мести' существует внешний толчок, психологическая мотивировка изначального страшного преступления и страшной же мести за него, то в 'Гетьмане' это отсутствует. Исчезает возможность какого-либо рационального объяснения Зла, поскольку оно с самого начала заложено в миропорядок.

Подчеркнем следующий аспект, важный для понимания гоголевского мировоззрения и помимо исследования поэтики. Если "бог" в 'Страшной мести' не детализирован, то в 'Гетьмане' в качестве высшего носителя. Зачинателя Первого Зла (Лотман 1977) выступает христианский Бог - отец (!). Учет такого подтекста представляется небезынтересным с точки зрения сопоставления творчества Гоголя с его нехудожественными произведениями и содержащимися в них высказываниями по религиозным вопросам (в первую очередь это касается 'Выбранных мест'), а также проблемы изучения его личности (особенно - последних лет жизни).

Исторический сюжет 'Гетьмана' связан с изображением борьбы украинцев с поляками. Как мы видели, в произведении возникает повторение событий столетней давности. Однако на фоне сходства особенно ярко выступают отличия. Из сказанного выше ясно, что основная опасность роду Остраницы (который можно рассматривать как модель украинского рода, рода вообще и т. д.) заключается в угрозе не извне, а изнутри. Уменьшение "удельного веса" внешней опасности находит выражение, например, в изображении демонизма, присущего врагам.

Можно заметить, что в описании начальника жолнеров в 'Кровавом бандуристе' проступают приметы дьявола: "тень от бесконечных усов его подымалась вверх и двумя длинными полосами покрывала всех". Тень от усов соответствует здесь рогам черта. Причем это свойство здесь - одна из деталей, образующих контекст страшного.

Начальник улан в 'Нескольких главах', соответствующий предводителю жолнеров, сохраняет аналогичные черты. Однако они даны уже в комическом, сниженном виде. Так, сказано, что "Малеванный шут струсил". Шут - эвфемизм черта, но здесь это словоупотребление несет в себе также буквальный смысл, будучи связано с атмосферой балаганного действа. "Шут" побивается, и лишь вмешательство Остраницы спасает его от гибели. Характерен также эпизод с усами. Звучит иначе на таком фоне и поминание "лысого беса".

По существу, происходит традиционное для народной смеховой культуры и неоднократно встречающееся у Гоголя "явное снижение, опрощение, дедемонизация инфернальных представлений" (Манн 1978: 23). Вместе с тем, одоление черта у Гоголя - чрезвычайно тонкий и неоднозначный процесс (Манн 1978: 23-28). В данном случае, хотя одоление происходит, функция черта как "врага рода человеческого" переходит богу.

Мотив сыноубийства, на котором основана предлагаемая реконструкция замысла Гетьмана', реализован (помимо 'Страшной мести', где его аналог - убийство дедом внука) в другом произведении Гоголя - 'Тарасе Бульбе'. Там это убийство происходит совершенно сознательно. Что можно сказать по этому поводу о Гетьмане'? Попытка ответа на этот вопрос является детализацией реконструкции.

Отец Остраницы (если принять, что он жив) и его сын не знают о существовании друг друга. Поэтому сознательное сыноубийство исключено. К моменту убийства, стало быть, сын не должен быть узнан отцом. Сразу же укажем, что столкновение с сыном отца, не знающего о его существовании, находит параллели в фольклоре: это широко распространенный мотив "бой отца с сыном". Обратим теперь внимание, что в 'Нескольких главах' с Остраницей устойчиво связан мотив неузнавания (или затрудненного узнавания). Сначала Пудько не может решить, кто перед ним - Остраница или Омельченко. Далее Остраницу не может узнать его возлюбленная, а затем - нянька Горпина.

Затрудненность узнавания может быть интерпретирована с более общей точки зрения как сложность правильного отождествления при изменившемся облике. Такое положение связано, как мы сейчас увидим, со значимым для произведения в целом противопоставлением определенность/неопределенность, окостенелость/ изменчивость. Поскольку это является существенным свойством поэтики 'Гетьмана' и представляет интерес в том числе и помимо задач реконструкции, остановимся на этом подробнее.

Обратимся к 'Главе'. Атмосфера неопределенности возникает с самого начала - противоречия в дорожных указаниях местных жителей, размышления посланника о загадочном поручении. Однако пока еще эта неопределенность является по своему характеру чисто внешней и допускающей рациональное разрешение: речь идет о трудности выбора одного варианта из нескольких, каждый из которых определял бы картину действительности вполне однозначно.

Но вскоре степень неопределенности существенно повышается, а, главное, эта неопределенность приобретает качественно иной характер: начинает раздваиваться сама действительность. Вот описание идущего селянина:

Дым [...] обнимал облаками смуглое лицо его, которое, освещаясь иногда вспыхивавшим огоньком, казалось лицом какого-нибудь упыря, выказывавшимся по временам из непробудного болотного тумана и сеявшим искры чудного огня. Это заставляло Лапчинского чаще всматриваться ему в глаза, чтоб удостовериться, точно ли то был его товарищ.

В дальнейшем оказывается, что раздвоение на пару селянин - упырь меняется слиянием в одно целое пары селянин - полковник Глечик (что обнажает первоначальную двойственность).

Видимый облик оказывается недостаточным для правильной идентификации. Напомним, что сам Лапчинский - это "лях" в костюме казака. Но такая перемена облика является чисто внешней; костюм с легкостью может быть заменен при неизменной сущности. В то же время способность к трансформациям спутника Лапчинского затрагивает самую сущность: вместе с формой меняется содержание или же за данной формой может скрываться неопределенное, неоднозначное или изменчивое содержание. Заметим, что Глечик не маскируется под крестьянина, а действительно ведет крестьянский образ жизни. Он - одновременно и "селянин", и полковник подобно тому, как одновременно же совмещает в себе черты "упыря" и селянина). "Превращение" селянин ® упырь - метафорическое. Однако сам характер трансформации, переводящей за грань, которая отделяет "этот" мир от "того", реальное от фантастического, является знаком способности сколь угодно различных элементов превращаться друг в друга.

Отмеченные свойства героя 'Главы' находят свое выражение в фамилии, которая оказывается их иконическим знаком. "Глечик" означает кувшин, т. е. сосуд: предмет, в который при неизменности формы может быть помещено какое угодно "содержание". Такой аспект фамилии усилен автохарактеристикой самого Глечика:

У меня под старость голова как дырявое ведро: сколько ни лей воды в него, все пусто; сколько ни толкуй умных речей, все позабудет.

Обратим также внимание на другое высказывание Глечика: "У нас и голова не так сделана, как у панов: черт знает что такое: больше на капусту похоже, чем на голову." Поскольку по отношению к капусте может употребляться слово "головка", получается, что в данном контексте и человеческая голова, и капуста оказываются двумя различными вариантами "содержания", соответствующими одному и тому же означающему (функционально аналогичному здесь "форме" или внешнему облику) "голова".

Раздвоение действительности проявляет себя в 'Главе' не только на уровне персонажей (Глечик), но и в характере художество пространства. После путаных объяснений Глечика о расстоянии до Ромодановского шляха следует авторская ремарка, в которой сказано, что малороссиянин "иногда с умыслом запутает своего слушателя так, что тот, к изумлению своему, видит, что до такого-то места и далеко и близко". Последнее означает, что объект, в "обычном" пространстве локализованный в одном месте, теперь раздваивается, так что привычного числа пространственных координат уже недостаточно. Формула "и далеко и близко" по сути характеризует местопребывание самого Глечика: его дом находится "на стороне Ворскла", но одновременно же - в хате селянина в полном соответствии с двойственной природой персонажа.

Далее в 'Главе' описывается ситуация, где необычные свойства, присущие самому пространству, проявляются в фантастическом контексте. Преступный пан и его дворня пытаются покинуть место преступления.

Вот каждый день и соберется вся челядь, оседлают коней, заберут все с собою и выедут, еще черти не бьются на кулачки; едут, едут, до самого вечера: кажись, бог знает куда заехали! Остановятся ночевать - смотрят, знакомые все места: опять тот же дикий лес, те же хоромы, а проклятая сосна, протягивая ветви, словно руки, хватает пана [...].

Поскольку они "кажись, бог знает куда заехали", здесь невозможна интерпретация, сводящая все это просто к кружению, возвращающему обратно в ту же точку. Вместе с тем, конечный путь путешествия каждый раз оказывается все же совпадающим с начальным. Такое положение вещей можно объяснить, если предположить, что область, где происходит движение, принадлежит одновременно двум пространствам - реальному и фантастическому, причем в конечной точке пути реального пространства происходит "проскальзывание", мгновенное возвращение в начальную точку через фантастическое пространство.

Таким образом, двойная структура, удвоение оказываются свойственными уже как минимум трем различным уровням произведения: множеству действующих лиц, композиции и художественному пространству.

Говоря о раздвоении облика персонажа 'Главы', необходимо указать на тесную связь с мифологическим мотивом оборотничества. Это выражено в сопоставлении селянина с упырем, но присутствует также и в завуалированном виде. Так, селянин на вопрос, не знает ли он Глечика, отвечает: "Как не знать этой старой собаки!" Известно, что в средневековой демонологии в облике собаки может появляться дьявол (например, так он приходит к св. Феодосию - Памятники литературы Древней Руси 1978: 346). Одного своего сына Глечик называет "собачьим сыном", о другом говорит: "пусть [...] съедят его волки либо ляхи...". Но одно из главных свойств волка в славянской мифологии как раз связано с оборотничеством (Мифы народов мира 1980: 242).

Вернемся к проблеме общего замысла 'Гетьмана' и мотиву сыноубийства. Возникает следующая картина. Роду Остраницы свойственна способность к "оборотничеству" - существенному изменению своего облика. В результате связь объекта со своим обликом, а тем самым - денотата со знаком, по которому он может быть опознан и включен в цепочку подобных себе объектов (например, в род), ослабляется, стирается и становится необязательной. В конечном итоге дело заканчивается тем, что это характерное для всего рода свойство приводит к его же уничтожению: отец убивает сына, не узнав его. Предложенная реконструкция означает тем самым, что род не просто самоуничтожается, но что происходит это не в силу внешних, случайных причин, а благодаря свойствам, внутренне присущим самому этому роду (ср. с рефлексивными отношениями в структуре 'Страшной мести', которые обсуждались выше).

Такое устройство мира, при котором его элементы могут варьироваться в чрезмерно широких пределах и изменяться непредсказуемым образом, отличается неустойчивостью - структура рассыпается. Однако не меньшую опасность представляет собой и противоположный предельный случай - чрезмерное окостенение. В структуре 'Гетьмана' действуют обе тенденции. Вызванное "оборотничеством" уничтожение рода является реализацией заранее заданной неизменной вневременной архетипической модели сыноубийства - к гибели ведет сочетание непредсказуемости (хаоса, энтропии) и сверхпорядка.

Говоря о соотношении текучести и окостенелости, можно провести сопоставление между 'Главой' (где в основном актуально все же первое из отмеченных выше свойств) и другим гоголевским произведением, появившимся в печати практически одновременно с 'Главой'. Имеется в виду неоконченная повесть 'Страшный кабан', точнее - ее первая глава 'Учитель'. Известно, что она была подписана "П. Глечик", т. е. именем героя 'Главы'. Это не является просто мистификацией, а имеет, как мы сейчас увидим, глубокий смысл.

О внешности учителя сообщается, что "лицо его и окладом и цветом совершенно походило на бутылку", в конце главы говорится про ум его, "бивший ровным пульсом в своей бутылкообразной сфере". Как и в случае с полковником Глечиком, голова приравнивается сосуду. Однако, если в 'Главе' такое уподобление было связано с текучестью, неопределенностью и т. д., то теперь (до появления •облака недоразумения", надвинувшегося на ум философа) - с размеренностью и установившимся процессом.

Одно из главных достоинств учителя в доме проявляется в ситуации, где нужно иметь дело с сосудами: "почтенная старушка до тех пор не закупоривала сладких сливок и варенья, покамест Иван Осипович, отведав, не объявлял превосходной доброты того и другого". Заметим, что последнее слово Ивана Осиповича предшествовало запечатыванию, приведению сосудов и их содержимого в неподвижное, окончательное состояние.

Другой вариант соотношения содержащее/содержимое проявляется в функции одежды: "удивительное влияние" производит именно сюртук, а не его носитель, индивидуальные свойства которого при этом не имеют значения. Человек метонимически замещается знаком (ср., например, с замыслом 'Владимира третьей степени', в котором сошедший с ума чиновник отождествлял себя с орденом).

Обратим внимание на сравнение: "как величественная тыква гордо громоздится и заслоняет прочих поселенцев богатой б а к ш и, так и сюртук нашего приятеля затемнял прочих собратьев своих" [разрядка Гоголя]. "Тыква" содержит в себе намек на голову (по внешнему виду) и, одновременно, на сосуд (для изготовления которого использовалась). А поскольку сравниваются сюртуки, то здесь, таким образом, непосредственно приравниваются соотношения сосуд/голова и одежда/носитель. В обоих случаях речь идет о форме, не имеющей никакого реального содержания.

Одним из главных свойств героя 'Главы' было изменение облика. Этому функционально соответствует в 'Учителе' перекрашивание, изменение цвета. Одним из секретных сведений, которыми обладал I учитель, было "искусство окрашивать посредством одной только дубовой коры и острой водки в лучший красный цвет. Сверх того, он собственноручно приготовлял лучшую ваксу и чернила, вырезывал для маленького внучка Анны Ивановны фигурки из бумаги [...]". В отличие от 'Главы' здесь существенна мнимость таких перемен (ср. ироническое замечание: "[...] он появлялся, бывало, в праздник в своем светло-сером сюртуке, - заметьте: в светло-синем сюртуке, это немаловажно").

Характерно, что эта способность к совершению мнимых, не имеющих смысла превращений подана как внутреннее содержание, от которого могут отвлечь другие, внешние достоинства. О поведении за столом сказано:

Ни слова постороннего, ни движения лишнего: весь переселялся он, казалось, в свою тарелку. Опорожнив ее так, что никакие принадлежащие к гастрономии орудия, как-то: вилка и нож, ничего уже не могли захватить, отрезывал он ломтик хлеба, вздевал его на вилку и этим орудием проходил в другой раз по тарелке, после чего она выходила чистою, будто из фабрики. Но все это, можно сказать, были только наружные достоинства, выказывавшие в нем знание тонких обычаев света [...].

Во-первых, переселение в тарелку представляет собой переход наружное ® внутреннее, содержащее ® содержимое. Далее "изнутри" происходит опорожнение тарелки, т. е. уничтожение ее внутреннего "содержания". Оно попадает в желудок учителя, в результате чего функция "быть содержимым" удваивается, так как сам учитель как бы находится внутри тарелки.

"Но все это [...] были только наружные достоинства", причем они выказывали знание тонких обычаев света - в словесной игре актуализуется наличие оболочки, скрывающей нечто глубокое (в качестве чего и выступает, в частности, "искусство окрашивать", т. е. создавать дополнительную оболочку).

Заметим, что дополнительный комический эффект порождается сходством тарелка -голова - "бутылкообразная сфера" по внешней форме, принадлежности к посуде и структурному свойству "быть содержащим".

Интенсивность и многообразие переходов между внутренним и внешним, содержимым и содержащим и создающийся на этой основе образ многоступенчатой действительности только подчеркивают ее мнимость и статичность. Истинная динамика, необходимая для жизни, отсутствует, заменяясь ее изображением. Неслучайно в списке "достоинств" учителя после указания на склонность к перекрашиванию говорится, что он "вырезывал [...] фигурки из бумаги".

Мир 'Главы' и мир 'Учителя' соотносятся как сверхизменчивость и окостенелость; форма, способная заключать в себе любое содержание, и форма, не имеющая никакого содержания. Подпись "П. Глечик" связывает оба произведения, заостряя их противопоставление.

Подчеркнем, что выбор фамилии миргородского полковника оказался существенным не только с точки зрения смысловой нагруженности внутри- и внетекстовыми связями в рамках 'Главы' как завершенного целого, но и с точки зрения возможностей дальнейшего сюжетного развертывания текста. Хотя в самой 'Главе' ни о каком Остранице еще нет и речи, "Глечик" как "форма, могущая быть заполненной любым содержанием", позволяла совершать соответствующие подстановки и отождествления. Фамилия "Глечик" оказалась важным элементом структурного резерва текста.

Итак, выбор Гоголем подписи к главе 'Учитель' далеко выходит по своему смыслу за рамки простой мистификации и является художественно значимым. К аналогичному заключению можно прийти, как сейчас мы увидим, и по отношению к подписи к 'Главе из исторического романа'.

Как известно, криптограмма ОООО построена на основе имени и фамилии автора: НикОлай ГОгОль-ЯнОвский. Но это лишь внешняя сторона дела. Обратим внимание на принцип построения, сближающий индивидуальное (имя) и коллективное, родовое (фамилия). Такой характер подписи непосредственно включает ее в круг актуальных для произведения проблем, связанных с соотношением родового и индивидуального, тождественного и различного.

Вернемся теперь к вопросам, связанным непосредственно со структурой Гетмана' как единого целого. Рассмотрим с этой точки зрения вопрос об особой роли образа дерева в произведении - сосны, фигурирующей в рассказе Глечика, и ее "аналога" - кровавого бандуриста. "Превратившийся" в сосну кровавый бандурист способствует побегу и тем самым сохранению жизни Гали. В контексте романа это означает обеспечение продолжения рода и появление в 'Нескольких главах' потомков - двойников предков. Поэтому кровавый бандурист оказывается медиатором, связующим звеном между поколениями. Неслучайно раздавшийся в подземелье голос "казался чем-то средним между голосом старика и ребенка". По существу, персонаж оказывается функционально тождествен мировому древу (Мифы народов мира 1980: 398-406) как срединному звену, связывающему противоположные сферы (кроме того, имеется внешнее сходство между кровавым бандуристом и сосной, о чем выше уже говорилось). Одновременно, это же проявляется в композиции, где связь различных частей романа осуществляется благодаря этому персонажу (перешедшему из 'Кровавого бандуриста' в рассказ Глечика в 'Главе'). Таким образом, одной из художественных мотивировок трехчастности романа оказывается соотнесение его структуры с архаическим образом мирового дерева.

В противоположность 'Кровавому бандуристу', в 'Главе из исторического романа' в образе сосны актуализованы свойства, соответствующие происходящему процессу отчуждения и распада родовых связей. Сосна оказалась одна в крае, где "может быть, по сту верст во все стороны, взор не отыскивал этой суровой жилицы севера". Хотя среди обнаженного леса она одна "сохраняла, казалось", жизнь, в действительности сосна напоминает скорее "мумию", от которой осталась только "прекрасная форма человека". Окостенение и потеря реального родового содержания, пустота формы, с одной стороны, и чрезмерное многообразие содержания и текучесть форм, с другой (Глечик), в равной степени связаны с разрывом родовых связей.

Следует иметь в виду, что пустотелость, наличие одной лишь оболочки в средневековой традиции связывалось с нечистой силой и дьяволом:

[...] безъядерность скорлуп, пустота лжереальности всегда почиталась народной мудростью свойством нечистого и злого. [...] злое и нечистое лишено хребта, то есть субстанциональности, а добро реально, и хребет его есть сама основа его бытия. (Флоренский 1974: 151)

Некоторые утверждали, будто у дьявола телесна только внешность, а внутри он пустой, в роде дерева, изъеденного дуплом. Св. Фурсей видел однажды толпу дьяволов с головами, подобными медным котлам, на длиннейших шеях. (Амфитеатров 1913: 57)

(Ср. с Глечиком и его головой - "дырявым ведром".) Заметим, что теща Глечика "встретила однажды в лесу дьявола в красном жупане, в каком ходил и покойный пан..." - "оболочка" злого пана достается дьяволу, а сам он превращается в схимника - кровавого бандуриста, полностью лишенного "оболочки".

Возвратимся теперь к вопросу о реконструкции замысла. Как уже говорилось, представляется вероятным убийство Остраницы отцом, не узнавшим в нем сына. Сказанное можно несколько конкретизовать, хотя это и потребует дополнительных гипотетических соображений.

Если идти по предложенному пути, то естественно поставить вопрос - кто же отец Остраницы? В рамках уже сформулированных выше предположений и выводов представляется неправомерным отмахнуться от него, поместив появление отца в еще ненаписанную уничтоженную часть текста. Необходимо сначала произвести "проверку" среди уже имеющихся персонажей - как мы видели, весьма неожиданные отождествления лежат в самой основе поэтики романа. Если "потенциальный отец" действительно есть в имеющемся тексте, то следует ожидать, что косвенным проявлением этого будет намек на вражду с Остраницей.

И действительно, в 'Нескольких главах' есть - причем два примера подобного рода. Один из них - слова Гали о своем отце: "Советую тебе ехать скорее и лучше не попадаться ему теперь: он на тебя сердит." Другой пример содержится в монологе старого Пудька в 6-й главе. В соответствующем отрывке персонаж одновременно называется и старым Пудьком, и старым Кузубией. По этому поводу в комментарии к академическому изданию говорится: "В главе VI, напр., прозвище старого Пудька оказывается Кузубия, хотя, при первом своем свидании с Остраницею в главе I, сам же он спрашивает: 'И Кузубия потонул?'" (Гоголь 1940: 711; речь идет об ошибках тексте). Однако из сравнения монолога с предшествующими отрывками, где фигурировал старый Пудько, ясно, что резкие слова в адрес Остраницы в устах старого Пудька кажутся неестественными. Кроме того, нет оснований предпочесть наименование "старый Пудько" наименованию "Кузубия" как более достоверное. По-видимому, Гоголь ошибся в обоих случаях или не нашел еще подходящего имени для персонажа.

Правильное отождествление следует, вероятно, на основании слов "Еще и родниться задумал со мною!" (независимо от имени персонажа). Мы знаем, что Остраница хочет жениться на Гале. Поэтому инвективы в адрес Остраницы принадлежат ее отцу, о враждебности которого уже известно из первого примера. Если это так, то два персонажа сливаются в один.

В свою очередь отсюда следует, что отец Гали и отец Остраницы - это одно и то же лицо (враг Остраницы и есть его отец). Следовательно, Галя - сестра (сводная) Остраницы, а их стремление соединиться таит опасность кровосмешения. На этом необходимо специально остановиться.

Известно, что в мифологии отцеубийство (обращенная форма которого - сыноубийство - предположительно свойственна сюжету "Гетьмана") и инцест зачастую сочетаются (Мифы народов мира 1980: 545 - 547) - например, так обстоит дело в мифе об Эдипе. Первое может быть интерпретировано как "недооценка", а второе - "переоценка" кровных отношений (Леви-Строс 1983: 191). В контексте произведения 'Гетьман' и то и другое - источник разрушения рода.

Вновь напрашивается сопоставление со 'Страшной местью', где уничтожение колдуном членов своего рода сочетается с (неосуществившимся) инцестом. В обоих случаях главные действующие лица образуют треугольник с кровно-родственными и брачными связями (для простоты мы не отличаем потенциальные и реально осуществленные отношения).

Здесь Р - отношение кровного родства, Б - брака, В - вражды ("недооценки" родственных связей). Кровосмесительство представляет собой составное отношение РБ.

Сходство обеих ситуаций очевидно. Отличие состоит в том, что противоестественное удвоение связей затрагивает в первом случае линию отец-дочь, а во втором - героиня-ее муж (жених) и тесть-зять (отец-сын). Результату вражды в первом случае (убийству Данила колдуном) соответствует, вероятно, убийство Остраницы отцом Гали (который к тому же и его отец).

При наличии ограниченного числа основных действующих лиц и художественно значимых отношений между ними естественное развитие сюжета состоит в перераспределении ролей или появлении новых связей при имеющихся старых, что приводит к неоднозначным отношениям (или обнажает скрыто присутствовавшие ранее). Так, например, обстоит дело в 'Страшной мести'. Инцестуозный отец, преследующий дочь, пытается тем самым заступить место мужа. Одновременно в повести как бы содержится намек на возможность обратной трансформации - Катерина говорит мужу: "Он не отец мне. [...] Ты у меня отец мой!"

Согласно предлагаемой реконструкции, в ходе усложнения связей между персонажами 'Гетьмана' должна произойти трансформация В ® Р: враг оказывается сыном. Дополнительным, косвенным аргументом в пользу этого могут служить соображения симметрии: у Гоголя в другом произведении - 'Тарасе Бульбе' - представлена структурно обратная трансформация: сын оказывается врагом.

Выскажем еще ряд замечаний по поводу отношений Гали и Остраницы. Поскольку возлюбленная оборачивается сестрой, происходит трансформация Б ® Р. По-видимому, однако, дело обстоит сложнее. В комментарии к академическому изданию предполагалось следующим образом увязать отрывки 'Мне нужно видеть полковника' с общим сюжетом: переодевшись в воинское платье, Галя следует за возлюбленным. Заметим теперь, что в сюжете "бой отца с сыном" встречается в ряде случаев эпизод сражения с "амазонкой" ("поленицей"), которая затем становится женой героя (Былшны 1958: 524, 525) (трансформация В ® Б). В контексте произведения Гоголя с учетом мотивов оборотничества, неузнавания и т. д., а также полного самоуничтожения рода в конечном результате, более вероятным выглядит обратный вариант: Б ® В, причем с трагическим исходом: возлюбленная "превращается" во врага героя, и он ее убивает, не узнав. Так же, как сам впоследствии будет убит отцом.

Окончательный треугольник, на котором изображены все связи, должен был, вероятно, иметь вид

Учет в произведении потенциального инцеста как общемифологического мотива (и мифологического фона вообще) необходим, поэтому, и при выяснении смысла особой миссии главного героя 'Гетьмана' - Остраницы. Судя по названию 'Гетьман' и имеющемуся тексту, Остраница из 'Нескольких глав' должен был стать предводителем, вождем (хотя, повторим, проведение параллелей с историческим Остраницей здесь малоплодотворно). С другой стороны, персонаж вероятно связан с инцестом - нарушением общепринятых норм. Известно, что в мифологии возможность нарушения основных табу является отличительным признаком избранничества и свойственна культурному герою, царю (в ритуальной практике) и т. д. Причем инцестный персонаж может выступать в роли освободителя народа от бедствия, как, например, Эдип (Мифы народов мира 1980: 545-547).

Если говорить о соотношении романа и мифа, то особенно существенной представляется роль глубинной структурной оппозиции "нарушение порядка - его восстановление". Украина находится под властью "ляхов", честь и слава предков преданы поруганию. В этой ситуации появляется человек (мы говорим сейчас о 'Нескольких главах'), которому выпадает выступить в роли мессии. Причем это обстоятельство имеет надличный характер и предопределено вне зависимости от индивидуальной воли героя, который вообще хочет удалиться от дел и жить с семьей, и сознательных намерений коллектива:

Послушно все, как овцы, разбрелись по местам, рассуждая, что это за чудо такое, откудова оно взялось и с какой стати ввязывается он, куда его не просят, и отчего хочет, чтобы слушались. Но это каждый только думал, а не сказал вслух. Взгляд и голос незнакомца как будто имели волшебство: так были повелительны.

(Мессианская природа персонажа дает еще одно основание для сопоставления героя с Христом помимо мотива сыноубийства и времени действия, которое начинается в воскресенье Христово.)

В рассматриваемом контексте мифологический характер оппозиции "нарушение порядка - его восстановление" проявляется в ее универсальности. События 'Нескольких глав' должны как бы воспроизвести первичный акт творения, чтобы воссоздать из хаоса утраченный космос. Неслучайно в первом же предложении 'Нескольких глав' говорится: "Был апрель 1645 года - время, когда природа в Малороссии похожа на первый день своего творения [курсив мой - 0.3.]."

Восстановлению космоса соответствует в историческом аспекте изгнание чужеземцев и возвращение попранных прав. Именно для этого "призван" Остраница выполнить свое предназначение. Однако в этом же зерно трагического противоречия. Человек, чья функция состоит в возвращении коллектива к нормальной жизни, сам оказывается нарушителем основных норм и одновременно жертвой такого нарушения (инцест и сыноубийство). Восстановление на уровне "общенародного" совмещается с полным разрушением на уровне "родового".

При анализе 'Гетьмана' мы не раз прибегали к сопоставлению со 'Страшной местью'. В определенном отношении эти произведения являются двойниками-антиподами: подавлению индивидуального в 'Страшной мести' соответствует разрушение родового, общего индивидуальным в 'Гетьмане'. Произведения рисуют картину двух миров, при всей их противоположности равно враждебных человеку.

Изложенные в работе соображения позволяют не только предложить реконструкцию общего замысла, но и предположительно указать причины, воспрепятствовавшие его завершению. С одной стороны, сюжет с инцестом и ошибочным убийством был слишком близок к "трагедии судьбы" (Манн 1976) и сам по себе на фоне 'Страшной мести' выглядел некоторым упрощением.

С другой стороны, преломление Гоголем основного христианского мифа, акцентирующее роль бога-отца как сыноубийцы, явилось не только глубоко неортодоксальным, но и по существу богоборческим. Поэтому, возможно, сыграл роль внутренний конфликт писателем-творцом и христианином, что привело к подавлению "запретного" замысла. Если это так, то здесь можно увидеть уже в самом начале творческого пути Гоголя зерно процесса, который в конце концов привел к его творческой и физической гибели.

Написать отзыв

© "Русская жизнь",  обозрение

WEB-редактор Вячеслав Румянцев