ХРОНОС:
Родственные проекты:
|
Булат Шалвович Окуджава
Старый Окурок. Начало
Булат Окуджава как религиозное явление времён развитого социализма.
На Подступах К Теме
Прежде всего следует пояснить, хотя бы и лично для себя, зачем я вообще
взялся написать об Окуджаве.
После физической смерти Окуджавы его творчество оказалось немедленно
заброшено. Поскольку яркой личностью Окуджава никогда не обладал, о нем
самом вспоминают с трудом, исключительно по официальному принуждению
годовщин. Песен его больше не знают, а прозу, кажется, не знали никогда.
Несколько вокальных иллюстраций, сделанных на заказ для кино, может быть,
всё ещё на слуху, но они существуют на анонимном положении музыкальной
дорожки к видиоклипу, и явно недостаточны чтобы спровоцировать полноценный
очерк о творчестве.
Казённые попытки увековечивания завершились памятником, поставленном на
Арбате. Сутулая, низенькая фигура в приспущённых штанах и кривеньком
пиджаке. Москвичи уверены, что это абстрактный фольклорный персонаж.
Монументальное обобщение мелкой арбатской шпаны, бичей, и местных розничных
торговцев сувенирами, в которых некоторые предриимчивые бичи мутировали.
Одно время именно продажа сувениров и составляла главную славу здешних мест.
Словом, на первый взгляд, да и на второй тоже, никаких объективных причин
ворошить старое у меня не было.
Окуджава прочно забыт; и так и надо. ВремЯнное явление, исчерпанное
прижизненной активностью; больше он никому не нужен.
Этот очерк возник исключительно из-за желания завершить и оформить.
Организовать полузабытое, подмеченное на лету, сказанное и написанное
мимоходом - в подробную целостность.
Пройти последовательно через свои старые мысли и впечатления, и, таким
образом, реконструировать, насколько возможно, непосредственную и живую
историю отношений с творчеством, и с творческой личностью Булата Окуджавы.
С тем чего нет, и никогда ни для кого больше не будет.
* * *
Очень хорошо помню фотографию на большом конверте пластинки: в густых клубах
сигаретного дыма морщинистый лоб, купол лысины; несколько чрезмерный для
анатомии шеи поворот в три четверти, и откровенно насильственный, по просьбе
фотографа, скошенный взгляд - вбок и вниз; не с грустным даже, а с кислым
выражением.
Теперь, зная нюансы общественного имиджа Окуджавы во всей широте, я бы
увидел в этой обложке выбивающуюся из сил безнадёжную попытку создания
образа мудрости. Но тогда, школьником, случайно натолкнувшись на пластинку,
всё, что я увидел, это - довольно неуклюжую постановочную задумчивость
фотопортрета, сильно подкислённую, так сказать, натуральным уксусом самого
характера.
Лицо на обложке явно выражало глубокое неудовольствие.
Спустя много лет, прочитав в дневниках Нагибина, что он называл Окуджаву
"старый окурок", я подумал: в самую точку. Скукоженное, смятое, сморщенное;
оранжево-жёлтый с коричневыми пятнами затвердевший фильтр, окаменевшая
заслюненная бумага, и общее ощущение - мусор, оставшийся от кратковременного
дымка-без-огонька.
Бычок в оливье.
Гора объедков, притом, что никакого застолья-то не было.
Похмелье без праздника.
Какой-то бухгалтер-растратчик из районной бани смотрел на меня с конверта
пластинки.
Мятые трёшки и пятёрки в карманах, ужас ревизии исходит вместе с запахом
пота; корочка хлеба с горчицей под наскоро залуженную в подсобке
рюмочку-коротышку - сейчас! сейчас! скоро! уже бегу! кхэкх - и быстро, одним
движеним, уже на ходу, обтирает ладонью губы и щетину на кадыке. Ненадолго
оживляется румянцем; с полминуты блестят глаза. Заглядывает под локоть
счетоводу:
- Ну что у нас, Верочка, с накладными на веники? Закончила?
Широкоплечая сотрудница-счетовод в длинной шерстяной юбке, закутанная в
белый платок с зелёными и красными кустами что-то бурчит в ответ.
- А чтобы нам не пройтись по снежку прогуляться, Верочка?
Счетовод забывает греметь на счётах.
- Снег свежий выпал, говорю. Пойти бы прогуляться нам, что ли?
- Вы-то там опять в подсобке отвлеклись, да? А ревизия областная в
понедельник ...
Румянец пропал, взгляд погас. Остались всегдашние кислое выражение и
озабоченность. На последних каплях горючего в последний раз вздрагивет
пропеллер:
- Жена ваша, кстати, звонила. Просила перезвонить.
Крылья опали. Стоит, выщипывает хлебные крошки, застрявшие в усах.
- Как мне всё это чуждо, если б вы только знали, Верочка.
Не задумчивость, ни в коем случае не задумчивость, - она, всё-таки,
родственница мудрости, - смотрела с фотографии. Озабоченность. И не делами,
- делишками. Пройдёт на этот раз или не пройдёт. А из-за того, что
много-много раз не проходило, лицо Булата Окуджавы, как вымоченное в
маринаде, пропиталось едкой эссенцией хронической неудовлетворённости.
2.
Настойчивоть и частота, с которой Окуджава на протяжении всей жизни повторял
"мне это чуждо" просто-таки взывают к нашему вниманию.
Всё равно как сигнал, указывающий место доступа, который следует заметить,
чтобы войти в ситуацию в правильном месте и рассмотреть её самым пристальным
образом, и под большим увеличением.
Фраза-паразит является гораздо большим, чем простым признаком низкой
культуры устной речи. В первую очередь, - это навязчивость, род невроза.
Мантра, молитва, или, в крайнем случае, примитивный персональный ритуал -
вербальный обряд, который служит важному смыслу, и одновременно этот смысл
покрывает.
Наша задача - найти его и раскрыть.
< Мне Это Чуждо >
< Мне > - дательный падеж, образованный от личного местоимения "я".
Употребляется для обозначения сознаваемой человеком собственной сущности,
самого себя в окружающем мире, как личности, а также для обозначения (в
идеалистической философии) субъекта ( пишется часто в кавычках или с
прописной буквы).
< Это > - Указательное местоимение. Именительный и винительный падеж
единственного числа среднего рода от "этот".
Указывает на что-нибудь (часто с эмоциональным оттенком; противоп. тот).
Хороши словарные примеры:
Он любил другое и насладился этим другим вполне. Тургенев. Этот человек
причиной мне всегда ужасного расстройства. Грибоедов.
< Чуждо > - (устаревшее ) то же, что чужой.
Имеющий мало общего с кем-либо, чем-либо, несходный с кем-либо по духу,
взглядам, интересам и т. п.; далекий.
Словарь, кстати, снова даёт наихарактернейший образчик: [Арбенин:] Пестреет
и жужжит толпа передо мной… Но сердце холодно, и спит воображенье: Они все
чужды мне, и я им всем чужой! Лермонтов, Маскарад.
Теперь посмотрим что получилось.
Для обозначения собственной, осознаваемой сущности человек указывает на
что-нибудь ( часто с эмоциональным оттенком), и заявляет, что не имеет
ничего общего с указанным предметом, так как расходится с ним по духу,
взглядам и интересам, и вообще чрезвычайно от этого предмета далёк.
В чём расхождение?
За ответом далеко ходить не надо. До него, как говорится, рукой подать. Если
человеку понадобилось, да ещё и с эмоциональным оттенком, обозначить
собственную сущность указанием на имеющиеся расхождения, то и расхождения,
выходит, самые что ни на есть сущностные. То есть - затрагивающие основное;
иным словом, - это субстанциональные расхождения.
А поскольку "субстанция"в высоком смысле есть не что иное как неизменная и
вечная сущность, лежащая в основе вещей и всего мироздания, то мы просто
обязаны признать, что в нашем случае речь идёт о конфликте между человеком и
(!!) незыблемым порядком всего мироздания.
Кто же сей выдающийся, замахнувшийся и поднявший руку? Кто осмелился?
А вон, эти вон и осмелились - лермонтовы с их арбениными, грибоедовы
всяческие - носители романтического сознания. Они и впрямь подымали руку на
мироздание. Считали себя на равных и вправе.
- А что же наш герой - Булат Шалвович Окуджава, - спросит меня не на шутку
разволновавшийся читатель, - он что, получается, тоже из их числа, из того
же роду-племени? Из Лермонтовых и Грибоедовых. Из великих романтиков.
- Из романтиков, - должен ответить я. Но только не из великих. Окуджава -
поскрёбыш великой эпохи; от неё и взялся его талант. А вот то, что талант
этот скоропостижно кончился, а его обладатель не менее скоропостижно
выродился в мелочного стяжателя - в этом уже специфика ХХ столетия,
сочетание исторических и персональных обстоятельств, судьбы, ну и,
разумеется, результат того выбора, который Булат Окуджава в какой-то момент
совершил.
Личной ответственности никто ни с кого не снимает.
Наоборот, кризисные обстоятельства предполагают ещё большую ответственность
художника за его талант, чем эпоха расцвета. Редкий дар следует беречь, как
зеницу ока. А кто не уберёг, тому и второе око вон.
Голову оторвать.
* * *
В результате нашего аналитического опыта мы получили кристально-чистый
образчик романтического сознания, только потому, что по первоначальному
условию, освободили взятую нами для анализа пробу < это мне чуждо > от
современных Окуджаве смысловых контекстов. Таким образом, мы пришли к
родовому корню явления.
Стоит нам теперь восстановить историко-биографический сюжет, как мы
немедленно получим вместо родового - индивидульное в его родном
социально-бытовом. Вместо Пушкина-Лермонтова - Окуджаву.
Увидим в деталях полную картину уродства, болезни, мутаций творческой и
человеческой личности; коррупцию в динамике.
В полный карликовый рост, и во всей красе
* * *
Тема 1. Высокопарное
Тема священного дружеского союза - одна из основных в творчестве Окуджавы.
Хотя только двое - Фазиль и Белла - названы в песне, и оба всего лишь по
именам, но, во-первых, фамилии и так всем были отлично известны, а,
во-вторых, остальные имена и фамилии, что называется, просвечивали:
Андрей (поэт), Андрей (режиссёр), Андрей (писатель), Евгений (с этим было
всегда не просто; из-за его слабохарактерности принципиальные друзья то
выдворяли его вон из своего круга на время, давая возможность одуматься и
исправиться, то снова признавали своим), Юрий (режисёр), Юнна, Владимир
(больше известный как Володя), опять же Василий; сложнее обстояло с
Робертом, но и Роберт вроде был одним из них; ну ещё там Борис и Майя,
державшиеся несколько на отшибе, величественным, так сказать, особняком.
За ними определённо стояло молчаливо подразумевавшееся анонимное множество -
активная могучая кучка ...
Все они таланты, и все они поэты.
Поднявший меч на их союз, - так провозглашалось - достоин самой худшей кары.
Но эти слова слушателей нисколечко не смущали. Ясно же было, что угроза -
сугубый поэтизм. Фигура речи. Ну кому они что сделают - творческие-то люди.?
Это он - безумный наш султан - сулит дорогу им к острогу. А всё что они
могут - так это безобидно собираться вместе, греть замёрзшие руки над
каким-нибудь романтическим огоньком, - кстати, над каким? и где? - ну,
скажем, - у костра или у печки на заваленной снегом переделкинской даче - и
вести свои мудрые беседы о вечном. И вот за эти-то беседы - подумать только!
- и собирается безумный наш султан отправить их куда Макар телят не гонял.
А они не телята - они агнцы, по собственной воле взошедшие на жертвенный
алтарь, лицеисты, благороднейшие люди, бессеребренники, горят на вечном
творческом огне, камлают, себя позабыв, подставив горящие вдохновением лица
под студёные струи Аквилона; эфирные и надмирные ... Защитники прав - т.е. -
правозащитники; радетели общенародного блага, наследники лучших традиций, а
заодно и их воплотители.
Такой беспримерный пафос лирики Окуджавы, посвящённой друзьям, мог быть
оправдан только исключительно превосходным характером дружеских отношений и
немыслимыми достоинствами его друзей.
Поэтому так важно для нашего очерка бросить сегодня взгляд, пускай и
короткий, на окружение Булаты Окуджавы, - на его дружбы, на людей, им
воспетых. Чтобы увидеть как сияет само благородство, освящённое огнём им же
воспетого дружеского союза. Увидеть самое лучшее в ещё лучшем свете.
* * *
За последние годы издано множество мемуаров. Их авторы выходят из прошедшего
времени, как ловкий рабочий из проходной завода, вынося на свет сегодняшнего
дня похищенные дефицитные детали. Всё необходимое для исторической
реконструкции.
Ирина Гинзбург-Журбина - дочь высокопоставленного функционера Союза
Писателей, переводчика и партийного публициста Льва Гизбурга - выпустила
книгу воспоминаний ("Без Поблажек". Zebra, Москва, 2007), замечательную по
трезвости суждений и ясности описаний.
Высокий круг друзей - членов духовного ордена показан с точки зрения уставов
орденского союза и повседневного быта:
"Жизнь советской интеллигенции и вправду была "элитной". Именно на них
прежде всего возлагалась высокая миссия формирования духовного мира
советского человека. Дело не из простых, а поэтому и оплачивалось неплохо. У
советской интеллигенции было своё замкнутое почётно-обособленное место, своя
особая ниша, свои прибежища, свои достояния, которыми ни с кем из чужих не
делились. Жить на "Аэропорте" было всё равно что теперь на Рублёвке. ... Как
сладостен был тут и там аромат французских духов "Клема" и "Фиджи" ... А как
прелестны были в вожделенно болгарско-афганских дублёнках заспанно-томные
юные "феи". Как величественно-великолепно в норковых шубах, при брильянтовых
гроздьях, гляделись "маститые" жёны. Аэропортовцы были по большей части
людьми выездными, и привезённые ими из заграницы шмотки зачастую сразу же
перекочёвывали в нашу славную комиссионку ... Бытовала здесь и своя
аэропортовская униформа. Зимой у мужчин - дублёнка с ондатровой ушанкой,
осенью и весной - кожанный пиджачок с водолазкой ... Была у писателей и своя
собственная Центральная Поликлиника Литфонда, что по-барски располагалась на
первом этаже нашего дома. Непосредственно под нашей квартирой находился
спортзал ... Было у нас и своё писательское ателье, где можно было не только
с головы до пят "обшиться", но и по государственной цене получить ондатровую
шапку, норковый воротник или даже шубу ..."
Булат Окуджава и его друзья имели к этому потребительскому раю самое
непосредственное отношение, - были его главными и почётными гражданами:
"Помню, как выгружались на Белорусском вокзале бессчётные "командировочные"
чемоданы Булата Шалвовича Окуджавы, благодаря песне которого этот вокзал из
одноимённого фильма Андрея Смирнова неистребимо вклинился в историю Второй
Мировой ... Папа не раз вместе с Окуджавой путешествовал по Восточной и
Западной Германии."
Речь не идёт о том, чтобы осудить жиров(авш)ую межклассовую прослойку.
Выбрав творческую профессию, люди выбрали и свою судьбу. Состояли на
довольствии ведомства пропаганды. Получали что следовало: жалованье, льготы,
квартиры, пайки, поездки, всевозможные удобства и блага.
Речь о другом: о подлинном смысле "высокопарных слов" песен Булата Окуджавы.
Что заключается в этой, вскормленной и заматеревшей на спецпайке,
высокопарности?
Бард воспел во весь голос творческое и духовное содружество поэтов,
несравненное товарищество, драгоценный дружеский союз, а по сути, создавал
общественное лицо шайке сытых стяжателей, наперегонки вырывающих
премиальные, шмотки, анитиквариат, премии, гонорары, квартиры, дачи,
косметику и дублёнки.
| В годы максимальной известности Окуджавы многие вещи, в том числе
косметику, приходилось именно "вырывать". К счастью, в наше время для
приобретения тех же вещей вовсе ни к чему звереть.
Косметику оптом сегодня может
приобрести через специальный сайт каждый, кто этого пожелает. Её не
нужно вырывать у кого-то из рук. Просто зайдите на сайт. |
Дальнейшее следует из предшествующего: высадившись с чемоданами на
Белорусском, побагровев от натуги и озираясь - столько-то барахла, чтоб
ненароком не свинтили чего - Окуджава распихивал добычу. Надсаживаясь, язык
на плечо, пёр до такси; громоздкое и тяжёлое - в багажник, ценное - в
кабину; и, опомнившись, подавив лихорадку тревоги и возбуждение, уже так -
постненько, как не в чём ни бывало - таксисту:
"- На "Аэропорт", полегонечку давай".
А с утра пораньше, к открытию, давай шуршать по комиссионкам, раскидывать
товар-базар.
Сипел, торговался за каждый червонец; надсаживаясь, махал короткими ручками
перед лицом оценщика:
" - Как мне всё это чуждо! Сдать фирменную новую вещь за 90 рэ!! Шутить
изволите?! Пааапрааашу! Сто двадцать - последнее слово!"
И так ещё пальчиком в воздухе рисовал - сто, мол, двадцать. Прописью. Чтобы
без ошибки.
От начала и до конца фальшива вся военная тема. В частности - "Белорусский
вокзал". И фильм, и песня.
Военное прошлое персонажей - незамысловатая уловка, крышующая заунывный
мещанский скулёж: шарик улетел, любимый ушёл к другой, квартира
маленькая-маленькая, надо бы побольше; начальство не ценит, потребительская
корзинка - хорошо б пожирней! И то сказать - шарик прилетит когда ещё.
Бифштекс принесут, а зубы все выпали. Чем жевать станем? Так что давайте
поскорей. Мы люди все заслуженные. Просим по-хорошему. Пока.
Вы слышите - грохочут сапоги.
Если бы по форме это не был фильм о ветеранах Великой Отечественной, то по
сути нищебродского содержания требовалось бы сказать - да пошли вы к
чёртовой матери, мальчики и девочки! Что вы ноете-то всё?! Чего вам не
хватает? Всё мало?! Надоели!
Но предусмотретительный режиссёр, автор сценария, и автор, он же исполнитель
песен забронировались патриотическим сюжетом. Ветеранами. Подлинным
героизмом Советской истории. Под их прикрытием, и от их имени они
просто-напросто вымазживали очередную подачку.
Само слово "высокопарность" появилось в словаре Окуджавы как единственно
возможное авторское определение собственной креативной поэтики. Его талант,
испытывая потребность в высоком, не мог напитать себя высоким по объективным
причинам. (Это главное что следует уяснить.) Поскольку ничего высокого ни в
самом Окуджаве, ни в окружающей его жизни не было. Нахлебник на хлебном
месте. По-просту, - приживал.
Вот и получилось, что стоя раком, - он не песню спел, а на горе свистнул.
Тоже, в общем-то, где-то чудо. Эффектный, по-своему, номер.
Разумеется, если бы Окуджава озвучивал подлинные убеждения и служил не за
дублёнку, а за совесть, всё было бы по-другому. Но никаких принципов, кроме
паразитических, у Окуджавы не было.
За неимением подлинного возникла необходимость подмены. Так появился эрзац
высокого. Пресловутая "высокопарность". Неполноценная замена подлинного.
При первом приближении - вроде похоже, посмотришь поближе - всё
обваливается. Творческая несостоятельность Окуджавы была объективно
обусловленной, и поэтому неизбежной.
В результате: изначально подлинный талант в своём выражении оказался
абсолютно фальшивым.
Моё принципиальное отрицание всего, что сделал Окуджава, вызвано
исключительно грубой, режущей фальшью его сочинений, и доходит до степени
жгучей идиосинкразии там, где на позолоту своих базарных дешёвок он
использовал по-мародёрски захваченные подлинные сокровища русской культуры и
поэзии.
"Облико морале рашен туристо" - как таковое, меня мало волнует. А вот
Окуджава, позирующий с Пушкиным - это что-то. Счастливое самообладание тут
удаётся сохранить не всякому. Уходит без спроса, и не простившись.
- Не желаете фотокарточку под ручку с Пушкиным? На фоне Царского; тэк-с. -
Семейство становится вот тут. - Папаша, - сочините улыбочку. - Девочка, -
тцэц - справа от мамочки. - Сыночек в матросочке нарядной идёт в серёдочку.
- Сколько ему? - Большой какой мальчик! - Счас птичка вылетает. - Тэк, тэк,
тэк. - Александр Сергеич у нас тут прогуливается вовсю, из местного театра
заслуженный, счас подойдёт. - Наконец-то! - Взяли его под ручку. - Встали. -
И - птичка вылетает! За карточками - в понедельничек, сможете? Это нам будет
стоить, - всего, всего 25 рубчиков; ладно, без копеечек, не будем
мелочиться. - Нда. - А сам я, знаете ли, из семьи репрессированных. Это
как-нибудь, при случае, подробно. Княжеского рода. Отдельная собственная
квартира в частном особняке на Арбате со всеми удобствами. Мать погибла в
гражданскую - богиня, богиня была; осталась простреленная будёновка, и ту
забрали в музей революции комиссары; жизнь моя как роман, всего не
пересказать. - Что-нибудь да и произойдёт, не может всё так вот навсегда ...
Семейство слушает, отвалив челюсти. - Мара! Мара! С каким интересным
человеком мы вчера познакомились!
Сплошная фальшивка - фальшивый грузин, фальшивый русский, фальшивый
коммунист, фальшивый либерал.
* * *
моя мама - кавказская пленница, а мой папа - тот князь удалой.
* * *
Джигит из "Арагви". Скакун-поскакун.
* * *
Тема 2. Задушевное
Теснота творческих союзов была и фигуральной и буквальной.
Пишет поэт Инна Лиснянская ("Хвастунья", вспоминательная проза. Москва.
Вагриус, 2006):
"В начале семидесятых переделкинский дом творчества состоял из трёх
коттеджей и главного корпуса. На каждом этаже - общие душевые, общие уборные
(мужская и женская), однокоечные номера и двухкоечные (если писатель
приезжал с женой, и наоборот). Одноместные комнаты похожи на пеналы, высокие
потолки только подчёркивали пенальность, делали номер ещё более узким. В
пенале помещались письменный стол перед окном, полутороспальная кровать,
тумбочка, платяной шкаф, кресло для отдыха - большое, плюшевое, по-домашнему
уютное, и два стула. Если постараться, то между креслом и шкафом можно было
втиснуть раскладушку или узенькую оттоманку, что я и делала. Рядом с дверью,
с двух сторон обитой дермантином, - раковина, и над ней кран-ёлочка и выше -
зеркало. Увы, не всем приезжающим в дом творчества охота среди ночи ходить в
уборную, и часто, когда я въезжала, от раковины подолгу несло мочой."
У всех городские квартиры, а выбрали жизнь сирот в приюте.
Созданный для кратковременного отдыха дом творчества в Переделкино, как и
остальные подобные заведения, литераторы быстро превратили в свои постоянные
резиденции. Жили круглугодично на всем готовом, практически бесплатно, кино
и концерты по вечерам.
"За путёвки (дёшево и удобно) шли бои <...> Я должна была делать хоть малый
перерыв между двумя сроками (сроком называлось двадцатичерырёхдневное
пребывание в доме творчества по путёвке) ..."
Обстановочка.
Столовались, знакомились, совокуплялись, стучали на машинках, ссорились,
ходили в лес гулять, пили, курили под лестницей, гоняли на биллиарде,
сплетничали, подслушивали друг дружкины разговоры, и вконец освинячившись,
засвинячили хорошее место.
Гадили в умывальники.
Писатели, композиторы, поэты, драматурги, журналисты сидели друг у друга на
головах. Ухитряясь своей визгливой перебранкой ставить на уши всю страну.
Выясняли, и до сих пор публично выясняют отношения. Последние годы, правда,
потише. Денег почти не осталось. Кончились вместе с СССР. Нечего стало
выяснять.
А когда-то знали лучшие времена. Поэт Инна Лиснянская вспоминает:
"Не только на вершине, но и у подножий писатели имели льготы, не снившиеся
простому смертному."
В домах творчества и жилищных кооперативах, клубных ресторанах и в
издательствах, в очередях за материальной помощью, книжным дефицитом, в
пошивочных и примерочных. Давились, отирались, кляузничали, выжидали,
хапали, лезли, клянчили, без зазрения вымогали, лепились, просили, ссылаясь
на семейные обстоятельства:
- У меня две семьи, дайте три квартиры и четыре путёвки в крымский
пансионат!
И ругали, ругали, ругали на чём свет - ужасные порядки и бесчеловечную -
"эту" - систему.
Что показательно - ни один по доброй воле Союз Писателей не покинул.
Независимость никто не выбрал. Её сменяли - махнули не глядя - на чечевичную
похлёбку домов творчества, удобства бесплатного общежития.
Ситуация больше всего напоминала анекдот о капризном посетителе ресторана:
еда у вас - такая дрянь, а порциии - такие маленькие ...
Ныли, кляузничали, хаяли, снова ныли, хавали и требовали добавки.
Сдавленное коммунальное житьё-бытьё,превращённого в жаркую ночлежку Союза
Писателей, телесная, физическая теснота, духота и затхлость вынуждали
постоянных обитателей конфигурировать, - принимая соответствующую внешнему -
внутреннюю форму.
Пресловутая "задушевность" песен Окуджавы рождена этой теснотой. Шёпот,
сдавленный голос, хрипотца - вся эта назойливая, навязчивая интимность,
брызгающая слюной в лицо; сама себя запершая в пенальчик дома творчества с
бесплатными компотами и котлетами. Под лестницей, провонявшей капустным
супом; с соседями за тонкой стеной и общим санузлом в коридоре.
Мальчики - налево, девочки - направо, семейные - на другом этаже. Главное, -
не перепутайте кто где с кем.
После отбоя - короткими перебежками; пружинами не скрипеть!
- Тихо, тихо! Здесь отдыхают! Тихо, тихо!
Здесь дышат и пишут, и мочатся в умывальники!
А как пишут? Как слышат.
А как слышат? Как дышат.
Инна Лиснянская: "Изумив меня "Муравьём", Булат спросил: "Ну, как, узнаёшь
ли себя в богине?"
И тени их качались на пороге,
неспешный разговор они вели, -
красивые и мудрые как боги,
и грустные, как жители земли.
Поселившись в доме творчества, мудрые как боги грустные жители экономили на
кварплате и продуктах. Чтобы жигули себе купить. Вторые. Третий кооператив.
И муравей создал себе богиню по образу и духу своему.
* * *
Взрослые люди, рассуждавшие о "краденом воздухе свободы", по собственной
воле, ради харчей и шмоток, сами, обрекли себя на жизнь обитателей дома
престарелых или пионерского лагеря. Института для инвалидов.
Песни Окуджавы оглушены, приглушены, сдавлены и обращены к близкому
слушателю исключительно оттого, что режим домов творчества, где скаредный
Окуджава проводил вместе со своими коллегами большую часть года, запрещал
громкие песни. Более того, вся "задушевность" лирики шестидесятых, её так
называемая камерность рождена исключительно бытовыми обстоятельствами.
"Задушевность" = задушенная душа. Духота. Заставленный банками подоконник.
Тряпки в щелях окон. Вата в ушах. Опустите, пожалуйста, синие шторы.
- А то придут, скажут, сидим после отбоя. Мы ж поём, правда, Верочка.
Давайте на ушко. На бочок. На спине. - Пружины тут у большевиков ржавые
скрипят.
Вера, Надежда, Любовь, Жульетта, Жоржетта, Лизетта, и, ммм, Мариетта.
А какая, хрен, разница с какой.
Звуки гитары и голос Окуджавы генерировали удушливую задушевность,
происшедшую от задохлого и затхлого спёртого воздуха казённой халявы,
сознательно предпочтённой свежему воздуху свободы. Атмосфера его сочинений
вредна для слушателей. Противопоказана подлинному, красочному, живому.
Вызывает спазмы.
Социальные иждивенцы, трутни, активные и пассивные творческие импотенты,
созревшие на той же общественной почве и в то же время, что и Булат
Окуджава, - составляли его благодарную аудиторию. Семиструнка Окуджавы
сострадательно подыгрывала многочисленной и разноликой несостоятельности -
всегда готовой себя пожалеть, от себя самой растрогаться, и, прослезившись,
великодушно себе простить.
Тут же начислив в собственные заслуги и эту слезу, и растроганность и
жалость, записав сопли и вопли в графу "духовность, высокие отношения", а
под них, - под обновлённые моральные активы, - немедленно затребовать
очередные корзины с печеньем и бочки с вареньем: - Мы ведь такие хорошие, мы
ведь совесть страны. Её выразители.
- Оплачем наши компромиссы, бездарность, импотенцию! - А теперь партия и
страна, ну-ка, - заплати сполна за то что мы оплакали, омыли слезой наши
компромиссы, бездарность, импотенцию!
Окуджава задушевно затягивал. Ему с готовностью подпевали.
Перепечатывается из ЖЖ obgyn.
Вернуться на главную страницу
Окуджавы
|
