|
|
 |
Генрих ШТАДЕН |
1564-1576 гг. |
ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ |
XPOHOCВВЕДЕНИЕ В ПРОЕКТБИБЛИОТЕКА ХРОНОСАИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИБИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫСТРАНЫ И ГОСУДАРСТВАЭТНОНИМЫРЕЛИГИИ МИРАСТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫМЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯКАРТА САЙТААВТОРЫ ХРОНОСАХРОНОС:В ФейсбукеВКонтактеВ ЖЖФорумЛичный блогРодственные проекты:РУМЯНЦЕВСКИЙ МУЗЕЙДОКУМЕНТЫ XX ВЕКАИСТОРИЧЕСКАЯ ГЕОГРАФИЯПРАВИТЕЛИ МИРАВОЙНА 1812 ГОДАПЕРВАЯ МИРОВАЯСЛАВЯНСТВОЭТНОЦИКЛОПЕДИЯАПСУАРАРУССКОЕ ПОЛЕ |
Генрих ШТАДЕНЗАПИСКИ О МОСКОВИИIV.Автобиография Генриха Штадена(л. 69 об. — 97). /69 об./ В этой последующей части и описании можно узнать, как я, Генрих Штаден, прибыл в Лифляндию, а из Лифляндии в Москву, как я пребывал там у великого князя и как милосердый бог избавил меня из рук и из под власти этих нехристей и опять вернул в Германию. /70/. Я, Генрих Штаден, сын бюргера, родился в Алене, который лежит в округе Мюнстер, в одной миле от Бекума, в 3 милях от Мюнстера, в одной миле от Гамма и в двух — от Варендорфа. В Алене и других окрестных городах живет много моих родных, из рода Штаденов. Мой отец был хорошим, благочестивым, честным человеком; звали его — Вальтер Штаден Старый, ибо мой двоюродный брат, теперешний бургомистр в Алене, носит имя Вальтера Штадена Младшего. Мой отец скончался тихо в мире с бодрой уверенной улыбкой и радостным взором, обращенным ко всемогущему богу. Имя моей матери Катерина Оссенбах; она умерла во время чумы. Родители мои жили около восточных ворот, в первом доме по правую руку, если итти в город; там три дома пристроены один к другому; в них-то и жили мои покойные родители, как и подобает благочестивым супругам-христианам. Теперь в том доме живет моя сестра вместе со своим мужем дворянином Иоганном Галеном. Мой брат, Штаден Бернгард, служит пастором в Уэнтропе и викарием в Алене. [128] /об./ Когда в Алене я настолько выучился, что мог подумать о выборе профессии и намеревался стать пастором, разразилось неожиданное несчастье: меня оклеветали, будто я ранил в школе одного ученика в руку шилом, из за чего родители наши друг на друга подали в суд. Между тем из Лифляндии прибыл мой двоюродный брат Стефан Говенер, бюргер из Риги. “Братец! — сказал он мне, — поезжай со мной в Лифляндию; тогда тебя никто не тронет!". Когда мы выходили с ним за ворота, с нами вместе был мой шурин ратман Франц Баурман. Он взял терновую ветку и сказал: “Дай-ка я взбороню дорогу так, чтобы Генрих Штаден не мог ее опять отыскать". В Любеке я попал в дом моего двоюродного брата Ганса Говенера. Этот отправил меня с тачкой возить землю на городской вал. А по вечерам я должен был приносить полученные мною расчетные марки, с тем, чтобы все они были налицо, когда он потребует вознаграждения. Шесть недель спустя, вместе с моим двоюродным братом я отплыл на Ригу в Лифляндию. Там я поступил на службу к Филиппу Гландорфу — суровому господину — члену городского совета. И я опять должен был работать на городском валу. Здесь пришлось мне совсем горько. /71/ В виду наступления великого князя с постройкой вала очень спешили. А раздатчик марок заболел и поручил мне раздавать марки. Тут я так снабдил себя марками, что мне не пришлось уже больше работать на валу, и я мог спокойно прогуливаться по валу и осматривать его. Так я изучил, как следует насыпать или сооружать вал. Но мой двоюродный брат Стефан Говенер заметил: “Не хорошо ты это делаешь!". И я сбежал тогда и пришел в замок Вольмар. Здесь я поступил на службу к амтману Генриху Мюллеру и принялся за изучение сельских ливонских порядков (Hovesgebrauch): меня так часто секли, что я сбежал и пришел в мызу Вольгартен. Там хозяйка замка спросила меня: “Умеешь ли ты читать и писать?" “Я умею читать и писать по латыни и по немецки", ответил я. Ее приказчик Георг Юнге обманывал ее, а потому она предложила мне: “Я доверю тебе все мои имения; мои фогты научат тебя. Только будь честен, а я тебя не оставлю". “Но мне же только 17 — 18 лет", возразил я. — Так, я стал приказчиком в мызах Вольгартен, Паткуль, Меллупёнен и [129] Udren. Но муж хозяйки, самый богатый человек в стране /об./, Иоганн Бокхорст скончался. Взамен него появился Георг Гохрозен: он женился на вдове и увез ее с собой в Гохрозен. Тогда же из Германии пришел родственник Иоганна Бокхорста и получил в наследство все имения последнего. Я же отправился дальше... Стал я купцом и пришел к замку Каркус, где начальником был тогда Георг Вельсдорф. В то время Каркус, Гельмет, Эрмес, Трикатен, Руэн и Буртнек принадлежали Иоганну герцогу финляндскому, теперешнему королю Швеции. Но вот под Каркус подошли воинские люди с подложными грамотами на этот замок и выгнали оттуда Георга Вельсдорфа. Тогда-то отобрали и у меня мое добро, и я пошел к Гельмету. Здесь держал свой двор граф Иоган Арцский. Герцог [финляндский] посадил его управлять этими шестью замками. Но граф заключил союз с великим князем, был за это арестован и в Риге казнен: растерзан раскаленными клещами. Я сам видел, как совершилась эта казнь. Затем с одной только лошадью я пришел в Вольмар к коменданту (gubernatori) Александру Полубенскому. С польскими воинскими людьми он постоянно производил набеги на дерптский округ и к нам /72/ постоянно попадали в плен русские бояре с деньгами и [всяким] добром. Добыча делилась не поровну, а потому я и не хотел доплачивать из того, что получил раньше. Как-то они захватили меня в городе, бросили в тюрьму и грозили повесить. Вскоре, вдоволь насмотревшись на лифляндские порядки, которыми Лифляндия и была погублена, и видя, как хитро и коварно великий князь забирал эту страну, я собрался и ушел на рубеж. Здесь опять пришлось мне подумать о виселице. Ибо всякого, кто бежал, изменив великому князю, и кого ловили на границе, того убивали со всей его родней; равно как и тех, кто из Лифляндии хотел бежать тогда к великому князю, также ловили и вешали. А из Лифляндии бегут теперь на Москву “великие роды", (die grossen Hanss) и [там] поступают на службу к великому князю. Придя на границу, я заткнул перо для письма за шнур моей шляпы, за пазуху сунул кусок чистой бумаги и чернильницу, чтобы отговориться, таким образом, когда меня схватят. [130] Когда я перешел границу — реку Эмбах — и пришел в укромное местечко, я написал Иоахиму Шрётеру в Дерпт /об./, чтобы тот запросил великого князя; и если великий князь даст мне содержание, то я готов ему служить, а коли нет, то я иду в Швецию; ответ я должен получить тотчас же. Наместник выслал за мной одного дворянина (einen Boiaren), Аталыка Квашнина, с восемью всадниками. Он встретил меня приветливо и сказал: “Великий князь даст тебе все, что ты ни попросишь". Когда я пришел в Дерпт в крепость к наместнику князю (!) Михаилу Морозову, последний жестами выказывал мне свое расположение и сказал: “От имени великого князя мы дадим тебе здесь поместья, если ты пожелаешь служить здесь великому князю. Ты ведь. знаешь лифляндские дела и знаешь язык их". Но я возразил: “Нет! Я хочу видеть самого великого князя!". Тогда наместник расспрашивал меня, где теперь польский король. “В Польше я не бывал", отвечал я на это. Тем временем ямские лошади и с ними один дворянин (ein Boiar) были уже наготове, и в шесть дней я доехал на ямских от Дерпта до Москвы, что составляет 200 миль пути. Там я был доставлен в Посольский приказ, и дьяк Андрей Васильевич распрашивал меня о разных делах. И все это тотчас же записывалось для великого князя. Тогда же мне немедленно выдали память (Pammet) или /73/ памятную записку: на основании ее каждый день я мог требовать и получать auf der Jammen 74 — 1 1/2 ведра (Spann oder Eimer) меда и 4 деньги (Dennige) кормовых денег. Тогда же мне выдали в подарок шелковый кафтан, сукно на платье, а также золотой. По возвращении великого князя на Москву, я был ему представлен, когда он шел из церкви в палату. Великий князь улыбнулся и сказал: “хлеба есть" (gleba gest), — этими словами приглашая меня ко столу. Тогда же мне была дана память или памятная записка в Поместный приказ, и я получил село (Hot) Тесмино со всеми приписными к нему деревнями Андрея Холопова, одного из дворцовых людей князя Владимира, на дочери которого был женат герцог Магнус 75. [131] Итак, я делал большую карьеру (Da war ich auf der hohen Schul): великий князь знал меня, а я его. Тогда я принялся за учение; русский язык я знал уже изрядно. Из наших при дворе великого князя в опричнине были только четыре немца: два лифляндских дворянина: Иоганн Таубе и Еларт Крузе, я — Генрих Штаден и Каспар Эльферфельд; этот последний был в Германии в Петерсгагене [ланд]дростом и доктором прав. Сердца обоих лифляндских дворян лежали к польскому королевству. /об./ В конце концов они ухитрились со всем своим добром, с женами и детьми добраться до короля Сигизмунда Августа. Иоганну Таубе король пожаловал мызу Karallen в Лифляндии, а Еларту Крузе замок Трейден на реке Аа (Оска!) По своему высокомерию оба они лишились своих дворов, но теперешний король Стефан опять пожаловал их, хотя они и не видали описанного мною Поморья Каргополь-Шексна. [Он пожаловал] Иоганну Таубе несколько тысяч моргенов земли в одной местности неподалеку от Ковно, а Еларту Крузе столько же на прусской границе. А ведь они никогда и не помышляли об изложенном мною проекте! Каспар Эльферфельд и я — мы обратили наши сердца к Римской империи. Первый еще до меня был при опричном дворе великого князя. Он видел, как, живя в земщине, я наживал большие деньги корчемством, а потому он решил отнять их от меня и устроил следующее. Взял ларь или сундук; снизу в дне прорезал отверстие, положил туда несколько платьев и других вещей, взвалил все это на сани, запряг лошадей и послал с санями на мой двор двух своих слуг. Они остановились у меня и стали пить. Тем временем Каспар Эльферфельд поехал на Судный двор (Richthof) и бил челом судье, будто бы люди его, выкравши у него несколько тысяч /74/ талеров, сбежали со двора. А теперь-де он узнал, где они укрылись. Пусть судьи дадут ему, как полагается, целовальников и приказных. В Русской земле все люди имеют к таким делам большую охоту. Когда затем Каспар Эльферфельд пришел на мой двор, как-то странно переодетый, то целовальники и приказные (Befelichshaber) нашли, конечно, и слуг, и сани с лошадьми. Все были довольны, но Каспар Эльферфельд захотел дать волю своему высокомерию; с досадой он поднялся вверх по лестнице в расчете найти меня в горнице. Ему навстречу попался [132] мой слуга Альбрехт с палицей в руках. Тот, думая, что Альбрехт хочет его ударить, сказал: “Я — Каспар Эльферфельд!". Тогда мой слуга Альбрехт воздержался — [не стал бить]. Целовальники и приказные забрали и его вместе со слугами, санями и лошадьми Эльферфельда и поволокли его на Судный двор. Перевязанный сундук со всем, что в нем было, был также притащен на суд в присутствии целовальников и слуг Эльферфельда. Тогда Каспар начал свою жалобу: “Государи мои! Эти слуги мои украли у меня 2000 рублей и с ними укрылись во дворе вот этого человека, где я и нашел их в присутствии целовальников. Давай мне назад мои деньги!". Но Альбрехт отвечал: “Нет у меня твоих денег!". “Твой /об./ господин, продолжал Эльферфельд, держит корчму и много там бывает убийств". “Позвольте мне, возразил мой дворецкий [обращаясь к судьям], прямо отсюда, так, как я здесь стою, пройти на его [Эльферфельда] двор. Я хочу доказать, что у него в подклетях (in den understen Stuben) или под полом лежат мертвые тела". Тогда тот струсил,, а судьи были очень довольны. Узнав об этом, я нисколько не испугался, ибо знал, что Альбрехт действительно докажет сказанное. Я быстро собрался, поехал, сам стал на суд и обратился к боярам (zu den Herren): “Вот здесь я сам! Отпустите моего дворецкого". Эльферфельд косо (saur) взглянул на меня, я на него — дружелюбно. Бояре же сказали нам обоим: “Договаривайтесь друг с другом". “Я готов", отвечал я. Итак, мой дворецкий был освобожден, оправдан и отпущен, а я поехал вместе с Эльферфельдом на его" двор. Я рассуждал тогда так: я хорошо знал, что пока я в земщине, я проиграю [всякое] дело, ибо все те, кто был в опричных при великом князе, дали присягу не говорить ни слова с земскими. Часто бывало, что ежели найдут двух таких в разговоре — убивали обоих, какое бы положение они ни занимали. Да это и понятно, ибо они клялись своему государю богом /75/ и святым крестом. И таких наказывал бог, а не государь. [Обратившись к Эльферфельду], я сказал: “Любезный земляк! Я прошу вас дружески, возьмите у меня сколько вам угодно, и оставайтесь моим приятелем и земляком". “А сколько же вы готовы дать?" спросил тот. “Двести рублей", ответил я. Этим он удовлетворился. “Однако, продолжал я, у меня нет сейчас таких денег". “Так напишите расписку (Handschrift) — я готов [133] поверить вам на год". Я написал ему расписку и приветливо передал ее. Затем мы оба поехали на Судный двор. Здесь мы поблагодарили бояр, и Эльферфельд сказал им, что он удовлетворен. Я заплатил сколько нужно судебных издержек, после чего разъехались — он на свой двор, а я на свой. Он радовался. Да и я не печалился: он мечтал о том, как получит деньги, а я о том, как бы мне его задушить. Когда в Москву прибыл герцог Магнус, при нем был Иоганн Таубе. Оба они были врагами. Причина: Иоганн Таубе обещал великому князю взять Лифляндию мирным путем (mit Gute), а герцог утверждал, что это невозможно и что надо захватить ее силой. Тогда Иоганн Таубе и Еларт Крузе /об./ были в великой милости у велчкого князя, а герцог в опале. Герцог Магнус, суля мне большую благодарность (mit hohem Erbieten), дружески просил меня устроить ему встречу с Иоганном Таубе в укромном месте. Я уговорил Иоганна Таубе притти ко мне на мой двор в опричнине. Здесь встретились они оба в моих новых хоромах и с тех пор стали опять друзьями. Тогда-то [Эльферфельд] возвратил мне мою расписку: около меня было много сильных людей, и он видел, как на его глазах я выполняю ответственные поручения великого князя. Я сказал ему громким голосом: “Каспар Эльферфельд! Я порешил так-то и так-то убить тебя на площади у твоего двора близ Судного двора, когда темным вечером ты возвращаешься с опричного двора (vom Hove Aprisnai) за то, что ты так не по-христиански со мной обошелся". Этого тучного и богатого господина, обучавшегося юриспруденции, я ударил этими словами прямо по сердцу, [да] так здорово, что он оробел смертельно и, не говоря ни слова, поднялся и с большим срамом пошел в тюрьму. Потом я пришел к нему в тюрьму. Он предложил мне все свое имущество на полное /76/ мое усмотрение; уполномочил меня, а также моего любезного, ныне уже в бозе почившего, Адриана Кальпа вытребовать вместо него [Эльферфельда] все его лари из английского подворья в Холмогорах, которые он, боясь пожара, отправил туда и спрятал там в каменном подвале. Когда я туда пришел, те не отказали мне в выдаче и привезли все на двор Адриана. Но я опасался его [Эльферфельда] докторских штук. Все лари и ящики были снабжены документами [134] (Narheit = Warheit?), и, чтобы убедиться в их содержимом, мы с Адрианом Кальпом все их вскрыли и делали все это по закону в его личном присутствии и с его помощью. “Любезный земляк! сказал тогда [Эльферфельд], возьмите все это, продайте, а мне на пропитание в тюрьме дайте, сколько вам будет угодно". В этом я ему отказал. Во время чумы, когда великий князь убедился, что герцог Магнус, [как] и Иоганн Таубе, не хочет совсем пустить в ход силу (Frevel), он послал на ямских одного дворянина в Москву, чтобы переправить Каспара Эльферфельда в места, не тронутые чумой. Между тем бог послал на него чуму: он умер и был зарыт во дворе. Тогда я просил одного из начальных бояр в опричнине, чтобы он разрешил мне вырыть тело и /об./ похоронить его в склепе, который покойный заранее приказал выложить из кирпичей вне города и окрестных слобод в Наливках, где хоронились все христиане, как немцы, так и другие иноземцы. “Когда пройдет чума", ответил мне Петр Zeuze, “тогда это можно сделать". Великий князь приказал выдать мне грамоту, что русские могут вчинять иск мне и всем моим людям и крестьянам только в день рождества Христова и св. Петра и Павла. Но всякий остерегся бы [сделать это]. Ведь жил я все больше на Москве (Ich habe mein meistes Brot in der Moscau geessen). Каждый день я бывал во дворе у великого князя. Однако, я не согласился на предложение, сделанное мне через дьяка Осипа Ильина, все время безотлучно состоять при великом князе. Я был тогда юн и не знал достаточно Германии. Если кто-либо из больших господ спросил о чем-нибудь моего слугу и получил неправильный ответ, то — легко себе представить, как разгневался бы господин и как осрамился бы слуга! Кто был близок к великому князю, тот [легко] ожигался, а кто оставался вдали, тот замерзал. Благодаря этому я и писать не мог больше 76. Когда великий князь взял в опричнину Старицу, то он уравнял меня со служилыми людьми (mit den Knesen und Boiaren) /77/ четвертой степени (in das vierte Glit und Grat) и к прежнему селу дали мне Меньшик и Рудак, все вотчины и поместья князей Deplenski 77: села Красное и Новое были даны мне в вотчину, а [135] [с ними] шесть деревень — в поместье. Вместе с тем я получал по уговору, по окладу поместий, и мое годовое жалованье. На Москве великий князь пожаловал мне двор; в нем жил прежде один [католический] священник, который был приведен пленником из Полоцка во Владимир. Этот двор был выключен из городовых книг (Stadtbuchern) и был обелен (weiss geferbet), ибо был освобожден от государевой службы. Рядом с этим двором был другой двор; в нем жил некий немец, по имени Иоганн Зёге, бывший слуга покойного магистра Вильгельма Фюрстенберга. Ему я одолжил мое годовое жалованье, чтобы на него он купил себе двор рядом с моим. У него была жена, уроженка города Дерпта, она была выведена на Москву. Так как я не был женат, то она занялась торговлей вином. Несколько раз в мое отсутствие, в особенности когда я разъезжал (auf den Zogen war) с великим князем, случалось так, что иноземцам запрещалось корчемство. И когда приказчики (Prikassiki) или чиновники с Земского двора (Semskodvora) /об./ приходили к этой женщине во двор, опечатывали погреб и забирали тех, кто в нем бражничал, тогда она говорила всегда, что [приказные] должны пойти и на мой двор и спрашивала — почему же они этого не делают и не идут на двор к ее соседу. Однако, приказные твердо знали, что такое “опричнина". Это узнали также муж и жена [мои соседи]. Они продали мне свой двор, а себе вновь купили двор в городе, где можно было [жить спокойно] за закрытыми воротами. Я же соединил оба двора в один, и днем, и ночью приезжали ко мне изо всех окрестных слобод. Во время чумы этот мой сосед умер, а жена его собралась выехать из Москвы вместе с женой мастера-цирульника Лоренцо — в крытой повозке. Это был дурацкий поступок, ибо все окрестные слободы были подожжены со всех сторон по приказанию татарского царя. Как только повозка въехала в ворота, огонь охватил ее со всех сторон, и повозка сгорела вместе с лошадьми, вместе со всеми драгоценностями, золотом и серебром и другими ценностями. После пожара от нее нашли только железные ее части. Ворота были заложены камнями против этого двора в Лубянском переулке (in der Strassen in der Strassen(!) Glibena Tortclik?) 78; на большой Сретенской улице (an der grossen Strassen [136] Stredens Kenliza) был еще один двор прямо против этого моего двора; /78/ он был также обелен (weiss angestrichen). В нем жил [раньше] один полоцкий поляк, который был переведен в другое место. Этот двор я получил от одного господина, Семена Курцова, который был сокольничьим (Gegermeister) великого князя. В мое время великий князь не обижал ни того, ни другого. Двор этот я дал немцу Гансу Купфершмидт. По его словам, он знал немного оружейное дело 79. И так как он видел, что корчемство приносило мне большой доход, то он решил, что мое ремесло выгоднее, чем его. И когда кто-нибудь хотел проехать на мой двор с ведрами, кружками и т. д. с тем, чтобы купить меда, пива или вина, то Купфершмидт, сидя у окна на своем дворе, перезывал к себе всякого. Он их обслуживал лучше, нежели я, и это причиняло мне большой убыток. Тогда я разобрал мой двор и перенес его на другое дворовое место, у речки Неглинной, где у меня было два пустых смежных двора, еще неогороженных. Здесь я опять начал шинковать (schenken) пивом, медом и вином. Простолюдины из опричнины (die Gemeine in Aprisna) жаловались на меня на Земском дворе (Richthause), что я устроил у себя корчму. На Земском дворе (Semskodvora) начальником (oberster Boiar) и судьей был тогда Григорий Грязной. /об./ Ему я полюбился точно сын родной, как он говаривал. Вот что делали деньги, перстни, жемчуга и т. п.! Он ездил осматривать решетки и заставы и сказал всему миру (zu der ganzen Gemeine): “Двор этот принадлежит немцу. Он — иноземец и нет у него друзей — покровителей. Коли не будет у него корчмы, как же огородит он двор? А ведь забор должен итти до самой решетки". Так все и осталось по прежнему. В земщине был у меня еще один двор, который раньше принадлежал лифляндскому дворянину Фромгольду Гану. Сначала он пленником был уведен в Лифляндию; затем — там в Лифляндии освобожден и крещен по русскому обряду (auf reusch) с именем Ильи, но затем разрешен в замке Гельмет в Лифляндии же. Позднее вместе со мной он выехал в Москву. Когда великий князь приказал дать нам поместья, и казначей [137] (Schatzher) Иван Висковатый допрашивал его — братья мы или нет, он отвечал: “да". И было приказано дать мне земли больше, чем ему на 50 моргенов, потому что я был старше его. Но тут он возразил, что он — сын дворянина, а я сын бургомистра. Тогда его уравняли [поместным окладом] со мной. Но тогда же и нашей дружбе пришел конец. Я продолжал действовать так. На имя великого князя написал челобитье. /79/ В нем я просил у великого князя двор, будто я сам намеревался в нем устроиться. В тот же день мне были отведены два пустых двора; из них я выбрал двор упомянутого [выше католического] священника и понемногу начал шинковать. Так как я постоянно бывал у первого боярина (bei dem obersten Herren) Ивана Петровича Челяднина и для него помогал одному поляку переводить на русский язык немецкий Травник (Herbarium) — к этому у него была большая охота и любовь, — то этот боярин пошел со мной в Поместный приказ и приказал дьяку Василию Степановичу дать мне то поместье, о котором я бил челом. В приказе он оставался до тех пор, пока не была подписана грамота. Был некий дворянин, прибывший из Гаррии или Вирландии, по имени Эверт Бремен, der konte sonst nicht gefordert werden, denn er hatte nur auf seinen Adel gefreiet ein Weip aus der Stat Bolozka vorfuret 80. Его-то я и послал в мое поместье управлять моими крестьянами согласно наказа, который я ему дал на немецком и русском языках. Он, однако, не обращал внимания на мои писания и управлял крестьянами по лифляндскому обычаю. Оттого [то] и запустело мое поместье. Тогда я попросил названного выше боярина (Boiaren), Семена Курцова, ведавшего [охотничьих] птиц, соколов и /об./ орлов, и говорил ему: “Поедем вместе со мной и с этим парнем в Разрядный приказ (Krigscanzelei)". Все, что он говорил, тотчас же секретно записывалось. Когда он впервые пришел, то он попал не в тот приказ, куда следует. Он должен бы пойти в Посольский приказ (Gesantencanzelei) — и это было бы правильно, ибо там ведаются и вершатся все немецкие и татарские дела. А в Разрядном приказе ведаются все воинские и польские дела. Семен Курцов тотчас же приказал написать память или памятную [138] записку; как обычно, она была написана так: сначала на их языке “Лета (leta), т. е. anno, и так как по русскому обычаю счет ведется от сотворения мира, то они пишут letha 7000 и несколько сотен. Потом идет изложение дела. “Никита Фуников, уравняй этого нововыезжего немца с теми, кто ему в версту". Потом стоит число месяца “того же лета", потом день. Возле, совсем рядом с числом, дьяк пишет свое имя. Эта память остается на Казенном дворе (Schazhove). Все памяти подклеиваются одна к другой и наматываются в столпики (rollenweise). /80/ На Казенном дворе была написана другая память — “Путило Михаилович и ты, Василий Степанович. По указу великого князя дайте этому нововыезжему немцу поместья 150 четвертей (Setwerten) в московских городах или уездах (Bereitungen?), что бы не было пусто". Эта память остается в Поместном приказе. Когда отравили великую княгиню [Анастасию Романовну], великий князь послал в Лифляндию, в Дерпт, за некоей вдовой Катериной Шиллинг. Ее везли на Москву в золоченой карете; великий князь надеялся, что она поможет великой княгине. Он щедро одарил платьем ату женщину и сказал ей: “Еслиг ты поможешь моей царице, мы пожалуем тебя на всю твою жизнь половиной доходов с Юрьевского уезда (des Stifts Dorpte) в Лифляндии". И великая княгиня просила: “Ты же можешь помочь мне. Помоги же!". Великая княгиня умерла, и женщина эта была обратно отвезена в Лифляндию. Затем, когда великий князь приказал вывести лифляндцев изо всех занятых [им] городов, то на Москву вывезли только одну эту женщину вместе с ее дочерью, сестрой Werenberg'sse и братом ее Иоганном Дрейером 81. Великий князь приказал дать ей /об./ двор на Москве. Когда же великий князь отправил Иоганна Таубе в Лифляндию, чтобы привлечь на свою сторону герцога Магнуса, Иоганн Таубе упросил великого князя позволить ему вывезти вместе с собой в Лифляндию эту женщину с ее дочерью, сестрой и братом. Уезжая, она подарила мне свой двор со всем своим хозяйством, так как я был дружком ее дочери. Теперь она с дочерью живет в Риге в Лифляндии. На этом дворе я посадил своего слугу Альбрехта, который [139] шинковал исполу. Я выдал ему купчую, как будто бы я продал ему этот двор. Когда я жил в опричнине, этот рассудил так: “У меня [на руках] купчая; с ней я могу принудить моего господина и оттягать от него [двор]". У меня же был верный друг Адриан Кальп, лифляндский дворянин. У нас с ним был уговор: в случае смерти [кого-либо из нас] один должен наследовать другому. Альбрехт противу моей воли и без моего ведома поехал во двор, схватил его [Адриана Кальпа] за горло и отнял от него завещание (Brif); самого его выкинул за ворота и вопреки моей воле остался жить во дворе [Адриана Кальпа]. Адриан Кальп думал о побеге: он хотел уехать со своими деньгами. Но по дороге скончался от чумы; там при дороге его /81/ и схоронили. А его малый увез его деньги в Лифляндию и доставил их Иоганну Таубе. Из-за чумы дороги были заняты заставами, а потому я и не мог вернуть этих денег. А Фромгольд Ган, который вышел со мною из Лифляндии в Москву и был со мною дружен, начал действовать по такому плану. Он написал челобитье, передал его на Казенный двор (in dem Schaz) Григорию Локурову; в этом челобитье он просил разрешения креститься по русскому обряду. Для московских господ великая радость, когда иноземец крестится и принимает русскую веру: обычно они старательно ему [в этом] помогают, считая, что они правовернейшие христиане (die heiligsten Christen) на земле. Обыкновенно они же бывают и крестными отцами и из казны выдают новокрещенным крестильный подарок (Раtenpfennig) и злотые, а также всячески помогают ему [в дальнейшем]. Когда Фромгольд Ган пребывал, как полагается, шесть недель в монастыре, где его поучали и наставляли в русской вере, он прислал ко мне из монастыря с просьбой доставить ему лютеранскую Библию. В этом я, конечно, не мог ему /об./ отказать. Но когда он вышел из монастыря и крестился, он получил крайне незначительный крестильный подарок, потому что не догадался попросить в крестные отцы настоящих бояр. А позже он был отчаянно побит в своем собственном имении своими [же] соседями — служилыми людьми [Boiare.n], с которыми он затеял неразумное дело. Он жил постоянно на своем дворе в имении; а когда запустошил поместье, то расчитывал получить другое. Но это ему не удалось, ибо, кто хочет иметь поместье, тот должен иметь [140] деньги. Надо смазать сковороду маслом, коли хочешь испечь себе пирог, не то пирог прилипнет и подгорит. Если уже нет денег, можно использовать и другие средства, но для того надо иметь неплохую смекалку! Фромгольд Ган, крестившись по русскому обряду, не мог уже бывать в нашем обществе. Так как нигде ему не было места — он, раздосадованный, просил великого князя, чтобы тот взял его в опричнину, при чем сослался на меня, будто бы он мой товарищ. Великий князь послал ко мне узнать — так ли это. Я подтвердил, будто это правда. И великий князь снова дал ему поместье в уезде Ржевы Володимировой. Так, Фромгольд Ган попал в опричнину. Тогда, как уже было описано, великий /82/ князь отправился грабить свой собственный народ, свою землю и города. И я был при великом князе с одной лошадью и двумя слугами. Все города и дороги были заняты заставами, а потому я не мог пройти со своими слугами и лошадьми. Когда же я вернулся в свое поместье с 49 лошадьми, из них 22 были запряжены в сани, нагруженные всяким добром, — я послал все это на мой московский двор. Фромгольд Ган, узнав об этом, собрал своих людей и крестьян и, пользуясь моим отсутствием, пришел на мой двор и силой забрал все, что там было, и все яровое, и весь хлеб. Известие о том я получил еще на Москве. Тотчас же совсем налегке с одним только слугой я пустился в путь и пришел к нему на двор так неожиданно, что он не успел надеть кольчугу. И прежде, чем он стал к ответу, я уже порешил дело: взял у него некую сумму денег на некоторое время. Так я вернул свое, а он должен был брать в долг хлеб на моем дворе, когда во время голода нуждался в нем. Село, ранее ему [т. е. Фромгольду?] принадлежавшее, я променял Иоганну Таубе на деревню /об./ Спицино, расположенную в 1 миле от Москвы. Эта деревня была приписана к подклетному селу великого князя Воробьеву и была продана [Иоганну Таубе] с согласия шурина великого князя Никиты Романовича. Это место служило “для прохлады" (zur Lust). Здесь я держал лошадей, чтобы иметь их под рукой, когда будет нужно. Я сам жил в моем дворе — в опричнине. В земщине же я удержал первый двор. Там была у меня служанка: татарами она была уведена в плен из Лифляндии. Ей я доверил все свое [141] имущество. Но мне часто доносили, что она меня обворовывает. Тогда вместо нее я препоручил свой двор татарину, по имени Рудак. В мое отсутствие он управлялся так, что безо всякой пользы перевел все мое имущество. Я приказал его наказать: его выволокли обнаженным и побили плетьми. А я снова все поручил моей служанке. Узнав об этом, Рудак изготовил для себя другой ключ по образцу моего. У меня был еще один человек, лифляндец Яков; он должен был сторожить арестованного татарина. Однако, татарин сумел его /83/ уговорить выпустить его ночью. Татарин взял ключ, выкрал у меня золото, жемчуг, драгоценные камни и другие ценности и вместе с лифляндцем убежал прочь. Когда через некоторое время я хотел сделать подарок моей возлюбленной, все было — пустым пусто (befinde ich das Nest leer)! Немного спустя я узнал, что мои люди сидят в Переяславле в тюрьме; они расчитывали укрыться с деньгами в какой-нибудь монастырь! Я бил челом великому князю и просил суда. Когда с грамотой на руках я явился к [городовому] приказчику (Amtmann), то их обоих вместе с торговыми людьми и золотых дел мастерами, которые у них покупали вещи, отвезли в Москву. Их так строго охраняли, что я не мог видеть их для переговоров. На Москве я выступил на суде. Себя я не забывал и сумму округлил изрядно, ибо вещи были на суде, опечатанные, но жемчуг и камни, что были в золотой оправе, исчезли, золото и серебро весьма усохли, печати же [на вещах] были целы, а посему золотых дел мастерам никто не мог помочь! [Да и] князья и бояре не могли принять от них никакого дара: если те предлагали /об./ сотню, то я давал тысячу. Так-то научили мастеров покупать [краденые] драгоценности и жемчуг! [А лифляндец Яков и татарин Рудак] оба были брошены в тюрьму. Но татарин написал челобитье с изветом, будто я хотел бежать за рубеж от великого князя. Он говорил: “да", а я: “нет", но нас не ставили с очей на очи. Ему предложили доказать [свои слова], и он решил сослаться на мою служанку Анну и ее мужа Ивана, которые будто бы знали об этом. Их тотчас схватили в земщине и поставили на суд. Бояре и дьяки в опричнине [уже] надсмехались надо мной и один из них сказал другому: “Не хочешь ли съесть мясца?" Дело было в пятницу, и они думали, что мне будет зарез. Но, когда моя служанка была поставлена на суд, она говорила по правде, по чести. Начальник боярин и [142] князь Василий Темкин спросил ее: “Собирался ли твой господин бежать от великого князя?". Та, как и следует, сотворила крестное знамение и ответила: “Ей богу, нет!". Так были посрамлены все дьяки и бояре, которые только и думали о моих деньгах. Благодаря моей служанке я выиграл дело. Татарин хотел получить мое поместье /84/, но из-за ответа служанки он проиграл дело, а я был оправдан. А если бы служанка сказала, что она ничего не знает, то прибегли бы к пыткам, и тогда — я проиграл бы. Татарин был брошен в тюрьму, а я поехал к себе во двор и, взяв с собой мужа служанки, поставил его перед высокими господами. Он был также допрошен и также отвечал: “нет". Был уже вечер. Бояре велели привести из тюрьмы татарина и сказали ему, чтоб он говорил всю правду. Когда татарин увидел, что деньги сделали свое дело (das der Beutel vorhanden war), он признался в том, что это — неправда и что он оговорил меня, так как я приказал жестоко наказать его плетьми. Между тем во дворе были наготове все приказные, [кто] на лошадях, [кто] пешие — с фонарями. Если бы татарин остался при своем, то меня тотчас же ночью схватили бы на моем дворе и увели бы [в тюрьму]. По утру я опять пришел на опричный двор [и стал] перед высокими господами (vor diese grossen Hansen). Дьяк сказал: “Вот твой слуга!" И в моей власти было взять его и убить. Я же ответил дьяку /об./ Осипу Ильину: “В таком слуге я не нуждаюсь". Но, так как люди [мои] просили меня, чтобы я помиловал его, я так и сделал и опять взял его к себе. Иначе он должен бы сидеть в тюрьме и есть блины, а бояре не смели бы его отпустить без моего повеления. Когда он опять попал ко мне во двор и понял, что я не хочу доверять ему ничего, он снова задумал донос и как-то проговорился, что он собирался жаловаться великому князю будто бояре получили от меня деньги и за то отпустили меня. При мне постоянно были два сына боярских — Невежа и Тешата: они-то и открыли мне это. Я быстро все сообразил и приказал вытолкать [татарина] за ворота. Немного спустя он был пойман на воровстве и на смерть забит кистенем, а затем брошен в реку. Его сотоварищ бежал из тюрьмы. Мне донесли опять, что служанка таскает многое из моего добра. У меня был слуга, лифляндец Андрей; он пришел в Москву /85/ с одним поляком. Его-то я и поставил на ее [143] [служанки] место. Но заметив, что и он ведет себя не так, как следует, я опять поставил служанку вместо него. Тогда Андрей устроил такую штуку. Он раздобыл мою печать и написал грамотку моему приказчику Надею: “Надей! ты должен отпустить с этим самым Андреем шесть лучших лошадей. Я должен спешно выехать в одно место". Приказчик плохо рассмотрел грамотку, ибо мною она не была подписана, и отпустил Андрею шесть лошадей вместе с конюхом. Андрей взял их и привел к поляку в его поместье. А поляк, получив лошадей, велел Андрея прогнать. Узнав об этом, я спросил через посредство Иоганна Таубе у поляка, что он думает делать дальше. Видя, что я и Иоганн Таубе действуем заодно, тот возвратил мне столько своих лошадей, что я получил полное удовлетворение. Этот мой слуга Андрей умер от чумы на пустом дворе и тело его было съедено собаками. Когда великий князь со своими опричными грабил свою собственную землю, города и деревни, душил и побивал насмерть всех пленных и врагов — вот как это происходило. Было приставлено множество возчиков /об./ с лошадьми и санями — свозить в один монастырь, расположенный за городом, все добро, все сундуки и лари из Великого Новгорода. Здесь все сваливалось в кучу и охранялось, чтоб никто ничего не мог унести. Все это должно было бытв разделено по справедливости, но этого не было. И когда я это увидел, я решил больше за великим князем не ездить. Когда великий князь отправился во Псков, ко мне прибежали несколько купцов, которые пришли из Холмогор. У них было много сороков соболей 82 и они опасались, как бы их не отобрали. А потому хотели расторговаться, ибо дороги были крепко заняты заставами. Они говорили: “Государь (Her)! Купите у нас наших соболей и дайте за них сколько вам будет угодно". “Но, отвечал я, у меня нет с собою денег!". “Так дайте нам расписку: мы получим деньги от вас на вашем дворе в Москве". Я мог бы получить этих соболей и без денег, но не сделал этого. Причина: я имел дела и дружбу с Петром Вислоухим [сборщиком] на Пустоозере, который собирает годовую дань соболями с самоедов /86/. Я им отказал. [144] Тут начал я брать к себе всякого рода слуг, особенно же тех, которые были наги и босы (nackt und bloss); одел их. Им это пришлось по вкусу. А дальше я начал свои собственные походы и повел своих людей назад внутрь страны по другой дороге. За это мои люди оставались верны мне. Всякий раз, когда они забирали кого-нибудь в полон, то распрашивали честью, где — по монастырям, церквам или подворьям — можно было бы забрать денег и добра, и особенно добрых коней. Если же взятый в плен не хотел добром отвечать, то они пытали его пока он не признавался. Так добывали они мне деньги и добро. Как-то однажды мы подошли в одном месте к церкви. Люди мои устремились вовнутрь и начали грабить, забирали иконы и тому подобные глупости. А было это неподалеку от двора одного из земских князей, и земских собралось там около 300 человек вооруженных. Эти триста человек гнались за [какими-то] шестью всадниками. В то время только я один был в седле и, не зная [еще] — были ли те шесть человек земские или опричные, стал скликать моих людей из церкви к лошадям. Но тут выяснилось подлинное положение дела: те шестеро /об./ были опричники, которых гнали земские. Они просили меня о помощи, и я пустился на земских. Когда те увидели, что из церкви двинулось так много народа, они повернули обратно ко двору. Одного из них я тотчас уложил одним выстрелом наповал; [потом] прорвался чрез их толпу и проскочил в ворота. Из окон женской половины на нас посыпались каменья. Кликнув с собой моего слугу Тешату, я быстро взбежал вверх по лестнице с топором в руке. Наверху меня встретила княгиня, хотевшая броситься мне в ноги. Но, испугавшись моего грозного вида, она бросилась назад в палаты. Я же всадил ей топор в спину, и она упала на порог. А я перешагнул через труп и познакомился с их девичьей. Когда я поспешил опять во двор, те шестеро опричников. упали мне в ноги и воскликнули; “Мы благодарим тебя, господин (Негге). Ты только что избавил нас от смерти. Мы скажем об этом нашему господину и пусть он донесет великому князю, как рыцарски (ritterlich) держался ты против земских. Собственными глазами видели мы твое бережение (Vorsichtigkeit) и храбрость". /87/ Я же, обратившись к моим слугам, сказал им: “Забирайте, что можно, но поспешайте!". [145] Затем мы проехали всю ночь и подошли к большому незащищенному посаду. Здесь я не обижал никого. Я отдыхал. Пробыв на покое два дня, я получил известие, что в одном месте земские побили отряд в 500 стрелков — опричников. Тогда я возвратился к себе в село Новое, а [все] добро отослал в Москву. Когда я выехал с великим князем, у меня была одна лошадь, вернулся же я с 49-ью, из них 22 были запряжены в сани, полные всякого добра. Когда великий князь пришел в Старицу, был сделан смотр, чтобы великому князю знать, кто остается при нем и крепко его держится. Тогда-то великий князь и сказал мне: “Отныне ты будешь называться — Андрей Володимирович". Частица “вич" означает благородный титул (ist furstlich und adelich). С этих пор я был уравнен с князьями и боярами. Иначе говоря, этими словами великий князь дал мне понять, что это — рыцарство. В этой стране всякий иноземец занимает лучшее место, если он в течение известного времени умеет держать себя согласно с местными обычаями. Великий князь поехал в /об./ Александрову слободу и распорядился там постройкой церкви. Я же не поехал с ним, а вернулся в Москву. Потом все князья и бояре, которые сидели в опричных дворах (die in den Hofen Aprisnay sassen), были прогнаны; каждый, помня свою измену, заботился только о себе (ein jeder weiss hir sein eigen Herz). Когда [великий князь приводил это в исполнение, в стране еще свирепствовала (regirte) чума. Когда я пришел на Опричный двор, все дела стояли без движения (das Regiment war beigelegt). Начальные бояре косо (saur) посмотрели на меня и спросили: “Зачем ты сюда пришел? Уж не мрут ли и на твоем дворе?". “Нет, слава богу!" ответил я. Тогда уж они больше не спрашивали меня, что я здесь делаю. Здесь я убедился, что боярские холопы получили разрешение [уходить от своих господ] во время голода. Тогда к своим [прежним холопам] я Прибавил еще нескольких. Памятуя слова великого князя: “ты должен именоваться [отныне] Андрей Володимирович", — я устраивал свою жизнь соответственно с этим. У меня были дела с одним бюргером в Ашерслебене округа Гальберштадт — Гартманом Крукманом. Если бы он не обошелся [146] со мною нечестно, то я смог бы приблизиться к соболиной казне (Zobelschaz) и получил бы оттого такой барыш, что, вернувшись в христанскую землю (in die Christenheit), я мог бы вести дворянскую жизнь. /88/ Но тогда я рассуждал так: так как он [Крукман] остается за рубежом, то ты должен вернуться, подняться выше ты не можешь! Но из-за денег я должен был еще поучиться русскому праву. Именно: приходит муж моей служанки Анны; ему и ей я доверял все мое имущество, от чего он получал наверное хорошие барыши. В расчете на то, что он сохранит то, что украл у меня, он подал челобитье, будто я хотел его заставить дать на себя кабалу (Hantschrift), как это было тогда в обычае. Ибо никто не смел держать слуги [без кабалы]; никто этого и не делал. И каждый слуга должен был дать своему господину кабалу, иначе он не мог быть принятым. Одна [кабала] называлась полной (leipeigen), другая же писалась так: “Я, имя рек, объявляю, что я получил от такого-то деньги; росту будет дано с пяти — один". Если кто-нибудь держит слугу или служанку без кабалы, то они могут свободно обокрасть его и уйти прочь (spazieren gehen) у него на глазах. Если же слуга или служанка дадут на себя кому-либо кабалу, то никто другой не может их принять. [А если примет и] господин уличит его в этом, то дело идет на суд. Если мой кабальный убежит /об./ и пожелает записаться в опричнину в стрельцы, то являюсь я и не даю на то своего согласия. Не было запрещено записывать в [опричные] стрельцы слуг опричных князей и бояр. Слуга начал с того 83, что взял во дворе у одного "стрельца в залог за пропитые, но не выплаченные им деньги, кафтан. А стрелец этот убежал. Тогда схватили моего слугу и связанного приволокли на суд. Слугу спросили — чей он? Тит отвечал: “Андрея Володимировича". Немедленно вызвали на суд и меня. И стрелецкий голова [обратившись к боярам] сказал: “На этом дворе убит стрелец. Великий князь не хочет терять своего: у стрельца было золота и денег на 60 рублей. Прикажите ему возвратить эти деньги". — Решение было быстро произнесено, тем более, что на суде был предъявлен и кафтан! Я должен был заплатить. Остальные стрельцы радовались этому и немедля хотели [147] взять меня на правеж (vor Recht) и бить меня палками по ногам. Но бояре сказали: “Не бейте! Оставьте его /89/, пока он не принесет денег". Когда же я положил деньги на стол, стрелецкий голова заявил, что он ошибся, обвинив меня в такой незначительной сумме. “Я должен был искать целую тысячу", сказал он. После того мой слуга был отпущен и отдан мне. Бояре сказали: “Возьми своего слугу и делай с ним, что хочешь". Так я, как только пришел к себе на двор, приказал подвесить его в кладовой за руки. Он же взмолился: “Государь! Отпусти меня! Я добуду тебе твои деньги". “Ну, хорошо!" — отвечал я. Тогда он взял рубаху и завернул в нее один из моих золоченых кубков. Затем пошел к одному человеку, торговавшему солодом: говорили, что моя служанка приносила к нему на хранение часть украденных у меня денег. Слуга, придя к нему в дом, попросил хозяйку взять на хранение его рубаху, а сам внимательно следил, куда она ее положит. Затем я схватил моего слугу и повел на суд и просил бояр дать мне целовальников, будто бы я хорошо знаю, где /об./ находились деньги, украденные у меня моим слугой. Когда мы подошли к дому, где была рубаха с золоченым кубком, туда же привели и моего слугу раздетого донага, и водили его по всем углам. Хозяйка быстро сообразила, в чем дело, кричала и плакала. Как только в присутствии целовальников слуга нашел рубаху, ее тотчас же опечатали, этим дело было уже выиграно. Хозяйку схватили и повели на Судный двор (Richthof). Мне было стыдно, что я поклепал напрасно эту женщину: в земщине она была моей ближайшей соседкой; ее первый муж был иконописец (Biltmaler). “Бояре!" сказал я, “теперь уже поздно начинать дело". И бояре приказали держать эту женщину в тюрьме, чтобы поставить ее на суд, когда я предъявлю ей обвинение. Тогда судьей был Дмитрий Пивов. Он был расположен ко мне и охотно попускал тому, что я добываю обратно свои деньги: он хорошо знал, что стрелецкий голова оговорил меня напрасно и неправдой получил от меня деньги. Теперь в моей власти было также отобрать деньги от другого, но я этого не сделал! Торговый человек турецкого султана Чилибей /90/ должен был покинуть Москву немедленно (ohne Respitt). И великий князь приказал, чтобы все его должники заплатили ему свои долги. Тогда Алексей Басманов просил одолжить ему 50 рублей. Когда [148] я выплачивал ему эти деньги, он принес с собой золотые цепи и хотел оставить их мне в залог. Но я от них отказался. Узнав об этом, сын его Федор, — тот самый, с которым развратничал великий князь [и] в годы опричнины был первым воеводой против крымского царя, — обратился ко мне по дружески: “В каком уезде твое поместье?". “В Старицком, боярин", ответил я. “Этот уезд, ответил он, отдан теперь мне; не бери с собой никакого продовольствия; ты будешь есть за моим столом, а твои слуги вместе с моими". Я поблагодарил его, а он продолжал: “ Если ты не хочешь отправляться — я в том волен и, как ты сам знаешь, могу тебя хорошо защитить". Я радостно благодарил его и ушел в веселом настроении. Некоторые из наших насмехались надо мной. Когда этот боярин вернулся домой, великий князь сосватал ему невесту (ein Furstin); на свадьбу был приглашен и я. Великий князь на этой свадьбе был очень весел /об./. И боярин сказал мне: “Говори, чего ты хочешь: все будет исполнено, так как великий князь весел. Я расскажу ему, какое преданное сердце бьется в твоей груди!". Я поблагодарил его и сказал: “Сейчас, слава богу, я ни в чем не нуждаюсь, но я прошу тебя сохранить твое расположение ко мне". Он обернулся назад и приказал вернуть мне взятые в долг деньги. Деньги были отсчитаны в мешок, а мешок запечатан. Один боярин по имени Федор Санин — он побывал во многих чужих странах — видел это и совсем по дружески упросил меня поехать вместе с ним. Когда мы пришли к нему на двор, мне были оказаны все обычные почести. Он пошел со мною в кладовую, где увидел я много денег и добра. “Ты женат?" спросил он меня. “Нет", отвечал я. “Присылай, сказал он, посмотреть моих дочерей, и, коли ты решишь, я отдам тебе ту, которую ты пожелаешь. А вместе с ней добра и денег, сколько тебе будет угодно". Я поблагодарил его: “И денег, и добра у меня довольно", ответил я ему, “из-за них я не хочу жениться". Во время чумы, когда были заняты [заставами] все проселки и большие дороги, в моей деревне умер один из моих крестьян вместе с женой и детьми и со всеми домашними, /91/ за исключением маленькой девочки. Мои приказчики в присутствии понятых поместья переписали все добро; оно охранялось стражей. Но вот приходит один крестьянин по имени Митя Лыкошин и заявляет, что [умершая] женщина была его милой (Gefreundin).[149] Те, что охраняли пожитки, отвечали: “Теперь нет суда ни здесь, ни где-либо в другом месте. Если хочешь что-нибудь получить отправляйся тогда в Москву". А он, конечно, знал, что ни в Москву, ни из Москвы никто пройти не может. Поэтому все, что там было, он забрал силой. Я узнал об этом и, хотя все пути были заняты, я, подав челобитную, посылал за ним тайно, с опаской там, где не было застав, с приказом поставить его на суд — однажды, дважды и, наконец, в третий раз. А он так и не прибыл. Когда же были сняты заставы с дорог и от городов, я вновь послал за ним и велел его арестовать. Когда это приводилось в исполнение, он был пьян. Его связали, и я приказал жестоко бить его на торгу в городе Старице с тем, чтобы он дал мне по себе поруку. Но никто /об./ не хотел быть поручителем по нем, потому что знали про него, что он богат, а про меня, что я себя не обижу. А у него было еще и мое имущество, и я действовал так, чтобы вместе с моим добром получить и его. Он же упорствовал, не желая отдавать ни своего, ни моего. Тогда его заковали в железа, залили их свинцом и отправили его в Москву. На Москве недельщики обошлись с ним подобным же образом; при них он был и слугой, и служанкой, и малым; и каждый день, как обычно, они бивали его на торгу. Когда я пришел в Москву из Александровой слободы и вник в положение дела, Митя Лыкошин и опечалился, и обрадовался. Он написал челобитье и просил выдать его мне в качестве моего холопа (mein leipeigen sein) до тех пор, пока он не заплатит. Бояре спросили меня: “Согласен ли ты взять его и на нем доправить? Мы готовы выдать его тебе, но когда ты получишь свое, ты поставишь его опять перед нами". /92/ Так добыл я по нем поруку, увел его и отправил в мое поместье в село Новое. Здесь он так был отделан моей дворней, что уже не мог стоять на правеже и говорил, что ночью наложит на себя руки, так как не в силах долее выносить побои и насмешки. Я тотчас же сообразил это и изготовил для него шейные железа с цепью в сажень длины, так что цепь затягивалась узлом, и ночью он мог лежать, а днем сидеть или стоять, и такие ручные железа, что обе руки можно было запереть вместе. Так его охранили от самоубийства. По утрам его освобождали, выводили на площадь и ставили на правеж. Железа его были залиты свинцом. Я отдал приказание — бить его не очень сильно, чтобы он не умер. После того, [150] как он отстаивал четверть часа в селе на площади и подвергался всякого рода насмешкам и укорам, его доставляли обратно на его место. Так происходило ежедневно в моем селе. /об./ Но он все еще не отчаивался. Каждый день, когда его били, он взывал ко мне громким голосом: “Господарь Андрей Володимирович, пожалуй меня!" (Haspodar Andre Wolodimerowiz poselu mine). Он рассчитывал терпеть до тех пор, пока я не отпущу его наконец. Деревня, где жил этот крестьянин, была неподалеку от моего села. Сын его — хороший был паренек! кутил и ругался круглые сутки, держал все время тайных любовниц. Он приехал к отцу и уговаривал его оставаться непреклонным. Так тот и поступал и ни разу не вызвался что-либо дать. Правда, он говорил: “Государь! пошлите и прикажите привезти из деревни все, что там есть моего". Но я возражал: “Ни к чему мне такой труд. Пусть твой сын продает и платит. Не думаешь ли ты, что у меня мало палок, чтобы измочалить (weich machen) твои ноги?". И хотя его ноги были порядком разбиты — настолько, что он не мог больше стоять, а должен был лежать — он [не сдавался и] продолжал ежедневно призывать мое имя. Когда я пришел из Москвы, при мне был один бюргер по имени Ульрих Крукман; он живет теперь в Кённерне в княжестве Ангальт /93/. Он очень хотел уехать за рубеж, но не знал, как это сделать. Когда он узнал о деле [Лыкошина], он обратился ко мне с просьбой: “Любезный Генрих Штаден! Помилуйте этого человека ради меня. Возьмите с него что-нибудь и отдайте мне это на пропитание, а его отпустите на свободу". Так я и сделал. К тому же я позволил ему выбрать на моей конюшне двух лучших коней вместе со слугой. И хотя мой крестьянин должен был уплатить мне 260 рублей, он уплатил мне тогда только 10. Их-то я и подарил [Крукману] вместе с лошадьми и отправил его ближе к Лифляндии, чтобы он смог уйти за рубеж. При этом я подвергал опасности свою жизнь. Если бы их схватили, то меня повесили бы или утопили, ибо никого не выпускают из страны без проезжей или без разрешения великого князя. Как отплатил мне за то [Крукман] — теперь слишком долго рассказывать. Когда крымский царь подошел к Москве, никто не смел выйти из нее. Так как пожар все распространялся, я хотел бежать в погреб. Но перед погребом стояла одна немецкая девушка из Лифляндии, она сказала мне: “Погреб полон: туда вы не [151] войдете". В погребе укрылись, главным образом, немцы, которые почти все служили у великого князя — с их женами и детьми. /об./ Поверх погреба под сводом я увидел своего слугу Германа из Любека. Тогда я пробился через [толпу] русских и укрылся под сводом. У этой сводчатой палатки была железная дверь. Я прогнал оттуда половину [бывших там] и оставил там мою дворню. Между тем от огня Опричного двора занялся Кремль и город. На свой собственный счет по воле и указу великого князя я добыл для него трех горных мастеров. Я увидел одного из них, Андрея Вольфа: он хотел тушить пожар, когда вокруг него все горело. Я выскочил из палатки, втащил его к себе и тотчас же захлопнул железную дверь. Когда пожар кончился, я пошел посмотреть, что делается подо мной в погребе: все, кто был там, были мертвы и от огня обуглились, хотя в погребе стояла вода на высоте колена. На другой год, когда войско великого князя собралось у Оки, каждый должен был помогать при постройке гуляй-города соответственно размеру своих поместий /94/, равно как и при постройке укреплений по берегу реки Оки — посаженно. Я не соглашался на это. Когда [крымский] царь подошел к реке Оке, князь Дмитрий Хворостинин — он был воеводой передового полка — послал меня с 300 служилых людей (Knesen und Boiaren). Я должен был дозирать по реке, где переправится царь. Я прошел вверх несколько миль и увидал, что несколько тысяч всадников крымского царя были уже по ею сторону реки. Я двинулся на них с тремя сотнями и тотчас же послал с поспешеньем ко князю Дмитрию, чтобы он поспевал нам на помощь. Князь Дмитрий, однако, отвечал: “Коли им это не по вкусу, так они сами возвратятся". Но это было невозможно. Войско [крымского] царя окружило нас и гнало к реке Оке. Моя лошадь была убита подо мной, а я перепрыгнул через вал и свалился в реку, ибо здесь берег крутой. Все три сотни были побиты на смерть. [Крымский] царь со всей /об./ своей силой пошел вдоль по берегу. И я один остался в живых. Я сидел на берегу [реки], ко мне подошли два рыбака. “Должно быть татарин", сказали они, “давай убьем его!". “Я вовсе не татарин, отвечал я, я служу великому князю, и у меня есть поместье в Старицком уезде". На том берегу реки паслись две хороших лошади, которые убежали от татар. Я упросил рыбаков перевезти меня через [152] реку, чтобы мне опять раздобыть себе лошадь. Когда же за рекой я подошел к лошадям — никто не мог их поймать. Когда эта игра (dis Spil) была кончена, все вотчины были возвращены земским, так как они выходили против крымского царя. Великий князь долее не мог без них обходиться. Опричникам должны были быть розданы взамен этих другие поместья. Благодаря этому я лишился моих поместий и вотчин и уже не числился в боярской книге (in der Knesen und Boiaren Musterregister). Причина: все немцы были списаны вместе в один смотренный список. /95/ Немцы предполагали, что я записан в смотренном списке опричных князей и бояр. Князья и бояре думали, что я записан в другом — немецком — смотренном списке. Так при пересмотре меня и забыли. Спустя некоторое время бросил я все, уехал в Рыбную Слободу и выстроил там мельницу. Но тщательно обдумывал, как бы уйти из этой страны. Я был хорошо знаком с Давидом Кондиным, который собирает дань с Лапландии. Когда я пришел туда, то я заявил, что я жду купца, который должен мне некоторую сумму денег. Здесь я встретил голландцев. Я держался, как знатный купец и был посредником между голландцами, англичанами, бергенцами из Норвегии и русскими. Здесь же русские изъявляли желание диспутировать со мной: они говорили, что их вера лучше, чем наша, немецкая. Я же возражал, говоря, что наша вера лучше, чем ихняя. За это русские хотели бросить меня в реку Колу. Но этого не допустили Яков Гейне, бюргер из Схидама /об./, Иоганн из Реме, Иоганн Яков из Антверпена, Северин и Михаил Фальке, бюргеры из Норвегии. Увидев это, я представился скудоумным, и на меня больше не обращали внимания. Вместе с 500 центнерами каменных ядер (Schlackenkugein) я отправился в Голландию. Когда мы подходили к острову Амеланд, поднялся страшный норд-ост и буря; она прибила нас к Амеланду и заставила наш корабль войти во вражескую реку. К нам подошли три галеры с валлонцами (Walhen). Но мы сказали: “Любезные братья! Защитите нас от беды (Pertilenz). Мы идем во Фландрию". “Хорошо", отвечали они, полагая, что мы ихние. Когда же мы снова вышли в море, тогда увидели они, что мы идем в Голландию. Прибыв в Голландию, я захватил с собой одного русского и [153] с ним поехал к Генриху Крамеру и Каспару Шельгаммеру в Лейпциг. Оба они рассчитывали завести торговлю с русскими на описанном Поморье. С этим русским они отправили на несколько тысяч гульденов драгоценностей для продажи их в казну великого князя 84. Когда я вновь выехал из Голландии, я был схвачен /96/ у Гертогенбоша uff Hell. Граф хотел меня пытать и повесить, но через три дня я был освобожден. Вернувшись в Германию, я предпринял свою поездку к королю шведскому и просил его о пропуске (umb Bestallung), чтобы на описанном Поморье получить мне долг с великого князя. Король выдал мне три пропуска. Но, когда они были подписаны и запечатаны, секретарь (Canzeler) сказал: “Дайте нам поруку". — Хотя этот секретарь был схвачен русскими в Нарве и там поморозил себе обе ноги, он щадил своего врага. — Если бы я согласился дать 1000 талеров, не нужна была бы и порука! Имя секретаря было Венцеслав; он дал три пропуска одному человеку родом из Ост-Фрисландии из графства Эмден — Gert Frisse. Когда я пришел в Эмден и потребовал пропуска, то он открыл это герцогу Карлу, брату шведского короля, и мне было в них отказано. Герцог Карл думал, что я буду служить ему, а потому послал меня /об./ в Голландию — разузнать, есть ли там русские торговые люди, которых он перехватал бы тогда на море. Когда же я вернулся в Ост-Фрисландию, герцог Карл уже уехал к своему шурину пфальцграфу герцогу Георгу Гансу. Прибыв в Люцельштейн, я сообщил герцогу Карлу о русских делах. Тогда пфальцграф взял меня к себе и наедине расспрашивал меня о великом князе и положении его страны. Несколько месяцев он держал меня при себе и [затем] посылал к королю польскому. И все, что мне было приказано, я выполнил согласно с инструкцией с великим прилежанием. Потом он посылал меня к гроссмейстеру Немецкого ордена, лотом к вашему римско-кесарскому величеству. Сильно и неоднократно тянуло меня при этом в Русскую ремлю в Москву ко двору великого князя. Благодарение вседержителю богу, удостоившему меня пережить столь [великое]! /97/ Далее я мог бы еще описать, как прежние магистры управляли Лифляндией и как от этого правления она погибла; каким образом ее можно было бы взять и обратно отобрать от вечного [ее] врага — [от] великого князя. Я готов всеподданнейше исполнить и это, если только вашему римско-кесарскому величеству будет это угодно и желательно.
Комментарии74 См. прим. к л. 6 об. 75 Место не вполне ясное. Ср. л. 48 об. 76 Текст не вполне ясен. 77 См. примечание к л. 48 об. и 73. 78 Место не вполне ясное. 79 Автор употребляет не вполне ясный термин Wasserkunst; может, быть, это испорченное при переписке — Waffenkunst? Но возможны и другие толкования. Гансу Шлитте поручалось вывозить из-за рубежа Leuthe so im Wasser suchen, т. е. рудознатцев — золотоискателей. 80 Место неясное и, видимо, испорченное. 81 Другие ливонские пленники были разведены по городам: Владимиру, Угличу, Кашину и Костроме. Ср. л. 11 об. 82 Обычный счет соболям велся сороками. 83 Текст не вполне исправен: начало дела не изложено. 84 Порядок двух последних абзацев в подлиннике перепутан. (пер. И. И. Полосина) © текст
-Полосин И. И. 1925 Оригинал перевода находится в Библиотеке сайта XIII век - http://www.thietmar.narod.ru и на сайте Восточная литература - http://vostlit.narod.ru/ Оформление и гипертекстовая разметка в соответсвии со стандартами ХРОНОСа. Далее читайте:Штаден (Staden) Генрих фон (1542-?), автор сочинения "Страна и правление московитов", ценнейшего источника по истории России эпохи опричнины. Русское государство в XVI веке (хронологическая таблица). Антоний Поссевин. Moscovia. Беседы о вере с царем Иоанном Васильевичем. 1582 г. Учреждение опричнины (по Никоновской летописи). Андрей Курбский История о великом князе Московском (документ). КартыРусское государство в 1462 -1533 гг. Ливонская война 1558 - 1583 гг.
|
|
ХРОНОС: ВСЕМИРНАЯ ИСТОРИЯ В ИНТЕРНЕТЕ |
|
ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,Редактор Вячеслав РумянцевПри цитировании давайте ссылку на ХРОНОС |
