Д.И. Луковская, С.С.Гречишкин, В.И. Морозов

-

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

XPOHOC

ВВЕДЕНИЕ В ПРОЕКТ

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА

ЭТНОНИМЫ

РЕЛИГИИ МИРА

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ

КАРТА САЙТА

АВТОРЫ ХРОНОСА

ХРОНОС:

В Фейсбуке

ВКонтакте

В ЖЖ

Twitter

Форум

Личный блог

Родственные проекты:

РУМЯНЦЕВСКИЙ МУЗЕЙ

ДОКУМЕНТЫ XX ВЕКА

ИСТОРИЧЕСКАЯ ГЕОГРАФИЯ

ПРАВИТЕЛИ МИРА

ВОЙНА 1812 ГОДА

ПЕРВАЯ МИРОВАЯ

СЛАВЯНСТВО

ЭТНОЦИКЛОПЕДИЯ

АПСУАРА

РУССКОЕ ПОЛЕ

С.С. Гречишкин, Д.И. Луковская, В.И. Морозов

МИХАИЛ МИХАЙЛОВИЧ СПЕРАНСКИЙ

(материалы к научной биографии)

Граф М.М. Сперанский. Портрет работы неизвестного художника. 1812 г.

Глава II. Эпоха Александра I.

Александр I, вступивший на трон в возрасте 24 лет, принял от отца обширнейшее наследство: империя простиралась на многие тысячи верст от Балтийского моря до Тихого океана. Численность народонаселения составляла почти 45 миллионов человек (свыше 20 миллионов насчитывало крестьянство, половина - государственные крестьяне, половина - крепостные).

Гибель отца страшно тяготила душу молодого императора; организаторы заговора были удалены с вечным запрещением появляться в столицах. Он думал о судьбе бабки, пережившей насильственную смерть мужа (его деда) и достойно возглавившей великую империю, преумножившей ее территорию, славу и мировое значение. Кстати, Екатерина II осознанно выбрала в наставники к любимому внуку (1784-1795 гг.) знаменитого Фредерика Сезара (Фридриха-Цезаря) де Лагарпа (La Harpe; 1754-1838; в русском обиходе Петр Иванович), выдающегося деятеля позднего Просвещения, пламенного республиканца, швейцарского государственного деятеля, отъявленного либерала (выражаясь современным языком).

У юного абсолютного государя, редкостного красавца, шармера, умнейшего и образованнейшего человека своей эпохи, на всю жизнь сохранился (позже тщательно таимый) парадоксальный душевный республиканизм, усвоенный от швейцарского учителя, который остался его советчиком (по переписке) и другом.

У царя был сложный, открытый и скрытный, взвешенный и импульсивный - одновременно - характер, к которому в скором времени пришлось приноравливаться нашему герою. Этот таинственный характер сформировался в мучительном детстве, когда ребенку приходилось дипломатично лавировать между открыто враждовавшими отцом (бесправным наследником) и бабкой (самодержавной монархиней).Это наложило неизгладимый отпечаток на его личность, вызывавшую (как и в случае со Сперанским) благоговение - у одних, ненависть - у других.

Страна, примороженная недолгим павловским царствованием, нуждалась в реформах и реформаторах. Вокруг царя сплотился кружок его единомышленников (получивший название "Негласный комитет"): Виктор Павлович Кочубей (1768-1834; граф - с 4 апреля 1799 г., князь - с 6 декабря 1831 г.), Николай Николаевич Новосильцов (1762-1838; граф - с 1 июля 1835 г.), граф Павел Александрович Строганов (1774-1817), князь Адам-Ежи (Адам-Юрий Адамович) Чарторыский (Czartoryscy, часто пишут: Чарторижский, Чарторыйский, Чарторысский и иначе; 1770-1861). Это были в полном смысле блестящие молодые аристократы, поклонники и пропагандисты передовых европейских политических идей (Строганов, к примеру, был участником первого этапа Французской революции, членом Якобинского клуба; Новосильцов - англоманом, сторонником британской политической системы; Чарторыский был приверженцем идеи независимости Польши; сотрудничество трех названных лиц мемуаристы и историки часто именуют "триумвиратом"). Участникам "Негласного комитета" государь и поручил разработать и осуществить реформы, в частности, "обуздать деспотизм нашего правительства" (подлинные слова самодержца).[1] В устах императора и его друзей зазвучало абсолютно запретное до этого времени (магическое для русского уха) слово "Конституция".

Разумеется, Сперанский сразу же оказался в гуще событий и перемен. Уже 19 марта (через неделю после воцарения нового монарха; именно эта дата приводится во всех формулярных списках) он становится "статс-секретарем".[2] Расшифруем новое назначение. Оно было связано с тем, что Сперанский стал правой рукой Дмитрия Прокофьевича Трощинского (1754-1829), доверенного "докладчика" Екатерины II, унаследовавшего эту важнейшую функцию ("докладчик и главный редактор") и при новом императоре.

Трощинский, свидетель и участник славных дел екатерининского времени, был обласкан внуком великой государыни (дополнительно был сделан начальником уделов, главным директором почт). Многоаспектная работа "осколка прежнего царствования" заключалась в подготовке и редактировании важнейших государственных документов. Естественно, ему нужен был надежный и одаренный помощник. Выбор опытного бюрократа пал на Сперанского. Трощинский, украинец, сын простого писаря, сделавший за долгие годы большую карьеру, возможно, при выборе кандидатуры своего главного помощника учел его "простое" происхождение. Так или иначе на свет появляется "Указ Нашему Сенату":

"Всемилостивейше повелеваем быть при Нашем тайном советнике Трощинском у исправления дел на него по доверенности Нашей возложенных статскому советнику Сперанскому со званием Нашего статс-секретаря и с жалованием по две тысячи рублей на год из Нашего Кабинета; получаемое им до сего по должности Правителя канцелярии Комиссии о снабжении резиденции припасами жалованье по две тысячи рублей на год обратить ему в пенсион по смерть его. Александр. Марта 29-го дня 1801 года".[3]

В жизни преуспевающего чиновника произошло еще одно важное изменение: он выписал тещу из Вены и поселился с ней, ее младшей дочерью Марианной, "расслабленным" сыном Франсисом (Френсисом) и маленькой Лизонькой в квартире на Английской набережной. Теперь он (вопреки сложностям проживания с новой семьей) смог уделять куда больше любви, заботы, внимания обожаемой дочери.

Слава золотого пера Сперанского очень скоро возросла настолько, что уже 23 апреля все того же 1801 г. он назначается "экспедитором канцелярии Государственного совета по части гражданских и духовных дел",[4] а 9 июля становится действительным статским советником (чин IV класса, в армии - соответственно - генерал-майор, с обращением "ваше (его) превосходительство"). И все это достигнуто в неполные тридцать лет...

Сперанский сразу привлек к себе пристальное внимание членов "Негласного комитета" (кстати, царь с непередаваемым юмором называл его "comite du salut public", намекая на робеспьеровский "Комитет общественного спасения"), в недрах которого зрел (предвосхищенный еще Павлом) замысел преобразования в министерства (на европейский лад) учрежденных еще Петром Великим косных, погрязших во взяточничестве, медлительных, неповоротливых, плохо управляемых коллегий. Не будет преувеличением сказать, что в скором времени Сперанский делается пусть непоименованным, но деятельнейшим участником (мозговым центром) Негласного комитета. Он становится главным помощником Кочубея, принимает (притворно заболев, перестав являться на службу к Трощинскому, карьера которого - на годы - устремляется к закату)[5] громадное участие в выработке концептуальных основ будущего министерства внутренних дел.

Между Трощинским и Кочубеем возникла нешуточная борьба за Сперанского: каждый из сановников стремился оставить его в своем распоряжении. Граф пишет Александру I (не без оттенка доносительства): "Сперанский должен необходимо состоять исключительно при министерстве внутренних дел и быть поставлен вне всякого прикосновения к прежнему месту своего служения. Зависимость от двух начальников была бы неуместна даже и при действии обоих по одинаковым началам, а о г. Трощинском известно, напротив, что он есть один из самых упорных порицателей и врагов нововводимой системы".[6] Все решил император...

8 сентября 1802 г. Высочайшим манифестом было объявлено (текст, конечно, был подготовлен Сперанским) об учреждении - вместо 20 коллегий - 8 министерств: военного (до 1808 г. - министерство военно-сухопутных сил), морского (до 1815 г. - министерство военно-морских сил), иностранных дел, юстиции, внутренних дел, финансов, коммерции, народного просвещения.

В тот же день последовало Высочайшее повеление: "Статс-секретарю Сперанскому быть при министерстве внутренних дел".[7] Кочубей был назначен министром внутренних дел. У Сперанского появился новый блестящий начальник. Пройдут годы, оба они изведают опалу и высокий взлет, отношения их надолго прервутся, но в конце концов дочь Сперанского выйдет замуж за сына сестры Кочубея, праправнука генерального писаря, украинского аристократа, казненного изменником гетманом Мазепой; "попович" породнится с одной из самых богатых и знатных семей России.

Первоначально министерство внутренних дел состояло из одного департамента, который и возглавлял Сперанский с 23 января 1803 г. (фактически в ранге заместителя (товарища) министра). Такое положение сохранялось до 18 января 1804 г., когда министерство было разделено на три экспедиции, причем Сперанский стал начальником второй экспедиции, ведавшей проблемами "государственного благоустройства".[8]

Однако подлинное предназначение Сперанского коренилось в его изумительном теоретическом даре, в несравненном умении готовить государственные проекты (осуществленные и неосуществленные), излагая их ясным, четким, и недвусмысленным языком. Помимо прочего, Сперанский был и несравненным стилистом, что отмечали, сравнивая его с Ломоносовым и Карамзиным, современники и биографы.

Начало царствования Александра I - зенит русского просвещенного абсолютизма - было ознаменовано опубликованием в 1801 г. ряда важнейших указов: об амнистии политическим заключенным, ссыльным и эмигрантам (15 марта ), об уничтожении кровавой Тайной экспедиции (канцелярии; 15 апреля), о дозволении "лицам свободных состояний" приобретать земли без крестьян (12 декабря). Общество вздохнуло свободно. В подготовке всех этих документов (в разной степени) принимал участие Сперанский. Однако эта была заказная работа, настала пора, когда наш персонаж свободно отдался влечениям ума и сердца.

В 1802 г. тридцатилетний реформатор начинает самостоятельную теоретико-государствоведческую деятельность,[9] которая была связана с началом его многолетнего сотрудничества в Комиссии составления законов (существовала в 1796-1804; 1804-1826 гг.). Именно к этому году относятся работы Сперанского: "Отрывок о комиссии уложения", "Размышление о государственном устройстве империи", "О постепенности усовершения общественного", "О силе общего мнения" и др.[10]

Опираясь на труды Аристотеля, Гроция, Пуфендорфа, Монтескье, Беккариа (их называет сам автор), Сперанский проповедует в своих записках новаторские, глубоко передовые для своей эпохи идеи: разделение властей, торжество закона, подчинение ему всех государственных структур (включая императорскую особу), установление "правильной монархической системы", участие в законотворческой деятельности "избранных из всех состояний людей" (элементы народного представительства).

Все эти документы предназначались для чтения императором, членами Негласного комитета, Непременного совета, высшими должностными лицами государства. Многие мысли Сперанского воспринимались совершенно революционно. В работе "О коренных законах государства" он писал: "/.../вместо всех пышных разделений свободного народа русского на свободнейшие классы дворянства, купечества и проч. Я нахожу в России два состояния: рабы государевы и рабы помещичьи. Первые называются свободными только в отношении ко вторым, действительно же свободных людей в России нет, кроме нищих и философов".[11] Фраза на долгие десятилетия стала крылатой.

Вслед за Радищевым (с 6 августа 1801 г. - членом Комиссии составления законов) Сперанский в записке "Еще нечто о свободе и рабстве", проводя различие между свободой политической и свободой гражданской, прямо цитируя "О Духе законов" Монтескье, бесстрашно обращается лично к императору "Хотите ли уменьшить в государстве число рабов и деспотов; начните с себя - введите закон на место произвола. Утвердите политическую свободу. Желать, чтоб государство было составлено из рабов, друг от друга не зависимых и покоренных воле одного под именем деспота, - есть желать невозможного".[12] Государь за ум и смелость наградил Сперанского (1 января 1803 г.) золотой табакеркой.[13] Успехи Сперанского были омрачены враждебным отношением к нему великого поэта, первого (1802-1803 гг.) министра юстиции, члена Еврейского комитета Г.Р.Державина, необоснованно упрекавшего его в потворстве по службе "семинаристам" и "жидам".[14]

20 февраля 1803 г. при непосредственном участии Сперанского (концепция, текст) был опубликован знаменитый указ "о свободных (вольных) хлебопашцах", воспринятый косным душевладельческим дворянством чуть ли не как начало революции. Согласно этому указу помещики получили право отпускать крепостных на "волю", наделяя их землей. За землю надо было платить долгие годы, в случае просрочки платежей крестьянин с семьей возвращался в крепостное состояние. За годы царствования Александра I было освобождено всего 47 тысяч человек.

Вдохновленный "записками" Сперанского царь через В.П.Кочубея поручает Сперанскому написать капитальный трактат-план преобразования государственной машины империи. Наш герой с жаром отдается новой работе. Через несколько месяцев напряженной и кропотливой работы на свет появляется "Записка об устройстве судебных и правительственных учреждений в России". Свою задачу правовед видел в том, чтобы исследовать "настоящий образ правления в России и ее конституцию" (за употребление этого слова и при Екатерине II, и при Павле можно было отправиться в глухую ссылку).[15] Достаточно пространный труд включает в себя теоретико-практические разделы о полиции, о суде (судьи должны избираться, а не назначаться, иметь соответствующую профессиональную подготовку), "о теории гражданского и уголовного закона", о необходимости создания двух Сенатов - законодательного и исполнительного, о реформировании системы государственного управления, о свободе книгопечатания, о назревшей необходимости кодификации российского законодательства (через 23 года "русский Трибониан" возглавит эту многосложную работу) и т.д.[16]

В знаменитом пермском (из ссылки) письме к царю (январь 1813 г.) Сперанский вспоминал: "Когда в 1803-м году[17] Вашему Величеству угодно было поручить мне чрез графа Кочубея, в начальстве коего я тогда служил, составить план образования судебных и правительственных мест в Империи, я принял сие поручение с радостию и исполнил его с усердием".[18] Этот трактат был настолько смелым и новаторским по духу и содержанию, что в условиях всегда несвободной России был опубликован впервые лишь через сто лет после создания.[19]

Разумеется, прогрессивные идеи Сперанского оказались невостребованными временем, хотя труды его были щедро вознаграждены. В начале 1804 г. он получает вторую золотую табакерку. Начальник пишет Сперанскому 6 января 1804 г.: "Государь Император, желая изъявить особливое благоволение Свое за отличное и ревностное исправление вашим превосходительством дел, на вас возлагаемых, Высочайше указать мне изволил доставить вам прилагаемую при сем табакерку с вензелом /так !/ Его Величества и купно уверить вас от Высочайшего Его Имени, что Он всю справедливость отдает усердному вашему служению".[20]

Через одиннадцать месяцев последовал Высочайший "Указ Правительствующему Сенату": "Статс-секретарю Сперанскому всемилостивейше пожаловали Мы в двенадцатилетнее содержание без платежа аренды Лифляндской губернии Венденского уезда /.../ мызу Агоф, заключающую в себе десять с долями гаков, которую повелеваем отдать ему Сперанскому надлежащим образом в С/анкт/-Петербурге ноября 23-го дня 1804 года. На подлинном подписано собственною Его Императорского Величества рукою тако: Александр". Далее следует описание подаренной государем собственности: "По ведомостям Лифляндской Казенной палаты: Венденского уезда мыза Агоф заключает в себе 10 3/4 гаков, крестьян мужеска пола по 6-ой ревизии 785 душ, доходов с оной по арендному исчислению определено деньгами 530 р/ублей/ 88 к/опеек/ серебром /.../. Высочайшим указом 23-го ноября 1804 года пожалована сия мыза статс-секретарю Сперанскому на 12 лет без платежа и отдана ему во владение с последнего числа марта 1805-го года по то же число 1817/-го/ года. Прежде оная мыза находилась у вдовы генерал-майора графа Сиверса /.../".[21] Через тринадцать /так !/ лет, после окончания ссылки Сперанского, царь продлил его владение мызой Агоф (правильнее: Аагоф) еще на тот же срок.[22] Сперанский владел мызой до 31 марта 1829 г., когда она перешла в собственность Лифляндского Дворянского общества и стала использоваться для разведения тонкошерстных овец. Получив второе имение, Сперанский наконец-то стал состоятельным человеком.

13 сентября 1804 г. Сперанский подготовил две короткие записки "О образе правления" (критика крайнего республиканизма) и "О духе правительства" (аналитический сопоставительный анализ царствований Екатерины II, Павла, начала правления Александра I). Во второй заметке Сперанский писал: "Дух правительства в царство Александра I-го ищет вместить в себя то, что в обоих предыдущих царствах было лучшего /.../".[23]

Помимо теоретической работы, Сперанский усиленно и весьма успешно занимался практическими делами. Так, он готовил ежегодные отчеты министерства внутренних дел, которые публиковались (это было в диковинку) в министерском периодическом издании "Санкт-Петербургский журнал". Знаменитый поэт И.И.Дмитриев (1760-1837; с января 1810 г. по 29 августа 1814 г. - министр юстиции) вспоминал об этом периоде жизни Сперанского: "Все проекты новых постановлений и ежегодные отчеты по министерству были им писаны. Последние имели не только достоинства новизны, но и, со стороны методического расположения, весьма редкого и поныне в наших приказных бумагах, исторического изложения по каждой части управления, по искусству в слоге могут послужить руководством и образцами".[24]

Подрастала дочь. Сперанский, утаивая время от служебных занятий, уделял ребенку много внимания и ласки. Девочка росла слабенькой, врачи по состоянию здоровья рекомендовали ей сменить климат. Скрепя сердце, Сперанский отправил Елизавету в Киев, куда она уехала на несколько лет с бабушкой, теткой и дядей. Сестра покойной жены Сперанского - Марианна - мечтала выйти замуж за нашего героя, что весьма осложняло его жизнь с семьей умершей жены. В Киеве она вышла замуж, довольно быстро овдовев, стала владелицей имения Великополье (в 9 верстах от Новгорода, на реке Вишера), которое сыграет свою роль в жизни Сперанского (после смерти тетки оно достанется в наследство Елизавете). Летом 1806 г. Сперанский первый раз в жизни взял отпуск и навестил дочь в Киеве.

Шло время... Государь постепенно стал все больше и больше ценить Сперанского. С 1806 г. вследствие частых отлучек Кочубея по болезни Сперанский становится основным докладчиком царя. Кабинетные доклады перерастали в длительные беседы, в которых монарх и реформатор обсуждали насущные государственные проблемы, вместе читали западную политическую и юридическую литературу (да !).

Александр продолжает осыпать Сперанского милостями. 18 ноября 1806 г. Сперанский получает орден Св. Владимира 3-й степени (девиз ордена: Польза, честь и слава). В сопроводительном рескрипте император пишет: "Желая изъявить особенное Наше внимание к усердию и трудам вашим, пожаловали Мы вас Кавалером Ордена Святого Равноапостольного Князя Владимира третьей степени, коего знаки для возложения на вас при сем препровождаем, пребывая вам /так !/ благосклонны. Александр. /.../". [25]

Через неполных пять месяцев Сперанский удостаивается новой высокой награды. Монарх жалует его орденом Св. Анны сразу 1-ой степени, минуя три низших (девиз ордена: Любящим правду, благочестие и верность): "Желая наградить ваше усердие и ревность к службе, пожаловал я вас Кавалером Ордена Святые Анны первого класса, коего знаки для возложения на себя у сего /так !/ препровождая, не сомневаюсь Я, чтоб вы, получа таковое ободрение, не потщились вяще заслужить Мое благоволение. Александр. В С/анкт/-Петер/бурге/ марта 15 1807 г/ода/".[26]

Возросшее внимание императора выразилось, в частности, в том, что он взял своего докладчика на войсковой смотр в Витебск (осень 1897 г.; первая совместная поездка). После возвращения царь, желая приблизить к себе Сперанского, 19 октября 1807 г. увольняет его от должности "управляющего 2-ой экспедицией министерства внутренних дел с оставлением звания статс-секретаря"[27] (фактически своего личного). Начинаются звездные годы Сперанского, эпоха славы и могущества, когда он был вторым лицом в могущественнейшей империи.

Монарх давно охладел к членам Негласного комитета, прекратившего деятельность еще в конце 1804 г. На политическом небосклоне всходили новые звезды: Сперанский (гражданские реформы) и Аракчеев (военные реформы).[28]

Начиная с 1807 г. (записи в камер-фурьерских журналах), Сперанский получает регулярные приглашения к обедам с императорской четой (речь идет именно об интимных трапезах, а не о парадных "кувертах" на сотни персон).[29]

На исходе того же года Сперанский был введен в "Комитет для изыскания способов усовершенствования духовных училищ и к улучшению содержания духовенства". Его перу принадлежит знаменитый "Устав духовных училищ" и особое положение о продаже церковных свечей. Еще при Петре Великом церкви было даровано исключительное право торговать свечами, отмененное Таможенным уставом 1755 г. Сперанский восстановил "свечную" монополию церкви, что в скором времени привело к накоплению громадных сумм, которые шли на жалование священникам, в пользу "сирот духовных лиц" и на финансирование духовных училищ. До 1917 г. русское духовенство благодарно помнило Сперанского.

Труд этот был увенчан новой императорской наградой: "Божиею милостию Мы, Александр Первый, Император и Самодержец Всероссийский и прочая, и прочая, и прочая статс-секретарю Нашему Сперанскому. Отличные труды ваши о усовершенствовании духовных училищ, в коем вы столь много содействовали к окончании дела полезного для духовенства, Нас удостоверяют еще более, что всякого рода поручения вы исполняете к удовольствию Нашему. Изъявляя за оное особенное Монаршее благоволение, всемилостивейше пожаловали Мы вас Кавалером ордена нашего Святого Равноапостольного Князя Владимира второй степени большого Креста, коего знаки при сем для возложения на вас препровождаем, пребывая всегда Императорскою Нашею милостию к вам благосклонный Александр. С/анкт/-Петербург. 26 июня 1808 года".[30]

В те годы Европа находилась под тяжким бременем гения Наполеона. Проиграв его войскам Аустерлицкое сражение, русский царь вынужден был стремиться к миру с французским императором. 13-14 июня происходит его встреча с "императором французов" в Тильзите (на Немане), где был заключен мирный договор, принципиально унизительный для России (империя присоединялась к блокаде Англии, что причиняло ей громадные убытки от прекращения торговли с богатым островным королевством).

Тильзитский мир вызвал яростное негодование русских патриотов. Сперанский, высоко ценивший французского императора (в особенности его правовые реформы и кодексы), оказал царю духовную поддержку, в которой тот нуждался.

Неудивительно, что, отправляясь на новую встречу с повелителем Франции в Эрфурт (2 сентября - 16 октября 1808 г.), Александр взял с собой Сперанского. 30 сентября императоры скрепили подписями "Эрфуртскую союзную конвенцию", подтвердившую тильзитские соглашения, наполеоновский передел континента и, главное, права России на Финляндию (войска Александра вели бои со шведами), Валахию и Молдавию.

Сперанский увидел Европу, и Европа увидела Сперанского. В свите Наполеона, включавшей разбитых в сражениях многочисленных германских королей, принцев и владетельных герцогов, безраздельно царил великий дипломат Шарль Морис Талейран-Перигор (1754-1838). Бриллиантом в свите русского императора был, безусловно, Сперанский. Французский министр иностранных дел и русский статс-секретарь[31]многократно встречались, вели долгие беседы по политическим и правовым вопросам, в частности, по проблемам кодификации французского и русского законодательства.[32] В присутствии Сперанского Талейран произнес слова, обращенные к русскому императору, но произведшие огромное впечатление на его статс-секретаря: "Правовое монархическое государство - вот что нужно сейчас Европе, измученной деспотизмом".[33]

Разумеется, Сперанский встречался и с Наполеоном. Дочь реформатора решительно опровергает чрезвычайно устойчивую, кочующую из книги в книгу легенду (сочиненную большим мистификатором Ф.В.Булгариным) о том, что французский император (очарованный и восхищенный Сперанским) предложил русскому царю обменять статс-секретаря на любое завоеванное королевство.[34] Достоверно известно, что Сперанский получил в награду от Наполеона за участие в сложных переговорах золотую табакерку (со своим портретом), усыпанную бриллиантами.[35]

Один из первых биографов Сперанского, лично его знавший, записывавший рассказы современников о нем, приводит колоритный эпизод: "В Эрфурте, подойдя к Сперанскому на одном бале, Александр Павлович спросил его: Как находит он чужие краи в сравнении с Россией? - "С первого взгляда, - отвечал Сперанский, - мне кажется, Государь, что здесь установления, а у нас люди лучше". Этим ответом , заключавшим в себе так много, Государь был так доволен, что тут же сказал ему: "Возвратясь домой, мы с тобою много об этом говорить будем"".[36]

Сперанский возвращается в столицу в новом статусе: друг (как тогда говорили, наперсник), ближайший сподвижник монарха, абсолютный фаворит , не побоимся сказать, в ранге вице-императора (Аракчеев займет это место лишь после "падения" нашего героя). Сперанский стал определять внутреннюю и внешнюю политику государства (секретная дипломатическая переписка, минуя царя, попадает к нему на стол), осуществлять надзор за административными, судебными и финансовыми органами, безоговорочно влиять на важнейшие назначения, споспешествовать культурному и образовательному[37] прогрессу державы.

Сперанский, засучив рукава, принимается за новые свершения. Трудился он фанатично, не жалея ни сил, ни здоровья. Информированный современник свидетельствует: "Сперанский работал с неистовством. По осьмнадцать часов в день сидел он за своим письменным столом и неестественным образом жизни расстроил свой организм до такой степени, что желудок не мог у него варить без возбудительных средств, спина не могла разгибаться".[38]

11 декабря 1808 г. Сперанский представил императору (вслух прочитал) чрезвычайно важный документ "Об усовершении народного воспитания". В записке под весьма непритязательным названием коренился революционный план коренного изменения порядка производства в чины, установления прямой связи получения чина с образовательным цензом. Это было смелым покушением на систему чинопроизводства, действующую с эпохи Петра I. Сперанский прямо обращается к царю, опираясь на опыт профессиональной юридической подготовки кадров в западных странах: "/.../Учение никогда еще не было у нас поставлено условием необходимым и обязанностию непременною для вступления в службу и занятия гражданских мест. Между тем известно, что условие сие в других государствах существует. Не говоря уже о Франции, ни в Австрии, ни в Англии, ни в немецких землях никто не может быть ни адвокатом, ни прокурором без аттестата и испытания известных учебных мест".[39]

Сперанский протестует против чудовищной несправедливости, когда выпускник юридического факультета получает чины позже коллеги, нигде и никогда толком не учившегося. Ополчается Сперанский и на "дворян по выслуге" (казалось бы ему в силу биографических причин следовало их защищать): "Посредством чинов отворяется всем свободным состояниям переход в дворянство: отсюда соревнование, поощрение дарованиям и проч. Но все сии выгоды были бы тогда только уважительны, когда бы дворянство наше не было бы основано на крепостном владении людей /так !/; в настоящем же положении, приобщая новых чиновников к сему сословию, правительство не умножает ли массу, народ тяготящую/.../. Новые дворяне, чинами происшедшие, бывают горше и алчнее старых".[40]

В конце записки Сперанский прямо говорит о вредоносности существующей системы чинов по петровской "Табели о рангах", предлагая либо отменить их, либо регламентировать получение чинов, начиная с 6 класса, наличием университетского диплома (предполагалась сдача соответствующих экзаменов экстерном): "/.../Чины не могут быть признаны установлением для государства ни нужным, ни полезным. /.../ Они делят народ на два несоразмерные класса, на дворянство и чернь; не оставляют почти места среднему столь полезному состоянию; ввергают в презрение все, что ими не украшено, дают ложную цену местам и достоинствам, смешивают и ставят наравне людей просвещенных с невеждами, наполняют должности чиновниками неспособными и даже из писцов науками не приуготовленных; одним порядком службы приводят людей к высшим званиям государственным; искательствами и множеством мелких злоупотреблений они развращают дух народный и что всего горше заражают самые источники народного воспитания. /.../ Чин коллежского асессора, яко первый чин, дающий право на потомственное дворянство, открыть для тех только, кои будут обучаться или будут испытаны в университетах".[41]

Бюрократическая (по духу антибюрократическая) реформа Сперанского была осуществлена в реальности. Царь долго размышлял, колебался, но 6 августа следующего года подписал соответствующий указ.

Седоусые зубры, стратеги бумажных битв, столпы режима были вынуждены, как мальчишки, садиться за книги, сдавать экзамены на знание правовых дисциплин ("права естественного, права Российского и права гражданского, экономии государственной и законов уголовных"), русского и хотя бы одного иностранного языков, "наук исторических", математики, физики и т.д. Ярость чиновничества была неописуемой: "Ропот был такой, особенно между необразованными подъячими, родственниками и приятелями их, как будто бы грозила гибель отечеству вроде нового нашествия Батыя. Сатиры, карикатуры, эпиграммы сыпались на Сперанского, как из мешка или мифологического рога изобилия".[42] Против этого нововведения выступил прославленный писатель, историк Николай Михайлович Карамзин (1766-1826), которому в скором времени предстоит сыграть свою роль в многоходовой интриге, направленной против нашего героя.

За четыре месяца до "указа о чинах" Сперанский сумел обратить на себя гнев уже высших слоев империи. 3 апреля 1809 г. царь подписал подготовленный статс-секретарем указ, реформировавший порядок получения придворных чинов, который, в свою очередь, был подобен удару молнии. В течение долгих десятилетий отпрыски знатнейших фамилий (буквально с колыбели) получали придворные чины камер-юнкера (соответственно - 5 класса), через некоторое время - камергера (4 класса). При вступлении по достижении определенного возраста в гражданскую или военную службу они, никогда и нигде не служившие, автоматически занимали "высшие места". Указом Сперанского камер-юнкерам и камергерам, не состоящим на действительной службе, предписывалось в течение двух месяцев приискать себе род деятельности (иначе - отставка). С этого времени придворные чины рассматривались просто как отличия, не приносящие никакого чина. Естественно, аристократия была возмущена и затаила злобу против выскочки-поповича, посягнувшего на вековые родовые привилегии (например, Пушкин до указа, став камер-юнкером, получил бы сразу чин статского советника). Ненависть, на которую Сперанский, не обращал никакого внимания, "возгревалась" и концентрировалась.

Император, защитив верного товарища своей эгидой, поднимал его по служебной лестнице. 8 августа 1808 г. Сперанский был назначен "присутствующим /так !/ в Комиссии составления законов", 18 августа - "членом Комиссии для рассмотрения Лифляндских дел", 16 декабря - "товарищем /заместителем/ министра юстиции" /вместо Новосильцова/, 17 апреля нового 1809 г. - "членом Главного правления училищ", "канцлером Абовского университета".[43]

Расшифруем последнее назначение. Заканчивалась последняя русско-шведская война за обладание Финляндией (официальный "Фридрихсгамский мир" был заключен 5 сентября 1809 г.), русские войска с боями заняли почти всю территорию будущего Великого княжества в составе империи. Царь со Сперанским выехали в новую провинцию. В Гельсингфорсе, в кабинете, примыкающем к покоям Александра, Сперанский работает день и ночь. У нас нет оснований не верить информированному современнику: "При назначении его товарищем министра юстиции поручено ему /было/ все правление новоприобретенною Финляндиею и главное начальство над Абовским университетом. Он содействовал к /так !/ сохранению туземных учреждений и преимуществ Великого княжества, но отказался от диплома на Финляндское Дворянство, который был ему предложен".[44] В Финляндии у Сперанского появился коварный и мстительный враг - шведский дворянин, перешедший на русскую службу, Густав Маврикий (Маврикиевич) Армфельд (Армфельт; 1757-1814), который в скором времени сыграет зловещую роль в "падении" Сперанского.

30 августа 1809 г. Сперанский становится тайным советником (чин 3 класса), но ему некогда торжествовать, ибо он занят небывалым делом: "подготовляет грандиозный план реформы русского государственного строя, обнимавшей собою все части управления сверху донизу. /.../ Он должен заключаться не в частичных исправлениях, а в коренном преобразовании, в выработке общего плана, охватывающего все части управления, законодательства, суда. /.../ План по стройности, постепенности, по широте замысла ставит Сперанского на высоту великого государственного человека".[45]

Еще в самом конце 1808 г. император объявляет реформатору о том, что "желает даровать России конституцию",[46] передав последнему весьма поверхностные конституционные проекты Новосильцова, Чарторыского и барона Густава Андреевича Розенкампфа (1764-1832), старшего члена Комиссии составления законов, злейшего, непримиримейшего сквозь десятилетия врага нашего героя.[47]

Забраковав проекты предшественников, Сперанский вновь с головой погружается в работу. Л.Н.Толстой, неприязненно относившийся к нашему герою, однако тщательно изучавший его биографию и свершения, писал об августе 1809 г.: "Это было время апогея славы молодого Сперанского и энергии совершаемых им переворотов. В этом самом августе, государь, ехав в коляске, был вывален, повредил себе ногу и оставался в Петергофе три недели, видаясь ежедневно и исключительно со Сперанским. В это время /неточность романиста/ готовились не только два столь знаменитые встревожившие общество указа об уничтожении придворных чинов и об экзаменах на чин коллежских асессоров, но и целая государственная конституция, долженствовавшая изменить существующий судебный, административный и финансовый порядок управления России /.../".[48]

В октябре 1809 г. обширное "Введение к Уложению государственных законов", "Краткое начертание государственного образования" и "Общее обозрение всех преобразований и распределение их по времянам /так !/" лежали на столе в кабинете у императора.

Первый трактат был настолько смел, революционен, прогрессивен для своего времени, что добросовестный и скрупулезный биограф в своем капитальном труде (до типографии книгу читал Александр II, племянник Александра Благословенного) говорит о нем невнятно, испуганно, скороговоркой, прибегая к намекам и умолчаниям[49] (между тем это произведение было хорошо известно (в списках) будущим декабристам).

"Уложение" Сперанского открывается серьезным теоретическим исследованием "свойств и предметов" "государственных, коренных и органических законов". Осмысляя опыт предшествующих царствований, современных западных государств (прежде всего Англии и Франции), Сперанский приходит к выводу: "Общий предмет преобразования состоит в том, чтоб правление, доселе самодержавное, постановить и учредить на непременяемом / так !/ законе. Нельзя основать правление на законе, естьли /так !/ одна державная власть будет и составлять закон и исполнять его. Отсюда необходимость установлений, действующих в составлении закона и его исполнении. Из троякого порядка государственных сил возникает троякий порядок сих установлений. Одно из них должно действовать в образовании закона, другое - в исполнении, третье - в части судной".[50] Невероятно ново для самодержавной России в преддверии войны с Наполеоном...

Развивая идеи, высказанные в его проектах 1802-1804 гг., Сперанский недвусмысленно высказывается за отмену (постепенную) крепостного права - фундамента дворянской империи Александра I: "Не должно /.../ заключать, чтоб рабство гражданское было необходимо. Нет никакого основания предполагать, чтобы в России не могло оно уничтожиться, естьли /так !/ приняты будут к тому действительные меры".[51]

Отметим, что, начиная с Павла I, два императора - его сыновья (Александр и Николай), несомненно, хотели отменить крепостное право, но наталкивались на яростное и угрожающее сопротивление дворян-душевладельцев. Сперанский не первым подал голос за уничтожение крепостничества (проекты А.Е.Поленова, братьев А.И. и Н.И. Тургеневых, Н.С.Мордвинова и др.), но он прямо назвал крепостную зависимость рабством.

Реформатор отчетливо понимал, что государственная машина империи нуждается не просто в починке, а в капитальной перестройке. Вне всякого сомнения желая ограничить самодержавие, Сперанский предлагает привлечь народонаселение (лично свободное, включая государственных крестьян, при наличии имущественного ценза) к прямому участию в законодательной, исполнительной и судебной власти на основе системы четырехступенчатых выборов (волостная - окружная - губернская - наконец - Государственная дума). Если бы этот замысел получил реальное воплощение, судьбы России сложились бы иначе, увы, история не знает сослагательного наклонения (тривиальная, но дельная истина).[52]

Судебная система также, по мнению Сперанского, нуждалась в реформировании (выборность судей, участие присяжных заседателей, иерархия судов разных инстанций). Министерства, учрежденные в 1802 г., страдали, по его мысли, из-за "недостатка ответственности", "многоделия и беспорядков". С его точки зрения, назрела необходимость создания особого министерства полиции (просуществовало с 1811 по 1819 год). Все министерства должны быть "ответственны перед законодательным сословием" (Государственной думой - не осуществившаяся мечта "конституционалистов-демократов" в 1905-1917 гг.).

Главным новшеством в главном "проекте" Сперанского было учреждение Государственного совета, в котором (не в особе императора) "все действия части законодательной, судной и исполнительной в главных их отношениях соединяются /.../".[53] Никакой закон не мог вступить в действие без одобрения Государственного совета и Государственной думы (лишь потом он утверждался императором). В состав Государственного совета входили: Общее собрание (в частности, все министры), Департамент законов, Департамент гражданских и духовных дел, Департамент государственной экономии и Департамент военных дел (до 1854 г.).

Суть необходимых изменений афористично изложена Сперанским в "Общем обозрении всех преобразований по времянам /так !/: "Сила всех преобразований состоит в том, чтоб постановить образ /исправлено рукой Сперанского - управление/ Империи на непременяемом /так !/ законе, дать внутреннее Политическое бытие России. Для сего надлежало прежде всего определить разум коренных государственных законов, то есть начертать план Конституции. /.../ По троякому порядку сил государственных устройство сие относится к трем установлениям. 1) В порядке законодательном установление законодательного сословия под именем Государственной думы и ее постепенностей, то есть думы губернской, окружной, волостной. 2) В порядке судном установление высшей власти судной под именем Сената и его постепенностей, суда окружного, губернского и волостного. 3) В порядке исполнительном устройство Министерства и частей управления, от него зависящих, управления губернского, окружного и волостного. К сим трем установлениям присоединяется четвертое, в коем все они соединяются и чрез которое державная власть на них действует и приемлет их действия, установление Государственного Совета./.../.

Предать дела финансовые[54] уважению Государственного Совета есть, самым гласным образом объявить, что Правительство не находит более ни удобности, ни нужды пользоваться выпуском ассигнаций, а приемлет совсем другую систему и не только не хочет делать новых долгов, но и решилось уплачивать старые. Средство сие соответствует тому, которое предлагал Талейран для восстановления кредита /.../. Время открытия Совета можно назначить на 1-е генваря нового года".[55]

В "пермском письме" к царю (январь 1813 г.) низвергнутый, преданный, сосланный Сперанский дипломатично провозглашает императора "соавтором" своих проектов: "В конце 1808 г., после разных частных дел, Ваше Величество начали знакомить меня постояннее с предметом высшего управления, теснее знакомить с образом Ваших мыслей, доставляя мне бумаги, прежде к Вам дошедшие, и нередко удостаивали провождать со мною целые вечера в чтении разных сочинений, к сему относящихся. Из всех сих упражнений, из стократных, может быть, разговоров и рассуждений Вашего Величества надлежало наконец составить одно целое. Отсюда произошел план всеобщего государственного образования. В существе своем он не содержал ничего нового, но идеям, с 1801-го года занимавшим Ваше внимание, дано в нем систематическое расположение. Весь разум сего плана состоял в том, чтоб посредством закона и установлений утвердить власть правительства на началах постоянных и тем самым сообщить действию сея власти более правильности, достоинства и истинной силы. В течение с лишком двух месяцев, занимаясь почти ежедневно рассмотрением его, после многих перемен, дополнений и поправлений Ваше Величество наконец положили приводить его в действие".[56] Лукавит, лукавит Сперанский, самоуничижается: в рукописи его есть пометы Александра I (и Николая I), но нет никаких "дополнений и поправлений". Сперанский - единственный провозвестник и автор реформы государственной машины, основные положения которой просто обсуждались с самодержцем.

В том же письме Сперанский гордо отвергает наветы врагов, пытавшихся доказать, что его проект компилятивен, заимствован, представляет собой кальку с галльского: "/.../ искали доказать, что Уложение, мною внесенное, есть перевод с французского или близкое подражание. Ложь или незнание, кои изобличить /.../ не трудно /.../. В источнике своем, т.е. в римском праве, все уложения всегда будут сходны, но с здравым смыслом, с знанием сих источников и коренного их языка можно почерпать прямо из них, не подражая никому и не учась ни в немецких, ни в/о/ французских университетах".[57]

Грандиозные планы Сперанского начали претворяться в жизнь. Еще весной 1809 г. император утвердил разработанное Сперанским "Положение о составе и управлении комиссии составления законов", где на долгие годы (вплоть до нового царствования) были определены основные направления ее деятельности: "Труды Комиссии имеют следующие главные предметы: 1. Уложение Гражданское. 2. Уложение Уголовное. 3. Уложение Коммерческое. 4. Разные части к Государственной Экономии и к публичному праву принадлежащие. 5. Свод законов провинциальных для губерний Остзейских. 6. Свод законов таковых для губерний Малороссийских и Польских присоединенных. /.../ На подлинном собственною Его Императорского Величества рукою тако: Быть по сему. Александр. Марта 7 дня 1809 года в С/анкт/-Петербурге".[58]

Утром 1 января 1810 г. (в день рождения нашего героя) в Шепелевском дворце собрались 35 высших сановников империи, вызванных накануне именными приглашениями. Никто ничего не знал о цели собрания (за месяц до созыва Государственного совета о нем были проинформированы лишь граф Н.И.Салтыков и князь П.В.Лопухин, даже Аракчеев узнал об этом замысле лишь 31 декабря). Все были встревожены и взвинчены. Появился взволнованный царь, поразивший, как громом, собравшихся известием о создании Государственного совета. Речь Александра была написана Сперанским, но на сей раз тщательно откорректирована монархом. Приведем на уровне ключевого абзаца образчик редакторской работы государя.

Первоначальный текст Сперанского: "Я призываю на Вас благословение Всевышнего и, разделяя труды ваши, буду искать одной славы для сердца моего чувствительной, чтоб некогда, в поздних временах, когда меня уже не будет, добрые сыны Отечества, ощутив пользу сего учреждения, воспомнили, что оно установлено было при мне и моим пламенным желанием".

Текст, выправленный императором: "Уповая на благословение Всевышнего, мой долг будет разделять труды ваши и искать одной славы для сердца моего чувствительной, чтоб некогда в поздних временах, когда меня уже не будет, истинные сыны Отечества, ощутив пользу сего учреждения, воспомнили, что оно установлено было при мне и моим искренним желанием блага России".[59] Государственный совет с незначительными модификациями просуществовал в России до 1917 г.

Первым председателем Государственного совета (до 14 августа 1814 г.) стал канцлер граф Николай Петрович Румянцев (1751-1826). Главой Государственной канцелярии стал Государственный секретарь (новая должность). Сразу же был оглашен Высочайший указ: "Государственному Совету. Государственным Секретарем и директором Комиссии Составления Законов повелеваем быть товарищу Министра юстиции Тайному Советнику Сперанскому. /.../ В С/анкт/-Петербурге генваря 1-го дня. На подлинном Собственною Его Императорского Величества рукою подписано тако: Александр".[60]

О новом назначении Сперанского из газет узнала вся читающая Россия. Карьера его достигла зенита. Без преувеличения можно сказать, что в 1810-1811 г. величайшей империей управлял Сперанский (правил - самодержец). Круг занятий Сперанского был невероятно широк. Восхищенный биограф подчеркивает: "Сперанский в звании Статс-Секретаря был тогда душою Государственного Совета. /.../ Менее чем в два года приведена им в порядок система податей, исследован и установлен бюджет государственных доходов и расходов, учрежден капитал погашения долгов, вынута из обращения значительная часть ассигнаций, введена новая монетная система, издан общий тариф и составлен план преобразования Сената. Принадлежащие к тому времени: определение мещанских и крестьянских повинностей, устройство Полиции в столицах и прочих городах, собрание материалов для Статистики России, образование рекрутских округов, правила и формы для губернаторских и министерских отчетов, постановления о дорогах и свободных хлебопашцах - все это составляет /.../ замечательное собрание образцовых трудов Сперанского. Сверх того под его руководством продолжалось исправление Гражданского, Уголовного и Торгового законодательства".[61] Титанические труды: один человек смог заменить целые государственные структуры.

В конце 1809 г. в частной жизни Сперанского произошло серьезное изменение: он обзавелся (впервые в жизни) собственным жильем, купив "у статского советника Борзова" и перестроив по своему проекту двухэтажный дом на углу Сергиевской улицы, около Таврического сада (тогда на окраине города).[62] Сперанский снова зажил семьей с дочерью и тещей, которых он выписал из Киева. Наконец-то Сперанский смог серьезно приняться за воспитание и образование обожаемой дочери (к Елизавете приглашались частным образом лучшие преподаватели, сам Сперанский много занимался с дочерью самыми различными предметами).[63] Вставал он очень рано, по тогдашнему обыкновению деловые визиты к нему начинались с 6 часов утра.

Судьба, казалось, была благосклонна к нашему герою: его планы стали поэтапно воплощаться в жизнь. Через месяц после создания Государственного совета был опубликован Высочайший манифест, которым была провозглашена финансовая реформа, измышленная Сперанским: прекращение эмиссии бумажных ассигнаций, увеличение налогов, введение специального налога на помещиков, владевших крепостными. Финансовая санация была направлена на увеличение доходов государства, подъем экономики, однако (как всегда) увеличение налогового бремени вызвало всеобщее недовольство (и богатых, и бедных). Цели своей Сперанский добился; в "пермском письме" он гордо заявляет императору: "К 1810-му году доходы государственные составляли около 125 милл/ионов/, к 1812-му они доведены до 300 милл/ионов/, приращение в два года 175 милл/ионов/. Слова можно прикрасить /так !/, исказить и перетолковать, а дел, на простом счете основанных, переменить нельзя. Смело могу еще раз утверждать, что, переменив систему финансов, Ваше Величество спасли государство от банкротства".[64]

Следующим шагом в практическом внедрении идей Сперанского было преобразование системы министерств, закрепленное манифестами от 25 июля 1810 г. и 25 июня 1811 г. (помимо создания нескольких "главных управлений", было основано министерство полиции, упразднено министерство коммерции). Суть реформы заключалась в том, что деятельность министерств становилась прозрачной и осуществлялась на основе "Общего устава". Теперь Сперанский нажил врагов в кругу высших должностных лиц государства, которые всячески противились попыткам ограничения их вседозволенности. В "пермском письме" Сперанский констатировал: "В Манифесте 1802 года обещаны были подробные Учреждения или Инструкции Министрам, но до 1810-го года их не было. /.../ Общий Устав постановил самые точные и ясные пределы отношениям и власти министров. Смею утверждать с достоверностию, что ни одно государство в Европе не может похвалиться учреждением столь определительным и твердым. /.../ Надлежало приступить к Частным уставам. /.../ Здесь каждый министр считал вверенное ему министерство за пожалованную деревню, старался пополнить ее и людьми и деньгами. Тот, кто прикасался к сей собственности, был явный иллюминат[65] и предатель государства, и это был я".[66]

Над головой реформатора начинают сгущаться тучи. Сперанский вопреки инстинкту самосохранения продолжает самозабвенно трудиться. В отчете, представленном императору 11 февраля 1811 г., Сперанский докладывает: "/.../ исполнены следующие главные предметы: I. Учрежден Государственный совет. II. Окончены две части гражданского уложения. III. Сделано новое разделение министерств, составлен общий им устав и начертаны проекты уставов частных. IV. Составлена и принята постоянная система к уплате государственных долгов: 1) прекращением выпуска ассигнаций; 2) продажею имуществ; 3) установлением комиссии погашения. V. Составлена система монетная. VI. Составлено коммерческое уложение на 1811 год.

Никогда, может быть, в России в течение одного года не было сделано столько общих государственных постановлений, как в минувшем. /.../ Из сего следует, что для успешного довершения того плана, который Ваше Величество предначертать себе изволит, необходимо нужно усилить способы его исполнения. /.../ следующие предметы в плане сем представляются совершенно необходимыми: I. Окончить уложение гражданское. II. Составить два уложения весьма нужные: 1) судебное, 2) уголовное. III. Окончить устройство сената судебного. IV. Составить устройство сената правительствующего. V. Управление губерний в порядке судном и исполнительном. VI. Рассмотреть и усилить способы к погашению долгов. VII. Основать государственные ежегодные доходы: 1) Введением новой переписи людей. 2) Образованием поземельного сбора. 3) Новым устройством винного дохода. 4) Лучшим устройством дохода с казенных имуществ. /.../ Можно с достоверностию утверждать, что /.../ совершением их /.../ империя поставлена будет в положение столь твердое и надежное, что век Вашего Величества всегда будет именоваться веком благословенным".[67]».

Увы, грандиозные планы на будущее, очерченные во второй части отчета остались неосуществленными (прежде всего сенатская реформа). В конце суховато-делового отчета Сперанский, у которого наболело на душе, совершенно неожиданно обращается к самодержцу с откровенным признанием (совсем не этикетным, очень личным): "Меня укоряют, что я стараюсь все дела привлечь в одни руки. Вашему Величеству известно, сколь укоризна сия в существе ее несправедлива; но во внешнем ее виде она имеет все вероятности. Представляясь попеременно то в виде директора комиссии, то в виде государственного секретаря, являясь по повелению Вашему то с проектами новых государственных постановлений, то с финансовыми операциями, то со множеством текущих дел, я слишком и на всех почти путях встречаюсь и с/о/ страстями, и с самолюбием, и с завистию, а еще более с неразумием. Кто может устоять против всех сих встреч? В течение одного года я попеременно был мартинистом,[68] поборником масонства, защитником вольности, гонителем рабства и сделался наконец записным иллюминатом. Толпа подъячих преследовала меня за указ 6 августа эпиграммами и карикатурами; другая такая же толпа вельмож со всею их свитою, с женами их и детьми, меня, заключенного в моем кабинете, одного, без всяких связей, меня, ни по роду моему, ни по имуществу не принадлежащего к их сословию, целыми родами преследуют меня как опасного уновителя. Я знаю, что большая их часть и сами не верят сим нелепостям; но, скрывая собственные их страсти под личиною общественной пользы, они личную свою вражду стараются украсить именем вражды государственной; я знаю, что те же самые люди превозносили меня и правила мои до небес, когда предполагали, когда воображали найти во мне послушного клиента и когда пользы их страстей требовали противоположить меня другому. Я был тогда один из самых лучших и надежнейших исполнителей; но как скоро движением дел приведен я был в противоположность им и в разномыслие так скоро превратился в человека опасного и во все то, что Вашему Величеству известно более, нежели мне.

В сем положении мне остается или уступать им или терпеть их гонения. Первое я считаю вредным службе, унизительным для себя и даже опасным. Дружба их еще более для меня тягостна, нежели разномыслие. К чему мне разделять с ними дух партий, худую их славу и то пренебрежение, коим они покрыты в глазах людей благомыслящих? Следовательно, остается мне выбрать второе".

В конце отчета, представляющего собой поразительной силы психологический документ, Сперанский просит покровителя-друга сложить с него должность и звание Государственного секретаря, освободить от "финляндских дел", оставив его лишь "директором Комиссии составления законов". По мнению Сперанского, тогда "1) зависть и злоречие успокоятся. Они почтут меня ниспровергнутым, я буду смеяться их победе, а Ваше Величество раз навсегда освободите себя от скучных предположений. Сим приведен я буду паки в то счастливое положение, в коем быть всегда желал, чтоб весь плод трудов моих посвящать единственно Вам, не ища ни шуму, ни похвал, для меня совсем чуждых. /.../ 2) Тогда, и сие есть самое важнейшее, я буду в состоянии обратить все время, все труды мои на окончание предметов, выше изображенных, без коих, еще раз смею повторить, все начинания и труды Ваши будут представлять здание на песке.

Простите мне, Ваше Величество, еще одно откровенное здесь изъяснение. Из всех тех, кто имеют счастие к Вам приближаться, я имел случай может быть более других познать силу и пространство Ваших мыслей и желаний не в подробностях ежедневных текущих дел, но в самых коренных истинах, на коих стоят государства. Следовательно, доколе истины сии будут составлять главный предмет Ваших намерений, доколе останется самый слабый луч надежды в их исполнении, доколе могу я хотя несколько быть для сего полезным: дотоле никакие уважения, никакие неприятности не превозмогут над моим желанием видеть их событие".[69]

Удивляет чувство собственного достоинства, столь развитое у Сперанского, тон письма самодостаточен и величав, в ту эпоху практиковались обращения к самодержцу, выдержанные в совершенно холопско-раболепном стиле. Сперанский предчувствует надвигающуюся катастрофу, просит царя вывести его из-под грядущего удара. Прошение осталось без ответа: Сперанский остался при всех своих должностях.

1811 год прошел в великих трудах, однако темп воплощения реформ Сперанского замедлился. Это объяснялось элементарным испугом императора масштабами преобразований и, главное, все более явственно проступающей угрозой смертельной войны с наполеоновской Францией, покорившей почти всю Европу.[70] Продолжались регулярные занятия Сперанского с императором. В архиве реформатора сохранился любопытный документ "О силе правительства" (1811 год), в котором Сперанский вновь смело обращается к монарху: "Люди, воспитанные в дворских уважениях /так !/ думают, что сила сия состоит в великолепии двора, в пышности государских /так !/ титулов, в таинственном слове Самодержавие. /.../ Сила правительства состоит в точном подчинении всех моральных и физических сил одному движущему и верховному началу власти и в самом деятельном и единообразном исполнении всех ее определений. Должно различать силу Правительства от силы Государства. /.../ Сколько бы Государство в самом себе ни было сильно, но в настоящем положении Европы без силы Правительства оно двигаться и долго сохранить себя не может. /.../ Первый источник силы Правительства суть законы. Естьли /так !/ законы так устроены, что они оставляют Правительству довольно власти, чтоб действовать всегда во благо, а в случаях нужды принимать даже скорые и сильные меры: то Правительство будет иметь в законах истинную силу. Но власть нужно и должно различать от самовластия. Власть дает силу Правительству, а самовластие ее разрушает, ибо самовластие даже и тогда, когда оно поступает справедливо, имеет вид притеснения и, следовательно, действует без доверия и всегда принужденно. Из сего следует, что правильное законодательство дает более истинной силы Правительству, нежели неограниченное самовластие. /.../ Известно, что в России власть Правительства в законе не ограничена, а потому истинная сила Правительства в сем отношении всегда у нас была весьма слаба и пребудет таковою, доколе закон не установит ее в истинных ее отношениях. /.../ Мало есть Государств, где бы управление, собственно так называемое (администрация), менее было устроено. /.../ Истинная сила Правительства состоит: 1) в законе, 2) в образе управления, 3) в воспитании, 4) в военной силе, 5) в финансах. Из сих пяти элементов три первые у нас почти не существуют. Сим изъясняется, почему в России все предписывается и ничто почти не исполняется".[71] Вечные слова о вечной России...

В день своего сорокалетия Сперанский получает из рук императора орден ( четвертый сверху в иерархии российских орденов) Св. Александра Невского (девиз награды: За труды и отечество). В "жалованной грамоте" царь объявил: "Божиею Милостию Мы, Александр Первый, Император и самодержец Всероссийский и прочая, и прочая, и прочая. Нашему Тайному Советнику, Государственному Секретарю Сперанскому. Во изъявления особенного Нашего благоволения к отличному усердию, ревности и трудам вашим на пользу Отечества признали Мы за благо пожаловать вас Кавалером Ордена Святого Александра Невского, коего знаки для возложения на вас препровождая, пребываем Императорскою Нашею Милостию всегда вам благосклонны. В Санкт-Петербурге генваря 1-го дня 1812 /года/. Александр".[72]

Между тем бесчисленные недоброжелатели Сперанского (включая крестьян, роптавших на то, что "попович" налогами "три шкуры дерет") подняли головы, невзирая на могучую поддержку, оказываемую (до времени) гениальному управленцу всемогущим императором. Сперанского одновременно, как мы помним, обвиняли в иллюминатстве, масонстве, деизме и даже безбожии. Атеистом, деистом,[73] иллюминатом Сперанский не был, вопреки практиковавшемуся им мистицизму, он оставался глубоко православным (истово верующим) человеком.

Однако масоном Сперанский был, хотя и не слишком долгое время. Некоторые авторы явно демонизируют масонство Сперанского, утверждая, что все его преобразования были инспирированы зарубежными масонскими кругами (в первую очередь это относится к многочисленным трудам по истории русского масонства, опубликованным в 1950-х годах в Аргентине Борисом Башиловым). Существует такая точка зрения и в современной отечественной специальной литературе.[74]

Напомним, что масонами были практически все провозвестники и лидеры Французской революции, виднейшие представители культурной элиты Европы второй половины XVIII века. Русский трон занимали императоры-масоны (Павел и его сын Александр). С масонством связаны такие фундаментальные явления, как либерализм (во всех изводах), доктрины прав человека, правового государства, естественного права и многие другие. Принадлежность к масонскому движению в те годы трактовалась как дань духу Просвещения, европейской образованности и передовому мировоззрению.

Масонское влияние в жизни Сперанского не следует преувеличивать. В 1809 г. по инициативе Сперанского, курировавшего духовные учебные заведения, в Санкт-Петербургскую Духовную академию был приглашен для преподавания древнееврейского языка знаменитый богослов (перешедший из католицизма в лютеранство), историк, профессор восточных языков и герменевтики, теоретик и практик масонства Игнатий Аврелий Фесслер (1756-1839).[75] Фесслер, назначенный по рекомендации Сперанского членом Комиссии составления законов, и ввел его в свою ложу "Полярная Звезда", основанную на оригинальной, созданной им "сиентифической" (научной) системе масонства.

21 августа 1821 г. масонские ложи были запрещены Александром I, одновременно боявшимся революционного брожения и пренебрегавшим им. У Сперанского была взята специальная подписка в том, что он не был членом какой-либо масонской организации, хранившаяся в архиве Государственной канцелярии. Сперанский сообщал по этому поводу Государственному секретарю А.Н.Оленину в неотправленном (не решился ?) письме от 11 сентября 1821 г. : "В 1810-м или 1811-м году повелено было дела масонские подвергнуть рассмотрению особого секретного комитета, в коем велено было и мне находиться. По случаю сего рассмотрения, дабы иметь о делах сих некоторое понятие, я вошел с ведома правительства в масонские обряды; для сего составлена была в здесь в С/анкт/-Петербурге частная, домашняя ложа из малого числа лиц под председательством и по системе доктора Фесслера. Как целию моею в сем деле было одно познание масонских обрядов: то и счел я достаточным посетить сие собрание два раза; после чего как в сей, так и ни в какой ложе, ни тайном обществе я не бывал".[76]

Нам кажется, что Сперанский слукавил, существенно преуменьшил (по понятным причинам) свое участие в масонском движении: был в ложе "домашней" всего "два раза", между тем в нее входили влиятельнейшие сановники. Сперанский поддерживал отношения с лидером русских масонов, издателем знаменитого "Сионского вестника" А.Ф. Лабзиным. Двусторонняя переписка (1808-1834) Сперанского с градоначальником Феодосии С.М.Броневским проникнута масонским духом.[77]

В новое царствование после подавления декабристского мятежа (практически все лидеры движения были масонами) императорским рескриптом от 21 апреля 1826 г. было повелено "истребовать по всему государству вновь обязательства от всех находящихся в службе и отставных чиновников и не служащих дворян" письменное сообщение о своем участии (неучастии) в любых тайных обществах (в том числе и масонских ложах). Была. напечатана специальная анкета, которую заполнили все русские дворяне. Вопросник требовал предельной откровенности. Николай I грозил сокрывших требуемые сведения подвергнуть "строжайшему наказанию как Государственных преступников". Сохранилась недатированная расписка нашего героя: "Я, нижеподписавшийся, сим объявляю, что ни к какой масонской ложе и ни к какому обществу ни внутри Империи, ни вне ее не принадлежу и впредь принадлежать не буду. Тайный советник М.Сперанский".[78]

Выше шла уже речь о том, что многие влиятельные лица в империи мечтали низвергнуть ненавистного выскочку-"поповича", посягнувшего на их прерогативы и интересы. Масла в огонь неожиданно подлил Н.М.Карамзин, написавший в конце 1810 - начале 1811 гг. известную "Записку о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях", в которой резко обрушился на реформы, осуществлявшиеся Сперанским. Тексты реформатора Карамзин, видимо, не знал, но отчетливо уловил дух нововведений. Основная мысль записки сформулирована афористически: "Требуем более мудрости хранительной, нежели творческой". Придворный историограф, в прошлом - первый русский европеец, а ныне - жесткий консерватор, недовольный введением экзаменов для чиновников, открытием новых университетов и, главное, намерением правительства "дать господским людям свободу", восклицает: "Россия существует около 1000 лет, но в виде государства великого. А нам все твердят о новых образованиях, о новых уставах, как будто мы недавно вышли из темных лесов Американских". По мнению историографа крайне вредна "/.../излишняя любовь к государственным преобразованиям, которые потрясают основу империи и коих благотворность остается доселе сомнительною".

Историк осудительно обращается к царю: "Россия основалась победами и единовластием, гибла от разновластия, а спаслась мудрым самодержавием. Сей завет есть основание Твоей власти, иной не имеешь: можешь все, но не можешь законно ограничить ее".[79] Понятно, против кого направлен удар. Исследователь прав, утверждая, что перед самодержцем встал "вопрос о том, должен ли наш государственный строй утверждаться на началах объективной законности, по возможности свободной от воздействия личного произвола, как утверждал Сперанский, или источником законности в государстве должна быть личная воля формально неограниченного монарха, как доказывал Карамзин".[80] Увы, победа осталась за придворным историографом.

В лагере противников Сперанского находилась и любимая сестра императора Екатерина Павловна (в первом браке - принцесса Ольденбургская, во втором - королева Вюртембергская; 1788-1819; мать известного славными делами принца П.Г.Ольденбургского, племянника Александра и Николая Павловичей). Во время Эрфуртского свидания Наполеон изъявил русскому императору свое желание породниться с ним, взяв в жены его сестру. Узнав о намерении Наполеона, великая княжна согласилась на брак с ним. Однако Сперанский отговорил царя от этой затеи. Екатерина Павловна была выдана за принца Георга Ольденбургского (своего двоюродного брата) и вместо Парижа уехала в Тверь, куда ее муж был назначен генерал-губернатором. Естественно, она считала Сперанского своим злейшим врагом и покровительствовала его влиятельным противникам. Она же и вручила записку Карамзина брату лично в руки в Твери 18 марта 1811 г. Реакция императора на карамзинскую записку неизвестна. Некоторые авторы утверждают, что царь ее просто не прочитал, другие полагают, будто монарху она не понравилась. Вероятнее всего она произвела на самодержца сильное впечатление и, увы, не в пользу Сперанского, "падение" которого было не за горами.

Недруги Сперанского всячески старались очернить его в глазах государя, выставить его врагом государства, предателем интересов и национальной безопасности России. Заговор зрел и ширился. Свою роль в жизненной катастрофе Сперанского сыграл и характер монарха (легендарно учтивого, но коварного и злопамятного человека), не раз предававшего верных сподвижников.

Страна была на пороге войны с наполеоновской империей. Позиция Сперанского - всем известного франкофила, друга французского посланника Коленкура, свидетеля его секретных переговоров с Александром I - становилась все более опасной и уязвимой. В действиях в пользу реального противника и обвинили его враги. Но обо всем по порядку.

О причинах "удаления" Сперанского написано очень много.[81] Между тем есть достаточно надежный источник, не привлекший должного внимания исследователей. Речь идет о статье М.П.Погодина, в основу которой положены записи бесед с непосредственным участником событий Яковом Михайловичем Де-Сангленом (пишут: Десанглен, де Санглен; 1776-1864), в ту пору начальником канцелярии тайной полиции при могущественном министре полиции Александре Дмитриевиче Балашове (пишут: Балашев; 1770-1837). Именно Балашов вместе с бароном Армфельдом (они не любили друг друга, однако, по словам Де-Санглена, была у них "точка соединения: ненависть к Сперанскому") и явились авторами подлой, но эффективной провокации, предложив Сперанскому в октябре 1811 г. "приобщить их к своим видам и учредить из них и себя, помимо Монарха, безгласный комитет, который управлял бы всеми делами, употребляя Государственный совет, Сенат и Министерства единственно в виде своих орудий".[82] Сперанский, конечно, отказался от участия в подобном провокационном "триумвирате", но, совершив огромную тактическую ошибку, не сообщил царю об этом преступном предложении, что было использовано против него.

Балашов, возвышенный лично Сперанским, ненавидел своего покровителя за то, что тот был слишком хорошо осведомлен о деятельности министерства полиции, превращенного министром в открыто коррумпированное ведомство. Боясь разоблачений, он стремился уничтожить Сперанского. Армфельд, в свою очередь назначенный по рекомендации Сперанского председателем Комиссии по делам Финляндии, помимо личной ненависти к реформатору, испытывал крайнюю неприязнь к его политической линии: Сперанский был противником войны с Наполеоном, шведский (финский) барон стоял за старую династию (Бурбонов), потворствовал французским эмигрантам-роялистам в Петербурге, всячески подвигал царя к войне за восстановление прежнего королевского режима во Франции. К ним примкнул и старинный недоброжелатель Сперанского Розенкамф. Против Сперанского был настроен тогда и Аракчеев, который с солдатской прямотой в разговорах с царем осуждал все нововведения реформатора.

Балашов подстрекал Сперанского к нелицеприятным высказываниям о государе, которые, уязвляя болезненное самолюбие монарха, незамедлительно передавал царю. Сперанский - язвительный острослов вольтерьянского закала - был крайне неосторожен в высказываниях подобного рода. Например, в перлюстрированном полицией письме на французском языке он позволил себе дорого обошедшуюся (ставшую крылатой) шутку: "Наш Вобан - наш Воблан". [83]

Рекой потекли и письменные доносы. Непосредственные авторы и инспираторы чужих доносов действовали весьма тонко, они доносили не только на Сперанского, но и друг на друга, дабы царь не мог догадаться о сговоре.[84] В конце 1811 г. Елена Павловна передала царю нашумевшую записку Ростопчина о мартинистах, в которой Сперанский, помимо прямого обвинения в безбожии, был провозглашен лидером русских иллюминатов. Де-Санглен вспоминал: "Все доносы, клеветы на Сперанского были в моих руках, и я неоднократно получал выговоры от Государя за то, что осмеливался доносить, что без исследования доносов Сперанского винить нельзя".[85]

Однако вода камень точит. В скором времени царь изменяет неизменно уважительное (восхищенное) отношение к своему ближайшему сподвижнику и соратнику. Захлестнутый волной доносов, в которых реформатор представал врагом самодержавия, император приходит к удобному для себя выводу, которым делится с Де-Сангленом: "Сперанский вовлек меня в глупость. Зачем я согласился на Государственный совет и на титул государственного секретаря? Я как будто отделил себя от государства. Это глупо".[86] Доносы (помимо фантастических обвинений вроде того, что Сперанский выдал французам русские военные планы за миллион рублей) содержали и элементы правды, например, статс-секретарь без ведома и дозволения государя знакомился с секретными дипломатическими и военными документами (друзья, работавшие в министерстве иностранных дел и в других структурах, просто привозили бумаги ему в домашний кабинет). В преддверии войны в глазах монарха все это выглядело весьма подозрительным и опасным.

"Падение" Сперанского содержит в себе элемент некоей сокровенной до сих пор тайны (с обертонами сугубо личными, интимными). Все в том же "пермском" письме Сперанский, отвергая обвинения в "привязанности" его к "французской системе", горестно восклицает: "Между тем однако же сие жестокое предубеждение о связях моих с Франциею, быв поддержано эпохою моего удаления, составляет теперь самое важное и, могу сказать, единственное пятно моего в народе обвинения. Вам единственно, Всемилостивейший Государь, Вашей справедливости принадлежит его изгладить. Смею утвердительно сказать: в вечной правде пред Богом Вы обязаны, Государь, сие сделать. Вы не можете тут иметь во мне ни малейшего сомнения. Вашею тайною, а не своею я связан, следовательно, Вам же и развязать все должно. Финансы, налоги, новые установления, в коих я имел счастие быть Вашим исполнителем, все оправдается временем, но здесь, чем я оправдаюсь, когда все покрыто и должно быть покрыто тайною!"[87] Выскажем предположение, что Сперанский имел секретнейшие сношения (с молчаливого согласия монарха, без ведома министерства иностранных дел и посольства России в Париже) с Наполеоном, но эта тайная миссия потерпела неведомую неудачу (катастрофу ?).[88]

29 января и 11 февраля 1812 г. были опубликованы последние подготовленные Сперанским манифесты, посвященные финансовой проблематике. Гроза приближалась. Нелепо сводить ее причины только к личной обиде императора на суждения о нем Сперанского. Царь понимал, что Сперанский не изменник, но нечто неизвестное нам вызвало его гнев. Биограф и соратник Сперанского записал слова Николая I, узнавшего о смерти своего великого кодификатора: ""Теперь все знают, чем я, чем Россия ему обязаны, и клеветники давно замолчали. Один только упрек, который я мог бы ему сделать - это его чувства к покойному брату; но и тут конечно..." Государь остановился, не выговорив вполне своей мысли. Быть может, в ней заключалось тайное, невольное оправдание страдальца".[89]

Враги прибегли к тяжелой артиллерии. По письменной инспирации Балашова Ростопчин написал яростный донос на Высочайшее имя, в тысячах списках разлетевшийся по России. Доносчик, якобы уполномоченный московским дворянством, истерически заклинает царя:

"Осыпанный милостьми В/ашего/ И/мператорского/ В/еличества/ и возведенный из праха в течение короткого времени Секретарь Ваш Сперанский и Магницкий есть первые лица, которые, обольстив и склонив к себе неистовых умышленников: /.../,[91] Яблонского, Биже/в/ича и прочих, к ним прикосновенных, о коих по важности лично донесу, В/аше/ В/еличество/, продают Вас с сообщниками своими мнимому Вашему союзнику, который успел в желании своем, и чрез посредство их удалены войска Ваши из всей Финляндии и даже самого Петербурга в известный Вам Край, чрез что открыл себе самый благонадежный и свободный путь к Петербургу. Уже разбойничья его шайка собрана в Стральзунде, где производит поспешную постройку разного рода гребных судов и прочих принадлежностей, по окончании коей намерен, ни мало не мешкав, пробраться чрез залив, море и реки на твердую землю. Трофеи его в прусской Померании развеваются, куда привезена ему богато убранная карета, в которой намерен он обще с своею Императрицею проехать чрез Ригу прямо к Петербургу. Разбойничья орда его, состоящая в Стральзунде и Померании из 120 т/ысяч/, ожидает ежеминутно повеления двинуться на пагубу нашего Отечества.

Государь! Внемли гласу справедливости, который происходит из единого усердия к Отечеству и Особе Твоей, позволь приближиться к Столице, прервать действие, злоумышленное хищными уверениями Тебя окружающими. Я знаю все подробно, даже где хранится переписка Наполеона с обнаженными злоумышленниками, или избери орудием к сему Алек/сандра/ Балашова, который, хотя и участвовал в оном деле, но единственно для узнания истины, и первый открыл сие великое и ужасное дело письмом в Москву от 28-го февраля из документов, кои от них будут отобраны. /.../[92] /.../

Последний случай заседания в Верховном Совете, где представлена была Вам выписка о новых налогах, против которых первый Вы сделали возражение и не согласились оную утвердить, произнеся, что "народ Ваш и так уже претерпел прошедшее время, а ежели еще сие выпустить, то неминуемо должно ожидать народного противу себя озлобления". На сие секретарь Ваш Сперанский первый подал голос в опровержение, представя на вид, что время и обстоятельства требуют пособия Вашему Кабинету для польской Армии, которая должна действовать для обороны, что сие есть единое средство, а если сего не сделать, то, во-первых, нельзя приступить к делу, а, во-вторых, успеха ожидать невозможно, не имея достаточной на то суммы в наличии. Усиленная армия в Польском краю под видом опасения и нападения на оную Бонапарте и в дополнение коей выслана как из столицы Вашей вся гвардия, так /и/ из Финляндии все войско, доказывает умысел занять Вас обороною в Польше, чрез Курляндию пропустить в Ригу и во внутренность /врагов - пропуск восстановлен по списку С.Н.Шубинского/ без всякой препоны. Не явный ли есть обман под видом патриотизма. Он хотел действительно противу Особы Вашей все сословия озлобить и возбудить народ произвести /в списке С.Н.Шубинского - произнести/ великое и страшное требование, какое уже случилось в Италии и Швейцарии.

Не он ли был орудием в прошедшее время, когда В/аше/ В/еличество/, при Тильзите быв обманутым, заключили /мир/ и мир для России самый невыгодный, бремя коего и тяжесть Вы уже испытали, от которого финансы Ваши опустели и способы к поправлению исчезли. Чиновники в списке С.Н.Шубинского - виновники/, кои бы в сем важном деле могли с пользою для Государства быть полезными, чрез посредство его под видом опасных оклеветаний пред В/ашим/ И/мператорским/ В/еличеством/ обвинены и удалены.

Не удивляйся сему, Монарх! Злато и брильянты, чрез французского посланника к нему доставленные, ослепили ему глаза и удалили от верности к Отечеству и Особе Вашей.

Итак, В/ашему/ В/еличеству/ время заняться поправлением Монархии и критического ее положения, избрать нужных людей к сему важному делу, /сие/ есть искусство, коим одарена была Августейшая Ваша бабка, и по наследству принадлежит и Вам. Открытие всех сих важных происшествий служит к спасению В/ашего/ В/еличества/ и всего Государства от ига иноверца.

Письмо сие есть последнее, и если останется недействительным, тогда сыны отечества необходимостию себе поставят двинуться в Столицу и наступательно требовать как открытия сего злодейства, так и перемены Правления. Граф Ростопчин и Москвитяне". [93]

Это, на первый взгляд, бредовое, а на самом деле тщательно продуманное и выверенное письмо (выпячивание роли доносчика, вскоре назначенного главнокомандующим в осажденной французами Москве, уничтожившего "первопрестольную" инициированными им пожарами, шантаж, угрозы императору), к несчастью, сыграло трагическую роль в судьбе Сперанского. Увы, Александр дрогнул и для сохранения спокойствия общества решил принести в жертву своего верного сподвижника, которого враги в довершение ко всему совершенно беспочвенно обвинили во взяточничестве (мол, только в Петербурге у него 11 домов и т.д.).[94]

Предпоследней каплей, переполнившей чашу терпения государя, был излишне откровенный совет Сперанского, верно прогнозировавшего неизбежное столкновение с Францией и покоренной ею Европой, который он дал Александру I, прямо намекая на полководческий гений Наполеона, уклониться от руководства боевыми действиями и перепоручить ведение войны не созванной еще Государственной думе. Де-Санглен, осуществлявший тайное наблюдение за Сперанским по личному поручению царя, вспоминал слова императора в ответ на предложение Сперанского "собрать боярскую /так !/ думу, которая вела бы войну. "Чем же я буду?" - отвечал с гневом Государь. /.../ Когда Сперанский предлагал Государственную думу, чтоб ей вести войну, Государь в личности своей крайне оскорбился /.../". [95]

Тяжкое, губительное для своего фаворита потрясение испытал царь, когда узнал о том, что друг и протеже Сперанского М.Л.Магницкий, тайно прочитав на столе у вышедшего из кабинета патрона бумаги, выкраденные русским шпионом графом А.И.Чернышевым у военного министра Франции (в дело замешали и шифровальщика Х.Бека), разболтал их содержание столичному дипломатическому корпусу. У императора возникли мысли о государственной измене, о шпионаже, о казни Сперанского "через растреляние".

Неотвратимо наступил роковой для Сперанского день: 17 марта 1812 г. Это было воскресенье. Во время обеда у подруги покойной жены сановник получил через фельдъегеря государево предписание прибыть к 8 часам вечера в Зимний дворец. Сперанский, ни о чем не подозревая, ранее назначенного времени прибыл на рутинное (как ему, видимо, казалось) свидание с царем. Сохранился любопытный документ "О последнем дне М.М. Сперанского в С/анкт-/П/етер/бурге в марте 1812 года" с припиской К.Г.Репинского "Из рассказа князя Александра Николаевича Голицына (главноначальствующего над Почт/овым/ Департаментом)[96] в 1840 г. Это рассказано было кн/язем/ Голицыным зятю покойного М.М.Сперанского, сенатору А.А.Фролову-Багрееву, а последним передано на словах же лично мне".

Процитируем архивную запись: "Князь /А.Н.Голицын/ приехал к Императору в восьмом часу вечера. - "Государь один?" - "Нет, - отвечал камердинер, - у него Сперанский с докладом (с бумагами)". Князь удивился этому неурочному (несвоевременному) занятию и в комнате пред кабинетом Государя остался дожидаться конца доклада. Пробило 8, 9, 10 и 11 часов; Сперанский не выходил. Наконец отворилась дверь в кабинете, Сперанский вышел в слезах. За ним показался в дверях Государь тоже в слезах, и дверь кабинета тихо затворена Им. По выходе Сперанский /.../ взглянул на него /Голицына/ и сказал "Прощайте, Ваше сиятельство" /дважды/".[97]

Царь предъявил ему обвинения, на которых настаивали доносчики. Сперанский, будучи в смятении, однако решительно все опроверг. Сохранились мемуарные свидетельства о том, что Сперанский находился в такой прострации, что пытался засунуть свою треуголку в портфель. Император сказал ему о том, что в преддверии войны "обязан моим подданным удалить тебя от себя".[98]

Выйдя из дворца, Сперанский направился к Магницкому, квартира которого уже была опечатана, а хозяин отправлен в ссылку. Прибыв к дому на Сергиевской, он обнаружил у крыльца полицейскую кибитку, в гостиной его ожидали Балашов и Де-Санглен в присутствии двух драгун и полицейского пристава. Несчастному было объявлена Высочайшая воля: без суда и следствия немедленно отправиться в бессрочную ссылку в Нижний Новгород. Кабинет и бумаги государственного деятеля были опечатаны. Особо важные бумаги Сперанский сам упаковал в объемистый пакет и попросил передать лично государю. По важному свидетельству Де-Санглена некоторые бумаги (с разрешения Балашова вопреки протестам мемуариста) опальный сановник сжег, а три портфеля с неизвестными, видимо, никому документами взял с собой в ссылку. [99]

Сперанский не решился разбудить дочь и тещу, молча перекрестил двери их спален, набросал короткую записку с приглашением приехать к нему в Нижний и, не переменив одежды, сел в повозку в сопровождении пристава Шипулинского и отбыл из Петербурга на долгих девять лет. Князь А.Н.Голицын красочно описал начало "падения" всемогущего до этого трагического дня Сперанского: "В первом часу по полуночи знаменитый ссыльный в том же мундире и орденах, в которых за час был он у Государя катил уже в кибитке по тряской тогдашней (бревенчатой) Московской дороге".Утром следующего дня тот же мемуарист был на заседании Государственного совета (статс-секретарь Оленин объявил, что ни царя, ни Сперанского в зале не будет). Князь осведомился у Балашова о том, сослан ли Сперанский. "Балашов ответил: "Да, я его отправил"". Голицын немедленно отправился к Александру I и "нашел Его мрачным, расхаживающим по кабинету". Между ними состоялся примечательный (очень короткий) разговор: " - "Вы не здоровы, Государь?" - "Здоров !" - "Но Ваш вид !" - "Если бы у тебя отсекли руку надвое, как в эту ночь, каков был бы вид у тебя?.. У Меня отсекли правую руку !"".[100]

Враги Сперанского открыто торжествовали. Ненавистный выскочка-реформатор пал в бездну забвения,[101] был низложен абсолютной волей самодержца. Реформатор, пытавшийся утвердить "истинную" (правовую) монархию, был сослан без всякого юридического (да просто письменного) обоснования по устному распоряжению царя. Слухи о мнимой "измене"

Сперанского с невероятной скоростью вопреки отсутствию средств массовой информации (в газетах об этом не писали) облетели всю страну. Сперанский, "униженный и оскорбленный", лишенный чести (как тогда говорили; в пути он с болью слышал досужие разговоры о том, что везут французского лазутчика, вознамерившегося убить царя) прибыл в Нижний Новгород 23 (по другим сведениям 22) марта. В тот же день он обратился с письмами к Балашову (с просьбой наградить сопровождавшего его в ссылку пристава) и царю.

Низвергнутый реформатор беспокоится не о себе, а о сохранности подготовленных им планов реформ, обращаясь к сославшему его самодержцу: "Единственное благодеяние, о котором я осмелился бы просить в настоящее время, это не позволять, чтобы бумаги, захваченные в моем кабинете, были разрознены или затеряны. /.../ Они двух родов. Одни относятся к плану государственного образования, составленному под вашим руководством и по вашему непосредственному приказанию. Подлинник этого плана должен находиться в кабинете Вашего Величества, а французский перевод его был вручен в то время по вашему повелению принцу Ольденбургскому. Этот труд, Государь, первый и единственный источник всего, что случилось со мною,[102] имеет слишком важное значение для того, чтобы допустить смешение его с другими бумагами и дать ему валяться в канцеляриях министерства. /.../ Это моя собственность, самая священная и, быть может, самая значительная. Было ли бы справедливо, если б я лишился ее".[103] Царь, ожидавший от человека, высланного в провинцию, подвергнутого открытому полицейскому надзору (рескрипт с "предписанием" о Сперанском прибыл в Нижний лишь 26 марта), коленопреклоненных молений о пощаде и прощении, видимо, был немало удивлен горделивым тоном этого письма, исполненного благородных величия и достоинства.

Ссыльный надеялся на то, что семья прибудет к нему поздней весной, когда установятся погода и дороги. Мстительный император распорядился иначе: 23 марта дочь и теща Сперанского были (правда, в придворной карете) выдворены из столицы и отправлены в Нижний. В пути они были осыпаемы оскорблениями в качестве (вспомним терминологию сталинской эпохи) "членов семьи изменника родине", увы.

Дочь Сперанского (подросток в то время) позднее вспоминала о первой встрече с отцом в Нижнем: "Трепеща от нетерпения и душевного волнения, я не могла дождаться нашего приезда и когда минута свидания наступила, то бросилась в комнату как безумная и повисла на шее у батюшки, думая найти и его в горьком отчаянии. И что же? Он был точно так же спокоен, весел, светел, как накануне нашей разлуки в Петербурге, когда никто из нас и не подозревал готовившегося несчастья. По его виду казалось, что это заточение - только прогулка, простая перемена жительства по собственной воле. С обыкновенным обаянием его ума и прекрасной души, изгнанник, уже успел в такое короткое время совершенно привлечь и покорить себе хозяев того дома, в котором жил".[104]

Некоторые биографы полагают, что Сперанский надеялся на императорскую милость, на скорое возвращение в столицу к кормилу власти. Подобное предположение кажется сомнительным, уж слишком хорошо Сперанский знал нрав и характер царя. 3 и 9 апреля в газетах появилось сообщение о том, что временно исполняющим должность Государственного секретаря назначен Оленин, а через шесть дней она перешла к знаменитому адмиралу, ревнителю словесной старины, академику Российской академии Александру Семеновичу Шишкову (1754-1841), который и стал на годы автором важнейших государственных документов.[105] Главой Комиссии составления законов 11 мая стал князь Петр Васильевич Лопухин (1744-1827). Если и были у Сперанского какие-либо иллюзии по поводу своей карьерной "реституции", то они после этого назначения рассеялись.

Необходимо было налаживать новую жизнь. Поселившись с семьей на снятой квартире, Сперанский, осознав, что в Нижнем пробудет весьма долго, подумывал о покупке собственного дома. Деньги пока еще не закончились. Да, он стал ссыльным, но никто не лишил его чина тайного советника и титулования "Ваше превосходительство". Многие шарахались от него, как от зачумленного, но некоторые нижегородцы принимали опального реформатора в своих домах.

Редкая переписка Сперанского с ближайшими друзьями (вельможи, разумеется, кто в ужасе, кто со злорадством отвернулись от него) перлюстрируется,[106] разговоры фиксирутся и сообщаются Балашову. Так, нижегородский губернатор услужливо доносил министру полиции: "/.../ тайный советник Сперанский в откровенном разговоре с здешним предводителем дворянства /.../ о случившемся с ним происшествии, сказал, что вы предупредили сие происшествие двумя неделями, а то бы последовало то же с вами, что с ним случилось".[107] Реакция Балашова была вполне предсказуемой: злобное наушничание царю, усиление прессинга.

Сперанский вел себя крайне неосторожно: поддерживал вольнодумные разговоры, общался с "подлым народом" на ярмарке и в трактирах, открыто обменивал ассигнации на золото (это было истолковано, как неверие в устойчивость эмиссионной политики империи и - одновременно - вера в грядущую победу наполеоновского нашествия).

Пока Сперанский находился в Нижнем против его петербургских друзей было возбуждено следствие с призвуком вульгарного шпионажа. Этот колоритный эпизод не привлекал еще внимания исследователей. 27 апреля 1812 г. началось дело "О советнике Министерства Иностранных дел д/ействительном/ ст/атском/ сов/етнике/ Христиане Беке и директоре канцелярии того же министерства /А.А./Жерве, привлеченных к ответственности за сообщение тайно от государственного канцлера гр/афа Н.П./ Румянцева секретной дипломатической переписки бывшему Государственному секретарю Сперанскому". Жерве остался на свободе, Бек (шифровальщик министерства иностранных дел) был заключен в Петропавловскую крепость. Они многократно допрашивались, дали письменные показания на тему "Связи мои со Сперанским".[108]

Оба достаточно мужественно держались на допросах, Бек лишь письменно показал, что Сперанский уговаривал его вступить в ложу Фесслера. Весьма скоро (6 июля) дело было закрыто. Для Жерве оно осталось без последствий. Бек же был освобожден под полицейский надзор, дав колоритную подписку:

"По Высочайшему Его Императорского Величества повелению нижеподписавшийся обязуется чрез сие наистрожайшим образом, что он впредь будет жить и вести себя смирно и ни в какие сплетни вмешиваться не станет, равно и о деле, по которому призван был в Комитет, никому и ничего говорить не будет, под опасением: за неисполнение сего поступлено с ним /будет ?/, яко с нарушителем Монаршьей воли. Июля 6 дня 1812 года. Д/ействительный/ статский советник Христиан Бек".[109]

С началом войны положение изгнанника резко ухудшилось. Ростопчин вновь пишет царю пламенные пасквили об "опасности" Сперанского. В скором времени нижегородский вице-губернатор (давний знакомый Ростопчина) фабрикует опаснейший донос:

"Министерство полиции по секретной части 22 августа 1812 /г./. №

6125. Нижний Новгород. От нижегородского вице-губернатора, отправляющего должность гражданского губернатора. Представление о тайном советнике Сперанском.

Секретно. Господину Министру Полиции. 6-го числа настоящего августа в день Преображения Господня, когда я был на Макарьевской ярмонке, здешний преосвященный епископ Моисей по случаю храмового праздника в кафедральном соборе давал обеденный стол, к коему были приглашены некоторые из губернских чиновников. После обедни был тут и г/осподин/ тайный советник Сперанский, обедать однако ж не оставался; но между закускою занимался он и преосвященный обоюдными разговорами, кои доведя до нынешних военных действий, говорили о Наполеоне и о успехах его предприятий, к чему г/осподин/ Сперанский дополнил, что в прошедшие кампании в немецких областях при завоевании их он, Наполеон, щадил духовенство, оказывал к нему уважение и храмов не допускал до разграбления, но еще для сбережений их приставлял караул, что слышали бывшие там чиновники, от которых о том на сих днях я узнал.

О чем долгом поставляю вашему высокопревосходительству всепокорнейше донести. Вице-губернатор Александр Крюков".[110]

Этот документ привел к трагическим для Сперанского последствиям. В условиях войны в общем-то невинный разговор Сперанского с нижегородским первосвященником был злонамеренно истолкован как изменнический. 8 сентября император по инспирации Балашова отправил на имя графа Петра Александровича Толстого (командовавшего нижегородским ополчением) Высочайший рескрипт с припиской "При сем прилагаю рапорт вице-губернатора Нижегородского о тайном советнике Сперанском. Если он справедлив, то отправить сего вредного человека под караулом в Пермь, с предписанием от Моего имени, иметь его под тесным присмотром и отвечать за все его шаги и поведение".[111]

Высочайшая воля стала известной в Нижнем вечером 15 сентября (доставил фельдъегерь). В этот день Сперанский обедал у Толстого, где, кстати, познакомился с Н.М.Карамзиным. Губернское начальство пришло в ужас. Никто не стал проверять "справедливость" и фактическую достоверность доноса Крюкова. Сперанскому дали один час на сборы и отправили в карете (вновь в сопровождении пристава, фактически под арестом) в Пермь. Началось новое, куда более тяжкое изгнание.

Сперанский прибыл в Пермь 23 сентября 1812 г. Местный губернатор Богдан Андреевич Гермес, находившийся под каблуком у своенравной супруги, по ее совету-приказанию решил проявить особое служебное рвение по надзору за опальным царедворцем. Местное начальство принялось терроризировать изгнанника: "/.../ в переднюю Михаила Михайловича были посажены дневальные будочники; городничему с частными приставами вменено в обязанность посещать без церемоний во всякое время квартиру ссыльного".[112] Ссыльный сначала снимал квартиру у купца И.Н.Попова, через несколько недель был нанят отдельный дом. Его никто не навещал (все боялись). Сперанский поддерживал тесные отношения лишь с несколькими людьми, в частности, с игуменом Соликамского монастыря Иннокентием (Коровиным).У него закончились деньги (жалование не поступало), изгнанник вынужден был продать золотой брегет. До нас дошла легенда о том, что он отдавал в заклад свои ордена, занимал деньги под вексель у прислуги. Безденежье кончилось, когда товарищ хозяина квартиры, купец Д.Е.Смышляев одолжил (беспроцентно) опальному реформатору 5000 рублей. Сперанский никогда не забывал своих пермских "благотворителей" и, вновь войдя "в силу" (как тогда говорили), всячески им протежировал.

В начале октября в Пермь приехали дочь и теща Сперанского. Одним из немногих развлечений изгнанника были неукоснительные дальние ежедневные пешие прогулки. Однако и они приносили много горя. Дотошный биограф свидетельствует со слов очевидцев: "На улице полицейские чины не давали останавливаться проходящим и заводить какой-либо спор. /.../ Когда он выходил из дома прогуляться, уличные дети (конечно, наученные старшими) кричали вслед его: "Изменник, изменник !"".[113] Гимназисты забрасывали его грязью, пьяные (науськанные местным начальством) оскорбляли, даже пленные французы отказывались принимать от него милостыню. Сперанскому было очень тяжело, но он вел себя с поразительным мужеством и достоинством, а ведь это были самые тяжелые месяцы в его жизни.

В конце сентября к Сперанскому приезжал нарочный от его брата Козьмы (тот был уволен с поста казанского губернского прокурора сенатским указом без Высочайшего повеления; перестраховались), который привез ссыльному необходимые вещи и письмо. На обратном пути в Казань (7 октября) нарочный был остановлен полицией и обыскан, у него отобрали письмо Сперанского к Козьме (зашитое в шапку; реформатор осваивал навыки подпольщика[114]) и переслали в столицу. Через два дня об этом узнал опальный сановник.

Возмущенный неистовым полицейским произволом, Сперанский обратился с письмами к царю и Балашову. 10 октября 1812 г. он писал императору: "/.../ здешнее начальство признало за благо окружить меня не неприметным надзором, коего, вероятно, от него требовали, но самым явным полицейским досмотром, мало различным от содержания под караулом. Приставы и квартальные каждый день почти посещают дом, где я живу, и желали бы, я думаю, слышать мое дыхание, не зная более, что доносить. Если бы я был один, я перенес и сии грубые досмотры, но среди семейства быть почти под караулом невыносимо".[115] В письме к Балашову Сперанский, осудив полицейский террор, напомнил о назначении денежного содержания.

Письма Сперанского были приняты к сведению. Император повелел возобновить ему денежные выплаты. Балашов уведомил ссыльного 6 декабря того же года: "Письмо вашего Превосходительства и всеподданнейшее прошение я имел честь получить и повергнуть Высочайшему усмотрению. Государю Императору угодно было определить на содержание ваше 6000 /рублей/ в год, что для исполнения от меня уже и сообщено г/осподину/ министру финансов. Касательно отобранного письма вашего от посланного Его Величество изволил отозваться, что причиной сего был вид скрытности, тому отправлению данный, то есть письмо не было показано губернатору и было зашито в шапке, что изволит находить не соответствующим положению вашему".[116] Хитроумный министр, называя Сперанского "Вашим превосходительством", не преминул указать на его "положение", однако, ссыльный с облегчением понял, что никто не покушается лишить его чинов и званий.

Высочайший указ от 29 декабря 1812 г. о выплате ссыльному денежного содержания включал магические слова: "Пребывающему в Перми тайному советнику Сперанскому...". Губернское начальство пришло в ужас, осознав, что оно переусердствовало, перестаралось в издевательствах над сосланным сановником. Сперанский в мгновение оказался не "государственным преступником", а "тайным советником", единственным во всей губернии. Губернатор с женой и высшими чиновниками ринулись с визитом к "его превосходительству". Биограф свидетельствует: "Он только привстал для них со своих кресел, но не пригласил никого присесть. Сказал к ним два-три слова - и отпустил их от себя. /.../никому из временных своих начальников в Перми он не выразил подобострастия, а затем - что всего важнее - никому из них не мстил".[117]

3 марта 1813 г. старый сослуживец Сперанского, осуществлявший с ним денежную реформу, граф Дмитрий Александрович Гурьев (? - 1825) выслал в Пермь официальный документ: "От министра финансов Пермской казенной палате предложение. Высочайшим Его Императорского Величества указом от 29 декабря 1812 года повелено: пребывающему в Перми тайному советнику Сперанскому производить на содержание его по шести тысяч рублей в год из государственного казначейства, включая в то число и те две тысячи рублей, которые определены ему в пенсион по указу 19 марта 1801 года". Далее Гурьев , рассчитав, что Сперанский получал 30 тысяч рублей в год, констатирует, что тот не дополучил за 1812 год 8 тысяч 480 рублей 99 копеек (с 17 марта 1812 г.). Резолюция: "Деньги сии имеет Пермская казенная палата ныне же ему выдать, а равномерно тому такую же сумму - то есть шесть тысяч рублей - производить ему и в течение нынешнего 1813 года помесячно за счет Санкт-Петербургского для остаточных сумм казначейства".[118]

Жизнь Сперанского резко изменилась в лучшую сторону. Лебезившее теперь перед ним местное начальство оставило его практически в покое, полицейский надзор оставался, но свелся к минимуму. 4 февраля 1813 г. Сперанский отправил дочь и тещу в Великополье (с длительной остановкой в Петербурге). Лиза увезла для передачи императору пространное письмо (многократно цитировавшееся в работе), над которым Сперанский трудился весь январь. Письмо, изливающее тонкие душевные токи, представляющее собой гордую апологию свершений реформатора, напоминание царю о сокровенных совместных занятиях "по мистической части", завершается смиренной просьбой много пережившего, выстоявшего, но изнуренного невзгодами страдающего человека:

"В награду всех горестей, мною претерпенных, в возмездие всех тяжких трудов, в угождение Вам, к славе Вашей и ко благу государства подъятых, в признание чистоты и непорочности всего поведения моего в службе и, наконец, в воспоминание тех милостивых и лестных мне сношений, в коих один Бог был и будет свидетелем между Вами и мною, - прошу единой милости: дозволить мне с семейством моим в маленькой моей деревне провести остаток жизни, поистине одними трудами и горестями преизобильной /.../, не ища другой награды, как только: свободы и забвения". [119]

Оставшись в одиночестве, Сперанский погрузился в изучение столь модного тогда (в императорском дворце, в первую очередь) мистицизма. Он не довольствуется изучением собственных фолиантов, прибегая к собранию книг богатой библиотеки Пермской духовной семинарии.[120] Именно в это "время снискал он мало-помалу привычку, которой не оставлял и впоследствии, размышлять с пером в руке и немедленно записывать результаты своих соображений".[121] Исследователь прав, утверждая: "Глубоко потрясенный ударами судьбы, оставшись один сам с собою, с своими тяжелыми думами и чувствами, Сперанский ушел, как он выражался, в небо, бросил свои теоретические занятия теософией и начал практически изучать глубины мистицизма, постигая его истины не умом уже только, но и сердцем". [122]

Сосланный сановник, ожидая решения своей судьбы, усиленно занимается изучением древнееврейского языка, через определенное время он настолько усовершенствуется в знании иврита, что свободно читает Ветхий завет в подлиннике. В Перми же Сперанский возобновляет титаническую работу над переводом с латинского языка ( с параллельной сверкой по французскому переводу; начал еще в начале 1805 г., переводя по одной страничке в день) четырехтомного трактата "О подражании Христу"(ок. 1418 г.) прославленного голландского монаха-мистика Фомы Кемпийского (Томас Хемеркен; ок. 1380-1471). Духовная аскеза, предложенная Фомой, отрицание догматизма и обрядоверия, спасительное значение праведной жизни и заботы о ближних, умаление личного "преуспеяния" - эти постулаты были чрезвычайно созвучны внутреннему миру Сперанского.

Шел месяц за месяцем. Стих ураган сокрушительно пронесшегося над Россией наполеоновского нашествия, закончился победоносный марш русской армии по Европе, французский император был побежден и низложен. 31 августа - в исторический день опубликования манифеста об окончании Отечественной войны, самой кровавой в истории Российской империи. - Сперанскому было Высочайше позволено отправиться в Великополье.

6 августа, с горечью подводя итоги своего пермского сидения, еще не зная о грядущей новой перемене судьбы, опальный мыслитель писал заветному другу П.А.Словцову: "Я долго взирал на преступников, законом осужденных, публично наказанных и сосланных, с внутренним отвращением; ныне смотрю на них с некоторою отрадою. Это агнцы добродушия в сравнении со всем тем, что называем мы часто: честный и порядочный человек. /.../ Я живу здесь изряднехонько, то есть уединенно и спокойно. Возвратиться на службу не имею ни большой надежды, ни желания; но надеюсь /.../ переселиться в маленькую мою новгородскую деревню, где теперь живет моя дочь и семейство, и там умереть, если только дадут умереть спокойно. Вот вам вся судьба моя настоящая и грядущая. Люди и несправедливости их, по благости Божией, мало-помалу из мыслей моих исчезают".[123]

19 сентября изгнанник покинул Пермь (увы, вновь в сопровождении полицейского пристава), где прожил чуть-чуть неполных два очень нелегких года. Садясь в карету, Сперанский сказал запомнившуюся провожавшим его чиновникам фразу: "Жаль, что не могу увезти в кармане вашу Каму".[124]

Приехав Великополье (иногда пишут: Великое Поле), соединившись с семьей (дочь, теща, брат), затворившись в деревенской глуши, Сперанский обрел, наконец, долгое тихое счастье. Полицейский надзор, по мнению затворника, несколько ослаб. 3 декабря он писал другу: "1) Я положительно удостоверился, что сюда ничего совершенно о мне и сношениях моих не предписано. 2) Даже на почте никакого здесь не учреждено надзора, и на сих днях получил я два письма из Нижнего (пустые), совершенно и по числам и по печати целые. Сие не должно однако же нас ободрять к уменьшению осторожности".[125]

Прав был политический ссыльный, говоря об "осторожности". Доносы продолжали преследовать его. Так, новгородский вице-губернатор докладывал (со слов капитан-исправника, побывавшего в имении) в столицу 25 октября, досадуя на то, что Сперанский не прибегает к услугам государственной почты, а пересылает "письма под посторонними адресами" либо прибегает к помощи "посредников" (прямо называется, к примеру, фамилия неизвестного нам купца Костромина): "Г-н тайный советник Сперанский по известиям, до меня доходящим, с приезда своего в здешнюю свою усадьбу, живет с семейством своим уединенно, выезжая только в соседственный ему монастырь Св.Саввы Вишерского для слушания Божественной службы. Семейственное его общество состоит из родного брата, коллежского советника Сперанского, из тещи его г-жи Стивенс и из девицы его дочери".[126] Через некоторое время Сперанский, не ладивший с тещей (та осыпала его упреками за мнимые государственные преступления) отправил ее в Киев, назначив значительное содержание.

Сперанский-помещик всерьез занимался хозяйством, изучал агрономическую литературу, стремился применять передовые сельскохозяйственные технологии. Изгнанник исключительно хорошо относился к своим крепостным: первым здоровался с ними, в период полевых работ присылал квас из господского дома, опасаясь низкого качества сырой воды, платил жалование дворовым.[127] Помещикам-соседям все это казалось не просто милым чудачеством, а неким опасным (с призвуками крамольного либерального поветрия) нововведением. В монастыре Сперанский за свой счет обновил иконостас и выстроил каменную колокольню.

Сперанский со всей страстью предался обучению и воспитанию дочери, а также мистическим штудиям. Сохранились интереснейшие разработки Сперанского по этой проблематике, которые ждут своего исследователя. Увы, они не датированы, но по водяным знакам (филиграням на тряпичной бумаге) легко устанавливается год, ранее которого они не могли быть созданы: "О религии вообще";[128] "Prima linea in Novum Testamentum",[129] "Псалтирь для детей",[130] выписки из "Теологии" Фомы Аквинского.[131] В архиве Сперанского наличествуют также пространные рукописи, работа над которыми была начата на разных этапах изгнания и продолжилась после ссылки: заметки на тексты Ветхого и Нового заветов,[132] "Избранные места из творений Фаулера".[133]

В трудах и заботах время текло незаметно. Между тем в судьбе Сперанского назревали благодетельные перемены. В 70-ти верстах от Великополья находилось знаменитейшее имение А.А.Аракчеева - Грузино (на берегу Волхова) - столица пресловутых "военных поселений", образцово спроектированное образцовыми архитекторами. Ниже пойдет речь о военных поселениях и об отношении к ним (вполне благодушном) нашего героя. После падения Сперанского и окончания европейской войны именно Аракчеев, преданно служивший еще императору Павлу, стал правой рукой Александра I, его ближайшим сотрудником и наперсником.

Скажем буквально несколько фраз об этом человеке. Фаворит двух императоров - трагическая фигура в русской истории, заклейменная и облитая презрительной ненавистью современников и историков. Никто никогда не вспоминает о нем как о фундаторе лучшей тогда в мире русской артиллерии, российской военной науки. Мало кто помнит о его личном бескорыстии (в эпоху тотальных, как всегда на родине нашей, взяточничества, мздоимства и коррупции). Разумеется, Аракчеев был тяжелым в общении человеком, резким, дерзившим самим самодержцам, прямым и грубым. Все это воспринималось как ужасающий диссонанс в мире придворных интриг, закулисных игр, явной и скрытой лести и сервильности. Военные поселения, скроенные Аракчеевым по образцу австрийского "ландвера", были задуманы им как несомненная модификация крепостного права в русле его поэтапного ограничения и постепенной отмены (предполагался выкуп помещичьих имений в казну с обязательным наделением крепостных крестьян землей). Давным-давно забыт решительный поступок Екатерины Великой, запретившей в одночасье монастырское владение крепостными, отличавшееся невероятными злоупотреблениями. Монастырские крестьяне перешли в разряд государственных ("экономических") и воистину вздохнули с облегчением. Нечто подобное (отмена тяжкой зависимости от конкретного душевладельца) предполагалось и в проклятых историками военных поселениях...

Сперанский, выезжая из Великополья, несколько раз встречается с Аракчеевым в монастыре Саввы Вишерского и в главном соборе Грузина. Новый абсолютный фаворит императора, ранее недолюбливавший реформатора и противившийся его нововведениям, осознает, что грешно, глупо, невыгодно, в конце концов, гноить втуне государственный ум, опыт, несравненное административное дарование нашего героя. Аракчеев, всегда честно признававший умственное превосходство сосланного сановника, начинает (с подачи Сперанского) сложную интригу по возвращению того к практической деятельности. Они вступают в интенсивную переписку.

Обнадеженный и вдохновленный Аракчеевым, Сперанский начинает живо интересоваться политическими новостями (выписывает в деревню столичные газеты). Узнав из прессы о создании "Священного союза" (октябрь 1815 г.), заключенного монархами России, Австрии и Пруссии, закрепившего раздел Европы после падения Наполеона (к союзу присоединилось подавляющее большинство больших и малых континентальных держав), Сперанский обращается к царю с очередным письмом (6 января 1806 г.), к которому присоединяет "Мысли и рассуждения о манифесте 25 декабря 1815 года"[134] с политической (апологетической) оценкой этого важного для судеб послевоенной Европы события. Много испытавший, отправленный в изгнание (еще раз напомним: даже без формального следствия и судебного разбирательства), Сперанский делится с монархом своими рассуждениями о практике уголовных наказаний: "Законы уголовные в России довольно умеренны; но полиция сих законов весьма жестока: под сим разумеется образ содержания колодников, устройство темничное, смешение людей подозреваемых, обвиняемых и обвиненных, слияние разных степеней самого преступления, поведение низших правительств с преступниками, уже наказанными и долг свой правосудию уже заплатившими, наипаче же совершенное пренебрежение и отчуждение христианских утешений".[135] Царь не ответил на письмо, но обратил на него внимание и запомнил. Аракчеев, изменивший свое отношение к Сперанскому после возобновления с ним личных отношений, в своих разговорах с царем всячески пытался обелить его, склонить Александра к милосердию, подвинуть самодержца к новому призванию знаменитого ссыльного на государственное поприще.[136]

Почувствовав благоприятную конъюнктуру, Сперанский обращается к всесильному фавориту с письмом из "Новгородского уезда в сельце Великополье июля дня 1816 /года; день (число месяца) не обозначен/, приложив к нему и личное послание к императору:

"Гнев Государя для всякого и всегда должен быть великою горестию. Об обстоятельствах, в коих я оному имел несчастье подвергнуться, безмерно увеличили его тягость. Время двукратной моей ссылки, особливо же последней из Нижнего в Пермь; образ, коим она была произведена; крутые и бесполезно жестокие формы, кои при сем исполнителями были употреблены; злые разглашения, везде меня сопровождавшие, все сие вместе поселило и утвердило общее мнение, что быв уличен или, по крайней мере, глубоко подозреваем в государственной измене, одним милосердием Государя я спасен от суда и последней казни. Таково точно есть положение, в коем я нахожусь четыре года с половиною. Я не утруждал Е/го/ В/еличество/ никакими жалобами, доносами, ожидая всего от Его собственного великодушия". Изгнанник, сетуя на то, что время идет, многое забывается, важные свидетели умирают, опасается того, что "сойдет во гроб в виде государственного преступника", оставив "дочери /своей/ в единственное наследство бесчестное и всех проклятий достойное имя". Сперанский, горько жалуясь на личные обстоятельства, состояние здоровья, финансовые затруднения, горестно восклицает: " /.../ у меня дочь невеста и кто же захочет или посмеет войти в родство с человеком, подозреваемым в столь ужасных преступлениях. /.../ Заслужил ли я сии ужасы? Надежда моя на правосудие и милосердие Государя непоколебимы, но чем более проходит времени, тем более последствия гнева Его тяготеют надо мною".

Охарактеризовав свое положение, опытнейший дипломат и царедворец переходит к резолютивной части, предназначенной лично царю, подсказывает пути разрешения весьма непростой ситуации:

"Есть два средства исторгнуть меня из сих действий:

Или дать мне суд с моими обвинителями. Есть ли обыкновенные судебные обряды покажутся для сего несвойственными, то Комиссия или Комитет, временно для сего поставленный, могли бы скоро все окончить. /.../ Или же, когда сие средство представится почему-либо не совместным: не возможно ли бы было решить все самым простым, хотя несравненно менее удовлетворительным образом: это есть оставить мне способ оправдать себя против слов не словами, а делами, отворив мне двери службы. В каком бы звании или степени гражданского порядка в столице ли или в отдалении, где бы и как бы ни угодно было Г/осударю/ И/мператору/ употребить меня, я смею принять на себя строгую обязанность точным и верным исполнением Его воли изладить все горестные впечатления, кои лично о свойствах моих могли бы еще в душе Е/го/ В/еличества/ оставаться. Есть точка зрения, в коей все случившееся со мною может представиться в виде менее крутом, нежели оно было на самом деле. В 1812 году по вошедшим донесениям Государь Им/ператор/ соизволил удалить Секретаря своего от службы - ныне по подробном рассмотрении найдя донесения сии недоказанными, Е/го/ В/еличество/ соизволяет его употребить-таки на службу. Тут ничего нет особенного или чрезвычайного".[137] Второй пункт представляет собой мастерское изложение письменной мотивировки возможного возвращения Сперанского на государственную службу (император, отменив незаконную ссылку, никоим образом не терял "лица").

Письмо Сперанского возымело скорые и чрезвычайно важные последствия. 30 августа 1816 г.(в день тезоименитства Александра I) Аракчеев торжественно известил затворника:

"Письмо вашего превосходительства Государю Императору я имел счастие представить, и Его Величество изволил читать не только оное, но и ко мне вами писаное. Какая же высочайшая резолюция последовала, оное изволите увидеть из прилагаемой копии указа, данного правительствующему сенату. Государю Императору приятно будет, если вы, милостивый государь, отправитесь из деревни прямо в назначенную вам губернию.

Указ Правительствующему Сенату.

Пред начатием войны в 1812-ом году при самом отправлении моем к армии доведены были до сведения моего обстоятельства, важность коих принудила меня удалить от службы: тайного советника Сперанского и действительного статского советника Магницкого; к чему во всякое другое не приступил бы я без точного исследования, которое в тогдашних обстоятельствах делалось невозможным. По возвращении моем приступил я к внимательному и строгому рассмотрению поступков их и не нашел убедительных причин к подозрениям. Поэтому, желая преподать им способ усердною службою очистить себя в полной мере, всемилостивейше повелеваю: тайному советнику Сперанскому быть пензенским гражданским губернатором, а действительному статскому советнику Магницкому воронежским вице-губернатором. На подлинном подписано собственною Его Императорского Величества рукою: Александр. Верно: граф Аракчеев. Москва. Августа 30 дня 1816 года".[138]

Текст указа принадлежит Аракчееву и Кочубею, которые всего лишь отредактировали "резолютивную часть" цитировавшегося письма изгнанника к царю. Именно в таком виде указ воспроизводится во всех послужных (формулярных) списках нашего героя (без упоминания Магницкого), но с существенным дополнением: "Вместе с тем повелеваю продолжить пожалованную ему аренду на следующие 12 лет и производить (сверх 3 т/ысяч/ жалованья и столовых по месту) тот оклад (по 6 т/ысяч/ р/ублей/ в год), которые ему с 17 марта 1812 года был производим".[139]

Закончилось изгнание, но трагедия продолжилась. Царь, отменив ссылку, назначив Сперанского на важный государственный пост, опасается его; монарху, понимавшему вздорность обвинений сановника в государственной измене, неловко, неудобно, стыдно. Самодержец не хочет видеть Сперанского, воспрещает появление его в столице даже на короткий срок. Напомним фразу из письма Аракчеева, содержащую недвусмысленное предписание: "Государю Императору приятно будет, если вы /.../ отправитесь из деревни прямо в назначенную вам губернию". Сперанский как бы и оправдан и как бы оставлен под неким туманным, совершенно невнятным "заподозриванием". "Причин к подозрениям" нет, однако требуется "очистить себя" "усердною службою". Клеймо изгнанничества и изгойства навсегда осталось на Сперанском. В новое царствование, получая из рук Николая I знаки "отличия беспорочной службы", Сперанский всегда тяжко уязвлялся тем обстоятельством, что годы ссылки никогда не засчитывались в счет лет его государственного служения.

Получив копию императорского указа, Сперанский без особого промедления отправляется в Пензу. Вдогонку ему из первого департамента Правительствующего Сената был направлен новый указ от 26 сентября 1816 г., дословно повторяющий все положения рескрипта от 30 августа, с припиской: "Правительствующий Сенат приказали: Сие Всемилостивейшее Его Императорского Величества повеление объявить с приведением к присяге",[140] из которой неизбежно вытекает, что Сперанский на новом месте службы вторично присягал императору Александру Павловичу.

К месту нового служения Сперанский, посетив Москву, Черкутино и Владимир, прибыл 19 октября. Он писал Елизавете, оставшейся в Великополье, 22 октября: "Пенза 22 октября 1816. Третьего дни, в три часа утра наконец достиг я Пензы. В 7 часов я был уже в мундире и на службе. Стечение зрителей необыкновенное. В крайней усталости Господь дает мне силы. Доселе все идет весьма счастливо. Кажется, меня здесь полюбят. Город, действительно, прекрасный. /.../ Приносят с почты письма; множество вещей приятных от друзей из Петербурга - но от тебя ни строчки. Это не упрек и не жалоба /.../".[141] После внезапного назначения Сперанского на губернаторский пост виднейшие сановники, еще недавно открыто презиравшие изгнанника, четыре с половиной года назад отшатнувшиеся от него как от носителя "крамольной чумы", сочли нужным срочно послать ему сервильно-фальшивые письма с поздравлениями и льстивыми уверениями в вечной дружбе. Например, Д.П.Трощинский, в прошлом - начальник нашего героя, а ныне - министр юстиции - писал Сперанскому 16 октября: "/.../приемлю сей случай для принесения вам, милостивый государь мой, искреннего приветствия со вступлением вновь на путь государственного служения, на котором известные достоинства ваши, конечно, возвратят вам в полной мере доверенность Монарха".[142]

Сперанский, отринув недавние мечты о полном затворничестве в деревенской глуши, с головой уходит в работу.[143] Он модернизирует систему делопроизводства, уделяет огромное внимание борьбе с коррупцией, покровительствует созданным его трудами народным училищам. Опытный администратор принимает на службу новых людей, обращая внимание не на их происхождение и связи, а на личные качества и способности. Так, он принимает в свою канцелярию (личным секретарем) безродного пензенского семинариста Козьму Григорьевича Репинского (1796-1876; дослужился до чина действительного тайного советника), ставшего верным помощником нашего героя на долгие годы, свято сохранившему благодарную память о патроне и много сделавшему для ее увековечивания.

Разумеется, губернаторское кресло было узким, жестким и тесным для Сперанского, привыкшего к деятельности общеимперского масштаба. Однако он с воодушевлением занимался губернскими делами, снискав любовь и уважение у местного чиновничества, дворянства и простых горожан.[144] Служба оставляла достаточно времени для личных занятий. Добросовестный биограф фиксирует: "Здесь в течение трех месяцев выучился он по-немецки так хорошо, что мог читать и объяснять Клопштока и Шиллера; с тех пор он постоянно следил все главные направления немецкой литературы. Вообще он был чрезвычайно силен в языкознании".[145] В письме к дочери от 31 октября 1816 г. он жалуется на временную "разлуку с моими греческими и еврейскими седыми бородами".[146]

Конечно, Сперанский не был рядовым губернатором, слепо подчинявшимся столичным циркулярам и славшим ко двору раболепные отчеты. Он вступает в интенсивную переписку с министром финансов Д.А.Гурьевым, которая заслуживает самого пристального внимания историков финансовой и кредитной системы Российской империи.[147] Министр советуется с пензенским губернатором по важнейшим вопросам (государственные кредиты, долги России иностранным кредиторам, "винная часть", т.е. производство и продажа алкогольной продукции, добыча золота и серебра, "выделка монеты" и т.д.), получая в ответ исчерпывающие консультации. В письме от 16 июля 1817 г. министр откровенно признавался пензенскому губернатору: "В 1810 году вас и меня поставляли виновниками быстрому тогда возвышению ажио /так !/ на серебро /.../. Все, чего кажется оставалось желать, ограничивалось тем, дабы сколько возможно сохранить достоинство ассигнаций до благоприятнейших обстоятельств: в чем довольно и успели; ибо 4-х рублевая цена ассигнациям на серебряный рубль постоянно удержана в течение 7-ми лет. Вы сему главным были виновником, споспешествовав в /1/811 году к умножению налогов и усилив тем государственный доход гораздо выше моих предположений".[148] Граф-финансист аргументированно дезавуирует одно из главных обвинений, возведенных на Сперанского врагами и завистниками. Соображения Сперанского по финансовым вопросам Гурьев регулярно докладывает царю, который внимательнейшим образом прислушивается к квалифицированным советам своего прежнего сподвижника.

Государь по достоинству оценил финансовые консультации Сперанского, пожаловав ему 23 января 1818 г. "5 т/ысяч/ десятин земли в Саратовской губернии",[149] присовокупив 17 июля 1819 г. к уже подаренным землям еще "пять тысяч десятин /.../, пашни 350 десятин и лесу дровяного 768 десятин" в Хвалынском уезде той же губернии.[150] Сперанский, полагая, что пробудет губернатором достаточно долго, купил в Пензенской губернии ( еще весной 1817 г.) имение Хоненевку, став полновластным землевладельцем на территории, вверенной его попечению.[151]

В письмах Сперанского, наученного горьким опытом изгнанничества, проскальзывают униженно угодливые ноты и обертона, однако и в придворной (притворной ?) лести он сохраняет благородство и независимость души. Следует согласиться с выводом исследователя политических воззрений мыслителя: "Нам представляется /.../ весьма несправедливым, когда Сперанского обвиняли (а иногда обвиняют и теперь) в том, что падение способствовало резкому изменению его взглядов. /.../ к чести Сперанского следует сказать, что если он и падал духом, то в нем всегда таилась и искра веры и надежды в свои политические убеждения". Далее М.В.Довнар-Запольский приводит отрывок из пензенского письма Сперанского к другу А.А.Столыпину - ответа на слухи о реформах: "Очистите часть административную. Потом введите установительные законы, т.е. свободу политическую и затем постепенно приступите к вопросу о свободе гражданской, т.е. к свободе крестьян. Вот настоящий ход дела".[152] Превратности судьбы не смогли поколебать убеждений Сперанского, он остался верен своим идеалам.

Одиночество Сперанского скрасило длительное пребывание дочери (с 20 июня 1817 по 1 октября 1818 г.). Летом 1817 г. В Пензу приезжал Магницкий - старый друг, домашний человек, товарищ по несчастью, отбывший свою ссылку и вернувшийся к государственной деятельности. 12 сентября 1817 г. он писал Сперанскому: "Я так привык любить вас, что не могу быть покоен, как скоро хоть пылинка лежит на дружбе нашей. Благодаря Богу мы ее сняли. Пребывание мое в Пензе будет для меня незабвенно".[153]

Сперанский, душу которого терзали воспоминания об удалении из столицы и долгой ссылке, много сил потратил на организацию продажи петербургского дома и новгородского имения. Он хотел избавиться от недвижимости, с которой связывал тяжкие переживания: арест, безвинное заточение. Хлопоты заняли несколько лет, но увенчались успехом. И дом, и имение были проданы. В делах по продаже Великополья самое активное участие принял (с ведома, разрешения и одобрения царя) Аракчеев. Имение было куплено казной (весной 1819 г. под военное поселение) за 140 тысяч рублей; благодарные крестьяне в память о барине переименовали Великополье в Сперанку.

Успешно справляясь со служебными обязанностями, Сперанский продолжал и свои научные штудии. Так, по поводу возникшей возможности издать перевод трактата Фомы Кемпийского Сперанский писал 28 января 1818 г. виднейшему масону, издателю "Сионского вестника" А.Ф.Лабзину: "Еще более благодарен вам за предложение ваше об издании перевода моего о Подражании. /.../ Последовало Высочайшее соизволение напечатать на счет Кабинета /еще одна императорская милость !/ /.../Между тем при переписке и при чтении замечены были людьми сведущими в переводе первых трех частей разные неровности и недостатки единообразия в слоге, я истребовал сюда, чтоб пересмотреть и исправить. Вместе с тем прислали ко мне и латинское парижское 1810 года издание, прекраснейший стереотип, несравненно исправнейший, нежели тот латинский экземпляр, с коего я переводил. Таким образом, работа удвоилась, но я близок уже к концу".[154]

Сохранилась также писарская копия его рукописи "О цели общества и наук", выправленная и заверенная К.Г.Репинским 20 января 1819 г. Отмечая наличие двух мировоззренческих (шире - поведенческих) систем:

"западной или деятельной и коммерческой, и восточной или созерцательной и тихой", Сперанский констатирует: "Общество благоустроенное ставит человека в независимость от климата, от страстей человеческих, от собственной его слабости и разврата. Оно не делает его добродетельным и святым, но поставляет в преддверии святости и добродетели".[155]

Жизнь Сперанского в Пензе вошла в привычную и удобную колею, дела шли весьма удачно.[156] Губернатор знал из переписки, из переданных ему устных рассказов, что царь доволен его служением (это подтверждалось оказанными монархом милостями). 4 февраля 1819 г. пензенский губернатор обратился к самодержцу с очередным письмом, в котором попросил об отпуске в Петербург ("по домашним делам"). В течение долгих лет император не отвечал на письма Сперанского, прибегая к эпистолярным услугам Балашова, Аракчеева и иных лиц. На сей раз Александр лично ответил Сперанскому, но так, что вновь ввергнул того в смятение и тревогу:

"Царское село 22 марта 1819.

Михаил Михайлович! Более трех лет протекло с того времени, как

призвав вас к новому служению, вверил я вам управление Пензенскою Губерниею. Открыв таким образом дарованиям вашим новый путь соделаться полезным отечеству, не преставал я помышлять о способе, могущем изгладить из общих понятий прискорбные происшествия, последовавшие с вами в 1812-м году, и столь тягостные моему сердцу, привыкшему в вас видеть одного из приближенных себе. Сей способ, по моему мнению, был единственный, то есть, служением вашим дать вам возможность доказать явно, сколь враги ваши несправедливо оклеветали вас. Иначе призыв ваш в Петербург походил бы единственно на последствие дворских изменений и не загладил бы в умах оставшиеся неприятные впечатления.

Управление ваше Пензенскою губерниею и общее доверие, кое вы в оной приобрели, будет полезным началом предлагаемого мною способа. Но желание мое стремится к тому, дабы открыть служению вашему обширнейшее поприще, и заслугами вашими дать мне явную причину приблизить вас к себе.

Ныне предстоит для исполнения сего наилучшая удобность.

С некоторого времени доходят до меня самые неприятные известия насчет управления Сибирского края. Разные жалобы присланы ко мне на Губернские начальства и на потворное покровительство, оказываемое оным самим Генерал-Губернатором. Быв рассмотрены в Комитете министров, они показались столь важны, что предложена мне оным посылка сенаторов для обревизования Сибирских губерний.

Имев уже неоднократный опыт, сколь мало подобные ревизии достигают своей цели; кольми паче нельзя ожидать лучшего успеха в столь отдаленном и обширном крае. По сему нашел я полезнейшим, облеча вас в звание Генерал-Губернатора, препоручить вам сделать осмотр Сибирских губерний и существовавшего до сего времени в оных управления в виде Начальника и со всеми правами и властию, присвоенных званию Генерала-Губернатора.

Исправя сею властию все то, что будет в возможности, облича лица, предающиеся злоупотреблениям, предав кого нужно законному суждению, важнейшее занятие ваше должно быть: сообразить на месте полезнейшее устройство и управление сего отдаленного края и, сделав оному начертание на бумаге по окончании занятий ваших, самим лично привезти оное ко мне в Петербург, дабы имел я способ узнать изустно от вас настоящее положение сего важного края и прочным образом установить на предбудущие времена его благосостояние.

По моему исчислению возлагаемое на вас препоручение может продлится года полтора или по большой мере два. Сего времени я полагаю достаточным вникнуть вам во все подробности сибирских дел и сообразить с точностию лучший порядок ко введению в сии отдаленные губернии.

Таким образом, я надеюсь, что устройство сего Генерал-Губернаторства, вами заведенное и которое в начертании вы мне представите по приезде вашем в Петербург, поставит меня в возможность назначить вам преемника с уверенностию о продолжении благосостояния Сибири. Вам же предоставляю я себе дать тогда другое занятие, более сходное тому приближению, в коем я привык с вами находиться. Пребываю же всегда вам доброжелательным Александр. Царское село. Марта 22-го 1819-го года".[157]

Через два дня Аракчеев выслал Сперанскому копию Высочайшего распоряжения (датированного тем же днем, что и письмо царя опальному царедворцу): "Указ Правительствующему Сенату. Пензенскому гражданскому губернатору Тайному Советнику Сперанскому всемилостивейше повелеваем быть сибирским генерал-губернатором. На подлинном подписано собственною Его Императорского Величества рукою: Александр. Верно: граф Аракчеев. Царское село. Марта 22-го 1919-го года", присоединив собственную резолюцию: " /.../равномерно получите вы с тем же фельдъегерем от Его Величества 10 000 рублей на подъем".[158]

Сперанский был потрясен. Сбылись предчувствия, мучившие его с 17 марта 1812 г.: его отправляют в Сибирь. Конечно, он едет туда генерал-губернатором с практически неограниченными полномочиями, фактически в ранге полновластного наместника царя, но мысль о Сибири - области вечной ссылки вечных политических ссыльных - вызывала смертный ужас у жителей европейской части страны. Однако и новый удар судьбы Сперанский вынес достойно, хотя опять надолго откладывалось вымечтанное им возвращение в столицу.

Письма от царя и Аракчеева Сперанский получил 31 марта в "четыре часа пополудни". На следующий день он писал дочери: "Что сказать Тебе о новом ударе бурного ветра, который вновь нас разлучает по крайней мере на год. Думаю однако же, что Господь даст мне силы перенести и сие огорчение, по всей вероятности, последнее".[159] 5 апреля Сперанский отправил разным лицам письма, в которых недвусмысленно оценил свое новое назначение. Так, он писал министру финансов: "В течение нынешнего лета я надеялся иметь удовольствие принести Вашему Высокопр/евосходительству лично мою благодарность за все знаки доверия и внимания, кои в продолжение трех лет непрерывно от вас видел. Судьбе угодно было расположить иначе; вместо Петербурга я нынешним же летом должен быть в Иркутске. По множеству причин отправление сие для меня горестно. После всего, что я испытал, мне простительно видеть вещи с самой мрачной их стороны, но да будет во всем воля Божия!"[160]

Все в тот же день (5 апреля) Сперанский писал царю: "Скажу искренно: не без горечи отправляюсь я в Сибирь; но если бы не имел я дочери, все места, где мог бы я быть Вам угодным, были для меня равнодушны".[161] В письме к Аракчееву, отправленном с тем же фельдъегерем, Сперанский куда более откровенен: "И неблагодарно и грешно было бы мне уверять вас, что я принял новое назначение мое без горести. /.../ публика знает только два слова: отказ в отпуске и удаление! Я очень обманусь, если голос сей не будет общим".[162]

Аракчеев, несомненно, прочитал письмо Сперанского царю, который попросил своего товарища по мистическим штудиям, министра духовных дел и народного просвещения князя Александра Николаевича Голицына (1773-1844) успокоить и обнадежить сибирского генерал-губернатора. Министр писал Сперанскому 22 апреля 1819 г.: "Государь Император, видя из ответа вашего к графу Аракчееву предположение ваше о мнении публики на счет вашего назначения, поручил мне вас удостоверить, что оное произвело вообще хорошее действие. Иные приписывали отличной доверенности к вам поручение края, столь требующего всего попечения Государя по многим отношениям; другие находили, что сие назначение будет иметь для сибирских губерний самые благодетельные последствия".[163]

Лишь умный, ироничный, честный, проницательный граф Кочубей, испивший горькую чашу многолетней отставки, в письме к Сперанскому от 22 апреля того же года прямо, без обиняков обнажает тайную пружину интриги, осуществленной в отношении пензенского, а ныне сибирского губернатора: "Я часто давал себе отчет о причинах, заставляющих держать вас в удалении, и всегда терялся в заключениях моих. Сомнения никакого нет, чтоб расположения Его Величества не были к вам самые благоприятные. Он, как я слышу, всегда отзывается об вас с большою похвалою и отдает вам полную справедливость. При таковых чувствах и при недостатке способных людей как бы казалось не отыскивать их везде; но тут-то и большая загадка, тут-то все и теряются. Иные заключают, что Государь именно не хочет иметь людей с дарованиями, дабы не относимо было им что-либо по управлению или иным мерам".[164] Лучше не скажешь...

Сперанский, собираясь в дорогу, начинает готовиться к новому поприщу. Пензенская губерния, обустроенная, относительно процветающая, с компактным населением не шла ни в какое сравнение с Сибирью - плохо изученной в это время гигантской малонаселенной территорией площадью в 10 миллионов квадратных километров. В XVII-XVIII веках этим малоисследованным в ту эпоху девственным краем управлял Сибирский "приказ". Сибирские губернии (Тобольская, Томская и Иркутская) были учреждены лишь в 1800 г. В 1806 г. (вместо уволенного в отставку И.О.Селифонтова) "генерал-губернатором Иркутским, Тобольским и Томским" был назначен член Государственного совета, тайный советник Иван Борисович Пестель (1765-1843; отец декабриста П.И.Пестеля, позорно отказавшийся впоследствии от казненного сына). Поражает тот факт, что Пестель управлял Сибирью из столицы, где он постоянно проживал. Посадив на местах преданных опричников (гражданских губернаторов и лично преданных ему чиновников), он правил совершенно бесконтрольно, творил беззаконие, произвол, поборы и форменный грабеж обывателей, жестоко преследовал жалобщиков и челобитчиков. Слухи о его противоправных действиях достигли высших петербургских сфер, император вынужден был направить с инспекцией двух сенаторов. После их разоблачительных докладов Александр I решил направить в Сибирь Сперанского для наведения строгого (по возможности) порядка.

Сперанский начал собираться в дальнюю дорогу. Спутниками его стали К.Г.Репинский и подросток Жорж (Егор Егорович Вейкардт (Вейкарт; сын М.К.Вейкардт, подруги покойной жены сановника). 29 апреля пензенское "дворянство и купечество" дали прощальный бал в честь покидающего их гражданского губернатора в зале дворянского собрания, украшенного транспарантом:

Почувствовать добра приятство
Такое есть души богатство,
Какого и Крез не собирал".[165]

Губернию он оставил в управление своему старому товарищу Федору Петровичу Лубяновскому, сенатору, мистику и визионеру (1777-1869).[166]

6 мая (некоторые биографы ошибочно называют 7 мая) после торжественного завтрака и молебна Сперанский отправился в беспримерное "путешествие" (его собственные слова) протяженностью в 20 тысяч верст. Сибирские маршруты Сперанского легко реконструируются по дневниковым записям, которые он аккуратно вел в дороге,[167] а также по письмам к дочери. Если по европейской части России Сперанский ехал неспешно, то за уральским хребтом он перемещался стремительно, делая по 200-300 верст в сутки (много раз в день менял лошадей, ел и спал, не раздеваясь, в карете, что было физически чрезвычайно изнурительно).

Итак, Пенза - Казань (посещение университетской библиотеки)[168] - Пермь. Губернатор и местное чиновничество, несколько лет назад самозабвенно травившие изгнанника, на сей раз встретили облеченного властью сибирского генерал-губернатора подобострастно, устроили в его честь бал с льстивыми речами и тостами. Сперанский с горечью писал дочери 18 мая : "Я в Перми и ты можешь себе представить, любезная Елизавета, всю странность, всю противоречивость моих впечатлений. Это есть место моих страданий, училище терпения, покорности и душевного величия".[169]

21 мая генерал-губернатор достиг Екатеринбурга. На следующий день он уже был в Тюмени (фантастическая по тем временам скорость передвижения). Сперанский оставил колоритное свидетельство о посещении этого города: "Купечество изрядное: поднесли хлеб на серебряном блюде. Хлеб принят, а блюдо возвращено".[170] Присутствовавшие были поражены бескорыстием посланца императора, привыкнув к бессовестным поборам "властей предержащих".

24 мая Сперанский прибыл в Тобольск, официально вступив в должность, и пробыл там месяц. Генерал-губернатор уволил 9 "комиссаров" за злоупотребления, освободил несчастного "безвинного узника", по прихоти Пестеля проведшего в заключении 12 лет, навел относительный порядок в чрезвычайно запущенном губернском делопроизводстве. Впрочем, деятельность тобольского губернатора Ф.А.Брина Сперанский (в сравнении с другими губернаторами) расценил как относительно удовлетворительную. 30 июня он прибыл в Омск, где провел ревизию школ и училищ,

посетил острог. 5 июля Сперанский достиг Томска. Люди, почувствовав силу нового генерал-губернатора, начали жаловаться ему (с большой опаской) на творимые местными властями беззакония. Сперанский все фиксировал (в этом помогала его походная канцелярия, прибывшая 27 мая) и запоминал. В Тобольске Сперанский вступил в члены Библейского общества, состоявшего под покровительством императора. Библейское общество занималось пропагандой христианства среди инородцев, в частности, переводом новозаветных текстов на "остяцкий и самоедский языки". В этом же городе состоялась важная в жизни Сперанского встреча: могущественный администратор познакомился с молодым капитаном корпуса путей сообщения Гавриилом Степановичем Батеньковым (1793-1863), участником войны 1812 г. и заграничного похода русской армии, будущим декабристом. Батеньков своим умом и образованностью произвел на Сперанского такое впечатление, что тот не просто взял его в свой аппарат, но сделал домашним человеком.

26 июня Сперанский (вместе с Батеньковым, Цейером и Жоржем) покинул Тобольск. 29-30 он был в Омске. 1 июля генерал-губернатор пересек административную границу Томской губернии, где его встретили крестьяне, наслышанные о новом начальнике, обратившиеся к нему с застарелыми жалобами. Сперанский буквально в Барабинской степи "отрешает" от должностей местного исправника и комиссара, причем обязывает их возместить крестьянам незаконно взысканные (просто отнятые) деньги.

5 июля Сперанский - в Томске, где губернаторствовал Д.В.Илличевский, товарищ генерал-губернатора по Главной семинарии. Назначенный на пост по протекции Сперанского, Илличевский отличился тем, что по дороге в Сибирь, проезжая через Пермь, приказал не останавливать карету и проехать мимо вышедшего встречать его опального однокашника. Томский губернатор совершал вопиющие преступления во время своего правления. Сперанский все тщательно расследовал, послал следственные комиссии в Нарым, Енисейск и Туруханск. 31 июля, еще не добравшись до Иркутска, но получив достоверные сведения о превосходящих разумение злоупотреблениях тамошнего губернатора Н.И.Трескина, Сперанский обратился к царю об отстранении томского и иркутского губернаторов: "По общей инструкции сибирскому генерал-губернатору предоставлено /право/ сменять, удалять и отрешать чиновников, коих определение зависит от правительствующего сената; о высших же чиновниках губернских /.../ велено представлять на дальнейшее /Высочайшее/ усмотрение".[171]

Бумаги шли долго (фельдъегери везли их на лошадях через полмира). В сентябре император ответил сибирскому генерал-губернатору: "Михайло Михайлович! Гражданских губернаторов, иркутского Трескина и томского Илличевского, предоставляю вам, впредь до окончательного усмотрения, устранить на время от управления губерниями, если по производству дел и вверенному вам обозрению вы найдете сие нужным; исправление же должности их можете вы поручить на время вице-губернаторам. Пребываю /к/ вам благосклонный. Александр. Вильна. Сентября 17-го 1819 г.".[172] Сперанский получил письмо 20 октября (уже в Иркутске) и тотчас же отстранил преступных администраторов. Когда о Высочайшем рескрипте узнали Пестель и его клевреты, это явилось для них сокрушительным ударом; Пестель принялся в петербургских сферах всячески интриговать против своего теперь уже заклятого врага.

3 августа Сперанский покидает Томск. Путь его через Ачинск и Енисейск лежит в Красноярск, куда он приезжает 11 августа. С места в карьер генерал-губернатор снимает с постов трех комиссаров, которых принуждает выплатить "обиженным" по 5 тысяч рублей. Через день Сперанский вновь трогается в путь. 16 августа Сперанский арестовывает в Нижнеудинске тамошнего легендарного исправника Лоскутова ("первого министра Трескина"), возившего с собой по деревням воз розог для сечения свободных сибирских крестьян, изымает у него 80 тысяч награбленных рублей. Изумленный масштабом лихоимства, Сперанский пишет дочери из Нижнеудинска: "Здесь-то настоящая Сибирь и здесь-то наконец чувствую, что Провидение, всегда правосудное, не без причины меня сюда послало. Я был здесь Ему действительно нужен, чтоб уменьшить страдания, чтоб оживить надежды, почти уже исчезавшие, и ободрить терпение, слишком утомленное. Через два или три дни /так !/ мы отправляемся в Иркутск /.../ пятьсот верст, два дни пути по-здешнему".[173]

29 августа генерал-губернатор попадает наконец в Иркутск, где задерживается на четыре с половиной месяца. Сперанский и его помощники неустанно занимаются служебными расследованиями, вскрывая новые факты притеснений и поборов. В Иркутске Сперанский получает приятное известие о том, что Императорская /Петербургская/ академия наук 12 мая 1819 г. избрала его своим почетным членом. [174] В Иркутске же Сперанский узнает и о выходе в свет его перевода трактата Фомы Кемпийского. 10 декабря он пишет дочери: "Мое намерение было издать сей перевод так, чтоб никто не знал и не подозревал моего имени. /.../ Во время гонения меня между прочими нелепостями подозревали в безбожии или по крайней мере деизме. В ответ я указал на сей перевод, который взят был и хранился вместе с моими бумагами. /.../ Книга прекрасная, а перевод отличается тем от всех прочих переводов, что он отменно близок и почти буквальный; со всем тем мне жаль, что все это огласилось". [175]

Масштаб сибирских деяний Сперанского поражает воображение. Помимо следственной и фискальной работы,[176] он занимается множеством важнейших дел: хлебными запасами, винокурением, путями сообщения, расселением ссыльных, соляными промыслами, переселением из европейской части казенных крестьян, замирением инородцев, пропагандой среди них христианства, строительством, устройством казачьих команд, государственными и частными заводами, сбором податей, обменом ассигнаций, народным образованием, организацией китобойного промысла, экспедиций к Ледовитому океану и на Камчатку, народным образованием, руководством дипломатической миссией в Пекине, делами Российско-Американской компании и т.д.[177] Скрупулезный исследователь приводит рассказ свидетеля событий (Н.П.Булатова), записанный им 15 февраля 1868 г. о благотворном воздействии Сперанского на судьбы далекого края: "Личность его производила самое благодатное впечатление: светло-голубые глаза, симпатичное ангельское выражение лица; обращение доброе, кроткое - совсем не то, что было до него. Он был из поповичей - но в нем этого вовсе не было заметно: до такой степени изящны, утонченны были его манеры. Управлял он уже в новом духе. По моему мнению, приезд Сперанского произвел в Сибири переворот во всех отношениях. /.../ Законы Сперанского имели влияние на Сибирь в том отношении, что ограничивали деспотизм. В старину царствовал совершенный произвол; со времен Сперанского этого уже не было. Он внес новый дух в управление".[178] Прекрасные слова благодарного современника.

Многие ставили Сперанского в один ряд с Ермаком, покорившим отдаленный край русской короне: "Как новый Ермак, он присоединил Сибирь к общему порядку и благоустройству Империи";[179] "Назначенный генерал-губернатором Сибири, он своею организаторской деятельностию, можно сказать, вторично приобрел для России этот дотоле мало устроенный край"[180]. Ермак покорил Сибирь силой оружия, Сперанский - силой закона.[181]

В непосильных для заурядного человека трудах прошел 1819 год, наступил 1820-ый. Сперанский встретил новолетие в Иркутске - неофициальной столице девственного края. 30 января генерал-губернатор обратился к царю с донесением о преступлениях, вскрытых двумя "следственными комиссиями" в трех сибирских губерниях, с информацией об отрешении от должности и предании суду чиновников. Особое внимание государя он обращает на "1. Злоупотребления в порядке заготовления хлеба для магазинов провиантских, винокуренных и запасных. 2. Злоупотребления в порядке земских повинностей, в налогах и поборах, особливо ясашных. 3. Злоупотребления в движении внутренней промышленности и торговли и введение правил, противных пользам их и свободе". Вывод Сперанского: "Число людей, прикосновенных в разных степенях, составляет до 216 человек! Сумма одних частных взысканий простирается свыше двух миллионов".[182] Успешно осуществив свою многотрудную миссию, Сперанский надеется на скорое возвращение в Петербург (хотя бы в европейскую часть империи).

28 января он пишет дочери пространное письмо, в котором, помимо развернутой оценки творчества драматурга Владимира Александровича Озерова (1769-1816), впервые сообщает о своем желании оставить службу: "Лишь бы была свобода жить, где пожелаем. А сей свободы, кажется, лишить меня теперь невозможно. Хотя публичное мнение в России еще весьма молодо: однако же оно существует и знаю, что оно в мою пользу".[183] К прискорбию, изгнанник, облеченный властью, но все равно изгнанник, заблуждался...

13 февраля Сперанский отправился в Кяхту ( через Байкал - Верхнеудинск - Селенгинск) - на китайскую границу.[184] Отметим, что впервые за вековую историю Сибири чиновник такого высокого ранга посещал столь удаленные от центра края. Из Кяхты он отбыл в Нерчинск, побывал в Чите, вернувшись в Иркутск 10 марта. 17 марта в "роковой день" он писал дочери: "Покорность и гибкость вот все, что нам осталось. Всякий ропот есть бунт против Провидения".[185] Через два месяца Сперанский предпримет (может быть, первый раз в жизни) попытку бунта.

25 апреля Сперанский записывает в дневнике: "/.../получено письмо графа В.П.Кочубея от 8 марта с означением Высочайшей воли, чтобы я с делами сибирскими прибыл в Петербург в исходе октября сего года".[186] Генерал-губернатор был чрезвычайно обрадован этим известием, окрылен, воодушевлен надеждами на скорое завершение восьмилетнего изгнания. Однако император (в течение 12 дней) коварно изменил свое решение, о чем Сперанский узнал 7 мая. В этот день он пишет в дневнике: "При письме князя Голицына /получен/ рескрипт от 20 марта, коим возвращение мое отложено до исхода марта будущего 1821 /г./". [187]

Александр Павлович извещал сибирского генерал-губернатора: "/.../По окончанию возложенного Мною на вас поручения ожидаю Я возвращения вашего /.../. Рукоположите путь ваш таким образом, чтобы прибыть в Санкт-Петербург к последним числам марта будущего года".[188] Горю Сперанского не было предела, вновь он почувствовал себя безвинно униженным и бессовестно обманутым. Дело свое в Сибири он завершил, доложил монарху о его исполнении, и вдруг новый и такой неожиданный удар.

15 мая в полном отчаянии он пишет дочери, решившись на "бунт": "Отсрочка сия и сама по себе горестна; но горестнее еще по смыслу, который, она впоследствии иметь может. Если без всякой видимой причины могли отсрочить до будущего марта: то могут отсрочить еще на год и так далее. /.../ Посему я решился сделать следующее: во-первых, с сим же фельдъегерем пишу и к Е/го/ В/еличеству/ и к министрам, что отсрочку сию я принимаю в точном смысле удаления. Во-вторых, чрез месяц или два посылаю прошение в отставку, о чем ныне же и предваряю графа Кочубея. /.../ Отставки, вероятно, не дадут; по крайней мере почувствуют, что нельзя никого держать генерал-губернатором поневоле и, следовательно, скорее на что-нибудь решатся. Впрочем, я исчислил все последствия. Если меня и уволят от службы: ни ты, ни я ничего не потеряем. Ничего существенного. Время то прошло, когда могли меня теснить по произволу: ибо всему есть конец, даже и народным заблуждениям и моему терпению".[189] Бунт, правда, состоялся только на бумаге. Никому ничего в этот день Сперанский не написал. Несколько дней он провел в тяжелых раздумьях о том, что предпринять, как ответить царю и его присным на незаслуженное оскорбление. Царский фельдъегерь покорно ждал.

20 мая Сперанский, собрав всю волю, сдержав и переселив себя, написал три письма. В послании царю Сперанский дипломатично проявил смирение, хотя и выразил свои боль и обиду: "Мне остается сожалеть, что я или не умел представить ни моего положения, ни положения здешних дел в истинном их виде, или не заслужил доверия к моим объяснениям. Остается желать, чтоб силы мои достаточны были прожить здесь еще почти год, без всякой впрочем вероятной пользы: ибо управлять без людей, без средств и без моральной власти никому и нигде невозможно. Но если и сия жертва нужна, я приношу ее с глубоким чувством прискорбия, но с покорностью и благоговением".[190] Совсем не верноподданнейшая тональность.

В письме к князю Голицыну Сперанский обращает внимания на бессмысленность с позиции дела продления его изгнания: "/.../мне остается влачить здесь почти целый год в бездействии. Я называю бездействием поверхностное отправление текущих дел и терпимость беспорядка и злоупотреблений. Я могу их остановить, но не истребить: ибо порядок управления, краю сему свойственный, остается тот же; исправить его я не могу; люди остаются те же, переменить их некем".[191]

А вот в откровенном письме к графу В.П.Кочубею от того же числа (20 мая) изгнанник дает выход своим ярости и гневу: "Из полуофициального моего письма изволите усмотреть, каким образом первое движение Государя, всегда мне благотворное, успели переменить,[192] точно так же, как и в Перми первое движение, мне с достоверностью тогда означенное, было вызвать меня в Петербург, второе проводить меня за присмотром в деревню. /.../ мудрено ли в течение девяти месяцев найти причину и наконец решиться вовсе заточить меня в Сибири /.../. Если отставка последует, то вероятно с запрещением въезда в столицы, и я отправлюсь умирать в Пензу. /.../ если не дадут отставки, то по крайней мере сим я решительно заявлю, что служу здесь поневоле, а сделать поступок мой гласным я всегда имею способы; пусть же знают, что девять лет, без суда и малейшего обвинения, влача меня по всей России, наконец заточили в Сибирь. Сей пример, если не для меня, то для других пригодится". И все же Сперанский не решился потребовать отставки. В конце письма он в одной фразе очертил бытовые условия своего жительства в столице Сибири: "Дому нет ни в одной из трех губерний; в Иркутске осталась одна развалина, 13 лет никем уже не обитаемая; везде помещение самое скудное; морозу 40 градусов; всю зиму я в двух комнатах и не выходил из теплых сапогов".[193]

Скрепя сердце, Сперанский продолжил управление Сибирью. Прожив почти год в Иркутске, он отправляется в новое "путешествие". Выехав 1 августа, он следует маршрутом: Томск-Барнаул-Змеиногорск-Семипалатинск-Омск. 8 октября он вторично прибывает в Тобольск, где остается до 8 февраля 1821 года.

16 октября он пишет дочери письмо, в котором упоминает главную литературную сенсацию года - вольнодумно-пародийную поэму А.С.Пушкина "Руслан и Людмила", вызвавшую бурную полемику: "Руслана я знаю по некоторым отрывкам. Он /Пушкин/ действительно имеет замашку и крылья гения. Не отчаивайся; вкус придет; он есть дело опыта и упражнения. Самая неправильность полета означает тут силу и предприимчивость. Я так же, как и ты, заметил сей метеор. Он не без предвещания для нашей словесности".[194]

Любопытный факт: в Тобольске Сперанский занимается расследованием деятельности местной масонской ложи, результаты которого отправляет в Петербург.[195] Большое внимание в последние месяцы своего сибирского "сидения" Сперанский уделяет облегчению положения инородцев (прежде всего киргизов (казахов), которые из-за невыносимых притеснений и поборов вынуждены были откочевывать в Китай).[196] Однако сердце Сперанского рвется в столицу, к любимой дочери, которой он столь давно не видел.

8 февраля 1821 г. Сперанский, завершив Сибирскую эпопею, выезжает из Тобольска. Маршрут его стремителен: делая в сутки по 300 верст, он проезжает Екатеринбург (11 февраля), Пермь (15 февраля), Казань (17 февраля), Симбирск (19 февраля). 25 февраля он прибывает в полюбившуюся ему Пензу, где останавливается на отдых, встречается с начальством и горожанами. 6 марта он покидает гостеприимный город, где хорошо помнят прежнего гражданского губернатора, и через Козлов и Тамбов 11 марта прибывает в Рязань. В этом городе губернаторствовал тогда старинный враг Сперанского А.Д.Балашов, который, заискивая теперь перед сибирским генерал-губернатором, устраивает в его честь обед. Во время приема Балашов сообщает Сперанскому полуправдивые сведения о причинах "падения" и ссылки нашего героя. Отводя свою причастность к этим трагическим событиям, Балашов перекладывает всю вину на Армфельта, чей "удар" был направлен не только на Сперанского, но и на министра финансов графа Гурьева и на самого рязанского губернатора. [197]

14-17 марта Сперанский провел в Москве. 22 марта он прибыл в Царское село, где его обняла горячо любимая и любящая дочь. К вечеру он был в Петербурге,[198] где остановился в трактире ( собственный дом был продан).[199] Встреча с царем была далеко впереди. Некоторые биографы пишут о том, что Александр в течение двух месяцев не желал видеть Сперанского. Это не так: император надолго уехал из России. Еще 4 января государь (вместе с братом Николаем) отправился на конгресс "Священного союза", который проходил с 26 января по 12 мая 1821 г. в городе Лайбахе (ныне: Любляна, столица Словении). Лайбахский конгресс был продолжением конгресса в Троппау (ныне: Опава), начавшегося еще в октябре 1820 г. Русский император выехал в Лайбах, крайне обеспокоенный революционным брожением в Европе (Испания, Португалия, Сицилия, Неаполь). Революция в Неаполе так напугала европейских монархов, что по решению конгресса 21 марта 1821 г. австрийская армия заняла Неаполь, установив там контрреволюционный террор. Сетования историков по поводу отвержения Сперанского Александром не имеют фактического основания: монарх вернулся в Петербург лишь в конце мая.

24 марта Сперанский пишет царю: "/.../По Высочайшему соизволению прибыв В С/анкт/-Петербург имею донести, что в губерниях, Высочайше мне вверенных, дела, от местного управления зависящие, имеют установленное движение. До того времени, как обстоятельства дозволят представить Высочайшему Вашего Императорского Величества усмотрению собранные мною сведения, я займусь здесь предпочтительно двумя предметами: 1) устройством питейного сбора, 2) устройством соляного управления".[200]

Потянулись недели ожидания, заполненные трудами теперь по финансовой части, обработкой сибирских расследований и отчетов, скрашенные общением с совсем уже взрослой дочерью, светскими раутами, посещением театров (этих незатейливых радостей Сперанский был лишен долгие годы). 15 апреля 1821 г. Сперанский взволнованно пишет верному другу: "Все ко мне здесь весьма добры, но положение мое тем труднее: ибо на всех угодить невозможно. О возвращении Его Величества нет ничего верного. Все слухи не имеют твердых оснований, и мы все живем в надеждах от одного курьера до другого".[201] Царь приехал 26 мая. Томительно тянулся день за днем, монарх не приглашал к себе Сперанского.

Дата встречи императора со своим в прошлом ближайшим помощником, совопросником и соответчиком достоверно (часто ошибочно называются другие датировки) устанавливается по камер-фурьерскому журналу: "В четверг. 2 июня. Его Величеству в кабинете представлялся Сибирский ген/ерал/-губернатор Сперанский".[202] Никто достоверно не знает, что чувствовали два великих человека после девятилетнего расставания, о чем молчали (разговор был в принципе довольно пустой: царь принял бумаги, извинился за промедление с встречей, посоветовал дружить с Аракчеевым). Подлинные свои чувства император и Сперанский, сокрыв от всех, унесли в могилу.

Общим местом у всех биографов без исключения является утверждение о том, что Александр принял Сперанского достаточно небрежно,[203] автоматически возобновленные отношения были весьма поверхностны и прохладны, император избегал встреч с прежним фаворитом и т.д. Бесстрастный камер-фурьерский журнал опровергает подобные недостаточно аргументированные суждения. Начиная с 16 июня Сперанский постоянно получает приглашения отобедать с императорской четой (речь идет именно об интимных трапезах на 8-10 персон, а не о торжественных приемах с сотнями приглашенных). Стандартная запись в камер-фурьерском журнале выглядит следующим образом (речь идет об обедах в Царском селе): "За обеденным столом Их Императорские Величествы /так !/ кушали в Арабейской комнате в 3 часа пополудни в следующих особах" (идет список приглашавшихся к столу). Так вот, вновь якобы отвергнутый Сперанский отобедал с 16 июня по 23 октября 1821 г. с монаршьей четой 31 (тридцать один) раз. 3 и 9 ноября, а также 17 декабря Сперанский обедает с царем без дам в присутствии Аракчеева и трех-четырех ближайших генералов.[204] Итого: за полгода 34 обеда с царем. Это отнюдь не прохладные, а весьма тесные отношения, свидетельствующие о том, что Сперанский почти мгновенно снова становится близким императору человеком, лично угодным и приятным, вхожим в самый сокровенно узкий круг приближенных монарха - виднейших сановников империи (Аракчеев обедал с царем, например, не в пример реже).

Итак, Сперанский вернулся в большую жизнь, в большую политику, начался второй этап его служения в масштабе всей империи. Царь, отрекшийся от либеральных мечтаний юности (последние сполохи вольнолюбивых устремлений видны в его речи, сказанной весной 1818 г. в сейме Царства Польского), принял решение с максимальной пользой применить в государственных делах ум и дарования Сперанского. Уже в мае-июне 1821 г. остававшийся в своем звании сибирский генерал-губернатор подготовил пространный документ, в котором отверг идею соединения губерний в укрупненные "наместничества". [205]

Сперанскому (настолько часто он встречался с императором) была предоставлена служебная квартира в Царском селе. Прожив длительное время у А.А.Жерве, Сперанский снял квартиру по протекции руководителей армянской общины в доме Армянской церкви (Невский, 42; по старой нумерации - дом 44). В 1999 г. на стене здания была установлена мемориальная доска с текстом: "В этот доме с 1823 по 1832 год жил выдающийся государственный деятель Михаил Михайлович Сперанский".

Еще до встречи с царем и получения новых назначений Сперанский единогласно был избран почетным членом Российской академии наук. Диплом, оформленный 15 июня 1821 г, подписали президент (вице-адмирал А.С.Шишков) и "непременный секретарь" (П.И.Соколов) академии. В сопроводительном письме от 16 июня П.И.Соколов извещал сибирского генерал-губернатора: "Императорская Российская Академия, уважая в полной мере отличные познания Вашего превосходительства в науках, ревностное усердие к языку российскому и труды, для пользы отечественной словесности Вами подъятые, избрала Вас, в 21-й день минувшего мая, по предложению Господина Президента, на основании 5-й статьи главы IX Устава своего почетным членом".[206]

Современники чрезвычайно высоко ценили литературное дарование Сперанского, его реформаторскую (преобразовательную, революционную) деятельность в сфере профессионального юридического языка. Так, П.Д.Рунич писал в статье "Погребение графа Сперанского": "Что Карамзин сделал для русской словесности /.../, то сделал Сперанский для Правительственного слога. /.../До него и слог сей и самый почерк были варварские; в чем согласятся со мною все, подобно мне, начавшие и продолжавшие сорок лет назад гражданскую службу".[207] Другой биограф справедливо писал о том, что Сперанский оказал отечественной словесности важнейшую "услугу", "преобразовав русский канцелярский слог, который дошел было до крайней запутанности: все, что ни писал Сперанский даже и по обыкновенным делам, было образцом прекрасного изложения".[208] Академик А.В.Никитенко в речи, произнесенной "в годичном собрании Императорской Академии наук" 29 декабря 1870 г., поставив Сперанского ("гениального писателя") в один ряд с Ломоносовым и Карамзиным, так охарактеризовал его литературный талант: "Сперанский распоряжался средствами отечественного языка с полной властью, свойственною высшим дарованиям и высшим идеям; это особенно выражалось в сфере идей государственных, где было настоящее место его деятельности. /.../ Это был язык литературный и его-то в обновленном и усовершенствованном виде он внес в сферу правительственную, приспособив его ее особенным предметам и требованиям. Во всем, что им написано, господствуют неукоризненная /так !/ правильность и чистота выражений; каждое слово поставлено на своем месте, каждый сгиб или оборот речи сообразны с свойством мысли и ее оттенками".[209] Подобные суждения современников можно умножить.

Вскоре после возвращения из Сибири Сперанский назначается на новые должности. 17 июля 1821 г. он был определен "членом Государственного совета по Департаменту законов". Запись в формулярном списке снабжена подстрочным примечанием: "Всемилостивейше было /повелено/ Сперанскому возобновление работ по Гражданскому и Уголовному Уложению в Комиссии составления законов и в Государственном совете".[210] Высочайшим указом предписывалось: "Государственному совету. Тайному советнику Сперанскому Всемилостивейше повелеваем присутствовать в Государственном совете по Департаменту законов. На подлинном Собственною Его Императорского Величества рукою подписано тако: Александр. Царское село июля 17 1821 года. С подлинным верно: За Государственного секретаря статс-секретарь А.Оленин".[211]

Днем раньше Сперанский был введен в Сибирский (стал регулярно проводить заседания под председательством графа Кочубея с 28 июля) и Азиатский комитеты. Разумеется, Сперанский стал "мозговым центром" и, пожалуй, единственным подлинным "двигателем" дел в Сибирском комитете. Приведем мнение компетентного исследователя: "Деятельность по Сибирскому комитету составляет второй период сибирской деятельности Сперанского; этот период гораздо продолжительнее первого. Он обнимает пространство времени с 1822 по 1838 год. Можно положительно сказать, что в продолжение этого времени Сперанский был не только душою, но и единственным деятелем в комитете. Роль других состояла только в обсуждении мер, предполагавшихся Сперанским и, большею частью, в безусловном согласии на них".[212]

В работе Азиатского комитета Сперанский также принял самое активное участие. Приведем архивную запись от 16 июля того же года: "В заседание Азиатского комитета сего числа, член оного статс-секретарь граф Нессельрод /так !/ объявил, что Государь Император Высочайше указать соизволил присутствовать в оном генералу-от-инфантерии Ермолову и тайному советнику Сперанскому; вследствие чего они и приглашены им, графом Нессельродом, к принятию участия в занятиях Комитета".[213]

Вслед за назначениями не заставила себя ждать новая монаршья милость. Процитируем архивный документ: "Указ Правительствующему Сенату. Участок земли, по решению Правительствующего Сената поступивший в казенное ведомство /.../, Пензенской губернии Чембарского уезда, в коем кроме неудобных мест /так !/ заключается три тысячи четыреста восемьдесят шесть десятин шестьсот девяносто семь сажень удобной, Всемилостивейше жалуем тайному советнику Сперанскому в вечное и потомственное владение, повелевая отвесть ему оный с исключением из казенного ведомства и оброчного оклада. Александр. В Царском селе 5 августа 1821 года". [214]

Жизнь Сперанского казалась безоблачной (на первый взгляд). Однако царь ничего не забыл и не простил. Много общаясь со Сперанским по многоаспектным служебным делам, император противился внеделовым контактам его с другими сановниками. Сохранилась запись рассказа генерал-лейтенанта Арсения Андреевича Закревского (1786-1865), сделанная 12 ноября 1861 г. Свидетель повествует о том, что летом 1821 г. он вечерами часто гулял по царскосельскому парку вместе со Сперанским, Ермоловым, Иоаннисом Каподистрия (в русском обиходе: Иваном Антоновичем; 1776-1821; греком по происхождению, статс-секретарем министерства иностранных дел, в будущем - первым президентом Греции). Узнав о совместных прогулках Сперанского с придворными, "царь через фрейлину выразил неудовольствие: "Скажите от меня Закревскому, что я не желал бы, чтобы он и друзья его гуляли со Сперанским, даже чтоб они очень сходились"".[215] Испуганные придворные стали избегать общества Сперанского.

Лето-осень 1821 г. Сперанский посвятил завершению сибирских дел. Труды генерал-губернатора ознаменовались грандиозным успехом. Отчет о "ревизии" был рассмотрен 2 октября 1821 г. Сибирским комитетом во главе с графом Кочубеем. Пестель, Трескин и Илличевский были обвинены в противозаконных действиях и уволены со службы (указом от 26 января 1822 г.). По протекции Сперанского дела в отношении Пестеля и Илличевского были прекращены. Трескин же (иркутский губернатор) был предан суду, лишен чинов и орденов с запрещением въезда в столицы. По предложению генерал-губернатора была осуществлена реформа управления Сибирью: "Сибирь, по представлению Сперанского, была разделена указом 26-го января 1822 года на Восточную и Западную, а затем 22 марта назначены тоже по его выбору новые в каждую часть губернаторы /.../. /.../все проекты Сперанского по Сибири, миновав Государственный совет, но по рассмотрению их в особом комитете, были утверждены Государем 22-го июля 1822 года. /.../ С утверждением нового сибирского учреждения прекратились личные работы Сперанского с Императором".[216] Последняя фраза ошибочна, и после завершения сибирских дел Сперанский определенное время деятельно работал вместе с императором (историк не был знаком с дневником сановника).

Параллельно с сибирскими нововведениями Сперанский осенью все того же 1821 г. занят составлением "Обозрения дел по Комиссии законов /так !/". Первая страница документа содержит собственноручную помету автора: "Читано Е/го/ И/мператорскому/ В/еличеству/ 30 сентября 1821. На Каменном острову /так !/". В своем обзоре Сперанский докладывает самодержцу о том, что до 1809 г., т.е. до начала работы Сперанского в комиссии, она ничем дельным не занималась. В период же с 1809 по 1812 гг. было "приступлено к действительным работам и составлены проекты: 1) двух частей Гражданского Уложения; 2) Торгового Уложения". Далее в "обозрении" развертывается целый план реформ в области законодательства. Сперанский (редкий случай) в докладе императору обрушивается на своего заклятого врага (например: "Комиссия есть Розенкампф и ничего более").[217]).

Дела не отменяли житейских забот и хлопот государственного мужа. Любимая дочь Лизонька давно выросла, превратившись во взрослую (по тем временам) незамужнюю барышню (девушки тогда весьма рано выходили замуж, Елизавета засиделась "в девках"). Она унаследовала от матери одухотворенную красоту, от отца - несомненное литературное дарование (писала стихи и прозу).Отец выхлопотал ей фрейлинское звание.Приведем Высочайший "указ Придворной конторе": "Дочь сибирского генерал-губернатора тайного советника Сперанского Елизавету, дочь гофмейстера двора Его Высочества Великого Князя Николая Павловича графа Модена Аделаиду и княжну Параскеву Хилкову Всемилостивейше пожаловали Мы во фрейлины к Их Императорским Величествам Государыням Императрицам. /Александр./ В Царском селе 14/-го/ октября 1821 /года/".[218]

Забегая вперед, скажем несколько слов о замужестве Елизаветы. Фрейлина Сперанская, дочь в недавнем прошлом опасного опального изгнанника, в мгновение ока стала желанной невестой. Отец познакомил ее с племянником могущественного графа Кочубея - Александром Алексеевичем Фроловым-Багреевым (1785-1845), дипломатом, участником войны 1812 г., в то время черниговским гражданским губернатором. Жених был существенно старше невесты, до нас дошла никак и ничем не подтвержденная легенда, что у Елизаветы был другой избранник, что она противилась браку с сыном родной сестры Кочубея.

Ухаживания черниговского губернатора (он был в длительном отпуске в столице) возымели последствия. 6 февраля 1822 г. счастливый Сперанский записывает в дневнике: "Понедельник. Объяснение А.А./Фролова-Багреева/ с Лизою у меня в кабинете./.../Сердце мое привыкает к радости. Отсюда, с 6 февраля, начинается новая епоха /так !/ моего бытия".[219] До поры до времени о свадьбе решили молчать. Будущий муж уехал к месту службы.

28 апреля Сперанский писал в Чернигов жениху дочери, узнав о согласии на бракосочетание "матушки" Фролова-Багреева: "Хотя не полу-

чили еще мы соизволения вашего батюшки, но решились предварительно донести Государю. Вчерашний день, окончив обыкновенную работу, я сие исполнил. Его Величество соизволил при сем случае отозваться о вас с удовольствием и похвалою. Вы можете себе представить, как мне было сие приятно. Сделав сей шаг, мы поступим /так !/ на будущей неделе к формальным объявлениям и визитам. /.../ Прошу не величать меня отныне в письмах ни милостивым государем, ни превосходительством. По счастью это уже поздно".[220]

Сперанский, хлопотавший о новом отпуске для жениха дочери, уведомлял его об объявленной помолвке 5 мая 1822 г.: "Поздравляю вас, любезный Александр Алексеевич, настоящим женихом, а Елизавету настоящею невестою. В минувшее воскресенье она получила соизволение Государыни Императрицы во всех формах, и в тот же день весь город узнал тайну, столь долго и столь худо хранимую".[221]

Сперанский был счастлив первый раз за долгие годы. 28 июня 1822 года он писал матери: "При сем считаю долгом Вас уведомить, что с благословением Божиим и моим внучка Ваша Елисавета /так !/, помолвлена за действительного статского советника Александра Алексеевича Багреева /так !/, человека отменно доброго и почтенного. Он служит губернатором черниговским. Брак назначен здесь в следующем июле месяце; а в августе или сентябре они отправятся в Чернигов, где его отчизна и поместье. Прошу Вас их заочно благословить и помнить в Ваших молитвах".[222]

Торжественное венчание состоялось 16 сентября 1822 г.[223] Через некоторое время молодые уехали в Чернигов, Сперанский опять остался один. Тяготясь одиночеством, он писал дочери 14 ноября 1822 г.: "Пошел слух, что меня более не увидят в обществе; что, не имея в нем более нужды, я брошу все приязни и знакомства. Не отгадали, ибо гадали в дурную сторону; хотя и не без тягости, но я являюсь везде, где бывал с тобою. Отстану, но не вдруг, а постепенно".[224] Сперанский появляется в обществе для того, чтобы (вот уж никак не характерно для его личности) подробно информировать отбывшую в провинцию дочь о светских новостях, сплетнях, свадьбах, крестинах, модах, литературных новинках и т.д. Приведем отрывок из весьма содержательного письма от 16 "генваря" 1823 г.: "Было годовое собрание в Российской академии. Стечение знати чрезвычайное. /.../ Карамзин читал отрывок из десятого тома его Истории: смерть Димитрия и восшествие на престол Годунова. Читал прекрасно. Гнедич читал перевод Жуковского /так !/ из Илиады - взятие Трои и картину Лаокоона. Перевод прекраснейший. Как скоро он появится где-либо в печати, я пришлю его. Читано худо. К/нязь/ Шаховской читал две сцены: перевод из Аристофана изрядно - читали также перевод из Тита Ливия. Все сии переводы доказывают, по крайней мере, что мы опомнились и начинаем учиться (faire des etudes) не с списков, но с подлинников, добрый знак. Стихи Жуковского так сильны и так верны, что не мог не узнать в них Вергилия. Они произведут в одних охоту, в других раскаяние и вообще уважение к древним". [225]

В первую годовщину свадьбы дочери (16 августа 1823 г.) Сперанский писал ей: "Неужели прошел год с того времени, как любезная моя Елисавета /так !/ замужем - время есть большой чародей - то выше леса, то ниже травы; иногда очень длинно, иногда чрезвычайно коротко".[226] В письмах к дочери, дышащих любовью и нежностью, великий государственный деятель раскрывает свою душу. В феврале 1824 г. Сперанский узнал долгожданную новость (письмо шло из Чернигова в Петербург неделю) о рождении внука. 18 февраля он зафиксировал в дневнике: "Родился Михаил в 10 1/2 часов февраля 11-го в понедельник на Масленице после долговременного ожидания и после 2-х дневного /так !/ страдания матери".[227]

Разлука с семьей (Сперанский несколько раз приезжал в Чернигов) со временем стала невыносимой. 15 апреля 1824 г. он обратился к императору с Всеподданнейшим прошением ("всенижайшей просьбой") о переводе зятя в Петербург: "Одиночество мое здесь - болезненные припадки, с летами возрастающие и впереди мрачным уединением мне грозящие, - наконец прещение /так !/ совести частыми отлучками прерывает ход службы и бремянит /так !/ внимание Вашего Величества частыми отпусками для свиданий с дочерью, в коей одной заключается все мое семейственное благо, все сии причины, строгому долгу службы посторонние, но чувству милосердия, чувству сердца Вашего внятные, дерзаю представить в ходатайство и оправдание".[228] Государь исполнил просьбу Сперанского: зять был переведен в столицу, назначен членом совета министерства финансов, управляющим Государственным заемным банком, дослужился до чина Тайного советника, стал сенатором (1834 г.). Петербургское жалование А.А.Фролова-Багреева составляло примерно 11 тысяч рублей в год, Сперанский дополнительно ежегодно выдавал зятю 25 тысяч рублей.[229] Любопытно, что они (Сперанский, дочь, зять внук и Г.С. Батеньков) жили в одной квартире на Невском, вели совместное хозяйство, имели общую прислугу, выезд и т.д.

О финансовой стороне семейной жизни Сперанских-Багреевых за 1824 г. красноречиво свидетельствует "приходо-расходная книга" бюджета сановника, которую аккуратно вел К.Г.Репинский. Приведем итоговую запись: "Всего в 1824 году /истрачено/ 31 790 рублей. Против прихода передержано 107 рублей 49 копеек. Наем дома 5083 рублей /так !/ 33 коп/ейки/. Поправка оного. Освещение. Отопление. Покупка вещей для оного и мытье полов: 12329 рублей 72 коп/еек/. Содержание конюшни. Наем лошадей и поездки за город. 3960 рублей. Наем извозчиков и кучерам. 149 рублей 34 коп/еек/. Смазка экипажа. 11 рублей 85 коп/еек/. Итого: 4221 рубль 19 коп/еек/. Книги - 2869 рублей 45 копеек. Нищие: 729 рублей 12 коп/еек/".[230]

Вернемся к рассказу о служебных делах Сперанского, о его совместной работе с императором, причинившим столько горя нашему герою. Бесценным источником информации является дневник Сперанского, в который он скрупулезно (правда, очень кратко) заносил важные сведения.

1821 год. Запись от 8 сентября: "Четверток. Обед во дворце. После обеда разговор с гр/афом/ Нессельродом /так ! /.На мой вопрос он дал мне разуметь, что сносится со мною по Высоч/айшему/ повелению". С ведома императора канцлер дает Сперанскому читать депеши Меттерниха, посвящает его в высшие дипломатические секреты империи (Л. 10). 24 сентября Сперанский в один день посещает супругу государя и его многолетнюю возлюбленную Марию Антоновну Нарышкину (1779-1854) (Л. 10 об.). 27 сентября: "Царское село. 27. Вторник. Утро; свидание с Государем в саду" (Л. 11). "Октябрь. Царское село. 9. Воскресенье. Свидание с Е/го/ В/еличеством/ в саду. Разговор об университетских делах" (Л. 14). "15 /октября/. Суббота. Пред столом Государь объявил мне о пожаловании Елисаветы фрейлиною" (Л. 16 об.). "Октябрь. 19. Середа. Свидание с Государем" (Л. 17). "20 /октября/. Четверг. Свидание в саду с Государем, упомянуто о гербовом налоге" (Л. 17). Настораживает некоторая конспиративность встреч с царем "в саду", глубокая осень, холодно; Александр предпочитает свидания со Сперанским с глазу на глаз, без свидетелей, без чужих ушей. "З. /Ноябрь/. Четверг. Обед у Г/осударя/ И/мператора/. В 6-ть часов работа" (Л. 21 об.). Далее следуют записи об обедне во дворце, об обеде у вдовствующей императрицы. В декабре появляется трагическая запись: "Декабрь. 10. Суббота. Вечер в Смольном монастыре. Праздник. Г/осударь/ И/мператор/ избегал всякого со мной разговора. Работы с 25 ноября не было. Первый знак охлаждения" (Л. 30 об.). Сперанский ошибся: общение с царем вскоре возобновилось, но уже никогда не было столь интенсивным.

Наступил 1822 год. Запись 20 января: "Пятница. В вечеру в 6-м часу работа у Е/го/ В/еличества/. Свидание с гр/афом/ Аракчеевым. Известие, что указы по Сибири подписаны" (Л. 41). "Февраль. 2. Работа у Г/осударя/ И/мператора/ (Л. 41 об.). Далее в течение года свидания с императором (достаточно частые) происходят на публике, на заседаниях Государственного совета, на праздниках, на балах и т.д.

Сперанский фиксировал в дневнике далеко не все события своей личной и служебной жизни. Так, нет записи о его резком столкновении с князем Голицыным, обвинившим его в безбожии. Сперанский писал императору 18 января 1822 г.: "Святоши запишут меня в безбожники; противники их будут о мне сожалеть и причислять к своей стаде /так !/, а я, равно гнушаясь теми и другими, принадлежу и желаю принадлежать единственно и исключительно Вам. В Вас, Всемилостивейший Государь, в Вашем образе мыслей, равно от той и другой крайности удаленном, могу я искать и надеюсь всегда найти твердую защиту против всех хитросплетенных тонкостей врагов моих, врагов, ни десятилетним молчанием, ни кротостию всего моего поведения, ни уступчивостью моею, можно сказать, безмерною, ничем не умолимых".[231] Царь, которому Сперанский напомнил о старом дружестве, о безвинных страданиях, вызванных злобной клеветой, оставил нападение Голицына без последствий.

Общение с царем ненадолго возобновляется в 1823 г. "22 января. В кабинете Его И/мператорского/ В/еличества/" (Л. 76 об.). "Февраль. 25. Работа у Е/го/ И/мператорского/ В/еличества/ - журналы Совета по уложению" (Л. 77). "Работа у Е/го/ Величества/" (б.д.; Л. 79). "Май. 16. Работа у Е/го/ В/еличества/ на К/аменном/ острову /так !/" (Л. 81). "Май. 21. Обедня во дворце во фраке. Обед у Г/осударя/ И/мператора/ /.../ после у Государя в Кабинете" (Л. 82). Позднейшие (приватные) встречи с императором в дневнике Сперанского не зафиксированы. Как прежде, были встречи на людях, совместное участие в публичных государственных актах, но личные свидания, видимо, прекратились навсегда.

Карьера Сперанского не замедлилась. 29 июня 1822 г. "при определении в Сибири двух генерал-губернаторств ему велено /было/ управлять сибирскими губерниями до прибытия их на места".[232] В тот же день царь подписал распоряжение графу Гурьеву: "Господину министру финансов. Тайному советнику Сперанскому Всемилостивейше повелеваю производить из Государственного Казначейства жалованье и столовые, какие он получал по званию Сибирского Генерал-Губернатора по двадцати по две /так !/ тысячи рублей в год. Александр. В Сарском /так !/ 29 июня 1822-го /года/".[233] 24 января 1823 г. Сперанский был назначен "членом Комитета о Проекте учреждения для военных поселений",[234] а 21 мая того же года - "членом Комитета о Проекте учреждения для Донского войска".[235] В августе того же года Сперанский получил пост главноуправляющего Комиссией составления законов. Тогда же он подал царю записку с перечнем разрабатываемых Комиссией законов: "Предметы присутствия в Комиссии законов /так !/. I. Законы государственные. II. Законы церковные. III. Законы военные. IV. Законы гражданские. V. Законы уголовные. VI. Законы финансовые. VII. Законы экономические. VIII. Законы полицейские".[236]

Это были его последние назначения в эпоху Александра I, царствование которого клонилось к закату. В конце жизни император, впавший в своеобразный мистицизм, несколько отошел от дел. Получая огромное количество доносов со сведениями о бурной деятельности протодекабристских организаций, император не дал им никакого хода, положив под сукно. [237]

В последние годы жизни император много внимания уделял пресловутым военным поселениям. Сперанский не только вошел в Комитет военных поселений, но и определил туда на службу Батенькова. Сперанский, лично обязанный Аракчееву, положительно относился к военным поселениям. Еще раз скажем о них несколько фраз. Военные поселения - любимое детище Александра Павловича и графа Аракчеева - это особая организация войск в России (1810-1857 гг.). Достаточно широкое распространение они получили после заграничного похода русской армии. К концу эпохи Александра I к военным поселениям была причислена примерно четверть армии. В Новгородской губернии (с центром в Грузино, куда Сперанский неоднократно наезжал и после возвращения из Сибири) размещалось 18 пехотных полков, 3 артиллерийские бригады, один саперный батальон, в Могилевской губернии - 6 пехотных полков, в Слободско-Украинской, Херсонской и Екатеринославской губерних - 20 кавалерийских полков. Насильственное учреждение военных поселений сопровождалось крестьянскими бунтами (в 1819 г. - на Украине, в 1831 г. - в Старой Руссе). После подавления восстания в Старой Руссе военные поселения были переименованы в округа пахотных солдат (в 1857 г. - упразднены, переданы в ведение министерства государственных имуществ). При создании военных поселений вопреки благим намерениям (как всегда в России) зачастую допускалось грубое насилие, ущемление законных прав крестьянства.[238]

Незадолго до смерти Александра I Сперанский анонимно (все мгновенно определили его авторство) издал брошюру, представляющую собой апологию военных поселений.[239] Либеральные историки заклеймили Сперанского как сервильного царедворца, допустившего в желании угодить царю и Аракчееву бессовестную ложь, пережившего подлинное духовное падение. Мы помним, что к крепостному праву Сперанский всегда относился отрицательно. Жаль, мало кто из обличителей Сперанского удосужился хотя бы пролистать эту брошюру. Откроем ее.

Прежде всего Сперанский предлагает определение: "Военные поселения суть часть общего народонаселения, особенно определенная к оставлению воинских сухопутных сил, к их пополнению и содержанию" (С. 2) Далее Сперанский, анализируя Высочайшие указы Правительствующему сенату от 26 августа 1818 г., 12 декабря 1821 г. и 18 февраля 1825 г. о военных поселениях, обрушивается на "неудобства" рекрутских наборов, их "неуравнительность", осуждает разрыв родственных связей и брачных союзов (срок службы в армии равнялся 25 годам), "бесприютность" отставных ветеранов. Сперанский обращает внимание на сложность обеспечения армии продовольствием, обременительность для населения "квартирования" войск (длительный постой в деревнях и городах) (С. 2-9).

Основную задачу создания военных поселений Сперанский видит в том, чтобы "составить из двух разнородных частей - из крестьян-старожилов и из людей военных - одно целое, привести первых в военное положение, не расстраивая их хозяйства и собственности, привести вторых в состояние оседлости, не расстраивая порядка службы" (С. 11).

"Правила первоначального устройства для коренных обитателей /т.е. крестьян; по мысли Сперанского/ суть: 1.Сохранить всю собственность их неприкосновенною. 2.Исправить и устроить их домы и дополнить все потребности сельского хозяйства на счет казенный. 3.В тех округах, кои землею недостаточны, наделить поселения землею, или посредством новых расчисток, или покупкою за счет казенный. 4. Упрочить поселениям сии земли навсегда в безоброчное пользование с одною обязанностью службы. 5. Освободить их навсегда от всех казенных податей и общих земских повинностей" (С. 13).

Сперанский прямо говорит о значительной ( в принципе - огромной) выгоде, получаемой крестьянами при учреждении на их земле военного поселения (прежде всего подразумевается уничтожение личной зависимости от помещика-душевладельца, строительство (пусть стандарных) каменных домов за государственный счет, бесплатное наделение землей, скотом и сельскохозяйственным инвентарем за счет казны, освобождение от податей и повинностей (селяне в военных поселениях перестают быть податным сословием, приобретая права лично свободных людей). Об этом молчат либеральные историки. В военных поселениях Сперанский, несомненно, видел путь к постепенной, сложной, модифицированной отмене крепостного права.

Одну из задач военных поселений Сперанский усматривал в том, чтобы "соединить военнослужащих с их семействами, инвалидам доставить призрение, малолетним детям воспитание" (С. 14). Что же в этом плохого? Далее Сперанский очерчивает вертикальную иерархию объединений военных поселений: Полковой Округ - Округ Бригадный - Округ Дивизионный - Округ Корпусный - Армия (С. 16). "Каждый Полковой Округ имеет два разных состава: 1) Состав поземельной /так !/. 2) Состав строевой. Все поселение /так !/ каждого Полкового Округа делится на две главные части: на неподвижную и строевую. Неподвижную часть населения составляют все те лица, кои не участвуют в военных походах

Каждый Полковой Округ имеет два разных состава: 1) Состав поземельной. 2) Состав строевой (С. 17). Все поселение каждого Полкового Округа делится на две главные части: на неподвижную и строевую. Неподвижную часть населения составляют все те лица, кои не участвуют в военных походах и остаются всегда на местах поселения. Подвижную часть населения составляют все те лица, кои участвуют в военных походах. К неподвижной части принадлежат: 1.Хозяева. 2.Кантонисты. 3.Инвалиды. 4.Все старожилы выше 45 лет. 5.Семейства лиц, выступающих в поход. Хозяева суть лица, коим вверяется участок земли со всеми его хозяйственными принадлежностями (С. 19). /.../ В число кантонистов поступают все дети мужеского пола, как подвижной, так и неподвижной части населения; кантонисты разделяются на три возраста: меньший, средний и больший. В каждом Полковом Округе устраиваются Церкви (С. 22). /.../ В каждом округе для обучения кантонистов среднего возраста учреждаются Школы" (С. 25-26). Мало кто помнит, что из этих кантонистов, не крепостных уже, лично свободных людей, имевших право на получение даже высшего образования, вышло огромное количество деятелей отечественной культуры, науки, искусства и литературы.

В военных поселениях строились дома инвалидов и "гошпитали" (Там же):сельское население впервые в российской истории получало квалифицированную врачебную помощь. Военные медики занимались социальной и бытовой гигиеной, что было просто чудом по тем временам. Почему все это осмеяно, оплевано и забыто?

Все население военных поселений обладало полномасштабным правом наследования, распоряжения нажитым имуществом. Сперанский пишет: "Все то, что независимо от произведений хозяйства приобретено будет личными трудами, промыслом или торговлею как хозяев, так и людей, подвижную часть полка составляющих, есть личная его собственность, полному его распоряжению подлежащая" (с. 20). Поощрялись занятия коммерцией, предпринимательской деятельностью, выделялся в этих целях специальный "заемный денежный капитал" (С. 27).[240] Укажем, что бичом России в течение столетий был голод, вызванный случавшимися неурожаями и недородами, так вот население военных поселений было избавлено от него, ибо находилось под продовольственной эгидой государства (С. 29). Вывод: в своей брошюре Сперанский (вопреки облыжным обвинениям) выступает не как вредоносный "крепостник", воспевший палочную муштру и утеснение свободы, а как радетель за крестьянское дело, сторонник облегчения и улучшения жизни миллионов подданных Российской империи. В конце брошюры Сперанский выражает надежду и на постепенную отмену бесчеловечных рекрутских наборов, на полный переход армии к системе военных поселений (С. 29-30).

19 ноября 1825 г. в поездке по глухой провинции (в Таганроге) внезапно умирает Александр I при загадочных, до сих пор не проясненных обстоятельствах.[241] Смерть императора, сыгравшего определяющую роль в судьбе Сперанского, породила лавину слухов, недомолвок, достоверных и баснословных легенд. Начался последний этап жизни нашего героя...

Оглавление

Примечания.

Далее читайте:

Михаил Михайлович Сперанский (биографические материалы).

Окружение Сперанского

Журавский Дмитрий Петрович (1810-1856), экономист, статистик, сотрудник Сперанского.

Замятин Дмитрий Николаевич (1801-1881), юрист, сотрудник Сперанского.

Де-Санглен Яков Иванович (1776-1868), опечатывал бумаги Сперанского.

Хавский Петр Васильевич (1774-1876), помощник Сперанского.

ХРОНОС: ВСЕМИРНАЯ ИСТОРИЯ В ИНТЕРНЕТЕ

ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,

Редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании давайте ссылку на ХРОНОС