Ксения Касьянова

1994 г.

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

XPOHOC

ВВЕДЕНИЕ В ПРОЕКТ

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА

ЭТНОНИМЫ

РЕЛИГИИ МИРА

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ

КАРТА САЙТА

АВТОРЫ ХРОНОСА

ХРОНОС:

В Фейсбуке

ВКонтакте

В ЖЖ

Twitter

Форум

Личный блог

Родственные проекты:

РУМЯНЦЕВСКИЙ МУЗЕЙ

ДОКУМЕНТЫ XX ВЕКА

ИСТОРИЧЕСКАЯ ГЕОГРАФИЯ

ПРАВИТЕЛИ МИРА

ВОЙНА 1812 ГОДА

ПЕРВАЯ МИРОВАЯ

СЛАВЯНСТВО

ЭТНОЦИКЛОПЕДИЯ

АПСУАРА

РУССКОЕ ПОЛЕ

Ксения Касьянова

О русском национальном характере

Заключение

А теперь, завершив свои описания, бросим общий взгляд на целое. Есть ли в нем что-либо, чего мы не знали бы в себе раньше по своему внутреннему опыту? По-видимому, нет. Когда все эти данные тестов разложены перед нами, мы безошибочно узнаем в них себя: и это в нас есть, и это... И все это отдельными частями было уже много раз описано. Ну а что же вырисовывается в целом?

В целом перед нами предстает культура очень древняя и суровая, требующая от человека очень сильного самоограничения, репрессии своих непосредственных внутренних импульсов, репрессии своих личных, индивидуальных целей в пользу глобальных культурных ценностей. Все культуры в какой-то степени построены на таком самоограничении и на такой репрессии, без них нет культуры вообще. Но здесь важна также и сама степень. В нашей культуре эта требуемая от человека степень необычайно высока.

Может быть, еще несколько десятков лет назад такой вывод относительно собственной культуры был бы для нас, наверное, огорчительным, потому что она показалась бы нам какой-то уж очень "отсталой" и "первобытной". Ну были когда-то такие суровые времена, когда человек влачил жалкое, ограниченное существование, и тогда такое самоограничение было, наверное, необходимо ему для выживания. Но зачем оно в наш век, когда такую высокую ценность приобрело безграничное развитие всех способностей каждой личности, когда в качестве ценности провозглашается многогранность и многосторонность человека. А многогранность развития предполагает многогранность и потребления (и, добавим здесь, производства). Самоограничение действует тогда против этих главных ценностей, признаваемых современным миром.

Но (как мы уже неоднократно отмечали по ходу разбора отдельных проблем) в последние десятилетия что-то изменилось в общественном сознании, и началось переосмысление прежних идеалов. И переосмысление это вызвано прежде всего тем примечательным эмпирическим фактом, что, сделав установку на развитие всех бесчисленных "граней" личности, мы почему-то всегда остаемся в пределах низших ее этажей, а до верхних не успеваем дойти. Не успеваем по причине именно бесчисленности "граней", подлежащих развитию, и ограниченности времени человеческого бытия. Оказывается, что безграничность саморазвития самым решительным образом противодействует возможности самоактуализации. Для того, чтобы сделать что-то ценное, что-то, что "переходит" за мои пределы и остается в мире после моей смерти, нужно в какой-то момент перестать, наконец, развиваться и направить свои усилия вовне - на какое-то дело. Но тогда часть моих "граней" (и весьма значительная) рискует остаться только в возможности... А их развитие доставляет мне такое удовольствие!

Происходит осознание того, что "вера в то, что в рамках ограниченного земного бытия можно достичь реализации предельных идеалов человеческого существования" есть не что иное, как "социальный идеализм"³⁰¹. Еще точнее было бы применить здесь слово "социальный утопизм". И далее: "поскольку при такой установке это существование целиком заключается в рамки земных, попросту физических, условий, сами идеалы приобретают чисто гедонистический, чувственный характер. Забывается, что само это существование имеет предел, что способность человека к "счастью" имеет естественную границу"³⁰².

И посмотрите, какой вывод делает автор из этих рассуждений: "Все результаты человеческой культуры достигнуты вытеснением и репрессией низшей чувственной природы человека - или сублимацией ее. Идея нерепрессивной культуры, не ограниченной никакой религиозно-моральной нормативностью - самый большой соблазн и самая большая опасность современного мира"³⁰³. И оказывается, что мы со своей архетипической репрессивной культурой в самых, можно сказать, передовых рядах современности: западная культура сделала всему миру "прививку" активности и динамичности, теперь она сама нуждается в "прививке", которая подняла бы в ней ценность самоограничения. И такую "прививку" в состоянии сделать культуры только сугубо репрессивные.

Интересно сопоставить высказывание, только что процитированное нами, с другим высказыванием в том же номере журнала: в "Колонке редактора", посвященной избранию на папский престол польского кардинала Войтылы, есть такая фраза: "Выдающийся французский публицист Жан-Франсуа Ревель в своей статье, опубликованной недавно в парижском еженедельнике "Экспресс", не без упрека в адрес западной мысли отмечал, что все сколь-нибудь значительные идеи приходят в современный мир с Востока"³⁰⁴. Это не означает, что Восток стал вдруг выдвигать какие-то умопомрачительные идеи, о которых раньше никто никогда не слышал. Просто ценность идей, выдвигаемых Востоком, стала вдруг повышаться в глазах "современного мира", который ищет в них средство для борьбы со своими проблемами. И это - лучшее подтверждение того, что ценность каждой культуры заключается не в том, что делает ее похожей на "мировые" культуры, а в том, что есть в ней особенного, чем эти мировые культуры могут в нужный момент воспользоваться.

Но для того, чтобы сохранить свое "особенное", и в то же время пользоваться "благами", создаваемыми другими культурами, принимая от них время от времени "прививки", необходимо решать весьма сложные задачи на соотнесение, "сосуществование" различных элементов в едином комплексе, который, меняясь и принимая в себя новое, должен тем не менее постоянно оставаться всегда тождественным самому себе и не "терять своего лица".

Опыт показывает, что тысячелетиями выработанные механизмы саморегулирования культуры оказываются недостаточными в условиях повышенного "напора" новых элементов. Необходимо вмешательство человеческого разума в этот процесс. Того самого разума, на который такие великие надежды возлагались в век Просвещения, и той самой науки, к которой апеллировали философы XIX в. Великих надежд они не оправдывают, но на своем месте необходимы и полезны.

До сих пор мы не то что не хотели сознательно вмешиваться разумом в интимные процессы, происходящие в культуре, но как-то просто не думали об этом. Очевидно было, что мы не хуже других народов, имеем все атрибуты великой нации: территорию, экономику, язык, сильное государство, правительство, которое время от времени берет нас в "ежовые рукавицы", а время от времени восхваляет, называя "великим народом". Культура? - Какая-то есть и культура. Как же без культуры? Правда, бывают и затруднения, но как-нибудь со временем все образуется.

И забываем при этом, что не все само собою всегда налаживается. Тысячелетиями природа вокруг человека существовала по своим собственным неизменным законам: сама себя воспроизводила и сама себя восполняла. Но вот пришел момент, и человек обнаружил, что извечное это равновесие природой утрачено. И уже нельзя просто ловить рыбу и бить птицу, брать грибы и ягоды, рубить лес и т. д. Приходится думать о том, что там остается "на развод", что необходимо подсадить, подкормить, укрыть, от чего нужно отказаться сегодня для того, чтобы завтра вовсе не остаться без всяких "даров природы".

То же происходит и с культурами, и с нациями. Был период, когда они складывались в Европе в процессе стихийного "брожения" и взаимодействия: культурного обмена, культурного соперничества, навязывания своей культуры другим и борьбы за свою культуру. Мы в этом процессе участвовали слабо. Активной борьбы за свою культуру нам не приходилось вести со времен татаро-монгольского нашествия. Может быть, поэтому все культурно-синтетические процессы протекали в нашем обществе в замедленном темпе, как бы при очень низкой температуре. Мы стали в этом процессе "отставать" и "заимствовать". Заимствования составили очень большую долю в наших актуальных моделях поведения. И тогда наши архетипы вдруг стали порождать странные дисфункции.

Из личностного статуса стал вырастать культ личности. Почему? Может быть, само это явление - личностный статус - опасное и коварное? Любое явление, любой механизм может стать коварным, если его использовать не по назначению. Личностный статус - очень сильное средство культуры. Но он функционирует полноценно и эффективно только при определенных условиях:

влияние носителя личностного статуса на его окружение должно основываться на непосредственном знании этого человека его окружением, на конкретном взаимодействии с ним. Как только личностный статус начинает распространяться за пределы этого окружения, так сразу же возникает возможность разнообразных злоупотреблений и искажений. А личностный статус правителя нашего государства - это явление, возникающее всегда именно при таких недозволенных условиях. Правда, возникая всегда недозволенным способом, оно не всегда вызывало такие кошмарные последствия, как в эпоху Ивана IV или Сталина.

Действительно, если влияние носителя личностного статуса распространяется на миллионы людей, 99,9% которые никогда не видело указанного носителя в лицо, то архетип содействия этому человеку есть практически карт-бланш, выдаваемый неизвестному лицу, которое может оказаться вполне добросовестным человеком, а может и элементарным проходимцем и даже душевнобольным. Сведения о нем, получаемые из десятых рук и по каналам массовой коммуникации, могут быть искажены как угодно сильно: непосредственное окружение этого деятеля, заинтересованное в том, чтобы архетип содействия продолжал функционировать, будет "разрисовывать" и даже "размалевывать" нам портрет указанного лица в полном соответствии с эталонами культуры: он будет в этом портрете и бескорыстным, и жертвенным, и величайшим эталоном и носителем эталонов своей культуры. И, в свою очередь, самому носителю будут столь же красочно "разрисовывать" отношение к нему указанных 99,9%, которых он тоже никогда не видел в лицо. А что из этого получается, тому мы все очевидцы и свидетели. Иногда получается черт знает что.

Любопытно, почему не всегда получается это "черт знает что"? А не всегда потому, что иногда на месте носителя такого статуса оказывается не проходимец и не маньяк, а человек действительно культурный и бескорыстный. Как он там оказывается? Случайно? По-видимому, нет. Это зависит от качества того самого "непосредственного окружения", которое всегда все-таки знает его "в лицо" и имеет возможность на него влиять. Если такое окружение стабильно, преемственно и обладает своими традициями и этикой (такое окружение и складывается обычно вокруг "правящих династий") , оно имеет возможность корректировать поведение носителя личностного статуса. И если сам правитель умен и добросовестен, то дело идет и механизм функционирует. Но тем не менее он функционирует все-таки в нарушение нормальных условий, и "срывы" всегда возможны.

Но, опасаясь таких "срывов", как следует поступать? Вытеснить механизм вообще и чем-нибудь его заменить, менее опасным, хотя, может быть, и менее действенным? Конечно, и такой способ возможен. Но, может быть, лучше все же разобраться в том, как действует и как устроен этот механизм, которым мы пользуемся до сих пор бессознательно, на чистой интуиции. А разобравшись, приспособить к делу. Лично мне кажется, что это - более хозяйственный подход.

И то же самое получается с нашим "коллективизмом". Ославили нас на весь мир какими-то безудержными коллективистами, которых достаточно собрать в кучу по любому признаку, как они тут же сразу и создадут коллектив. А на поверку оказываемся мы глубокими социальными интравертами, которые очень трудно "монтируются" в ту группу, консенсуса которой не разделяют. Дело осложняется тем, что все мы обладаем при этом весьма коллективистическими навыками внешнего общения и, действительно, помещаясь в любую группу, даже чуждую нам по своим взглядам и способам действия, внешне взаимодействуем с ней вполне благожелательно. Но мы ни за что не будем признавать и разделять целей этой группы, ее оценок и критериев. А не разделяя целей, мы и не будем на них "работать" с полной отдачей, хотя "лояльно содействовать" будем считать своей обязанностью. Но как только нас попытаются покрепче "запрячь в дело", мы начнем себя "щадить", отлынивать, халтурить. Никакой добросовестной работы (просто работы) невозможно с нас "получить", если нам безразличны цели, если они для нас не обоснованы ценностно. Этого мы не умеем. Это нас не мотивирует.

Знать необходимо структуру нашего "коллективизма", чтобы уметь "мотивировать", заинтересовывать нас, чтобы "управлять нашим поведением". На "материальных стимулах" тут не выедешь. Материальный стимул - вещь ограниченная.

Ну с государством все запутано давно и сильно. И никто не сказал об этом лучше Константина Леонтьева: "Россия, взятая во всецелостности со всеми своими азиатскими владениями, это - целый мир особой жизни, особый государственный мир, не нашедший себе своеобразного стиля культурной государственности"³⁰⁵. И только тот, кто сам пожил в таких условиях, может по-настоящему понять, что такое некультурная государственность.

А впрочем, других, что ли, обвинять нам в таком положении вещей? Вспомним слова отечественного нашего святителя Дмитрия Ростовского: "Многие полагают многие и различные причины Адамова падения: одни - неверие, другие - непослушание, третьи - гордость и славолюбие, иные же - иные различные причины. Мы же ни одной из них не признаем первейшею, кроме неразумения и нерассмотрения всех вещей.

Первейшая Адаму заповедь в раю была - делать и хранить, т. е. делать разумом, чтобы хорошо разуметь, и хранить заповедь, чтобы не нарушить ее. Но так как он не делал разумом, то и заповеди не сохранил"³⁰⁶.

И мы не сохранили своей культуры и не развили ее в полном объеме, потому что не рассуждали, не осознавали, потому что всю свою сознательную жизнь пользовались штампами.

И до сих пор еще, глядя на рублевскую Троицу восклицаем: "Ах, русский Рафаэль!", "Русское возрождение!" Да как же можно что-нибудь понять, пользуясь такими аналогиями, которые все только запутывают и маскируют, прячут от глаз, вместо того, чтобы что-то выявлять!

Ренессанс - это в прямом смысле "возрождение". Для Европы это возрождение древнего античного идеала: идеала героя, атлета и олимпийца, свободного хозяина своей судьбы, стоящего выше страха, сомнения и других чувств, обличающих человеческие слабости. Этот идеал Европа пронесла сквозь все Средневековье (вспомним: "рыцарь без страха и упрека"). Но формировался и осуществлялся этот идеал только на основе совершенно особых социальных условий, обеспечивающих нерушимые гарантии этой самой свободе духа. Описывая эти условия, Аверинцев утверждает: "Афинский мудрец твердо знает, что его могут умертвить, но не могут унизить грубым физическим насилием, что его размеренная речь на суде будет длиться столько времени, сколько ему гарантируют права обвиняемого, и никто на заставит его замолчать, ударив по лицу или по красноречивым устам (как это случается в новозаветном повествовании с Иисусом и с апостолом Павлом)"³⁰⁷.

Без такого мироощущения, основанного на незыблемых социальных гарантиях, которые представляются полноправным гражданам города-государства античности, не мог сформироваться и античный идеал красоты, который затем в период Ренессанса вновь ожил и засиял полным блеском "в восторженном любовании видимым материальным миром, т. е. в подлинно родной ему стихии". И это любование "означало отрицание византийской манеры, самого византийского спиритуализма вместе со всем средневековым мироощущением"³⁰⁸.

Но в условиях Ближнего Востока и Восточной Европы такой идеал возродиться не мог, поскольку там его изначально не было. "В социальных условиях ближневосточной или византийской деспотии классическое античное представление о человеческом достоинстве оборачивается пустой фразой, а истина и святость обращаются к сердцам людей в самом неэстетичном, самом непластичном образе, который только возможен, - в потрясающем образе "Раба Яхве" из 53-ей главы ветхозаветной "Книги Исайи", явившем собой для христиан подобие Христа: "Нет в нем ни вида, ни величия; и мы видели его, и не было в нем вида, который привлекал бы нас к нему. Он был презрен и умален перед людьми, муж скорбей и изведавший болезни, и мы отвращали от него лицо свое; он был презираем, и мы ни во что не ставили его".

Ветхий Завет - это книга, в которой никто не стыдится страдать и кричать о своей боли"³⁰⁹. Когда вчитываешься в тексты, то на уровне ощущения разница эта улавливается, разумеется, но ее крайне трудно всегда сформулировать. С моей точки зрения, книга С. С. Аверинцева - одна из самых успешных попыток в этом отношении. Мы и воспользуемся далее его формулировками, чтобы развить затем свое утверждение. "Вообще выявленное в Библии восприятие человека ничуть не менее телесно, чем античное, но только для него тело - не осанка, а боль, не жест, а трепет, не объемная пластика мускулов, а уязвляемые "потаенности недр"... Это образ страдающего тела, терзаемого тела, в котором однако, живет такая "кровная", такая "чревная", "сердечная" теплота интимности, которая чужда статуарно выставляющему себя напоказ телу эллинского атлета. Прекрасная и спокойная "олимпийская" нагота, никогда не воспринимаемая как нагота "срама", как оголенность и беззащитность, великолепна постольку, поскольку это нагота свободного и полноправного человека, наперед огражденного от унижающей боли, от пытки... Напротив, библейская литературная традиция укоренена в совершенно ином общественном опыте, а именно - в таком, который никогда не знал ни завоеваний, ни иллюзий полной свободы"³¹⁰.

Это мироощущение было близко и нашему народу, который, как выше мы уже говорили, в этот период (и в предшествующие по большей части тоже) жил в обстановке столетиями непрекращающейся войны всех против всех. Только что Дмитрий Донской одержал победу на поле Куликовом, и Русь оплакала огромное число убитых, дорогую жертву, которой была куплена эта победа,- это было в 1380 г.,- а в 1382 г. татары опять разоряют русские земли. Это пришел хан Тохтамыш.

Для нас, отдаленных потомков, это еще один набег, попытка татар вернуть себе власть и влияние; еще одно разорение, после которого Русская земля тем не менее оправилась. А вот как описывает взятие Москвы "Повесть о нашествии Тохтамыша".

"И тотчас начали татары сечь их всех подряд... И была внутри города сеча великая и вне его также... Люди христианские, сущий тогда в граде, метались по улицам туда и сюда, бегая толпами, вопя и крича, и в грудь себя бия. Негде спасения обрести, и негде от смерти избавиться, и негде от острия меча укрыться... Некоторые в церквях соборных каменных затворились, но и там не спаслись, так как безбожные проломили двери церковные и людей мечами иссекли. Везде крик и вопль был ужасный, так что кричащие не слышали друг друга из-за воплей множества народа. Татары же христиан, выволакивая из церквей, грабя и раздевая до нага, убивали, а церкви соборные грабили и алтарные святые места топтали, и кресты святые и чудотворные иконы обдирали... и со святых икон, оклад содрав, те иконы топтали, и сосуды церковные, служебные, священные, златокованные и серебряные, драгоценные, позабирали, и ризы поповские многоценные расхитили. Книги же, в бесчисленном множестве снесенные со всего города и из сел и в соборных церквях до самых стропил наложенные, отправленные сюда сохранения ради - те все до единой погубили..."³¹¹ А в 1395 г. приходил на Русь Тамерлан, а в 1408 г.- Едигей, который, правда, Москвы не взял, но все вокруг разграбил довольно основательно.

И это уже время, которое непосредственно предшествовало созданию рублевской "Троицы". Не правда ли, слова: "восторженное любование красотой материального мира" и совершенством человеческого тела приобретают в этих условиях даже какой-то кощунственный оттенок.

И автор "Повести о нашествии Тохтамыша" ссылается на библейский текст: "Боже, пришли враги во владения Твои и оскверниша церковь святую Твою, положиша Иерусалима яко овощное хранилище, положаша трупиа раб Твоих - брашно птицы небесным, плоти преподобных Твоих - зверем земным, пролиаша кровь их, яко воду..."³¹²

"Да, в слове ветхозаветных и новозаветных текстов выговаривает себя уязвимость и уязвленность, но такая, которая для слова есть одновременно возможность совершенно особой остроты и проникновенности"³¹³. Отсюда можно оценить и специфику принесенного христианством отношения человека к самому себе и к другому человеку.

Античный герой, стоящий выше страха и надежд, не должен испытывать таких чувств, как жалость или умиление. "Испытывать жалость, и тем паче внушать жалость, вообще не аристократично - "лучше зависть, чем жалость" как говорит певец атлетической доблести Пиндар. Позднее (античные) философы включают жалость ("элеос") в свои перечни порочных страстей, подлежащих преодолению, наравне с гневливостью, страхом и похотью"³¹⁴.

А теперь прислушаемся к своему "внутреннему человеку", который реагирует за нас безошибочно-архетипически: близок ли нам этот античный идеал?

А может гораздо ближе нам святой отец Исаак Сириянин, который написал: "И что такое сердце милующее? ...Возгорение сердца у человека о всем творении, о человеках, о птицах, о животных, о демонах и о всякой твари. При воспоминании о них и при воззрении на них очи у человека источают слезы от великой и сильной жалости, объемлющей сердце. И от великого терпения умаляется сердце его, и не может оно вынести какого-либо вреда или малой печали, претерпеваемой тварью, а потому и о бессловесных, и о врагах истины, и о делающих ему вред ежечасно со слезами приносит он молитву, чтобы сохранились и очистились, а также и о естестве пресмыкающихся молится с великой жалостию, какая без меры возбуждается в сердце его по уподоблению в сем Богу"^*.

Невозможно понять рублевской "Троицы", не принимая во внимание этих слов Исаака Сирина о "милующем сердце" и не зная того факта, что, судя по числу дошедших до нас списков того времени, его "Подвижнические слова" наряду с "Поучениями" преподобного аввы Дорофея и "Лествицей" игумена Синайской горы Иоанна были на Руси самыми читаемыми текстами. Чтение же наряду с молитвой и рукоделием было повседневным занятием каждого монаха. Миряне, естественно, в массе были неграмотны. Они пахали землю, воевали, отстраивали постоянно сжигаемые татарами города и веси и время от времени приходили "за смыслом жизни" в монастыри, к монахам. А в то исключительно тяжкое время вопрос о смысле жизни был отнюдь не праздным, он был, можно сказать, первоочередным.

"Русский народ нуждался в сильнейшей идейной поддержке для перенесения всех своих невзгод; более того, требовалось в основу государственного становления Руси положить краеугольный камень - идею, которая не только освещала бы путь людей для их объединения в деле создания национального государства, но и давала бы силу преодолевать трудности, через которые этот путь пролегал. Такой благодатной, все освещающей и все воедино соединяющей идеей явилось таинство любви во святой Троице, призывающей к подобному объединению всех людей: "Да вси едино будут" (Ио. 17,21). Преподобный Сергий был действенным носителем этой идеи..."³¹⁶

В этом смысле Рублев - выразитель народной идеи своего времени, народного идеала, народного миросозерцания. Но он не просто ее выражает, он ее формирует. "Вражде и ненависти, царящим в дольнем, противопоставилась взаимная любовь, струящаяся в вечной безмолвной беседе, в вечном единстве сфер горних. Вот этот-то неизъяснимый мир, струящийся широким потоком прямо в душу созерцающего от Троицы Рублева, эту невыразимую грацию взаимных склонений, эту премирную тишину безгласности, эту бесконечную друг перед другом покорность мы считаем творческим содержанием Троицы",- писал священник П. А. Флоренский³¹⁷.

"Бесконечная друг перед другом покорность", "сердце всех милующее", готовность душу свою положить за други своя - вот что лежит под словом "любовь", которое обязательно возникает в нашем сознании, как только мы начинаем пытаться выразить наши чувства от этой великой иконы XV в. Все эти слова словно кружатся вокруг какого-то центра, что-то хотят выразить, что-то такое близкое нам и высокое. И наконец, такое слово приходит: самопожертвование. Любовь - самопожертвование, причем с ударением не на "жертвенности", а на этом "само-" - на добровольности этой жертвы. Не героическая жертва собою в борьбе и напряжении всех сил, всех страстей, в безоглядном стремлении к результату, а простое, смиренное, как бы логически вытекающее из общего мироощущения, которое можно назвать "просветленным страданием". Любое самопожертвование - это потрясающее величие духа, но в данном случае перед нами - величие духа не античного образца: "Чашу, юже даде Мне Отец, не имам ли пити ея?" (Ио. 18,11)

Страдание осмысленное, не как наказание за какие-то провинности, не как рок или фатум, слепо сваливающийся на человека, страдание необходимое для устроения и просветления мира, добровольно принимаемое на себя по жалостливости, по состраданию всей твари, всему миру (а раз всему - стало быть и врагам, и разрушителям, и тем, кто хотел бы сделать мою жертву напрасной). Только такое страдание действительно просветляет и возносит душу, и вводит ее в божественный, горний, вечный мир, в мир "этого Триипостасного Божества, вечного в Своем покое и одновременно находящегося в безмолвном строении жизни внутри Себя заключенной..."³¹⁸

Вот что начинает проступать на рублевской "Троице", когда мы отложим в сторону Рафаэлей и "любование человеческим телом". Ренессанс! У нас не было Ренессанса. И именно поэтому мы до сих пор не можем сложиться в нацию. Не можем осмыслить свою собственную культуру.

Наш Ренессанс заключался бы в возвращении и осмыслении образцов XIV в. (потому что это был поистине великий век в истории России, а также потому, что от более ранних периодов фактически ничего не сохранилось), в попытках понять из них XV и XVI в., а также XVII в.- до того момента, когда культура наша была погребена под петровскими преобразованиями и замурована в фундаменте современного государства. Мы же все эти образцы последовательно и систематически изничтожаем. И не только в наше время, которое всеми воспринимается как варварское. Баженов, гениальнейший зодчий и культурнейший человек своего времени, разработал проект о снесении полностью Московского Кремля, с тем чтобы на его месте построить четырехугольный царский дворец в европейском духе. Только недостаток средств остановил реализацию этого проекта. А ведь была уже взорвана Троицкая башня и часть кремлевской стены разобрана. И так "всю дорогу". Но обо всем этом говорилось уже множество раз, и потому мы с этим здесь покончим.

И в заключение еще раз вернемся к примеру Японии, о которой мы говорили, что ей, по-видимому, удалось как-то разместить национальную культуру внутри западноевропейской цивилизации. Любопытно, в чем эта культура на нас похожа и какие у нее отличия.

В 50-х годах группа японских ученых во главе с Еситомо Усидзима (университет в Кюсю) с помощью английских, немецких и французских коллег предприняла сравнительное изучение формирования личности в условиях Японии и Западной Европы³¹⁹. Сравнительные исследования всегда вскрывают много интересного. По этой проблеме было издано несколько десятков работ^*1. В начале 60-х годов Т. Ямамото на основании анализа 30 работ сделал доклад на симпозиуме по философии культуры, состоявшемся в 1961 г. в Австралии³²⁰. Поскольку данные этого анализа он представлял в "описательной форме и в удобном для себя порядке", извлечь из этой выжимки можно весьма немного, и выводы делать можно только сугубо предположительные. Но мы сделаем такие предположительные выводы, просто чтобы задуматься над тем, почему они эту проблему решают, а мы нет.

Как можно заключить из этих данных, японская этническая культура, по-видимому, также относится к типу репрессивных культур. Ее носители отличаются "терпеливостью и самоконтролем", а также "преувеличенным сознанием роли социальных связей и общественных обязанностей" и еще "знанием своего места в сложной социальной системе".

Однако этому факту исследователи уделяют немного внимания, гораздо больше делая упор на приверженность японцев к традиции, куда входит целый ряд черт: "нелюбовь к отрицанию без необходимости", "недостаточность творческого мышления и оригинальности"^*2, "любовь к порядку", "склонность к завершенности в мелочах и простоте", "преданность семейным устоям", "уважение к религии предков, родителям, властям", "повышенное внимание к чести имени и к чести семьи".

По-видимому, эта приверженность традициям более ярко выражена у японцев и более конкретно оформлена, чем у нас, в силу одного обстоятельства: у них нет отчужденности от государства, поэтому для них характерно "представление о нации как о большой семье", "признание государственных интересов наивысшими", "восприятие руководителей как людей, поставленных божественной волей", "благожелательность в отношениях между императорской семьей и народом", "покровительство руководителей подчиненным (как родителей детям), непротивление и покорность властям, верность в службе" и еще - "безразличие к политике" и даже "чувство стыда при мысли о возможности вмешательства в политику".

Может быть, именно эта конкретность традиционных форм, поддерживаемых правом и государством, помогла японцам проявить активность в их защите, приложить усилия к их сохранению. Но кроме того, отметим, что из-под культурных моделей "проглядывает", кажется, совсем другой, чем у нас, генотип: более живой, подвижный и реактивный. Исследователи подчеркивают в японцах "чувствительность", "сентиментальность", "мягкость, терпимость", "быструю реакцию на внешние влияния" и "чувствительность к мнению других народов", "быструю реакцию" вообще.

Кроме того, для японской культуры, по-видимому, характерно также допущение большего "утилитаризма и прагматизма", "способности приспосабливаться", а также "способность к компромиссам", "интуитивное и реалистическое мышление", "эмпиризм", "практицизм", "нежелание признавать факт, не подтвержденный конкретным примером", "преобладающее внимание к событиям и фактам ("кото") по сравнению с абстрактными законами и умозаключениями ("ри"), а также к частностям по сравнению с общими понятиями".

Наша культура больше обращена именно к абстрактному, к вечности. И мы, являясь традиционалистами, слабо воспринимаем конкретные формы этих самых традиций. К своим культурным и социальным устоям мы относимся как к части какой-то огромной, вечной, не зависящей от нас действительности, которая развивается по каким-то своим собственным законам, интуитивно нами ощущаемым, но недоступным нашему познанию. Что-то разрушается, что-то созидается в этой вечной действительности - все это от наших усилий не зависит, и лучше не мешать этим процессам своим неразумным произволом.

Но культура разрушается, и все большая часть населения впадает в духовное опустошение и алкоголизм. Приходит время нам вспомнить поучения Дмитрия Ростовского, утверждающего, что Адам не сохранил заповеди потому, что не привел в действие своего ума. "Но будь смиренен не безумно,- поучает он.- Смиренномудрствуй правильно, разумно. Не бессмысленно смиряйся во всяком неразумии, да не уподобишься скоту бессловесному. Смирение разумное, как и все другое, принимается за добродетель, а смирение бессмысленное отвергается, ибо и бессловесные скоты часто бывают смиренны, но без разума; потому и недостойны никакой похвалы. Но ты Смиренномудрствуй... в правом разуме, дабы не быть тебе во всем преткновенным"³²¹.

И еще: "Да смыслиши о всех, яже твориши,- сказал Господь Иисусу Навину"³²². И мудрейший Соломон заповедал нам: "Взыщите премудрости - и поживете, и приложатся вам лета жития".

^* Мы процитировали здесь этот отрывок по работе Аверинцева, заинтересованных же отсылаем к первоисточнику³¹⁵.

^*1 Из которых у нас не переведена, по-видимому, ни одна.

^*2 Казалось бы, какое унизительное определение! А означать может всего лишь нежелание создавать там, где все давно создано, и отсутствие стремления выделиться всеми возможными способами "из общей массы", предпочтение готовых форм.

Вернуться к оглавлению.

ХРОНОС: ВСЕМИРНАЯ ИСТОРИЯ В ИНТЕРНЕТЕ

ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,

Редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании давайте ссылку на ХРОНОС