С.Ф Платонов

-

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

XPOHOC

ВВЕДЕНИЕ В ПРОЕКТ

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА

ЭТНОНИМЫ

РЕЛИГИИ МИРА

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ

КАРТА САЙТА

АВТОРЫ ХРОНОСА

ХРОНОС:

В Фейсбуке

ВКонтакте

В ЖЖ

Twitter

Форум

Личный блог

Родственные проекты:

РУМЯНЦЕВСКИЙ МУЗЕЙ

ДОКУМЕНТЫ XX ВЕКА

ИСТОРИЧЕСКАЯ ГЕОГРАФИЯ

ПРАВИТЕЛИ МИРА

ВОЙНА 1812 ГОДА

ПЕРВАЯ МИРОВАЯ

СЛАВЯНСТВО

ЭТНОЦИКЛОПЕДИЯ

АПСУАРА

РУССКОЕ ПОЛЕ

С.Ф. Платонов

Полный курс лекций по русской истории

Лекции по русской истории

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Взгляды науки и русского общества на Петра Великого. - Положение московской политики и жизни в конце XVII века. - Время Петра Великого. - Время от смерти Петра Великого до вступления на престол Елизаветы. - Время Елизаветы Петровны. - Петр III и переворот 1762 года. - Время Екатерины II. - Время Павла I. - Время Александра I. - Время Николая I. - Краткий обзор времени императора Александра II великих реформ.

Взгляды науки и русского общества на Петра Великого

В научных трудах очень часто XVIII и XIX вв. представляются особым периодом в историческом развитии нашей государственной жизни. Этому периоду усвоено несколько названий: одни зовут его "Императорским", другие "Петербургским", третьи просто называют это время новой русской историей.

Новую русскую историю обыкновенно начинают с так называемой эпохи преобразований нашего общественного быта. Главным деятелем этих преобразований был Петр Великий. Поэтому время его царствования представляется нашему сознанию той гранью, которая отделяет старую Русь от преобразованной России. С этой грани нам и должно начать свое изучение последней и прежде всего, стало быть, познакомиться с сущностью преобразований и с преобразовательной деятельностью Петра.

Но деятельность Петра до сих пор не имеет в нашем общественном сознании одной твердо установленной оценки. На преобразования Петра смотрели разно его современники, смотрим разно и мы, люди XIX и начала XX в. Одни старались объяснить себе значение реформы для последующей русской жизни, другие занимались вопросом об отношении этой реформы к явлениям предшествовавшей эпохи, третьи судили личность и деятельность Петра с нравственной точки зрения.

Ведению историка подлежат, строго говоря, только две первые категории мнений, как исторические по своему существу. Знакомясь с ними, мы замечаем, что эти мнения иногда резко противоречат друг другу. Происходят такие несогласия от многих причин: во-первых, преобразования Петра, захватывая в большей или меньшей степени все стороны древнерусской жизни, представляют собой такой сложный исторический факт, что всестороннее понимание его трудно дается отдельному уму. Во-вторых, не все мнения о реформах Петра выходят из одинаковых оснований. В то время как одни исследователи изучают время Петра с целью достичь объективного исторического вывода о его значении в развитии народной жизни, другие стремятся в преобразовательной деятельности начала XVIII в. найти оправдания тех или иных своих воззрений на современные общественные вопросы. Если первый прием изучения следует назвать научным, то второму всего приличнее название публицистического. В-третьих, общее развитие науки русской истории всегда оказывало и будет оказывать влияние на представления наши о Петре. Чем больше мы будем знать нашу историю, тем лучше мы будем понимать смысл преобразований. Нет сомнения, что мы находимся в лучшем положении, чем наши предки, и знаем больше, чем они, но наши потомки то же скажут и о нас. Мы откинули много прежних исторических заблуждений, но не имеем права сказать, что знаем прошлое безошибочно - наши потомки будут знать и больше, и лучше нас.

Но говоря так, я не хочу сказать, что мы не имеем права изучать исторические явления и обсуждать их. Повинуясь присущему нашему духу стремлению не только знать факты, но и логически связывать их, мы строим наши выводы и знаем, что самые наши ошибки облегчат работу последующим поколениям и помогут им приблизиться к истине, так же как для нас самих поучительны и труды, и ошибки наших предков.

Не мы первые начали рассуждать о Петре Великом. Его деятельность уже обсуждали его современники. Их взгляды сменялись взглядами ближайшего потомства, судившего по преданию, понаслышке; а не поличным впечатлением. Затем место преданий заняли исторические документы. Петр стал предметом научного ведения. Каждое поколение несло с собой свое особое мировоззрение и относилось к Петру по-своему. Для нас очень важно знать, как в различное время видоизменялось это отношение к Петру нашего общества.

Современники Петра считали его одного причиной и двигателем той новизны, какую вносили в жизнь его реформы. Эта новизна для одних была приятна, потому что они видели в ней осуществление своих желаний и симпатий, для других она была ужасным делом, ибо, как им казалось, подрывались основы старого быта, освященные старинным московским правоверием. Равнодушного отношения к реформам не было ни у кого, так как реформы задевали всех. Но не все одинаково резко выражали свои взгляды. Пылкая, смелая преданность Петру и его делу отличает многих его помощников; страшная ненависть слышится в отзывах о Петре у многих поборников старины. Первые доходят до того, что зовут Петра "земным богом", вторые не страшатся называть его антихристом. И те, и другие признают в Петре страшную силу и мощь, и ни те, ни другие не могут спокойно отнестись к нему, потому что находятся под влиянием его деятельности. И преданный Петру Нартов, двадцать лет ему служивший, и какой-нибудь изувер-раскольник, ненавидевший Петра всем своим существом, одинаково поражены Петром и одинаково не способны судить его беспристрастно. Когда умер Петр и кончилась его реформационная деятельность, когда преемники, не понимая его, часто останавливали и портили начатое им, дело Петра не умерло и Россия не могла вернуться в прежнее состояние. Плоды его деятельности - внешняя сила России и новый порядок внутри страны - были на глазах у каждого, а жгучая вражда недовольных стала воспоминанием. Но многие сознательно жившие люди и долго спустя после смерти Петра продолжали ему удивляться не меньше современников. Они жили в созданной им гражданской обстановке и пользовались культурой, которую он так старательно насаждал. Все, что они видели вокруг себя в общественной сфере, вело начало от Петра. О Петре осталось много воспоминаний; о том же, что было до него, стали забывать. Если Петр внес в Россию свет просвещения и создал ее политическую силу, то до него, как думали, была "тьма и ничтожество". Так приблизительно характеризовал допетровскую Русь канцлер граф Головкин, поднося Петру титул императора в 1721 г. Он выразился еще резче, говоря, что гением Петра мы "из небытия в бытие произведены". В последующее время эта точка зрения замечательно привилась: Ломоносов называл Петра "богом", ходячее стихотворение звало его "светом" России. Петра считали творцом всего, что находили хорошего вокруг себя. Видя во всех сферах общественной жизни начинания Петра, его силы преувеличивали до сверхъестественных размеров. Так было в первой половине XVIII в. Вспомним, что тогда не существовало еще исторической науки, что возможность просвещения, данная Петром, создала еще лишь немногих просвещенных людей. Эти немногие люди судили Петра по тому преданию, какое сохранилось в обществе о времени преобразований.

Но не все, что было в России после Петра, было хорошо. Не всем, по крайней мере, оставались довольны мыслящие люди XVIII в. Они видели, например, что усвоение западноевропейской образованности, начатое при Петре, превращалось часто в простое переименование культурной внешности. Они видели, что знакомство с Западом с пользой приносило к нам часто и пороки западноевропейского общества. Далеко не все русские люди оказывались способными воспринять с Запада здоровые начала его жизни и оставались грубыми варварами, соединяя, однако, с глубоким невежеством изящную внешность европейских щеголей. Во всех сатирических журналах второй половины XVIII в. мы постоянно встречаем нападки на этот разлад внешности и внутреннего содержания. Раздаются голоса против бестолкового заимствования западных форм. Вместе с тем развитие исторических знаний позволяет уже людям XVIII в. оглянуться назад, на допетровское время. И вот многие передовые люди (князь Щербатов, Болтин, Новиков) темным сторонам своей эпохи противопоставляют светлые стороны допетровской поры. Они не развенчивают деятельности Петра, но и не боготворят его личности. Они решаются критиковать его реформу и находят, что она была односторонней, привила нам много хорошего со стороны, но отняла от нас много своего хорошего. К такому выводу они приходят путем изучения прошлого, но это изучение далеко не спокойно; оно вызвано недостатками настоящего и идеализирует прошлую жизнь. Однако эта идеализация направлена не против самого Петра, а против некоторых последствий его реформы. Личность Петра и в конце XVIII в. окружена таким же ореолом, как и в начале столетия. Императрица Екатерина относится к нему с глубоким уважением. Находятся люди, посвящающие всю свою жизнь собранию исторического материала, служащего к прославлению Петра, - таков купец Голиков.

Во второй половине XVIII в. зарождается уже наука русской истории. Но историки того времени или усердно собирают материалы для истории (как Миллер), или заняты исследованием древнейших эпох русской жизни (Ломоносов, Байер, Штриттер, Татищев, Щербатов, Шлецер). Петр еще вне пределов их ведения. Первую научную оценку получает он от Карамзина. Но Карамзин как историк принадлежит уже XIX веку. Ученый по критическим приемам, художник по натуре и моралист по мировоззрению, он представлял себе русскую историческую жизнь как постепенное развитие национально-государственного могущества. К этому могуществу вел Россию ряд талантливых деятелей. Среди них Петру принадлежало одно из самых первых мест: но, читая "Историю государства Российского" в связи с другими историческими трудами Карамзина, вы замечаете, что Петру как деятелю Карамзин предпочитал другого исторического деятеля - Ивана III. Этот последний сделал свое княжество сильным государством и познакомил Русь с западной Европой безо всякой ломки и насильственных мер. Петр же насиловал русскую природу и резко ломал старый быт. Карамзин думал, что можно было бы обойтись и без этого. Своими взглядами Карамзин стал в некоторую связь с критическими воззрениями на Петра упомянутых нами людей XVIII в. Так же, как они, он не показал исторической необходимости петровских реформ, но он уже намекал, что необходимость реформы чувствовалась и ранее Петра. В XVII в., говорил он, сознавали, что нужно заимствовать с Запада; "явился Петр" - и заимствование стало главным средством реформы. Но почему именно "явился Петр", Карамзин еще не мог сказать.

В эпоху Карамзина началось уже вполне научное исследование нашей старины (Карамзину помогали целые кружки ученых людей, умевших не только собирать, но и исследовать исторический материал). Вместе с тем в первой половине XIX в. в русском обществе пробуждалась сознательная общественная жизнь, распространялось философское образование, рождался интерес к нашему прошлому, желание знать общий ход нашего исторического развития. Не будучи историком, Пушкин мечтал поработать над историей Петра. Не будучи историком, Чаадаев принялся размышлять над русской историей и пришел к печальному выводу, что у нас нет ни истории, ни культуры.

Обращаясь к прошлому, русские образованные люди не имели специальных исторических знаний и вносили в толкование прошлого те точки зрения, какие почерпали в занятиях немецкой философией. Германская метафизика XIX в. очень влияла на русскую образованную молодежь, и особенно метафизическая система Гегеля. Под влиянием его философии в 30-х и 40-х годах в России образовались философские кружки, выработавшие цельное мировоззрение и имевшие большое влияние на умственную жизнь русского общества середины XIX в. В этих кружках принципы германской философии применялись к явлениям русской жизни и вырабатывалось, таким образом, историческое миросозерцание. Самостоятельная мысль этих "людей 40-х годов", отправляясь отданных германской философии, приходила к своим особым выводам, у разных лиц не одинаковым. Все последователи Гегеля между прочими философскими положениями выносили из его учения две мысли, которые в простом изложении выразятся так: первая мысль - все народы делятся на исторические и неисторические, первые участвуют в общем мировом прогрессе, вторые стоят вне его и осуждены на вечное духовное рабство; другая мысль - высшим выразителем мирового прогресса, его верхней (последней) ступенью, является германская нация с ее протестантской церковью. Германско-протестантская цивилизация есть, таким образом, последнее слово мирового прогресса. Одни из русских последователей Гегеля вполне разделяли эти воззрения; для них поэтому древняя Русь, не знавшая западной германской цивилизации и не имевшая своей, была страной неисторической, лишенной прогресса, осужденной на вечный застой. Эту "азиатскую страну" (так называл ее Белинский) Петр Великий своей реформой приобщил к гуманной цивилизации, создал ей возможность прогресса. До Петра у нас не было истории, не было разумной жизни. Петр дал нам эту жизнь, и потому его значение бесконечно важно и высоко. Он не мог иметь никакой связи с предыдущей русской жизнью, ибо действовал совсем противоположно ее основным началам. Люди, думавшие так, получили название "западников". Они, как легко заметить, сошлись с теми современниками Петра, которые считали его земным богом, произведшим Россию из небытия в бытие.

Но не все люди 40-х годов думали так. Некоторые, принимая теорию мирового прогресса Гегеля, по чувству патриотизма возмущались его мнением, что германская цивилизация есть последняя ступень прогресса и что славянское племя есть неисторическое племя. Они не видели причины, почему прогресс должен остановиться на германцах; из истории они выносили убеждение, что славянство было далеко от застоя, имело свое историческое развитие, свою культуру. Эта культура была самостоятельна и отличалась от германской в трех отношениях: 1) На Западе, у германцев, христианство явилось в форме католичества и затем протестантства; на Востоке, у славян, - в форме православия. 2) Древнеклассическую культуру германцы восприняли из Рима в форме латинской, славяне - из Византии в форме греческой. Между той и другой культурой есть существенные различия. 3) Наконец, государственный быт в древне-германских государствах сложился путем завоевания, у славян, и у русских в частности, - путем мирным; поэтому в основании общественных отношений на Западе лежит вековая вражда, а у нас ее нет. Самостоятельное развитие этих трех начал составляло содержание древнерусской жизни. Так думали некоторые более самостоятельные последователи германской философии, получившие название "славянофилов". Наибольшего развития самостоятельная русская жизнь достигла в эпоху Московского государства. Петр нарушил это развитие. Он своей насильственной реформой внес к нам чуждые, даже противоположные начала западной германской цивилизации. Он повернул правильное течение народной жизни на ложную дорогу заимствований. Он не понимал заветов прошлого, не понимал нашего "национального духа". Чтобы остаться верным этому национальному духу, мы должны отречься от чуждых западноевропейских начал и возвратиться к самобытной старине. Тогда, сознательно развивая национальные наши начала, мы своей цивилизацией можем сменить германскую и станем в общем мировом развитии выше германцев.

Таковы воззрения славянофилов. Петр, по их мнению, изменил прошлому, действовал против него. Славянофилы ставили высоко личность Петра, признавали пользу некоторых его дел, но считали его реформу не национальной и вредной в самом ее существе. У них, как и у западников, Петр был лишен всякой внутренней связи с предшествовавшей ему исторической жизнью.

Вы, конечно, уже заметили, что ни одно из рассмотренных нами воззрений на Петра не было в состоянии указать и объяснить внутреннюю связь его преобразований с предыдущей историей. Даже Карамзин не шел далее смутного намека. Эту связь Петра с прошлым уловил чутьем в 40-х годах Погодин, но не ранее как в 1863 г. он мог высказать об этом свои мысли. Причиной этому был отчасти недостаток исторического материала, отчасти отсутствие у Погодина цельного исторического миросозерцания.

Такое миросозерцание было внесено в наши университеты в конце 40-х годов, когда Погодин уже кончил свою профессорскую деятельность. Носителями новых исторических идей были молодые ученые, воззрения которых на нашу историю в то время назывались "теорией родового быта". Впоследствии же эти ученые стали известны под собирательным именем "историко-юридической школы". Они первые установили мысль о том, что реформы Петра явились необходимым следствием всего исторического развития русской жизни. Мы уже знаем, что воспитались эти ученые под влиянием германской философии и исторической науки. В начале нашего века историческая наука в Германии сделала большие успехи. Деятели так называемой германской исторической школы внесли в изучение истории чрезвычайно плодотворные руководящие идеи и новые, точные методы исследования исторического материала. Главной мыслью германских историков была мысль о том, что развитие человеческих обществ не есть результат случайностей и единоличной воли отдельных лиц, напротив, что это развитие совершается, как развитие организма, по строгим законам, ниспровергнуть которые не может сила человека. Первый шаг к такому воззрению сделал еще в конце XVIII в. Фр. Авг. Вольф в своем труде. За ним последовали историки - Нибур и Готфрид Миллер, занимавшиеся историей Рима и Греции, историки-юристы Эйхгорн (историк древнегерманского права) и Савиньи (историк римского права). Их направление создало в Германии в половине XIX в. блестящее положение исторической науки, под влиянием которой сложились и наши ученые. Они усвоили себе все выводы и воззрения немецкой исторической школы. Некоторые из них увлекались и философией Гегеля. Хотя в Германии точная и строго фактическая историческая школа не всегда жила в ладу с метафизическими умствованиями Гегеля и его последователей, тем не менее историки и Гегель сходились в основном воззрении на историю как на закономерное развитие человеческих обществ. И историки, и Гегель отрицали случайность, и их воззрения поэтому могли ужиться в одной личности.

Эти воззрения и были приложены к русской истории нашими учеными. Первыми сделали это в своих лекциях и печатных трудах профессора Московского университета С. М. Соловьев и К. Д. Кавелин. Они думали показать в русской исторической жизни органическое развитие тех начал, которые были даны первоначальным бытом нашего племени. Они полагали, что главным содержанием нашей исторической жизни была естественная смена одних форм жизни другими. Подметив порядок этой смены, они надеялись найти законы нашего исторического развития. По их мнению, государственный порядок окончательно установлен у нас деятельностью Петра Великого. Петр Великий своими реформами отвечал на требования национальной жизни, которая к его времени развилась уже до государственных форм бытия. Стало быть, деятельность Петра вытекла из исторической необходимости и была вполне национальна.

Так, в первый раз была установлена органическая связь преобразований Петра с общим ходом русской истории. Нетрудно заметить, что эта связь - чисто логическая, лишенная пока фактического содержания. Непосредственного исторического преемства между Русью XVII в. и эпохой Петра в первых трудах Соловьева и Кавелина указано не было. Это преемство вообще долго не давалось нашему ученому сознанию.

Стараясь сыскать это непосредственное преемство, как сами Соловьев и Кавелин, так и их последователи историки-юристы, обращаясь к изучению допетровской эпохи, склонны были думать, что Россия в XVII в. дожила до государственного кризиса. "Древняя русская жизнь, - говорит Кавелин, - исчерпала себя вполне. Она развила все начала, которые в ней скрывались, все типы, в которых непосредственно воплощались эти начала. Она сделала все, что могла, и, окончив свое призвание, прекратилась". Петр вывел Россию из этого кризиса на новый путь. По мнению Соловьева, в XVII в. наше государство дошло до полной несостоятельности, нравственной, экономической и административной, и могло выйти на правильную дорогу только путем резкой реформы ("История", т. XIII). Эта реформа пришла с Петром. Так судили о XVII в. и многие другие исследователи. В обществе распространился взгляд на Московскую Русь как на страну застоя, не имевшую сил для прогрессивного развития. Эта страна дожила до полного разложения, надо было крайнее усилие для ее спасения, и оно было сделано Петром. Таким образом, преобразования Петра представлялись естественной исторической необходимостью, они были тесно связаны с предыдущей эпохой, однако только с темными, отрицательными ее сторонами, только с кризисом старого строя.

Но такое понимание исторического преемства между старой Русью и реформой в последние десятилетия заменилось другим. Новую точку зрения внес в науку тот же Соловьев. Необходимо заметить, что его взгляды на реформу Петра с самого начала его научной деятельности отличались некоторой двойственностью. В одной из ранних своих статей ("Взгляд на историю установления государственного порядка в России", 1851 г.), говоря о критическом положении Московского государства в XVII в., Соловьев не ограничивается только указанием на явление этого кризиса, но замечает, что государи XVII в. для удовлетворения новых нужд государства начали ряд преобразований. "В течение XVII в., - говорит он, - явно обозначились новые потребности государства, и призваны были те же средства для их удовлетворения, которые были употреблены в XVIII в. в так называемую эпоху преобразований". Таким образом Петр не только получил от старого порядка одно сознание необходимости реформ, но имел предшественников в этом деле, действовал ранее намеченными путями. Словом, он решал старую, не им поставленную задачу, и решал ранее известным способом. Позднее Соловьев блистательно развил такой взгляд в своих "Чтениях о Петре Великом" в 1872 г. Здесь он прямо называет Петра "сыном своего народа", выразителем народных стремлений. Бросая общий взгляд на весь ход нашей истории, он следит за тем, как естественно развивалось у наших предков сознание бессилия, как постепенно делались попытки исправить свое положение, как постоянно стремились лучшие люди к общению с Западом, как крепло в русском обществе сознание необходимости перемен. "Народ собрался в дорогу, - заканчивает он, - и ждал вождя"; этот вождь явился в лице Петра Великого.

Высказанный после долгого и пристального изучения фактов, этот взгляд Соловьева поражает и глубокой внутренней правдой, и мастерством изложения. Не один Соловьев в 60-х и 70-х годах думал так об историческом значении реформы (вспомним Погодина), но одному Соловьеву удалось так убедительно и сильно формулировать свой взгляд. Петр - подражатель старого движения, знакомого Древней Руси. В его реформе и направление, и средства не новы - они даны предшествовавшей эпохой. Нова в его реформе только страшная энергия Петра, быстрота и резкость преобразовательного движения, беззаветная преданность идее, бескорыстное служение делу до самозабвения. Ново только то, что внес в реформу личный гений, личный характер Петра. Такая точка зрения дала теперь полное историческое содержание мысли об органической связи реформы Петра с общим ходом русской жизни. Эта мысль, как я указал, явилась у нас чисто логическим путем, как априорный вывод из общего исторического созерцания некоторых ученых. В трудах Соловьева этот исторический вывод получил твердое основание; реформа Петра, так сказать, конкретно связалась с предыдущими эпохами.

Развивая общее наше историческое сознание, идея Соловьева дала направление и многим частным историческим исследованиям. Исторические монографии о XVII в. и времени Петра констатируют теперь связь преобразований с предыдущими эпохами и в отдельных сферах древнерусской жизни. В результате таких монографий является всегда одинаковый вывод, что Петр непосредственно продолжал начинания XVII в. и оставался всегда верен основным началам нашего государственного быта, как он сложился в XVII в. Понимание этого века стало иным. Недалеко то время, когда эпоха первых царей Романовых представлялась временем общего кризиса и разложения, последними минутами тупого застоя. Теперь представления изменились: XVII век представляется веком сильного общественного брожения, когда сознавали потребность перемен, пробовали вводить перемены, спорили о них, искали нового пути, угадывали, что этот путь в сближении с Западом, и уже тянулись к Западу. Теперь ясно, что XVII век подготовил почву для реформы и самого Петра воспитал в идее реформы. Увлекаясь этой точкой зрения, некоторые исследователи склонны даже преуменьшать значение самого Петра в преобразованиях его эпохи и представлять эти преобразования как "стихийный" процесс, в котором сам Петр играл пассивную роль бессознательного фактора. У П. Н. Милюкова в его трудах о петровской реформе ("Государственное хозяйство России в первой четверти XVIII в. и реформа Петра В." и "Очерки по истории русской культуры") находим ту мысль, что реформа часто "из вторых рук попадала в сознание преобразователя", бессильного удержать ход дела в своем распоряжении и даже понять направление событий. Нечего и говорить, что такого рода взгляд есть крайность, не разделяемая последующими исследователями преобразований (Н. П. Павлов-Сильванский, "Проекты реформ в записках современников Петра В.").

Итак, научное понимание Петра Великого основывается на мысли, полнее и справедливее всего высказанной Соловьевым. Наша наука успела связать Петра с прошлым и объяснить необходимость его реформ. Факты его деятельности собраны и обследованы в нескольких ученых трудах. Исторические результаты деятельности Петра, политической и преобразовательной, тоже не один раз указаны. Теперь мы можем изучить Петра вполне научно.

Но если наша историческая наука пришла к воззрению на Петра, более или менее определенному и обоснованному, то в нашем обществе еще не выработалось однообразного и прочного отношения к его преобразованиям. В текущей литературе и в обществе до сих пор крайне разнообразно судят о Петре. Продолжаются время от времени немного запоздалые споры о степени национальности и необходимости Петровых реформ; подымается довольно праздный вопрос о том, полезна или вредна была реформа Петра в ее целом. Все эти мнения, в сущности, являются видоизмененными отголосками исторически слагавшихся воззрений на Петра, которые я старался изложить в хронологической последовательности.

Если мы еще раз мысленно переберем все старые и новые взгляды на Петра, то легко заметить, как разнообразны они не только по содержанию, но и по тем основаниям, из которых вытекали. Современники и ближайшее потомство Петра, лично задетые реформой, судили о нем неспокойно: в основании их отзывов лежало чувство или крайней любви, или ненависти. Чувство столько же руководило и теми людьми XVIII в., которые, как Щербатов, грустно смотрели на развращение современных нравов и считали его плохим результатом резкой реформы. Все это - оценки скорее всего публицистического характера. Но в основе карамзинского взгляда лежало уже отвлеченное моральное чувство: ставя Ивана III выше Петра, он насильственные приемы Петра при проведении преобразований осуждал с высоты моральной философии. В воззрениях западников и славянофилов наблюдаем опять новое основание - отвлеченное мышление, метафизический синтез. Для них Петр менее - историческое лицо и более - отвлеченное понятие. Петр - как бы логическая посылка, от которой можно идти к тем или другим философским заключениям о русской истории. От влияния метафизики не свободны и первые шаги исследователей историко-юридической школы; но фактическое изучение нашей истории, которое производилось ими очень добросовестно, дало нашим ученым возможность избавиться от предвзятых доктрин. Руководимые фактами, стремясь к строго научному выводу, они создали научное отношение к эпохе Петра Великого. Это научное отношение будет, конечно, далее развиваться в нашей науке. Но уже теперь плодом его является возможность основательно и свободно судить о Петре. Его личность не оторвана от родной его почвы, он для нас уже не Бог и не антихрист, он - определенное лицо, с громадными силами, с высокими достоинствами, с человеческими слабостями и недостатками. Мы теперь вполне понимаем, что его личность и пороки - продукт его времени, а его деятельность и исторические заслуги - дело вечности.

Положение московской политики и жизни в конце XVII века

Теперь нам следует уяснить себе, что застал и с чего должен был начать Петр Великий. Иначе говоря, следует ознакомиться с положением московской политики и жизни в конце XVII в. Однако общий обзор этого положения завлек бы нас очень далеко. Не все подробности допетровской эпохи имеют для нас к тому же одинаковую важность: мы интересуемся лишь тем, что относится к государственной реформе Петра. Поэтому наш обзор XVII в. мы должны приноровить к таким рубрикам, на какие мы потом по делим различные факты деятельности Петра. Нетрудно за метить, что главных сторон его деятельности две: 1) он дал России новое политическое положение в среде европейских государств и 2) реформировал в большей или меньшей степени государственное устройство и управление. По этим рубрикам и рассмотрим кратко факты XVII в.

1) Внешняя политика Москвы до Петра руководилась не случаем, а весьма древней исторической традицией. Еще в XIII в. создались те обстоятельства, которые направляли в течение многих веков и внешние стремления русского племени и государства, и их внутреннюю организацию. Вначале XIII в. на восточных берегах Балтийского моря появляются немцы; они теснят литовские племена, а вместе с тем становятся врагами и для Руси (Псков и Новгород). В то же время начинается и движение шведов на Русь. Пол влиянием опасности от немцев племена литовские организуются политически и, соединенные Миндовгом, выступают на сцену истории как враждебное Руси княжество. Литва подчиняет себе юго-запад Руси и грозит ее северо-востоку. На юго-востоке в то же время образуется Золотая Орда, и ее иго начинает тяготеть над северо-восточной Русью. Таким образом, почти одновременно, с трех сторон великорусское племя было окружено врагами, действовавшими наступательно. Главной задачей племени стала поэтому самозащита, борьба не за свободу (она была отнята татарами), а за историческое существование, за целость племени и религии. Эта борьба продолжалась сотни лет. Благодаря ей племя должно было принять чисто военную государственную организацию и постоянно воевать "на три фронта", как выразился один исследователь.

Эта борьба и направляла всю внешнюю политику Московского государства, с его начала до конца, до Петра Великого. Можно сказать, что много содержания эта политика не имела: с ближайшими соседями Москва ведет постоянную традиционную борьбу, в сношениях же с дальними европейскими странами ищет увеличения средств для этой борьбы. Ко времени Петра борьба эта привела уже Русь к громадным политическим успехам, но задача - достижение полной безопасности и естественных границ - еще не была выполнена. По отношению к различным врагам достигнуты были неодинаковые успехи.

Татары с XIII в. в качестве полных господ владели северовосточной Русью. Но их отношение к покоренной Руси и явное отсутствие (вопреки мнению некоторых ученых) сильного непосредственного гнета позволяли Руси крепнуть и сливаться в одно могущественное государство. Впервые это государство попробовало восстать на татар на Куликовом поле (1380), и попытка, будучи удачной, подняла национальное самосознание Руси и содействовала дальнейшему усилению Москвы. Параллельно этому усилению шло внутреннее разложение Орлы. Она слабела, и Москве не нужно было второй Куликовской битвы, чтобы свергнуть иго (1480) Орда распалась, ига не стало: но борьба с татарами за целость границ и безопасность жителей продолжалась. Вместо одной Орды появилось несколько, хотя и более слабых, чем прежняя. Москве нужно было их покорить, чтобы достичь своей безопасности. И пот Иван Грозный покоряет Казанскую и Астраханскую орды (1552-1556), Его советники желают, чтобы он покорил и Крымскую. Но ум Грозного понимал, что Москве не сладить с Крымом (так же думал и талантливый Стефан Баторий, когда стал королем Польши). Москву от Крыма отделяли труднопроходимые степи; кроме того, Крым был подчинен сильной тогда Турции, с которой воевать боялись не одна Москва. Вот почему Крымская Орда жила до конца XVIII в. В XVII в., после Грозного, Москва вела с Крымом беспрерывную пограничную войну (подробности ее очень любопытны) и каждое лето готовила войска на южных своих границах для защиты от татарских набегов. Но кроме оборонительных мер Москва действовала против Крыма и тем, что все более и более занимала южную степь своими крепостями и людьми. Она, таким образом, наступала на татар. Развитие казачества на нижнем Дону в XVI I в. создало для Москвы новую боевую силу; уже в первой половине XVII в. казаки взяли турецко-татарскую крепость Азов, но не смогли удержать ее за собой. Присоединение Малороссии еще более подвинуло Москву к Крыму, и в самом конце XVII в. (1687-1689) московские войска впервые предпринимают походы на самый Крым. Однако удачи еще не было - мешала степь. На этом и остановилась московская политика перед Петром. Стефан Баторий в XVI в. думал, а казаки в XVII в. делом доказали, что Азов был слабейшим пунктом татар и турок, их повелителей, на юге нынешней России; Петр, своими глазами уже видевший неудачный исход походов на Крым князя В. В. Голицына, направил свои силы не на Крым, а на Азов. Стало быть, Петр продолжал традиционную политику Москвы. В отношении татар Москва достигла больших успехов до Петра. Петр же ими воспользовался.

Литва в первые два века своего существования (до смерти Витовта) энергично наступала на Русь и завладела массой русских земель, отчего и сама получила характер государства, по населению и культуре более всего русского. В исходе XIV в. она была династически соединена с Польшей, и результатом соединения явилось сильное польско-католическое влияние. Протест против него русско-православного населения повел к внутренней борьбе в Литве. Эта борьба ослабила Литву, но не устранила польского влияния, которое в XVI в. восторжествовало: Литва стала нераздельной частью Польши (1569 г.). До Витовта Москва уступала Литве, а после него вскоре роли переменились: сильные московские государи Иван III и Василий III начинают отбирать от Литвы русские области и заявляют притязание на все русские земли, которые принадлежали Литве. Москва, таким образом, не без успеха перешла в наступление против Литвы. Но окончательное соединение в XVI в. Литвы с Польшей поставило против Москвы и Польшу. Соединенным их силам Москва при Иване Грозном должна была уступить: борьба Ивана против Стефана Батория была неудачна. Еще хуже для Москвы было время московской смуты начала XVII в., когда поляки владели самой Москвой. Но когда их оттуда вытеснили и Московское государство оправилось от смуты, оно в половине XVII в. (с 1654 г.) начинает старую борьбу за русские, подчиненные Польше земли; царь Алексей Михайлович принимает в подданство Малороссию, ведет необыкновенно трудную войну за нее и оканчивает блестящей победой. Ослабевшая Польша и после царя Алексея продолжает уступать Москве: миром 1686 г. она отдает Москве навеки то, что временно уступила царю Алексею Михайловичу. Отношения, созданные этим миром 1686 г., унаследовал Петр; при нем ясно политическое преобладание России над Польшей, но историческая задача - освобождение от Польши русских земель - не закончена ни до него, ни при нем. Она передана XVIII веку.

Немцы и шведы отняли от Литвы и Руси восточные берега Балтийского моря. Хотя Новгород и владел берегом Финского залива, но, не имея удобных гаваней, зависел в своей западной торговле от немцев. Подчинив Новгород и наследовав все его политические отношения, Москва почувствовала зависимость от немцев: хотя она прогнала ганзейских купцов и уничтожила их торговлю на Руси, однако зависимость осталась, торговое влияние перешло к ливонским купцам. Преследуя свои торговые выгоды, Ливония враждебно относилась к русской торговле. Враждебна она была вообще к Руси как к сильной и опасной соседке. Она старалась поставить крепкую стену между Русью и Западной Европой, зная, что усвоение Русью образованности удвоит ее политические силы. Но и Русь понимала это значение западной образованности и знала, что лучший путь для сближения с Западом - Балтийское море (Белое море лишено большого значения в этом отношении благодаря географическим условиям). В XVI в. Иван Грозный, пользуясь внутренней слабостью Ливонии, объявил ей войну с ясной целью завладеть берегами моря.

Ливония не выдержала войны и распалась, часть ее отдалась Польше, часть Швеции. Иван Грозный не мог вынести борьбы с этими державами и потерял не только завоевания, но и свои города (1582-1583). Эти города вернул Борис Годунов, но в смутное время они снова были заняты шведами и, по договору со шведами 1617 г., Московское государство было совершенно отрезано от Балтийского моря. Этим, как сказано выше, гордился король Густав Адольф. В XVII в. сперва слабая, а потом занятая войнами с Польшей Русь не могла сделать решительного шага к Балтийскому морю. Однако мысль о необходимости этого шага не умирала, а была передана Петру, который и воплотил ее в дело. В этом отношении Петр считал себя прямым преемником Грозного.

Наш краткий обзор внешней политики Московского государства показывает, что, преследуя исконные свои задачи, эта политика ко времени Петра сделала большие, но неравномерные успехи. Более успешно направлялась она против татар, но менее успешно - против шведов, наследовавших немцам на берегах Балтийского моря. Конечного разрешения своих задач Москва не достигла. Атак как эти задачи были не случайными затеями того или другого политического деятеля, а насущными потребностями нашего племени, вытекшими из вековых условий его жизни, то они и при Петре требовали своего конечного решения с такой же силой, как и до него. Вот почему Петр и обратил большое внимание на эти задачи. Далее мы увидим, что наибольшее усилие он употребил именно там, где наименее успешно действовали до него, т. е. в борьбе за Балтийское море.

2. В государственное устройство и управление XVII в. Петр, по общепринятому мнению, внес своей деятельностью существенные изменения. При ознакомлении с особенностями этого устройства до Петра вы выносите представление о Московском государстве как о таком, в котором единодержавная власть государя достигла неограниченной полноты прав. Группируя все отрасли управления непосредственно вокруг себя, эта власть создала весьма сильную централизацию управления, возлагая все важнейшие его функции на московские учреждения (приказы и думу Боярскую). Однако при такой централизации управление не было приведено в стройную систему прочных учреждений и не совершалось на основании каких-либо неизменных законоположений. Применяясь к удобствам чисто случайным и внешним, государи управляли Московским государством по так называемой "системе поручений". Они передавали какой-либо круг дел непосредственно в ведение доверенного лица; смотря по своим способностям, это лицо могло совместить под своей властью несколько ведомств. Самое ведомство создавалось случайно: в одном ведомстве сталкивались самые разнородные дела, с другой стороны, разные ведомства, друг другу не подчиненные, ведали один и тот же предмет управления. Такое смешение ведомств сложилось исторически и было обусловлено именно этой системой поручений. Не будучи связаны в стройную систему, все ведомства очень легко поддавались изменениям и часто их вызывали (очерк московского управления см. у Владимирского-Буданова "Обзор истории русского права" и у А. Д. Градовского "Высшая администрация в России и генерал-прокуроры"). Строгого разграничения функций не было и в отношениях церкви и государства: государственная власть часто действовала в сфере церковного управления как помощница иерархии; в свою очередь, церковная администрация ведала некоторые разряды светских лиц, а церковный суд часто ведал дела светского характера. Однако такая путаница ведомств и отсутствие цельных и прочных учреждений не может считаться признаком государственного разложения: "Система централизационная может обойтись без прочных институтов; она может, подобно Москве, держаться системой поручений. В государственном управлении не будет единства, контроля, отношения будут запутаны, но она будет существовать, сильная своей близостью к верховной власти" (А. Д. Градовский, "Высш. адм. в России", 14).

Таково было положение управления. Всматриваясь в основные черты общественного строя XVII в., мы заметим, что при полном отсутствии воинственных вкусов общество московское тем не менее усвоило себе воинскую организацию. Высшие классы его представляли собой государственное ополчение: каждый дворянин был обязан участвовать в нем. Средние слои общества - посадские люди - несли некоторые военные повинности, но главнее всего - денежную повинность, "тягло", предназначаемое на покрытие военных издержек государства. Низшие классы - крестьянство - частью участвовали в тягле, частью личным трудом обеспечивали экономическое положение Дворянства и тем давали ему возможность нести государственную службу. Каждое сословие, таким образом, определяло свое государственное положение тем или другим видом государственной повинности, а не составом своих прав (отсюда и вопрос о том, можно ли древне-русские общественные классы считать сословиями). Гарантий исправного отбывания повинностей государственная власть искала в целом ряде стеснительных мер по отношению к тому или другому сословию. Эти меры известны под общим термином "крепости", или "прикрепления". Дворянство было прикреплено к службе, а по службе - к тому городу, в уезде которого находилась земля дворянина. Посадское городское население было прикреплено к тяглу (подати), а по тяглу - к той общине, вместе с которой посадскому приходилось платить. Крестьяне были прикреплены к земле, с которой платили подать, и к лицу землевладельца, которому служили личным трудом. Благодаря этому прикреплению к государственным повинностям организация сословий направлена была в государственных интересах. Местные сословные союзы, городские и сельские податные общины имели финансовый характер: весь смысл их существования сводился к разверстке податей между членами общин и к круговой поруке в их уплате. Дворянство же в своих местных городских обществах не имело почти совсем внутренней организации. Лишь изредка, как остатки учреждений XVI в., встречались общины с полным самоуправлением. Таким образом, можно сказать, что в XVII в. в Московском государстве не было самостоятельных общественных союзов, не обусловленных государственными повинностями.

Таковы те отличительные черты, которые выступают при первом знакомстве с Московским государством в XVII в. Если мы в системе ознакомимся с фактами государственного устройства и управления того времени, то получим такую схему: во главе государства стоит государь, лицо которого является источником всякой власти - законодательной, судебной и исполнительной. Он считается и верховным покровителем церкви. Церковный собор 1666-1667 гг. прямо признал главенство власти государевой над властью патриаршей. Если иногда и кажется, что власть патриарха стоит рядом с верховной, как было при патриархе Филарете и патриархе Никоне, то это историческая случайность и следствие благоволения государя к патриарху. На деле московские государи пользуются безусловным самодержавием, но законодательство еще не определяет существа их власти до самой эпохи Петра.

Рядом с верховной властью до второй половины XVII в. стояли Земские соборы, являвшие собой совет представителей всей земли. Исторические условия русской жизни ставили государственную власть в XVII в. в тесное единение с представителями земщины. Патриархальный оттенок государственного строя, сохранявшийся в XVII в., лишает возможности точно определить юридический характер наших представительных собраний: они одинаково далеки и от ограничительных, и от совещательных собраний на Западе. Авторитет их постановлений вполне сливался с авторитетом верховной власти; их постановления в безгосударное время (начало XVII в.) имели силу закона, а при государях получали такую силу согласием государя. Необходимо только заметить, что название Земских соборов "общеземскими" или "всесословными" не всегда точно: они и составом, и деятельностью не отражали в себе всех классов общества. Крестьянство бывало на них чрезвычайно редким гостем, податные классы представлялись менее полно, чем высшие служилые. Деятельность соборов никогда не преследовала узких сословных интересов и не была эгоистична, но силой исторических обстоятельств приводила к лучшему обеспечению интересов средних слоев общества (дворян и посадских), которые составляли в тот момент главную политическую силу страны. Соборы прекратились задолго до Петра (с 1653 г. их не видно; в 1682 г. были две сословных комиссии земских представителей, но они не соединились в собор). Стало быть, нельзя причины их прекращения видеть в Петре, как это делают некоторые писатели.

Земские соборы были случайным, экстренным органом, помогавшим верховной власти в деле управления. Таким же, но постоянным органом была Боярская дума. Историки этого учреждения отмечают несколько моментов в историческом развитии Боярской думы. В XV и XVI вв., как доказывает В. О. Ключевский, дума стала оплотом политических притязаний, возникших в московском боярстве в то время, когда в это боярство вошла масса удельных князей, перешедших на службу к московскому князю. Эти князья полагали, что в силу своего происхождения и прежних прав самостоятельной власти они могут соправительствовать с московскими государями. Однако эти последние не стояли на такой точке зрения и понимали служилых князей, как своих простых слуг. Вследствие этого между боярством и московскими государями произошел в XVI в. ряд недоразумений, завершившихся казнями Ивана Грозного. Однако и при Грозном боярство составляло строго аристократический класс, наполнявший думу почти исключительно своими членами. Но вследствие гонения Ивана IV и последующего смутного времени княжеское боярство вымерло (Мстиславские, Шуйские, Бельские и др.), частью же обеднело и сошло в низшие слои придворной знати (Хованские, отчасти Голицыны, Ростовские и др.). Вместе с тем стали по личным заслугам и качествам возвышаться и неродовитые люди. В XVII в., таким образом, правящий класс стал более демократическим. И дума Боярская в это время не наполнена только родовитейшими людьми, но состоит, по выражению Ключевского, "из старших членов боярских фамилий и из выслужившихся приказных дельцов". В XVI в. дума была политическим органом притязательного боярства, в XVII в. она стала главным правительственным учреждением, простым советом государя. Этот боярский совет ведал все стороны государственной жизни: вырабатывал законодательные формы, являлся высшей инстанцией судебной и центральным административным учреждением, наконец, ведал все дипломатические сношения. В XVII в. судебная деятельность думы была сосредоточена в особой думской комиссии, которая носила название Расправной палаты и состояла из членов думы. Кроме этой палаты, других постоянных комиссий или департаментов дума не имела, а все дела решала в общих заседаниях. Как ни изменялся сословный состав думы в XVI и XVII вв., ее чиновный состав был неизменен. Члены думы делились на два разряда лиц: более аристократический, или боярство, и более демократический, или думных людей. Боярство делилось на два чина - бояр и окольничьих, думные люди тоже на два - думных дворян и думных дьяков. Эти четыре чина были высшими чинами Московского государства. С таким составом и характером деятельности дума дожила до времени Петра и действовала как главная пружина управления еще в первые годы его царствования.

Думе были подчинены органы центрального управления - приказы. Число их не было постоянным (от 40 до 50), системы в распределении ведомств не соблюдалось, поэтому однородные дела ведались различными приказами, и редкие приказы простирали свою деятельность на все государство. Ведомство каждого приказа создавалось довольно случайно вследствие исторически создавшейся потребности в новом органе. В основании ведомства приказа полагались поэтому разнообразные предметы управления. Одни приказы ведали во всех отношениях известную местность государства (Сибирский приказ, Костромская четь и др.); другие ведали известный разряд лиц (Приказ холопий - холопов, Стрелецкий - стрелецкое войско и т. д.); третьи, наконец, заведовали определенным родом дел (Разбойный - уголовной юстицией, приказ Большой казны - финансами, Разрядный - военными делами, Посольский - дипломатическими сношениями и т. д.). Рядом с крупными приказами (вроде упомянутых) стояли мелкие, вроде Аптекарского - ведавшего придворно-медицинскую часть, Каменного - наблюдавшего за каменными постройками. Наконец, одинаковым устройством с приказами пользовались те дворцовые учреждения, которые носили характер домашних хозяйственных контор государевой семьи (мастерские палаты, панихидный приказ). Вся эта масса разнородных спутанных приказов тяготила уже в XVII в. московское правительство. Оно стремилось упорядочить и упростить свое центральное управление и достигало этого отчасти двумя путями: соединением однородных приказов и подчинением нескольких мелких одному крупному. При этих соединениях отдельные приказы, однако, сохранили свою особую внутреннюю организацию, и соединение имело, таким образом, внешний характер. Организация всех приказов была приблизительно одинакова. Они состояли из присутствия и канцелярии. Присутствие состояло из начальника приказа (часто члена думы) и "товарищей". Они назывались судьями и были подчиненными по отношению к начальнику, поэтому, будучи по форме коллегиальным, приказное присутствие на деле таковым не было: дела решались не большинством присутствующих, а по усмотрению старшего. В мелких приказах не было и коллегиальной формы: дела ведал один начальник, без товарища. Канцелярия состояла из подьячих под начальством дьяков; численность и тех и других зависела от размеров приказной деятельности.

В зависимости от приказов была вся волостная администрация. В XVII в. выработался, наконец, в Московском государстве однообразный тип местного управления - воеводское управление. В городах и их уездах назначаемые из московских приказов (почему местное управление и называлось приказным) воеводы совмещали в своем лице и военную, и гражданскую власть. Они являлись, как гражданская власть, и администраторами, и судьями. Все стороны местной жизни подлежали их ведению.

Воеводы имели свою канцелярию ("Приказная изба") и, если ведали большой город и уезд, то имели "товарищей" в виде "меньших", "вторых" воевод или дьяков. Руководствуясь инструкцией приказа, воевода пользовался большой властью в своем городе и в то же время вполне зависел от приказа. Следя за деятельностью воевод в XVII в., можно сказать, что к концу века их власть росла по отношению к населению, и круг деятельности увеличивался. Правительственный элемент в областях, таким образом, приобретал все больше значения; установленное же в XVI в. самоуправление суживалось все более и более; но отношения приказного управления и земских властей в течение всего XVII века оставались неупорядоченными, и эта задача внесения порядка выпала на долю уже Петра.

Население принимало участие в местном управлении следующим образом. Во-первых, оно из тяглых слоев своих поставляло выборных людей в полное распоряжение администрации в качестве ее помощников для сбора казенных доходов (голова и целовальники таможенные, кабацкие и др.). Во-вторых, все классы населения известного уезда выбирали "губного старосту" и его помощников для ограждения безопасности и преследования уголовных преступлений в уезде. Выбранный и обеспечиваемый земщиной, губной староста поступал под начальство какого-либо московского приказа, исполнял его инструкции, был обязан отчетом и ответственностью приказу, а не избирателям. Все это делало его из власти земской властью правительственной, сообщало ему одинаковый характер с воеводой. Московское правительство даже заменяло иногда воевод губными старостами, возлагая на них все обязанности воеводы (1661-1679). Институт губных старост распространен был во всем государстве, существуя рядом с воеводским управлением, и дожил до времени Петра. В-третьих, податные общины Московского государства для сбора податей и для заведования своими хозяйственными делами выбирали земских "старост". Это самоуправление существовало во всех общинах на пространстве всего XVII века. Сначала оно соединяло вместе и городских и сельских податных людей, но к концу XVII в. заметно отделение городских (посадских) общин от сельских (крестьянских). Это финансовое самоуправление находилось под контролем и воевод, и приказов. В-четвертых, наконец, со времени Ивана IV и до конца XVII в. в некоторых местностях (северных, по преимуществу) отсутствовало приказное управление и заменялось полным самоуправлением. Во главе управления в этих местностях стояли "излюбленные головы", иначе "земские судьи" с помощниками (сотскими, пятидесятскими и т. д.); их ведению подлежали суд, администрация и финансы в округе. Таких самоуправляющихся округов в XVII в. было очень немного, а в конце века они стали и совсем редкими архаизмами. Приказное управление вытеснило эту форму самоуправления из уездов и кое-где терпело в мелких общинах на так называемых черных землях.

В таком виде представляются нам формы московского управления перед началом реформы Петра. Для того чтобы закончить обзор государственного устройства и управления, следует еще сказать несколько слов о сословиях XVII в.

Дворянство допетровской эпохи представляется обыкновенно как класс лиц, обязанных государству личной (по преимуществу, военной) службой и обеспеченных за это государственной землей в виде больших или малых поместий. Земельное хозяйство дворянина было построено на труде зависимых от него крестьян. Находясь в такой политической и экономической обстановке, дворянство в XVII в. достигает ряда улучшений в своем быте. С одной стороны, с вымиранием и упадком старого боярства верхним слоям дворянства открывается доступ к высшим государственным должностям. Во второй половине XVII в. многие первостепенные правительственные лица выходят из рядов простого дворянства (Ордин-Нащокин). С другой стороны, экономическое положение дворянства лучше обеспечивается: законодательным путем крестьянство окончательно прикрепляется к земле и лицу землевладельца. (Уложением крестьяне прикрепляются окончательно к земле; в 60-х годах XVII в. побег крестьянина считается преступлением и за него назначается законная кара, а практика в течение всего XVII века развивает обычай, показывающий, что крестьянин прикреплен не только к земле, но и к лицу владельца; этот обычай - продажа крестьян без земли). Вместе с тем права дворян на поместья постоянно растут, расширяется право распоряжения поместьем, поместье делается наследственным владением и очень сближается с наследственной собственностью дворян - вотчиной. Наконец, военная служба перестает быть исключительно повинностью дворян, образуется солдатское войско (рейтарские, драгунские и солдатские полки), состоящие из иностранцев и русских людей низших классов, в этом войске дворяне являются офицерами, и этим войском часто заменяются дворянские ополчения. Петр Великий уже застает дворянство в качестве высшего класса русского общества, из которого выходит весь состав высшей и низшей администрации. Прежний же высший класс - боярство - не дожил до Петра в старом родовитом составе и правительственном значении.

Городское население, в качестве особого замкнутого общественного класса, было сформировано только Уложением. Состоя из торговых и промышленных людей, этот класс возбуждал правительственные заботы во второй половине XVII в. Правительство старалось о развитии русской торговли и промыслов. Идеи меркантилизма, господствовавшие в то время на Западе, появились у нас: Ордин-Нащокин без сомнения был знаком с ними, и это отразилось в Новоторговом уставе 1667 г., который, заключая в себе законодательство о торговле и торговом классе, выказывал высокое понятие о торговле как факторе общественного благосостояния. Но развитию русской внешней торговли мешало отсутствие собственных гаваней, удобных сухопутных дорог и конкуренция иностранных купцов, которой не могли выдерживать русские. Промышленность же и внутренняя торговля в русских городах не могла развиваться успешно, потому что главные потребители - достаточные дворянские классы - или группировались в центре государства, в Москве, или были рассеяны по своим усадьбам и там сами производили все необходимое трудом и умением своих крестьян и холопов. Поэтому городская жизнь не могла быть развита, городское население не могло быть многочисленно. Только на севере государства (на Волге и на дороге к Архангельскому порту) встречаем богатые города как исключение.

Крестьянство, как уже было сказано, к концу XVII в. стало в полную зависимость от лица землевладельца. По отношению к последним оно мало чем отличалось от холопов в смысле подчиненности, но государство продолжало видеть в крестьянах общественный класс и облагало их податью. В то же время государство стремилось и холопов ввести в государственное тягло и на некоторые их разряды налагало государственные платежи. А владельцы холопов стали устраивать своих холопов на пашне и давали им во владение дворы. На деле в конце XVII в. и крестьяне владельческие, и холопы представляли из себя зависимость землевладельцев, обложенных государственной податью. Разница была только в юридической форме зависимости тех и других от их владельцев. Так, еще до Петра произошло полное сближение крестьянства с холопством. Но крестьяне, жившие на дворцовых (государевых) и черных (государственных) землях, были далеки от такого сближения: они составляли класс полноправных граждан, хотя и у них каждый был прикреплен к своей общине.

Вернуться к оглавлению

Далее читайте:

Платонов Сергей Федорович (биографические материалы).

ХРОНОС: ВСЕМИРНАЯ ИСТОРИЯ В ИНТЕРНЕТЕ

ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,

Редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании давайте ссылку на ХРОНОС