Петр Плетнев

-

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

XPOHOC

ВВЕДЕНИЕ В ПРОЕКТ

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА

ЭТНОНИМЫ

РЕЛИГИИ МИРА

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ

КАРТА САЙТА

АВТОРЫ ХРОНОСА

ХРОНОС:

В Фейсбуке

ВКонтакте

В ЖЖ

Twitter

Форум

Личный блог

Родственные проекты:

РУМЯНЦЕВСКИЙ МУЗЕЙ

ДОКУМЕНТЫ XX ВЕКА

ИСТОРИЧЕСКАЯ ГЕОГРАФИЯ

ПРАВИТЕЛИ МИРА

ВОЙНА 1812 ГОДА

ПЕРВАЯ МИРОВАЯ

СЛАВЯНСТВО

ЭТНОЦИКЛОПЕДИЯ

АПСУАРА

РУССКОЕ ПОЛЕ

Плетнев П.А.

АЛЕКСАНДР СЕРГЕЕВИЧ ПУШКИН

В. Тропинин. Пушкин. 1827 г.

Самая долговременная жизнь человека, который провел лучшие свои годы в тишине размышления, в деятельности почти неподвижной, в однообразной беседе с литераторами да с книгами, не может быть обильна любопытными собы­тиями. Она поучительна для некоторого числа изыскателей, преследующих всякое явление умственной жизни, чтобы прибавить несколько истин в науку о духе человека. В три­дцать семь лет и восемь месяцев жизни своей (с 26 мая 1799 по 29 января 1837) Пушкин, окончивший столько творений, возбудивших всеобщее внимание, не успел био­графии своей доставить заманчивости разнообразием [32] происшествий внешних. Но внутренняя жизнь, высказавшаяся в его сочинениях, богата поучительными событиями.

До исступления Пушкина в Царскосельский лицей (1811), вероятно, уже возбуждена была несколько деятель­ность его отроческого таланта. Отец его и дядя (известный стихотворец наш, Василий Львович Пушкин) издавна в дру­жеских находились сношениях с Дмитриевым (И. И.), Карамзиным и Жуковским. Но лицейская жизнь, где об­щество не изгоняло искренности, а соперничество не ослаб­ляло дружества, быстро и благотворно раскрыла его душу. Много было обстоятельств временных и местных, которые, при открытии лицея, необыкновенное сообщили движение умственной деятельности воспитанников. Участие государя императора и всей августейшей фамилии в их судьбе, глас­ность надежд, соединявшихся с судьбою сего заведения, тщательный выбор наставников, из которых один, едва переступил через порог лицея, как и дошагнул до блиста­тельной известности[1], новость самого помещения, где сла­ва громкого царствования Екатерины II звучала повсемест­но, — все поражало и чувства и воображение и ум счастли­вых пришельцев.

Пушкин, как ученик, не был из числа прилежных. Но едва ли не деятельнее всех занимался он чтением и собст­венными литературными работами. О лекциях Куницына, который преподавал нравственные науки, он вспоминал всегда с восхищением п лично к нему до смерти своей со­хранил неизменное уважение. В продолжение лицейской жизни написал он много стихотворений мелких; там же со­ставлен план Руслана и Людмилы и даже положено начало самой поэме. Из других его стихотворений, относящихся к этой эпохе, известны: Воспоминания в Царском Селе, К Лициншо, и ненапечатанное, но читанное им при выпус­ке на экзамене: Безверие. В одном из тогдашних журналов, без подписи сочинителева имени, печатаемы были все сочи­нения Пушкина, им писанные на 12, 13 и 14 году от рож­дения. К сожалению, он нигде не упомянул о них, не внес, как образчик лепетания детской музы, в собрание своих стихотворений — и они едва ли не погибли для по­томства[2]. [33]

Все товарищи, даже не занимавшиеся пристрастна литературою, любили Пушкина за его прямой и благород­ный характер, за его живость, остроту и точность ума. Честь, можно сказать, рыцарская, была основанием его по­ступков – и он не отступил от своих   понятий  о ней ни одного разу в жизни, при всех искушениях и переменах судьбы своей. Неизбалованный в детстве ни роскошью, на угождениями, он способен был переносить всякое лишение и чувствовать себя счастливым в самых стесненных обстоятельствах  жизни. Природа, кроме поэтического таланта наградила его изумительною памятью и проницательностию. Ни одно чтение, ни один разговор, ни одна минута размыш­ления не пропадали для него па целую жизнь. Его голова, как хранилище разнообразных сокровищ, была полна материалами для предприятий всякого рода. По-видимому,  рас­сеянный и невнимательный, он из преподавания своих профессоров уносил более, нежели товарищи. Но все отличные способности и прекрасные понятия о назначении человека и  гражданина не могли защитить  его от тех  недостатков, которые вредили его авторскому призванию. Он легко пре­давался излишней рассеянности. Не было у него этого по­стоянства  в  труде, этой любви к жизни созерцательной и стремления к высоким отдаленным целям. Он без малей­шего сопротивления уступал влиянию одной минуты и без сожаления тратил время на ничтожные забавы. К числу по­следних  надобно  отнести и сочинение  некоторых его  шу­точных стихотворении, которые он писал более для возбуж­дения веселости в товарищеском кругу, нежели по наклон­ности к этому роду. Таким образом он первоначально обя­зан  был  необходимыми  для  литератора   сведениями  более носпрпемлемостп  души  своей,   нежели  усилию и ревности характера. Пробыв шесть лет в лицее, он 1817 года в ок­тябре явился на новом поприще в Санкт-Петербурге. Незаб­венную  сцену  единственного свидания своего с Держави­ным,   который  присутствовал  на   лицейском   экзамене   при переходе   воспитанников  в   старший  класс,  он  сам   описал прекрасно.

На службу оп поступил в иностранную коллегию. Изве­стность о его таланте, дружба, уже связывавшая его с первыми писателями России, наконец светские отношения фамилии Пушкиных и Ганнибаловых (из последней происхо­дила мать его) доставили ему в столице все удовольствия, которых так жаждет молодость, и которые еще привлека­тельнее казались юноше с пылким сердцем, прожившему шесть лет в прекрасном, но все-таки затворничестве. Три [34] года, проведенные им в Санкт-Петербурге по выходе из ли­цея, отданы были развлечениям большого света и увлека­тельным его забавам. От великолепнейшего салона вель­мож до самой нецеремонной пирушки офицеров, везде при­нимали Пушкина с восхищением, питая и собственную и его суетность этою славою, которая так неотступно следовала за каждым его шагом. Он сделался идолом преимуществен­но молодых людей, которые в столице претендовали на от­личный ум и отличное воспитание. Такая жизнь заставила Пушкина много утратить времени в бездействии. Но всего вреднее была мысль, которая навсегда укоренилась в нем, что никакими успехами таланта и ума нельзя человеку в обществе замкнуть круга своего счастия без успехов в большом свете. Говоря о наших обществах, можно по мно­гим причинам согласиться в этом. Высшая образованность, жизнь непринужденная и удовлетворяющая требованиям светлого ума, вкус, верная оценка талантов, европейский горизонт известий и суждений — все это составляет у нас исключительную принадлежность большого света. Но ли­тератор невольно сделается виновным и перед собою и пе­ред потомством, если, для преходящих удовольствий, отдаст большому свету в жертву лучшие дары природы: мир души своей и независимость плодотворной мечты.

К счастию, Пушкин нашел средство жить и в мире поэ­зии и в прозе света. Большую часть дня утром писал он свою поэму, а большую часть ночи проводил в обществе, довольствуясь кратковременным сном в промежутке сих занятий. Над ним носились в эту эпоху образы созданий  Ариоста и Виланда. Их он вводил в сферу древней Руси, и таким образом начал выказываться свет национальной русской фантазии в литературном произведении с европей­скими формами. Жуковский, переселившийся тогда из Мо­сквы в Санкт-Петербург, соединял около себя все таланты. У него прочитывал Пушкин каждую новую песнь Руслана и Людмилы. На стихотворениях его, начиная с произведений двенадцатилетнего возраста, нигде не обозначилось ни од­ного признака, который бы напоминал поэтов наших осьмнадцатого столетия. Язык Пушкина есть плод переворота, произведенного Жуковским в стихотворном языке и его формах. В 1820 г. поэма Руслан и Людмила была кончена. Автор спешил оставить столицу, где успел наскучить рассеянностию. Жуковский, прощаясь с ним, подарил ему ли­тографированный тогда портрет свой и шутя написал на нем: «Ученику-победителю от побежденного учителя в вы­соко торжественный день окончания Руслана и Людмилы». [35] Много было журнальных толков во время оно о новой поэме. Все они, как ведется в журналах, не касаются суще­ственного в искусстве. Одни обращены на событие, другие на рифмы, третьи на фразы, четвертые на шутки и т. д. Никто не заметил, что это была первая на русском языке поэма, которую все прочитали, забывши, что до сих пор поэма и скука значили у нас одно и то же.

Между тем Пушкин переехал в Кишинев. Он опреде­лен был в канцелярию полномочного наместника Бессара­бии генерал-лейтенанта Инзова, в котором нашел он вни­мательного к себе и добродушного начальника. Отсюда началась, в некотором смысле, кочующая жизнь поэта, про­должавшаяся пять лет до возвращения его в псковскую отцовскую деревню Михайловское. Без этой жизни многого не нашли бы мы в стихотворениях Пушкина. Он оправдал одну известную истину, что для поэзии мало одного во­ображения: нужно сближение с природою и непосредствен­ное прикосновение к ее красотам. Поэт заговорил о предме­тах вдохновения своего языком определенным, отчетистым и ярким. Ему не нужно было придумывать картин для украшения произведений своих. Перед ним, во всей поразительности и неисчислимости, предстояли в натуре картины всех родов художнической красоты. Они властительно вол­новали ум его и очищали выражения от тех излишков и общностей, которые неизбежны в языке кабинетного писа­теля. Вся южная Россия, образующая великолепный амфи­театр с трех сторон Черного моря, в разных направлениях обозреваема была Пушкиным. Он брал поэтические дани и с кочующих племен Бессарабии, и с торговых пришельцев Одессы, и с классических развалин Тавриды, и с зеленею­щих волн Эвксина, и с диких вершин Кавказа. На горизон­те европейской поэзии ярко заблистала в это время звезда Байрона. Жадно, полный сочувствия, смотрел на нее Пуш­кин, вступая в новый период своей стихотворной деятельности.

В ответ на все отзывы петербургских критиков он при-» слал свой блестящий Эпилог- к поэме Руслан и Людмила, а вслед за ним и Кавказского Пленника (1822), который, До последнего издания в полном собрании его стихотворе­ний, четыре раза был перепечатываем (1822, 4, 8 и 1835), Между первою поэмою и новым произведением Пушкина ничего почти не было общего, кроме прекрасных стихов. Там все сочинено, то есть придумано, украшено, вырабо­тано; здесь большею частию все взято с оригинала. Юноше­ская игривость, классические замашки в размещении [36] кар тин и равновесии разнообразных красот заменены свежестию ощущений, однотонным, но верным голосом страсти, характерами, не вполне дописанными, но сильными и увле­кательными по своей новости и истине. Вот что в послед­ствии времени написал Пушкин сам об этой поэме своей: «В Ларсе нашел я измаранный список Кавказского Плен­ника, и, признаюсь, перечел его с большим удовольствием. Все это слабо, молодо, неполно: но многое угадано и выра­жено верно».

Великий талант, явление, столько раз повторявшееся перед людьми, но неразгаданное, необъясненное еще ни одним философом, чужд всякой наружной системы. В нем. однако ж, больше, нежели в уме обыкновенном, благотвор­ных начал, из которых постоянно развивается совершенство­вание духа. Даже надобно думать, что и система жизни его, как план достижения совершенства умственного, стройнее и правильнее, нежели все мелочные средства, придумывае­мые недальновидною расчетливостью. Талант есть высшая, натурально-систематическая деятельность души. По край­ней мере так мы принуждены изъяснять изумительные ус­пехи Пушкина в его искусстве посреди развлечений нового рода, непохожих на столичные, но тем не менее умерщвляю­щих видимую стройность занятий литератора. Во время поч­ти беспрерывных переездов своих, увлекаемый гостепри­имством, соблазнительным для пылких юношеских лет, по природе наклонный к поискам свежих впечатлений, столь восхитительных в роскошном южном краю, Пушкин успе­вал со всем знакомиться, что происходило в европейской литературе. Он даже нашел время выучиться тогда италь­янскому языку и отчасти испанскому. По выходе из лицея он знал только латинский, французский, английский и не­мецкий. Перебирая мелкие стихотворения, в это время им написанные, чувствуешь, что он не защитился ни от одного впечатления, которое дышало вдохновением. Сознавая не­обходимость идти беспрестанно за успехами времени и дей­ствовать соответственно не только силам своим, но и об­новляющемуся просвещению, он писал из Бессарабии: 

В уединении мой своенравный гений
Познал и тихий труд и жажду размышлений.
Владею днем моим; с порядком дружен ум.
Учусь удерживать вниманье долгих дум;
Ищу вознаградить в объятиях свободы
Мятежной младостью утраченные годы
И в просвещении стать с веком наравне. [37]

Другое из мелких его стихотворений, относящихся к это­му же времени, напитано и полнотою поэтических дум, и свежим еще чтением римского изгнанника-поэта, над мо­гилой которого он писал:

Овидий! я живу близ тихих берегов,
Которым изгнанных отеческих богов
Ты некогда принес и пепел свой оставил.
Твой безотрадный плач места сии прославил.
……………………………………………
Здесь, лирой северной пустыни оглашая,
Скитался я в те дни, как на брега Дуная
Великодушный Грек свободу вызывал:
И ни единый друг мне в мире не внимал;
Но чуждые холмы, поля и рощи сонны
И музы мирные мне были благосклонны.

Между тем, еще раз, он увлекся Байроном, и в духе его поэзии сгруппировал картину, для которой краски перед ним лежали на развалинах бахчисарайского дворца. Обая­тельный как волшебная музыка, этот род поэзии, едва скользящей по исторической истине и уносящей душу в иде­альную мечтательность, в царство какой-то прозрачной, не нашей жизни, увлек было всю Европу. Он в таком же от­ношении к поэзии вечной, то есть простой и истинной, как звуки самого лучшего инструмента к прекрасным звукам человеческого голоса. Пушкин, мужая в созданиях своих, скоро почувствовал потребность других совершенств. Бах­чисарайский фонтан свой он любил только, как воспомина­ние Тавриды, где все лелеяло и чувства его, и мысли, и са­мые часы отдохновения, там,

Где некогда, в горах, сердечной думы полный,

Над морем он влачил задумчивую лень.

Но роскошь описаний, новость картин, исторические наме­ки, противоположность характеров Заремы и Марии, слад­козвучие этих неслыханных стихов доставили поэме удиви­тельный успех. Ее издавали несколько раз (1824, 1827, 1830 и 1835), переписывали и выучивали наизусть. К периоду стран­нической жизни поэта (1824) относится еще небольшое со­чинение, названное им Цыганы (изд. 1827 и 1835). Оно изумило всех отчетливостию создания, простотою действия и языком, до такой степени обрезанным и точным, что едва ли найдется во всем произведении эпитет или слово, кото­рое бы показывало усилие художника. Форма изложения этой поэмы, счастливо выдержанная, заставила автора [38] сознать в душе его присутствие драматического таланта — и это обратило мысли его на Бориса Годунова. Но Байрон, и над своею могилою, которая должна была озариться сла­вою выше славы поэтической, еще раз потревожил и со­блазнил нашего поэта. Так можно думать о начале Евгения Онегина, которого, впрочем, продолжение и окончание пе­реходят в другой период поэзии Пушкина. Онегин писан то в Бессарабии, то в Одессе, то в Михайловском, то в Мо­скве, то в Санкт-Петербурге, то в Болдине (Нижегород. де­ревне Пушкина). Первая глава его (отдельно изданная 1825 и 1829) напоминает своим тоном Чайлъд-Гаролъда (а не Беппо, как сказал неискренно автор, желая, вероятно, от­клонить внимание читателей от сравнения с источником первой его мысли). Между тем, кроме байроновского тона, все самобытно в этой поэме. Пробегая ряды картин, вы­ставленных в длинной ее галерее, кажется, путешествуешь по России и проживаешь в каждом месте полное событие, не историческое, но важное для познания нравов, схвачен­ное в интереснейшем кругу со всею нескромностию правды. На страницах Онегина, достовернее нежели на записках и летописях, можно основать ученому занимательнейшие изыскания эпохи. Набрасывая первую главу его, Пуш­кин, вероятно, желал только сберечь для собственного вос­поминания исчезнувшие годы первой своей молодости, впе­чатления северной столицы и даже самый образ тогдашней своей жизни. Едва ли развертывалась перед ним аллея бу­дущности, ожидавшая Онегина и Татьяну, о чем он пре­красно сказал в конце своего романа:

Промчалось много, много дней

С тех пор, как юная Татьяна

И с ней Онегин в смутном сне

Явилися впервые мне –

И даль свободного романа

Я сквозь магический кристалл

Еще неясно различал.

По мере того, как переезды, поэзия, люди и опыты по­могали ему раздвигать, разнообразить и оживлять картины Онегина, сам поэт начинал живейшее принимать участие в характере своего творения. Его собственный о нем от­зыв, помещенный в посвящении, высказал все, таившееся в душе автора. Вот его слова:

Прими собранье пестрых глав,

Полусмешных, полупечальных,

Простонародных, идеальных, [39]

Небрежный плод моих забав,

Бессонниц, легких вдохновений,

Незрелых и увядших лет,

Ума холодных наблюдений

И сердца горестных замет.

Так образовался один из лучших памятников русской литературы; он навсегда сохранит от забвения любопытную эпоху жизни Пушкина и созданного им языка, гибкого, не­истощимого в новости образов, красок и оттенков. В этом памятнике столько сцен комически благородных, трогатель­ных, сатирических, глубокомысленных и полных самой поэтической мечтательности! Онегин то отрывками, то сти­хами, то фразами перешел во всенародные поговорки, остро­ты и пословицы. Пока автор не издал его вполне, отдель­ные главы составляли выгодный промысел досужих и смет­ливых переписчиков, продававших тетрадки их в столицах и внутри России по ярмаркам. Отдельно изданы в печати: глава II —1826 (во второй раз 1830), III — 1827, IV, V и VI - 1828, VII — 1830, VIII — 1832. В 1833 сделано осо­бое издание Онегина всего, а в 1837 еще новое.

В конце 1824 года Пушкин оставил Одессу. Читая про­щальные стихи его: К морю, узнаешь современника, до­стойного двух великих представителей европейской славы. Сколько тут меланхолии! Какие резкие черты проведены на самых мимолетных абрисах!

Прощай, свободная стихия!

…………………………………

Один предмет в твоей пустыне

Мою бы душу поразил...

Одна скала, гробница славы...

Там погружались в хладный сон

Воспоминанья величавы:

Там угасал Наполеон.

Там он почил среди мучений.

И вслед за ним, как бури шум,

Другой от нас умчался гений,

Другой властитель наших дум!

Исчез, оплаканный свободой,

Оставя миру свой венец.

Шуми, взволнуйся непогодой:

Он был, о море, твой певец.[40]

Твой образ был на нем означен;

Он духом создан был твоим:

Как ты, могущ, глубок и мрачен,

Как ты, ничем неукротим.

Мир опустел...

Возвращаясь   из   южной   России   в   псковскую   деревню свою, он посетил Москву и Петербург, где так жадно чи­тались его стихотворения. Между его рукописями находил­ся уже и Годунов, создание зрелых сил, которое утвердило независимость     его  таланта.     Но   еще  долго  хранился  он в портфеле автора. Деревенская жизнь Пушкина была од­нообразна. Впрочем, без особенных причин, никогда он не изменял  порядка  своих  занятий.  Везде утро посвящал он чтению,  выпискам,  составлению планов или другой умст­венной работе.  Вставая рано,  тотчас принимался за дело. Не кончив утренних занятий своих, он боялся одеться, что­бы  преждевременно  не  оставить    кабинета  для  прогулки. Перед обедом, который откладывал до самого вечера,  про­гуливался во всякую погоду. По соседству с его деревнею и теперь живет доброе благородное семейство, где обыкно­венно он проводил вечер и очень часто обедал. Черты этой жизни перенесены им отчасти в IV главу Онегина. Писать стихи любил он преимущественно осенью. Тогда он до та­кой степени чувствовал себя расположенным к этому заня­тию, что и из Петербурга в половине сентября нарочно уез­жал в деревню, где оставался до половины декабря. Редко не успевал он тогда оканчивать всего, что у него заготов­лено было в течение года. Теплую и сухую осень называл он негодною,  потому что не имел твердости отказываться от лишней рассеянности.    Туманов, сереньких тучек,  про­должительных дождей ждал    он как своего    вдохновения. Странно, что приближение весны, сияние солнца всегда на­водили на него тоску.    Он это изъяснял    расположением своим к чахотке. В одиночестве нередко бывала собеседни­цею поэта старушка, его няня, трогательно воспетая в сти­хах Языкова. Пушкин беспрестанно    выписывал из Пе­тербурга книги, особенно английские и французские. Едва ли кто из наших литераторов успел собрать такую библио­теку, как он.  Не выходило издания, почему-нибудь любо­пытного,  которого  бы  он  не  приобретал.  Издерживая  по­следние деньги на книги, он сравнивал себя со стекольщи­ком,  которого  ремесло  заставляет  покупать  алмазы,  хотя на их покупку и богач не всякий решится. В то время как он  жил в  деревне,  напечатано  было,  кроме  двух  первых [41] глав Онегина, собрание мелких его стихотворений (1826). Оно в несколько недель разошлось все. Лицейский товарищ и друг Пушкина, барон Дельвиг, с 1825 года начал изда­ние альманаха Северные Цветы. Пушкин принимал в этом труде самое живое участие – и каждый год альманах укра­шался новыми его стихотворениями.

Осенью 1826 года Пушкин снова вошел в службу по иностранной коллегии. Он сначала из деревни отправился в Москву, где имел счастие быть представленным его им­ператорскому величеству. Оживотворенный высочайшим к себе вниманием и благоволением государя императора, он еще с большею деятельностию предался литературе. До 1831 года местопребыванием его постояннее были Москва и Санкт-Петербург. В 1827 напечатаны, сверх III главы Оне­гина, следующие его поэмы: Цыганы, Братья-разбойники и Граф Нулин. Ко второй из них впоследствии присоединил он небольшое вступление, но столь замечательное по ново­сти сурового характера в картине и верности колорита, что оно может быть причислено к отрывкам самого высокого достоинства. Подобного тону прибавление к этой поэме, най­денное в бумагах автора, помещено в новом его полном из­дании на конце поэмы, которая вся поразительна силою воли, глубиной ощущений и воплями сердца. Совсем дру­гое представляет Граф Нулин. Здесь тонкий ум, веселая насмешливость, грациозная сатира облекли всею своею пре­лестью происшествие самое малосложное, но тем более ве­роятное и, следственно, тем более действующее на читате­ля, если он не стоит вне сферы действующих лиц.

Появление новых стихотворений Пушкина в 1829 году составляет резкую эпоху в истории его литературных мне­ний и успехов. До сих пор, что ни писал он, исключая Го­дунова, о котором еще не знала публика, все носило на себе характер поэзии, блестящей свежестию созданий, выразительностию образов, грациею положений, силою и музыкою языка, оригинальностию взглядов, сравнений и других спо­собов украшения мыслей. Нет сомнения, что каждое из этих достоинств необходимо для успехов автора. Но поэзия, как изящное искусство, совершенствоваться может и долж­на не только в своих формах п содержании, но и в гармо­нии их. с бесконечным разнообразием местностей, эпох и всех так называемых красок жизни. Внимание к совер­шенствам этого рода настает гораздо позже, нежели пер­вого. Овладеть языком, оживотворить новостью встретив­шийся предмет поэмы или другого сочинения, обставить его всем, что лучшего сливается в воображении с его идеею, [42] конечно, невозможно без особенного таланта. Но этот та­лант, в первой своей деятельности, подобен инстинкту. Он производит, потому что живет. В цветущем своем возрасте поэт увлекается блеском и выразительностию всего им про­изводимого. Глубже опускается он в таинства искусства, только сравнивая беспрестанно впечатления, производимые творениями его, с теми впечатлениями, которые остаются в душе от созерцания природы и самого человека во всех их видоизменениях. Начиная замечать уклонения свои от вечного образца истины и красоты, он показывает усилие произвести оборот в своих произведениях. Добровольно от­казывается он от этих привлекательных нарядов юности и вносит в систему своего мышления высокую простоту и отвечающую сердцу истину.

За несколько лет еще прежде, проникнутый этою мыслью, Пушкин произвел Годунова. Но в этом оригинальном тру­де, в оправдание оборота своей методы, он видел Шекспира. Драма естественнее сближается с законами жизни. В дра­ме не сам поэт, а посторонние люди, за которых легче ду­мать, нежели чувствовать. Между тем поэма, столько ве­ков (после Гомера) являвшаяся на какой-то эстраде, могла ли вдруг снизойти с нее, и в такое время, когда Байрон еще выше увлек ее в идеальный мир? Пушкин в 1826 г. вы­сказал одним стихом, что думает он об неестественных ха­рактерах героев и героинь Байрона. Вот его стихи Бара­тынскому в защиту Эды:

Стих каждый повести твоей

Звучит и блещет как червонец;

Твоя чухоночка ей-ей

Гречанок Байрона милей,

А твой зоил – прямой чухонец.

Он осмелился теперь торжественно обновить искусство. Он избрал происшествие, не отдаленное от нас, но испол­ненное поэзии. Его воображение превратилось в верное зер­кало, где отразились люди того времени с их нравами, характерами, в их костюмах, с их наречием и во всей поэти­ческой точности жизни. Таким образом должна была явить­ся поэма, не сочинение Пушкина, но поэма, созданная эпо­хою Петра Великого и только оттиснутая художником Пуш­киным. Вот история появления Полтавы, с которой надобно вести период лучших произведений нашего поэта. Кто вни­кал в причины странной судьбы великих созданий худож­ников, тот знает, и конечно не удивлялся, отчего многие не умели достойно оценить этого произведения. Приведем [43] какие-нибудь два места, одно, наприм., из Кавказского Плен­ника, другое из Полтавы, чтобы взглянуть, какое простран­ство на художническом поприще отделило прежнего поэта от теперешнего. Вот стихи, вложенные в уста черкешенки:

Ах, Русский, Русский! для чего,

Не зная сердца твоего,

Тебе навек я предалася!

Не долго на груди твоей

В забвеньи дева отдыхала;

Не много радостных ночей

Судьба на долю ей послала!

Придут ли вновь когда-нибудь?

Ужель навек погибла радость?

Ты мог бы, пленник, обмануть

Мою неопытную младость,

Хотя б из жалости одной,

Молчаньем, ласкою притворной:

Я услаждала б жребий твой

Заботой нежной и покорной;

Я стерегла б минуты сна,

Покой тоскующего друга –

Ты не хотел.

И вот как говорит с Мазепою Мария:

Послушай, гетман: для тебя

Я позабыла все на свете.

Навек однажды полюбя,

Одно имела я в предмете –

Твою любовь. Я для нее

Сгубила счастие мое,

Но ни о чем я не жалею...

Ты помнишь: в страшной тишине,

В ту ночь, как стала я твоею,

Меня любить ты клялся мне.

Зачем же ты меня не любишь?

………………………………….

Давно ль мы были неразлучны?

Теперь ты ласк моих бежишь;

Теперь они тебе докучны;

Ты целый день в кругу старшин,

В пирах, разъездах — я забыта;

Ты долгой ночью — иль один,

Иль с нищим, иль у езуита.

Любовь смиренная моя [44]

Встречает хладную суровость.

Ты пил недавно – знаю я –

Здоровье Дульской. Это новость!

Кто эта Дульская?

Некоторые подробности, касающиеся до сочинения Пол­тавы,  и  собственные  мысли  Пушкина о критике на нее, о сравнении поэмы его с Мазепою Байрона сделались уже известными после его смерти. Также в 1829 г. вышло новое издание разных мелких    его стихотворений в двух томах. Издатели,   не  держась  классификации    в   их  размещении, редко правильной и еще реже для всех удовлетворительной, поместили  их  в  хронологическом  порядке,  что  теперь  за­ставляет дорожить особенно этим изданием.  Оно, обнимая вдохновенные заметки мгновенных ощущений поэта в про­должение первых пятнадцати лет его авторства, доставляет приятное  удобство   при  чтении  книги  следовать  за  всеми изменениями идей его, языка и самого вкуса в выборе пред­метов. В этом же году Пушкин еще раз посетил места, ко­торые  так  восхищали  его  первую  молодость.   Он  перепра­вился через Кавказ и даже, оставив за собою Грузию, сле­довал во время тогдашней кампании за движением наших войск до Арзрума, бывши благосклонно принят главнокоман­дующим.  По этому одному, столь отважному и  вместе странному, путешествию можно судить, какая была у него в сердце жажда разнородных наблюдений: он в последствии времени  напечатал   описание  любопытного    этого  путеше­ствия,    образец   прозы,   свободной,   правильной    и    един­ственной по    удивительной    простоте своей и заниматель­ности.

С 1830 года барон Дельвиг начал издание Литератур­ной Газеты. Пушкин и в иен принимал такое же деятель­ное участие, как в Северных Цветах. Он помещал в ней не только свои стихи, но и прозаические статьи, которых ост­роумие, тонкость мыслей и оригинальность слога тотчас указывали на автора, без подписи его имени. Во время пре­бывания своего в Москве он предполагал было приступить к печатанию Годунова. Ему хотелось написать и предисло­вие. Между тем другого рода обстоятельства обратили мыс­ли его к другим занятиям. Быв тогда помолвлен, весною от­правился он в нижегородскую деревню Болдино для уст­ройства хозяйственных дел — и там, по случаю открывшей­ся в Москве холеры, задержан был до зимы. Впрочем, ка­жется, не было еще ни одной осени, в которую бы он напи­сал так много. «Скажу тебе (за тайну), что я в Болдине [45] писал, как давно уже не писал»   (так из Москвы извещал он одного петербургского приятеля, возвратясь к невесте). «Вот что я привез сюда: две последние главы Онегина, со­всем готовые для печати; повесть, писанную октавами  (До­мик в Коломне); несколько  драматических   сцен:   Скупой рыцарь, Моцарт и Сальери, Пир во время чумы и Дон Жуан. Сверх того, я написал около тридцати мелких стихотворе­ний.  Еще не все:    написал я прозою   (весьма секретное!) пять повестей (Повести И. Белкина)». 1831 год начался для Пушкина  печально.   14  января  скончался  барон  Дельвиг. Все письма Пушкина, в которых упоминал он об этой по­тере, незаменимой для его сердца, дышат чувством глубо­кой   горести.   Вот   между   прочим   несколько   слов   его   из письма   к *** от 31 января: «Я знал его (Дельвига) в Ли­цее — был свидетелем первого, незамеченного развития его поэтической  души — и  таланта,   которому   еще  не  отдали мы   должной   справедливости.   С   ним   читал   я   Державина и  Жуковского — с  ним  толковал  обо  всем,  что  душу вол­нует, что сердце томит. Жизнь его богата не романтически­ми   приключениями,   но   прекрасными   чувствами,   светлым, чистым разумом и надеждами». Надобно же было Пушки­ну испытать в это время самые противоположные ощуще­ния. В феврале была его свадьба. «Я женат (из письма его к *** от 24 февраля). Одно желание мое, чтоб ничего в жиз­ни моей не изменилось. Это состояние для меня так ново, что, кажется, я переродился. Память Дельвига есть един­ственная тень моего светлого существования». Пушкин же­лал непременно издать  сам на  следующий год    Северные Цветы в пользу родных друга своего, для чего и начал за­готовлять материалы.  Он еще оставался в Москве до мая. Прежде  его  прибытия  в  Петербург  напечатан  был  здесь его Борис Годунов. Между всеми его сочинениями не было глубже и зрелее произведения, как эта драма, развивающая­ся естественно, обнимающая все интереснейшие лица эпо­хи,  показывающая  обдуманность  в  каждом  слове и пора­жающая не только последовательностью явлений, но каким-то чуднопонятым масштабом каждого монолога, доведенно­го до совершенной безыскусственности.

Переезжая из Москвы в Петербург, Пушкин вздумал остаться до зимы в Царском Селе. «Мысль благословенная (говорит он в письме к *** от 26 марта)! Лето и осень та­ким образом я проведу в уединении вдохновительном, вбли­зи столицы, в кругу милых воспоминаний и тому подобных удобностей. С тобою буду видеться всякую неделю, с Жу­ковским также. Петербург под боком. Жизнь дешевая; [46] эки пажа ненадобно. Чего лучше?» В самом деле, никогда не был он так доволен и занятиями своими, и обществом, и сам собою, как в эти летние и осенние месяцы, проведенные им точно, будто

В те дни, когда еще незнаемый никем,

Не зная ни забот, ни цели, ни систем,

Он пеньем оглашал приют забав и лени

И царскосельские хранительные сени.

Вдохновение благодатно нисходило тогда на двух поэтов. Жуковский и Пушкин, оба жившие в Царском Селе, пи­сали как бы для того, чтобы ни разу не встретить друг дру­га без новости. Особенно знамениты сделались в нашей по­эзии патриотические строфы, в это время написанные Жу­ковским, под названием Русская Слава, а Пушкиным: Кле­ветникам России и Бородинская Годовщина. Но сказки, в духе простонародных русских, преимущественно занима­ли тогда царскосельских поэтов. Их написано было несколь­ко. Всем памятны из них Жуковского Берендей и Пушки­на Салтан. В течение этого же года напечатаны были: По­вести Пушкина, с вымышленным именем Ивана Белкина и его биографией), которую надобно назвать совершенством шутливого рода. Какое в ней добродушие, простота языка и отсутствие малейшей черты, по которой бы можно подо­зревать подделку под чужой слог! Эти повести навсегда останутся образцовыми в нашей литературе. Знание чело­веческого сердца, истина жизни, оконченность сцен, вер­ность характеров и занимательность происшествий — все соответствует удивительному таланту автора.

С 1831 года Пушкин избрал для себя великий труд, который требовал долговременного изучения предмета, мно­жества предварительных занятий и гениального исполне­ния. Он приступил к сочинению истории Петра Великого. До всемилостивейшему соизволению его императорского ве­личества он начал собирать для нее необходимые материа­лы, хранящиеся в разных архивах. Переехавши в Санкт-Петербург, он до кончины своей жил уже постоянно в нем за исключением нескольких поездок в Москву и осенних выездов в Михайловское. III часть мелких его стихотворе­ний и последняя книжка Северных Цветов изданы им были в 1832 году. Преимущественно занимали его исторические разыскания. Он каждое утро отправлялся в какой-нибудь архив, выигрывая прогулку возвращением оттуда к позд­нему своему обеду. Даже летом, с дачи, он ходил пешком для продолжения своих занятий. Летнее купанье было [47] в числе самых любимых его привычек, от чего не отставал он до глубокой осени, освежая тем физические силы, изну­ряемые пристрастием к ходьбе. Он был самого крепкого сложения, и к этому много способствовала гимнастика, ко­торою он забавлялся иногда с терпеливостью атлета. Как бы долго и скоро ни шел, он дышал всегда свободно и ров­но. Он дорого ценил счастливую организацию тела и приходил в некоторое негодование, когда замечал в ком-нибудь явное невежество в анатомии.

Чем  более  накоплялось  у  него  в  голове  исторических подробностей,  тем  деятельнее    работало  его  воображение; На пути к главной своей цели он не в состоянии был защи­титься от прилива эпизодов, увлекавших его ко множеству других предприятий. В числе последних надобно поместить его  мысль – обработать  отдельно  эпоху  Пугачевского воз­мущения. Первоначально, может быть, только для рассея­ния себя при однообразном чтении, пробегал он бумаги, не относившиеся к его делу.  Но, поддаваясь незаметно овла­девшему им любопытству, он уже столько собрал сведений, что принял намерение издать, в виде опыта, историю этого происшествия.   Уверенный,   что   небольшое   сочинение   не остановит  важнейшего  его  занятия,  он  быстро  приступил к нему. Но в характере литературных его трудов столько было требований добросовестности, что он, почти кончив ис­торию  Пугачевского  бунта,  решился,  прежде издания, от­правиться в путешествие по восточной части Европейской России,  чтобы  обозреть  внимательно  театр  описанных им событий и, так  сказать,  поверить немые летописи живым языком урочищ    и самых    старожилов,    не  забывших об ужасах их молодости. В  1833 году летом он удовлетворил своему любопытству — и на следующий год явилось самоё сочинение. Текст его короток; потому что автор, кроме су­щественного, представляет вам все подробности в подлин­ных бумагах, свидетельствующих и о том, сколько надобно было перечитать кип, чтобы обделать этот быстрый, но ров­ный и сильный рассказ, и о том, как он бескорыстно отка­зался перефразировать любопытнейшие донесения, чем, ко­нечно, расцветил бы свою книгу.

В первые два года издания журнала Библиотека для Чтения помещал в нем Пушкин мелкие свои стихотворения, которых IV часть издал особо в 1835 году. Там же напеча­таны две его пьесы в прозе: Пиковая дама и Кирджали. Путешествие в Оренбург доставило ему материалы для но­вой повести. С 1836 года начав издание своего журнала, он поместил ее в IV томе Современника, под названием: [48] Капитанская Дочка. Во всех своих повестях, подобно как и в стихотворениях, он был изумительно отчетлив. Но в последней достигнул он высочайшего совершенства — просто­ты самой природы.

В последние годы он был наиболее счастлив, пользуясь всеобщим уважением. Государь император всемилостивейше пожаловал его в камер-юнкеры Двора его величества. Возраставшие успехи в литературе, собранные уже мате­риалы для истории Петра Великого, лучшие годы жизни, семейственная жизнь — все предвещало ему в будущем од­ни радости и славу.

Пушкин за несколько месяцев до смерти своей лишился матери и сам провожал отсюда ее тело в Святогорский мо­настырь. Как бы предчувствуя близость кончины своей, он назначил подле могилы ее и себе место, сделавши за него вклад в монастырскую кассу. Другое странное и вместе тро­гательное обстоятельство рассказано в письме к одному из прежних издателей Современника осиротевшим отцом по­эта Сергеем Львовичем Пушкиным. Вот его слова:

«Я бы желал, чтобы в заключении записок биографиче­ских о покойном Александре сказано было, что Александр Иванович Тургенев был единственным орудием помещения его в Лицей — и что через 25 лет он же проводил тело его на последнее жилище. Да узнает Россия, что она Тургеневу обязана любимым ею поэтом! Чувство непоколебимой бла­годарности побуждает меня просить вас об этом. Нет сомне­ния, что в Лицее, где он в товарищах встретил несколько соперников, соревнование способствовало к развитию ог­ромного его таланта».

Последние минуты жизни Пушкина описаны увлека­тельно красноречивым пером Жуковского.

Напечатано: Плетнев П.А. Статьи. Стихотворения. Письма / Сост., вст. ст. и прим. А.А. Шелаевой. – М.: Советская Россия, 1988. – С. 31 – 48.

Примечание: Статья П.А. Плетнева является первым опытом целостного биографического очерка, посвященного Пушкину. Она была заказана Плетневу вскоре после гибели Пушкина, в рамках подготовки посмертного издания сочинений последнего, к которому и должна была прилагаться в качестве вступительной статьи.

В процессе подготовки статьи Плетнев вышел далеко за пределы того типа биографической статьи, на который ориентировались редакторы – «послужного списка». Плетнев полагал невозможным говорить о Пушкине, не затрагивая так или иначе его творчества, не характеризуя историческую динамику последнего. Взаимное недовольство издателей и автора привели к тому, что в «посмертное» издание статья не вошла. Плетнев опубликовал ее в издаваемым им после смерти Пушкина «Современнике» (Т. X. – С. 21 – 52).

Для самого Плетнева этот очерк оказался своего рода «этапным» – в нем он нашел гармоничное сочетание биографического и критического рассмотрения, освещенное мемуарными вставками, которое в дальнейшем оттачивал и довел до классического совершенства в очерках об И.А. Крылове[3] и В.А. Жуковском[4].

А.А. Тесля, Е.А. Тесля.

Далее читайте:

Плетнев Петр Александрович (1792-1865), поэт и критик, профессор российской словесности.

Пушкин Александр Сергеевич (биографические материалы).

«Вестник Европы» - русский журнал, 1802-1830 гг. Основан Н.М.Карамзиным.

«Вестник Европы» - русский журнал, 1866-1918 гг. Редактор-издатель М.М.Стасюлевич.

ХРОНОС: ВСЕМИРНАЯ ИСТОРИЯ В ИНТЕРНЕТЕ

ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,

Редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании давайте ссылку на ХРОНОС