И.И. Павлов

1908 г.

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

XPOHOC

ВВЕДЕНИЕ В ПРОЕКТ

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА

ЭТНОНИМЫ

РЕЛИГИИ МИРА

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ

КАРТА САЙТА

АВТОРЫ ХРОНОСА

ХРОНОС:

В Фейсбуке

ВКонтакте

В ЖЖ

Twitter

Форум

Личный блог

Родственные проекты:

РУМЯНЦЕВСКИЙ МУЗЕЙ

ДОКУМЕНТЫ XX ВЕКА

ИСТОРИЧЕСКАЯ ГЕОГРАФИЯ

ПРАВИТЕЛИ МИРА

ВОЙНА 1812 ГОДА

ПЕРВАЯ МИРОВАЯ

СЛАВЯНСТВО

ЭТНОЦИКЛОПЕДИЯ

АПСУАРА

РУССКОЕ ПОЛЕ

И.И. Павлов

Из воспоминаний о "Рабочем Союзе" и священнике Гапоне

Глава I.

Начну свои воспоминания с описания моего знакомства с супругами Карелиными. Знакомство состоялось в 1901 или 1902 г. при следующих обстоятельствах. Прожив в провинции на одном из крупнейших южных металлургических заводов около 20 лет, сжившись совершенно с рабочим людом и затем, приехав в Петербург, оторвавшись от привычной среды, я никак не мог приспособиться к новым для меня условиям чисто буржуазной жизни и буржуазной атмосферы того общества, в котором мне пришлось вращаться. Скучища и тоска были страшные.

Однажды как-то жена сказала мне, что у нее есть хорошая знакомая, вышедшая замуж за умного и развитого рабочего, и предложила мне познакомиться с ними, как с очень интересными людьми.

При первом удобном случае мы с женой отправились к этой чете.

Карелина была росту немного выше среднего, несколько полновата, шатенка, слегка сутуловата; черты смугловатого лица можно признать некрасивыми, но в общем выражение лица было приятное, а где-то в глубине глаз таилась серьезная мысль и еще глубже, почти совсем незаметной, мерцала теплота чуткой души. Встретив ее на улице, можно спокойно пройти мимо, совершенно не обратив на нее никакого внимания, но при ближайшем знакомстве про нее можно было сказать: вот человек, с которым можно хорошо себя чувствовать и которому можно все доверить. Что касается ее мужа, то он на первый взгляд совсем не производил никакого впечатления: среднего роста, худощавый, с клинообразной бородкой, тоже слегка сутуловатый, с неправильными чертами лица, жиденькими светловатыми волосами, застенчивый — он дичился посторонних и незнакомых и вследствие этого казался сереньким. Но, вовлеченный в интересный для него разговор, он оживал, и его светлые глаза становились выразительными и почти красивыми.

Расшевелить рабочего времен до 9-го января и вызвать его на откровенность для интеллигента было трудно, но так как Карелины жену мою очень любили, то и ко мне отнеслись доверчиво, а Карелина даже ласково. Я заметил, что меня рассматривают очень внимательно. Очевидно, я произвел хорошее впечатление, так как даже недоверчивый Карелин к концу вечера совсем развернулся и принимал оживленное участие в разговоре.

Разговор для нас был очень интересный. Я совсем изголодался и с места в карьер пустился описывать быт рабочего люда на южных заводах, а также расспрашивать о том, как живут и что думают рабочие Петербурга. В то, теперь далекое по событиям время, рабочие еще и не думали о грандиозных выступлениях. У нас на юге в политическом отношении была тишь да гладь. После известных холерных бунтов, когда были делаемы одни из первых попыток внести в рабочее движение чуть-чуть политической организации помощью робкой агитации и разбрасывания прокламаций, на южных заводах политические партии повели глухую подпольную работу. Дело шло медленно, туго захватывая лишь самые передовые рабочие элементы, организуемые в строгие конспиративные кружки, куда попадать могли лишь избранные. В крупных же промышленных центрах рабочее движение уже начинало намечаться и уже обратило на себя внимание правительства, которое, предчувствуя для себя недоброе, делало попытки превратить это недоброе в доброе. Появилась знаменитая Зубатовщина, бурей пронесшаяся в рабочем мире и всколыхнувшая дотоле казавшуюся спокойной поверхность пролетарского моря.

Карелин превосходно знал положение дела не только в Петербурге, но и во всей России. Вообще же он произвел на меня своею настоящею интеллигентностью большое и хорошее впечатление. Мне и раньше приходилось встречать между рабочими, в особенности между молодежью, отдельные превосходные экземпляры, сильные, бодрые, способные на все и отмеченные печатью более крупной индивидуальности, чем в других слоях нашего общества. Но Карелин отличался огромною начитанностью вообще, а по рабочему вопросу в особенности, общим высоким уровнем развития и способностью к глубокому анализу совершающегося. Он ясно, определенно знал, что надо рабочему классу у нас в России, так как отлично знал весь исторический ход вещей по рабочему вопросу во всем мире. Вообще по рабочему вопросу он был настоящим специалистом.

Г-жа Карелина не имела теоретических знаний своего мужа, но в то время, как он был иногда слишком рассудочен, жена была гораздо теплее, чутче, сердечнее, — и этим часто приближалась к существу дела ближе своего мужа.

В общем, я увидел, что эти два человека были действительно замечательно интересными людьми, и я был очень рад этому знакомству, которое мы с удовольствием поддерживали, водя "хлеб-соль".

В августе или сентябре 1903 года ко мне пришел Карелин и повел речь приблизительно следующего содержания.

"После знаменитой "зубатовщины" самые лучшие и самые сознательные рабочие были выброшены за борт не только в Москве, но и кругом в провинции. Одни из них угодили в места более или менее отдаленные, другие сидят и посейчас по тюрьмам, а третьи, успевшие избежать российского правосудия, перешли или на нелегальное положение в отечестве или даже бежали за границу. Из рядов рабочих были насильственно вырваны лучшие их представители. По-видимому, начавшееся пробуждение в рабочих массах должно было остановиться. Но несмотря на полный разгром и казавшуюся на первый взгляд бессознательность рабочих, мысль рабочего на самом деле, именно благодаря этому разгрому, значительно прояснилась. Зубатовская организация так или иначе, но показала рабочим, что пути для рабочих организаций существуют и помимо подпольных-конспиративных действий. С другой стороны, и само правительство, получив зубатовский опыт, также увидело, что как там ни стесняй рабочих, как ни прижимай, как ни огораживай, тем не менее рабочий вопрос должен стать неминуемо на очередь. Наведя панику на рабочие массы, правительство понимало, что долго такой порядок продолжаться не может и что выход все же придется дать. Почти одновременно с организацией "зубатовщины" в Москве у нас в Петербурге также стало намечаться аналогичное же движение. Уже около года и у нас толкуют рабочие об организации, причем заметны различные течения: одни по московскому рецепту Зубатова, а другие, не имея пока опыта, предлагают видоизменения, имея в виду заведомую провокацию. Сам Зубатов бывал на собраниях и, конечно, он бывал там не для того, чтобы дать возможность рабочим составить свою собственную организацию. Тем не менее, очевидно, Зубатову в Петербурге не везет. До сих пор, по крайней мере, у нас "зубатовщина" не прививается, да и не может привиться, так как результаты "зубатовщины" уже всем стали известны. Но вот с недавнего времени попытки открытой организации, по-видимому, вступают в новую фазу. На горизонте рабочего движения появилось лицо, в высшей степени интересное во всех отношениях. В рабочее движение втискивается посторонний ему элемент — с одной стороны, противный рабочему движению в корне, с другой — несмотря на его положение, противоречащее вообще позиции рабочего движения, могущий сыграть крупную роль в нем, — это священник, а зовут его — Георгий Гапон. Держится он таким образом, что разгадать его нет никакой возможности. Говорят, что он в душе революционер и революционер яростный. Но говорят также, что заведомые зубатовцы (Ушаков, Пикунов и др.) тоже считают его своим. Далее, довольно определенно утверждают, что агент охранного отделения, зубной врач Михайлов, находится в дружеских отношениях с Гапоном и, наконец, носятся слухи, что если бы рабочие захотели организоваться под командой Гапона, то правительство охотно разрешило бы такую организацию. Пока еще хорошенько неизвестно, во что выльется настоящее движение, но, пожалуй, можно предположить, что ту или иную форму в конце концов оно примет, так как уж слишком велико общее движение в сторону открытой организации. Мы с женой пока стоим несколько поодаль, не принимая слишком активного участия в этом движении, но безусловно, как только оно примет мало-мальски опрятный вид, мы не сумеем удержаться в стороне и войдем в него, а тогда милости просим и вас принять участие в нашем деле".

Спустя некоторое время, вероятно, около ноября-декабря, Карелин пришел ко мне и заявил, что организация рабочих, о которой он говорил, под главенством Гапона, — на пути к осуществлению, что они с женой решили примкнуть к этой организации и всеми силами содействовать ее развитию, и поэтому он пришел переговорить со мною и пригласить меня участвовать в этом деле.

— Но как же с опасениями за новую, уже теперь Гапоновскую, провокацию? — спросил я.

— Мы его исследовали самым подробным образом и вынесли самое благоприятное впечатление. Гапон по своему внутреннему существу — не только не провокатор, но, пожалуй, такой страстный революционер, что, может быть, его страстность в этом отношении несколько излишня. Он безусловно предан идее освобождения рабочего класса, но так как подпольную партийную деятельность он не находит целесообразной, то он считает неизбежно необходимым открытую организацию рабочих масс по известному плану и надеется на успешность своей задачи, если отдельные группы сознательных рабочих сомкнутся около него и дадут ему свою поддержку. Таким образом он думает организовать, ведя дело возможно осторожнее, рабочее общество, в которое должно войти возможно большее число членов. Насчитывая в обществе несколько десятков, а, может быть, и сотен тысяч, можно организовать такую пролетарскую армию, с которой в конце концов правительству и капиталистам придется считаться в силу необходимости... Вот план Гапона, и мы полагаем, что план этот имеет будущность.

— Но позвольте, как отнесутся к вашему рабочему обществу социал-демократы и социалисты-революционеры? Ведь должны же вы считаться с тем, что партии имеют глубокие корни в рабочем классе, несмотря на свою подпольную деятельность, и что самые передовые элементы рабочего класса, самые развитые рабочие прямо-таки состоят членами партий. А так как будет казаться, что ваша организация — наследие зубатовщины, то нет никакого сомнения, вы встретите самый энергичный отпор со стороны партийных организаций и, следовательно, со стороны самых лучших своих товарищей.

— Да, к несчастию, это, вероятно, так и произойдет. Хотя мы и имеем надежду на то, что социалисты-революционеры к нам будут несколько снисходительнее, но социал-демократы (а ведь мы считаем себя их кровными родственниками) встретят нас враждебно — это мы уже знаем. Конечно, социал-демократы — настоящие учителя рабочих; социал-демократия есть непосредственная выразительница нужд рабочего класса — мы это не только признаем, но в основу своих действий ставим программу партии. Между нами имеются и социал-демократы настоящие, т. е. или бывшие партийными работниками или готовые сейчас стать таковыми, но расходящиеся в тактических мелочах, имеющих иногда существенное значение. Мы поэтому не только не будем мешать деятельности партий, но, наоборот, стараться по возможности помогать им. Наша деятельность будет сосредоточена, главным образом, в тех кругах рабочих, куда партийным работникам доступ будет затруднен или куда их совсем не пускают — именно в самых малосознательных массах. Конечно, мы всеми силами желаем, чтобы наша работа шла совместно, дружно, но так как, благодаря прямолинейности и непримиримости партий, в особенности с.-д., на такую работу рассчитывать нельзя, то — что поделаешь — мы приготовились повести борьбу за свое существование. Нам будет очень трудно, мы это сознаем, такая борьба отнимет у нас, вернее, не даст нам возможности привлечь к участию более сознательных рабочих, что должно отразиться на успешности нашей деятельности, но несмотря на это, мы рассчитываем, что более темные массы рабочих пойдут с нами, а там мало-помалу и более сознательные рабочие станут к нам примыкать, и таким образом мы перекинем мост к партийным организациям. Пусть нас считают вначале провокаторами, пусть поносят, издеваются, но дело само покажет, кто мы такие. Впрочем, известные трения должны быть неминуемо со всех сторон, и нам предстоит немалая работа: с одной стороны, мы должны быть самыми благонамеренными в глазах правительства и не подавать и повода к подозрениям со стороны полиции — это берет на себя Гапон, и с этой стороны он является провокатором и, конечно, будет провоцировать, но не нас, рабочих..., с другой — мы во всяком случае должны быть тем, что мы на самом деле есть, т. е. рабочими и, как таковые, обязаны защищать интересы рабочего класса без всяких натяжек. Задача такая, которая может быть разрешена лишь при самых счастливых сочетаниях обстоятельств. Вот мы и считаем, что такие обстоятельства в настоящее время у нас в наличности имеются. Начало уже сделано и остается продолжать его таким же образом. Помните, я говорил вам про заведомых зубатовцев (Ушакова, Пикунова и К.) — их уже в нашей учредительской группе нет, их Гапон сумел выставить.

— А может быть, этим Гапон сделал шахматный ход, чтобы снискать ваше доверие?

— Может быть и так. Чужая душа потемки, и в сущности Гапон — это такой черт, которого раскусить невозможно... Но для нас важно уже то, что между нашими в нашей теперешней группе провокаторов нет, в этом можно поручиться, за исключением, конечно, самого Гапона... И, наконец, мы надеемся держать его в руках, а ему во всяком случае в руки не даваться... Словом, я вам скажу следующее: вы верите мне и жене?

— Конечно, верю.

— Ну, — а мы верим в наше дело. В настоящее время для нас не так существенно, Гапон или кто другой стоит у нас во главе; для нас необходимо выйти из подполья на свет, найти новые пути для организаций при современном положении вещей. Рабочий класс задыхается, как и вообще весь русский народ, и выход необходим — тот или иной, — и даже само правительство делает попытки растворить окно, но мы обязаны следить за тем, чтобы в окно ворвалась свежая здоровая струя воздуха, и с нашей стороны было бы преступление не вдохнуть эту здоровую струю. Куда мы придем таким образом — в настоящее время предрешить нельзя, но та, на первый взгляд, зубатовская окраска с внешней стороны — во всяком случае далеко не зубатовщина, так как в основе у нас заложены совсем другие принципы, которые неминуемо скажутся сами собою... Мы, следовательно, будем работать главным образом ради общения и сплочения масс, медленного, осторожного развития их на основах с.-д. партии. Но мы будем это делать в высшей степени осмотрительно, не зарываясь вперед, но и не пятясь назад. Нам нужны люди, лишь бы они могли быть полезны для нас. И вот я таким образом формулирую свое предложение: можете ли вы найти у себя время и охоту вложить и вашу лепту в наше дело?

— Но что же я должен делать?

— Для нашего будущего "Рабочего Союза" мы уже подыскали помещение на Выборгской стороне, по Оренбургской ул., д. № 23. Гапон дал 350 р., которые ему дал какой-то купец-благотворитель1, и мы оплатили квартиру, сделали себе обстановку: шкаф для буфета, столы, стулья и т. п. Мы там устроили зал, вмещающий человек 50—60, но если потискаться покрепче, — рабочий народ не требовательный, — то можно поместить и 150—200. Вы устроите нам музыкальный вечер, а недели через две другой, — вот нам и окупится помещение, а, может быть, и барыш получится... Идет?

Я согласился.

— А затем, вам надо будет познакомиться с нашим будущим руководителем, который уже знает о вас кое-что от меня и от жены.

Когда-то я был регентом церковных и других хоров, — еще раньше, в детстве, певал в хорах архиерейских, живал в монастыре, — мне потому на протяжении более 20 лет приходилось иметь дела с нашим православным духовенством. Приходилось встречать много священников — и глупых, и умных, и высоконравственных с внешней стороны, и совершенно безнравственных; случались между ними даже искренно верующие в то, чему они служат, преимущественно же они были комедианты и в большинстве бесталанные, — но революционеров встречать не приходилось. Меня поэтому Гапон интересовал в высшей степени. Со слов Карелина я представлял себе внутреннюю сторону Гапона, и мне интересно было проверить свои соображения личным впечатлением.

Через некоторое время, условившись с Карелиными, я отправился в квартиру, которая затем стала историческою, на свидание с человеком, имя которого потом привлекло к себе внимание всей России.

В квартире "Рабочего Союза", как предполагалось назвать будущее общество, Гапона не было. Нам сказали, что он пошел к Устюжанину, заведующему квартирой и живущему здесь рядом. Придя к Устюжанину, в глубине комнаты, на диване, за большим столом, я увидел лежащую фигуру в черной рясе, поднявшуюся при нашем входе. Это и был Гапон. Росту он был среднего, худощав, сложения нежного, женственного; смуглый брюнет, с тонкими продолговатыми, довольно правильными чертами лица, обрамленного пушистыми волосами, с пушистыми небольшими усами и небольшой бородкой — Гапон мог считаться очень красивым и во всяком случае оригинальным и интересным с внешней стороны. Но лучше всего у него были глаза — глубокие, казавшиеся черно-темными, как ночь, — они были замечательно выразительны, если в них всмотреться попристальнее... Мне ясно было видно, что он хотел произвести на меня какое-то особенное впечатление: глаза его прямо загорелись и впились в меня. Не ожидая такого психического воздействия, я чуть было не смутился, но через мгновение, овладев собою, я спокойно стал его рассматривать в свою очередь. Когда нужно, я вообще хорошо выдерживаю взгляды, но тут был момент, когда я чувствовал, что, пожалуй, не выдержу; однако, вижу, что у него рябят, как будто дрожат веки, еще мгновение, и стала показываться влага, и тотчас же, переведя взор, Гапон самым простым, задушевным тоном, как будто никакого состязания взглядами не было, заговорил:

— Ну, здравствуйте, И. И., я ждал вас и очень рад познакомиться с вами; я уже хорошо знаю вас и хочу, чтобы и вы меня хорошенько разузнали, и надеюсь, что мы с вами станем большими друзьями, тем более, что мы, пожалуй, с вами земляки — вы ведь малоросс, — з хохлив, земляче?

Хотя, собственно, по происхождению я великоросс, но родившись и выросши в Mалороссии, я считал себя больше хохлом, чем кацапом, и притом хорошо говорил простым деревенским малороссийским языком. У Гапона был тоже сильно малороссийский акцент, с неуловимой примесью какого-то постороннего специфического налета, пахнувшего на меня чем-то давно знакомым, когда он закончил свои слова по-малороссийски.

— Бувайте здорови, батю... Гопон, Гопон... — что-то вспоминалось мне...

— Не Гопон, а Гапон, — поправил он меня.

— Эге, так... А вы, батю, не з цыганиев?

— Може и з цыганиев, та тилькы я цёго не знаю. Мий батько вже настоящий украинець и казав мини, шо мий дид був як будто с Запорожья... А може и брехалы люды...

Глаза Гапона радостно, приветливо светились... Я не помню хорошенько, с кем я тогда был, с мужем или женой Карелиными, но мне помнится замечание потом моего спутника, что он никогда раньше не видал у Гапона такого хорошего лица. У нас с Гапоном зашел простой житейский разговор о том, о сем, о природе южной, о нравах и т. п. По-видимому, я очень понравился Гапону; он сейчас же послал за пивом, которое он очень любил (и во мне также нашел добропорядочного компаньона). Гапон курил, и курил запоем, как редко кто курит, — зажигая папироску о папироску. Глядя на его хотя и упругое, но далеко не крепкое сложение и узковатую грудь, я заметил, что не мешало бы курить поменьше.

— Э, чего там стеснять свои такие скромные желания, все равно придется скоро умирать...

В тоне этой фразы слышалось какое-то значение.

Нас потом оставили вдвоем и за стаканом пива, в клубах дыма мы непринужденно, весело беседовали. От того Гапона, вернее от первого его взгляда, которым он встретил меня, ничего не осталось... Речь его пересыпалась малороссийским юмором; он, по-видимому, и вообще, был весь нараспашку. Я тоже охотно вошел в тон; охотно отвечал его настроению, но у меня перед глазами все время стоял его первый огненный взгляд... И думал я: "а и ловок же ты"... Мои мысли тотчас же подтвердились.

— А что вы, И. И., думаете обо мне? — сказал вдруг, совсем неожиданно Гапон.

— Я думаю... думаю... — Что же в самом деле сказать ему? — раздумывал я усиленно, застигнутый врасплох и, осененный мыслью самому перейти в наступление, я ответил:

— Я думаю: а ловок же ты, батя!

Он, действительно, оказалось, совсем не ожидал такого ответа, несколько смутился и примолк; наступило молчание. Видно было по его лицу, что он в данную минуту что-то серьезно обсуждает. Я в свою очередь всеми силами старался проникнуть в его мысли.

— Да, вы правы, — сказал, наконец, Гапон, — вы именно, вернее, именно вы должны были так думать...

— Почему именно я?

— Мне говорили о вас, как о простом, искреннем человеке. Оказалось, что мне говорили мало, и я встретил, по-видимому, гораздо большее, чем предполагал... И... и к тому же мне кажется, что вы из тех, с которыми надо считаться... да...

— Бросьте, батя, комплименты, а еще, лучше бросьте со мною...

— Дипломатию, хотите вы сказать?

— Если хотите, дипломатия... а по-моему, бросьте со мною хитрить.

— Хорошо, пусть будет так. Пойдем начистоту. Но вы будете мне верить, если я вам буду говорить так, как говорит верующий человек на исповеди, как говорят понимающие друг друга отец с сыном, возлюбленная возлюбленному и обратно?

— Не знаю, может быть, поверю, может, и нет...

— И вот, вся моя жизнь так идет! — с глубокой горечью сказал Гапон, — никогда еще в жизни у меня не было и близкого по духу и равного по силе человека, с которым я мог бы по душе поговорить, которому я мог бы поведать все те мысли, которые бурно толпятся в моей голове, и высказать те чувства, которые кипят в моем сердце. Мне иногда страстно хочется высказаться перед кем-либо другим, способным понять меня, хотя бы для того, чтобы в самом процессе разговора проверить самого себя, хотя бы для того, чтобы услышать слово критики, — не той критики, от которой становится еще больнее, а разумной и сочувственной критики, в которой находишь опору для дальнейшего. Я иногда, в безысходной тоске, запираюсь, разговариваю сам с собою, вызывая в своем воображении лик совершеннейшего человека, поверяя ему все накопившееся в моей душе, всю чувствуемую мною скорбь человечества, обездоленного и обделенного в своих самых элементарных потребностях, — человечества, которому я считаю себя обязанным служить и за нужды которого я все свои силы, всего себя готов отдать хоть на сожжение. Я, материалист по всему своему существу, революционер, безразлично какой по убеждениям, — говорю сам с собою перед образом Христа — и образ этот я поместил у своего письменного стола — и дохожу до исступления, иногда заканчивающегося религиозным экстазом, который мне потом приносит внутренние страдания, так как я ясно потом вижу, что, уклоняясь от спокойного объективного положения вещей, я рискую стать душевнобольным. Никто никогда меня не понимал: одни меня любили, но боялись, другие ненавидели и совершенно незаслуженно обвиняли меня в том, в чем я не мог быть виновен. Но никто не задумывался о том, что ведь и у меня обыкновенная человеческая душа, что ведь и я такой же человек, как и другие люди, что и у меня такие же слабости, как и у других.

Вся жизнь моя с самого раннего детства идет вразрез со всем окружающим. С тех пор, как я стал критически относиться к окружающему, я нигде и ни в ком не находил себе отзвука: юношей меня считали опасным революционером, — далее я стал подозрительным человеком, затем священство, как результат моих поисков истины, и, наконец, в данное время я провокатор... Но кто вошел в мою душу, кто ласково глянул в мои глаза, кто попытался поддержать, утешить меня в моих скрытых внутренних страданиях, кто помог мне подняться после многих падений, кто разделил бы со мною ту бурю негодования, кипящую и клокочущую во мне, при виде общего страдания угнетенного люда? Никто не отзывался искренно, просто. Все, с которыми я мало-мальски сходился поближе, видели во мне темного человека, — одни по одним причинам, другие по другим, — и никто не хотел признать во мне обыкновенного, простого человека, кипящего негодованием и готового положить всего самого себя за други своя...

Он резко оборвал. В глазах его были слезы, и весь он как-то поблек, сжался, потемнел в лице и, видимо, жестоко страдал.

— Впрочем, — продолжал он тише и спокойнее — я сам виноват и это я сейчас сознаю ясно и определенно. Вот, напр., вы — я чувствую это — из тех людей, которые умеют понимать других. Вы на первый взгляд человек мягкий, деликатный, но в то же время чувствуется в вас и такое сопротивление, что я впервые пасую, несмотря на сильное желание подчинить вас себе, как это я всегда делаю со всеми, которые мне были нужны, кто бы они ни были. — Говорю вам это искренно... — Так вот, не ожидая вас такого, я попал на ложный путь и начал не так с вами, как следовало бы... Не знаю, удастся ли мне загладить первое впечатление, но говорю вам, как перед самим собою, что с вами я хотел бы быть в самых дружеских, родственных отношениях. Пойдем ли мы вместе с вами или нет, но верьте мне всегда, верьте в мое искреннее чувство полной солидарности с угнетенным классом и мое горячее желание быть ему полезным во что бы то ни стало. Как бы дела ни повернулись, что бы со мною ни случилось, — эту мысль никогда, никто и ничто во мне не вытравит. Я раскрываю перед вами свое внутреннее "я", — верите ли вы мне теперь, и примете ли вы мою руку, как искреннего друга?

Рука его была холодна, и сам он был бледен и как бы омертвел.

Мне в начале его горячей речи и затем во все продолжение ее было тяжело, так тяжело, что я хотел встать и обнять его, приласкать, как милого, обиженного ребенка — и не знаю, почему я этого не сделал... У меня в глазах также были слезы, как и у него. Я был убежден, что передо мною действительно страдающий человек, который, в случае надобности, не задумается и на костер пойти за идею, а идея его была безусловно та, про которую он только что говорил — это освобождение угнетенных. — Но связь его с охранкой страшно смущала меня, я не мог логически примирить абсолютную преданность идее, как я ее понимал, с этой проклятой связью. Расспрашивать про эту связь сейчас было неудобно: нужно было опять растравлять его больные раны, — и на его призыв я мог ответить только тем, что сказал:

— Хорошо, батя, я постараюсь верить вам.

— Спасибо и на этом, — с горечью и с легким оттенком иронии ответил он. — Впрочем, и здесь вы правы, — сказал он после некоторого раздумья. — Мои чувства вылились преждевременно: вам известны некоторые факты, которые не мирятся с только что сказанным... Да, это сложная, длинная история... Всю ее рассказывать — много займет времени, — скажу вам поэтому вкратце. Еще юношей я попал в тюрьму, там я многое узнал и там я получил, как и все, попадающее туда, практическое политическое воспитание. Я увидел, что обыкновенными путями, т. е. честными, ничего не поделаешь. По-моему, путь, т. е. тактика, наших революционных партий слишком прямолинейна, слишком прозрачна, так прозрачна, что сквозь нее все видно, как на ладони. Правительство же в достижении своих целей совсем не церемонится и никакими средствами не брезгает. К тому же и аппарат для борьбы в виде полиции и пр. в распоряжении правительства имеется неизмеримо лучший, чем у всех партий вместе взятых; силы далеко не равны, — их надо уравнять. Помимо организации масс, необходимо еще кое-что... Созданию этого кое-что я посвятил все свои силы, и мне кажется, что в настоящее время я располагаю такими данными, которые неминуемо дадут желанный результат. Вероятно, мне придется немало выстрадать, прежде чем достигну мало-мальски положительных результатов... быть может, придется погибнуть не только бесславно, но и с позором... но я надеюсь достигнуть таких результатов, что история потом выяснит...

Я чувствовал себя несколько смущенно. Мне казалось, что Гапон уже слишком забегает вперед, слишком придает большое значение своей будущей работе, даже до истории добирается, — это я и высказал.

— А что ж вы думаете, — разумеется, дело идет таким образом, что приведет к таким событиям, которых история не может игнорировать, — ответил Гапон. — Никто и представить себе не может, что получится из нашего будущего "Рабочего Союза". Через два-три года все 200000 человек петербургских рабочих будут членами союза, — а провинция? — Мы разовьем деятельность во всей России: все промышленные центры, все даже отдаленные закоулки будут нами втянуты в "Союз", мы всю Россию покроем сетью наших организаций; это колоссальная организация, какой еще свет не видел... у нас будет такая сила, что все должно будет подчиняться рабочему и вообще трудовому люду, и тогда...

Глаза его опять заблестели, в них выражался восторг, и весь Гапон преобразился — он стал прекрасным. Нельзя было, не было возможности ему не верить в данный момент. Но все же меня не покидала мысль: "а и ловок же ты, батя". Тем не менее, я уже решил помогать Гапону, по мере сил, но с таким расчетом, чтобы всегда быть начеку. Я верил, что у него на первом плане идея принести себя, в случае надобности, в жертву освобождения угнетенного люда, но я также и сомневался в нем, — сумеет ли он пойти надлежащим путем. При его сильной экзальтированности, при его политической неустойчивости, он в тактическом отношении мог наделать столько непоправимых ошибок, что весь пыл мог принести не пользу, а вред тому делу, которому он готов был отдать свою жизнь. Я поэтому заявил ему, что, соглашаясь с ним сотрудничать, я хочу всегда быть совершенно осведомленным обо всем, и осведомленность эта должна исходить не из того, что мог мне передавать Гапон или его сотрудники, а чтобы мне был разрешен свободный вход на все собрания и чтобы о собраниях этих мне всегда аккуратно сообщалось. Далее я ему кратко формулировал следующее свое условие: "смотрите же, батя, со мною, значит, никогда не хитрить". Обменявшись рукопожатием, мы перешли к чисто практическим разговорам о том, как бы начать музыкальное дело попрочнее. Мы наметили приблизительный план нашей будущей музыкальной деятельности. Сначала, пока дело не установится и пока не наберется такого числа членов будущего "Рабочего Союза", которое потребует открытия дальнейших отделений, "Союз" будет находиться в уже приспособленном помещении на Оренбургской улице. Музыкальная часть должна быть в полном моем ведении и будет заключаться пока лишь в устройстве музыкальных вечеров с приглашаемыми артистическими силами, причем, если бы оказалось, что в числе членов "Союза", т. е. настоящих рабочих, нашлись бы мало-мальски подходящие лица для публичного выступления, то привлекать их к участию в вечерах самым усиленным образом. Направление музыки должно быть серьезное, чтобы от наших музыкальных вечеров получалось не только развлечение, но, по возможности, и известное музыкальное развитие. В программу решили включать и чтение, но также серьезного направления: рассказы, стихотворения, небольшие сцены из лучших русских драматических и др. произведений. Оказалось, что у Гапона для этой части еще кое-кто имелся в виду: он указал на одну известную в Петербурге артистку, певицу, его хорошую знакомую г-жу Т., на милого, в высшей степени симпатичного полковника К., прекрасного чтеца-декламатора, и еще на одну очень известную антрепренершу г-жу Н., которая, по мнению Гапона, должна была живо откликнуться на рабочее дело, и на которую, когда дело разовьется, предполагалось возложить литературную часть. В дальнейшем предполагалось устроить хор и оркестр из рабочих и затем открыть музыкальные курсы с более широкими задачами.

Гапон, по-видимому, охотно согласился на мои условия и одобрил предложенный мною план2. Таким образом музыкальная сторона дела была устроена; кроме того, Гапону обещали содействие еще некоторые лица по устройству лекций.

Лекции предполагались по различным отраслям науки, и для организации этой части нужно было потрудиться немало. Прежде всего необходимо было привлечь такое лицо или таких лиц, которые действительно могли бы взять на себя организацию такого сложного дела. Очевидно, в этом отношении Гапону или не повезло, т. е. он не мог подыскать подходящих людей, или же обещавшие свое содействие гг. Ж—в и М—н не нашли возможным работать в тех условиях, в какие их ставил Гапон. Последнее вернее, так как указанные лица, начав было дело, скоро отказались; я слыхал, что Гапон вмешивался в подробности организации и этим мешал самому делу. Гапон много раз просил меня указать таких лиц, которые могли бы быть полезными этому делу, и я потом предлагал ему обратиться к некоторым знакомым мне представителям науки, с которыми я уже предварительно вел переговоры, но Гапон все время собирался и так-таки и не собрался пригласить их. Между тем, ему нужно было только побывать у них, выяснить свой взгляд на постановку дела, сговориться о деталях и пр., а принципиальное согласие с их стороны уже было дано. Меня очень занимало такое уклончивое отношение Гапона к данному вопросу, я пытался выяснить причины его, так как вопрос об устройстве лекций до самого конца не был урегулирован, но уяснить себе этого я никак не мог.

Первый музыкальный вечер был дан в декабре 1903 г. Я не считал нужным особенно торопиться, не устроив всего дела таким образом, чтобы оно могло идти безостановочно. Для этого я обратился к некоторым знакомым артисткам и артистам, заручился их согласием петь и читать для рабочих; некоторые согласились взять на себя труд и по организации дела. Таким образом, начав в декабре, мы уже могли давать вечера регулярно каждую неделю, но так как помещение нужно было все первое время на устройство и вообще организацию самого "Рабочего Союза", то решено было давать музыкальные вечера два раза в месяц, чтобы сбором с них окупались расходы для уплаты за квартиру. Цель эта легко достигалась, и даже получался избыток, так как в эти вечера буфет (чай, фрукты, конфеты) торговал на славу, хотя цены были установлены наивозможно дешевые.

Общие собрания рабочих бывали по средам вечером и по воскресеньям днем; на них обыкновенно председательствовали кто-нибудь из рабочих, так называемых "штабных", и иногда, в случае надобности, а также и для того, чтобы поучить председателя руководить собранием, Гапон сам присутствовал или председательствовал на них. Впрочем, это было в первое время, а в дальнейшем "штабные" наладились и сами умели управляться. По субботам вечером бывали, так называемые, "кружковые" собрания, вход на которые имели сравнительно немногие даже из рабочих, а посторонние "интеллигенты" совсем не допускались. Бывали и еще более интимные собрания только одних "штабных"; именно на последних собраниях, главным образом, и намечались все те планы и действия, которые затем проводились на кружковых собраниях и уже после этого сообщались в готовом виде и без всякого труда распространялись на общих собраниях и, наконец, в массах. В штабных собраниях, устраиваемых у кого-либо на квартире, в виде "гостей" участвовали почти все одни и те же лица, новое лицо редко встречалось и то для какого-либо сообщения, как сведущее лицо, но не для решения. Это были: сам Гапон, А. Е. Карелин, В. М. Карелина, Н. М. Варнашёв, Васильев3, И. М. Харитонов, В. Иноземцев, Хайко4, Я. Иванов, Усанов. Бывали тут иногда еще два совсем молодых человека — Степан Сергеев5 и Сережа.

Знаменитого Ушакова, Пикунова и других заведомых зубатовцев живо выставили, не знаю уж каким образом, но я их ни разу не встречал. Эта выброшенная группа образовала почти одновременно с "Рабочим Союзом" второе общество, которое влачило довольно жалкое существование — и не мудрено: оно, только что открывшись и не рассчитывая на свои собственные соки для питания, нашло себе помимо всего прочего еще и теплое местечко под крылышком "Русского Собрания", откуда, по-видимому, некоторое время черпало и материальную поддержку... После того, как дела этого общества совсем упали, так как рабочие совсем не хотели идти в него (за годовое существование было что-то около 300 членов), Ушаков, как известно, перенес свою деятельность в Экспедицию заготовления государственных бумаг. Ораторы из Гапоновского Общества, бывало, частенько отправлялись к Ушаковцам на их собрания для обличения их руководителей и очень успевали в этом...

Я уже сказал, что главное направление деятельности шло из "штаба", здесь же вырабатывался и устав "Рабочего Союза", и настолько успешно, что в декабре 1903 г. он был закончен, а в феврале 1904 г. устав этот с значительными изменениями был утвержден Министерством Внутренних Дел, причем название "Рабочего Союза" показалось слишком многозначительным, и поэтому пришлось дать другое название: "Собрание русских фабрично-заводских рабочих г. С.-Петербурга". С изменением устава, деятельность "Собрания" на всю Россию, как предполагал Гапон и его сотрудники, сразу парализовалась, и им оставался только Петербург. Это обстоятельство вызвало было порядочное волнение рабочих, но затем, пораздумав, решили пока примириться с этим, а деятельность в провинции пока развивать нелегально... Но попыток в этом направлении сделано не было. С утверждением устава "Собрания" энергия руководителей все усиливалась, члены стали быстро прибывать, и членские взносы стали поступать довольно исправно.

У Гапона уже появилась мысль об издании самостоятельной газеты.

Примечания.

1) Факт передачи денег купцом, а не поддержкой правительства, ближайшие сотрудники Гапона подтверждают и в настоящее время.

2) В развитие этого дела в начале 1904 г. я имел предварительные переговоры с бывш. управляющим придворной капеллы г. Кленовским. Он отнесся вполне сочувственно к моему плану о развитии хорового пения, который заключался в следующем. — В каждом Отделе открывается класс хорового пения для мужчин, женщин и детей; причем предполагалось все усилия направить к тому, чтобы в класс этот поступало возможно большее количество учащихся; занятия ведутся строго придерживаясь общей для всех программы и по одному методу. Учащиеся разбиваются на группы, соответственно успехам, и из подготовленных в каждом Отделе составляется свой хор.

Я уже имел раньше довольно обширную практику в устройстве таких хоров из рабочих же, у меня имеется свой собственный метод ведения занятий, и по опыту я знал, что рабочие идут в хор с величайшею охотою, прекрасно усваивают хоровую дисциплину и благодаря этому в успешности далеко оставляют за собою своих сотрудников-интеллигентов. А в данном случае, присматриваясь к настроению рабочих, можно было ожидать выдающихся благоприятных результатов. Вопрос мог быть осложнен лишь вследствие недостатка в преподавателях, но, благодаря любезности г. Кленовского, все могло быть налажено самым желательным образом, так как он обещал в каждый Отдел для хоровых занятий командировать столько учащихся в регентских классах при Придворной Капелле, сколько бы ни понадобилось. Мое предложение встретило сочувствие у г. Кленовского главным образом потому, что для учащихся в регентских классах наши Отделы, давая хоровую практику, являлись находкой, тем более, что применяющиеся обыкновенно у нас методы хорового пения крайне неудовлетворительны, а незадолго до этого г. Кленовский был в Париже, где изучил совершенно новый метод, по его словам, дающий там поразительные результаты, и этот метод можно было проверить в Отделах в достаточно широких размерах. Мы имели в виду впоследствии собирать эти хоры вместе, что при занятиях по одной программе не представляло никаких затруднений, и в таком случае можно было создать совместный и дисциплинированный хор не в одну тысячу человек.

Но так как Отделы открывались с осени 1901 г. почти беспрерывно (в течение 4 месяцев — 10), то начать хоровое дело я просто не успевал; была необходимость в деньгах и нужно было их добывать музыкальными вечерами; к тому же было желательно, чтобы хоровое пение было начато одновременно, по возможности, во всех отделах. К концу 1904 г. почти весь Петербург уже был окружен отделами и дальнейшего открытия их не предвиделось, поэтому начало хорового пения было отложено на январь 1905 г.

Однако, в январе также не удалось открыть хорового класса, — пение пошло другого характера.

3) Убит в Петербурге 9 января.

4) Убит в Туле.

5) Убит в Саратове в октябрьские дни.

Вернуться к оглавлению

И. И. Павлов. Из воспоминаний о "Рабочем Союзе" и священнике Гапоне / Минувшие годы, 1908,  книги 3 и 4.

Далее читайте:

Гапон Георгий Аполлонович (биографические материалы).

Гапон Георгий. История моей жизни. «Книга», Москва, 1990. (Вы можете стаже скачать файл в формате .FB2 для электронных книг - gapon-georgij_gapon.zip).

Карелин А. Е. Девятое января и Гапон. Воспоминания. Записано со слов А. Е. Карелина. «Красная летопись», Петроград, 1922 год,  № 1.

С.А. Ан-ский. Мое знакомство с Г. Гапоном. С. А. Ан-ский (Семен Акимович Раппопорт). Собрание сочинений. Книгоиздательское Товарищество "Просвещение". С.-Петербург, 1911-1913, том 5. Из заграничных встреч.

Л. Г. Дейч. Священник Георгий Гапон. Из книги: Провокаторы и террор. Тула, 1926 г.

Павлов И. И. Из воспоминаний о "Рабочем Союзе" и священнике Гапоне / Минувшие годы, 1908,  книги 3 и 4.

Чернов В.М. Личные воспоминания о Г.Гапоне.

Рутенберг П.М. Убийство Гапона. Ленинград. 1925.

Б.Савинков. Воспоминания террориста. Издательство "Пролетарий", Харьков. 1928 г. Часть II Глава I. Покушение на Дубасова и Дурново. XI. (О Гапоне).

Спиридович А. И. «Революционное движение в России». Выпуск 1-й, «Российская Социал-Демократическая Рабочая Партия». С.-Петербург. 1914 г. Типография Штаба Отдельного Корпуса Жандармов. V. 1905 год. Гапоновское движение и его последствия. Третий партийный съезд. Конференция меньшевиков.

Маклаков В.А. Из воспоминаний. Издательство имени Чехова. Нью-Йорк 1954.  Глава двенадцатая.

Герасимов А.В. На лезвии с террористами. Воспоминания руководителей охранных отделений Вступ. статья, подгот. текста и коммент. З.И. Перегудовой. Т. 2. - М.: Новое литературное обозрение, 2004. Глава 4. Герой «Красного воскресенья».

Э. Хлысталов Правда о священнике Гапоне "Слово"№ 4' 2002

Ф. Лурье Гапон и Зубатов.

Петиция рабочих и жителей Петербурга для подачи царю Николаю II, 9 января 1905 г.

Революция в России 1905 - 1907 (хронологическая таблица).

Персоналии:

Кто делал две революции 1917 года (биографический указатель).

Царские жандармы (сотрудники III отделения и Департамента полиции).

+ + +

Дейч Лев Григорьевич (1855-1941), меньшевик, организатор II съезда РСДРП, в 1917 примкнул к большевикам.

Зубатов Сергей Васильевич (1864 - 1917), жандармский полковник.

Раппопорт Шлиом Аронович (1863-1920), член Учредительного Собрания:  Могилёвский № 1 Совет крестьянских депутатов и эсеры.

Рутенберг Пинхас Моисеевич (1878-1942), революционер, сионистский деятель.

Савинков Борис Викторович (1879–1925), один из лидеров партии эсеров, литератор.

Трегубов Иван Михайлович (?-?), толстовец, учитель Г.Гапона в полтавском духовном училище.

Чернов Виктор Михайлович (1873-1952), лидер партии эсеров.

Прочая литература:

Кавторин В.В. Первый шаг к катастрофе: 9 января 1905 года. Л. 1992.

ХРОНОС: ВСЕМИРНАЯ ИСТОРИЯ В ИНТЕРНЕТЕ

ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,

Редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании давайте ссылку на ХРОНОС