ХРОНОС:
Родственные проекты:
|
УБИЙСТВО ГАПОНА
П.М. Рутенберг.
Часть I
ГАПОН
(январь—ноябрь 1905 г.)
{7} С первого дня петербургской забастовки перед 9 января 1905 г. видно
было, что дело не ограничится одним принятием назад на работу рассчитанных с
Путиловского завода четырех рабочих.
Я внимательно стал следить за стачкой и руководителем ее Гапоном.
Незадолго до 9 января 1905 г. я ушел с Н-ского завода, где заведывал одной
из мастерских. Отношения мои с рабочими были хорошие, и во время стачки они
предложили мне посещать их собрания.
5 января они познакомили меня с Гапоном.
Это было в тот вечер, когда, после бесплодных хождений и хлопот по разным
власть имущим лицам, Гапон произнес свою знаменитую речь в Нарвском отделе
"Союза русских фабрично-заводских рабочих".
— Товарищи. Мы ходили к Смирнову (Директор забастовавшего тогда Путиловского
завода), ничего не добились. Ходили в правление, ничего не добились. К
градоначальнику — тоже ничего. К министрам — тоже ничего. Так пойдем,
товарищи, к самому царю, — говорил Гапон рабочим.
— Пойдем, — отвечала многотысячная толпа, увлеченная простотой логики своего
"заступника" "батюшки".
— И если надо будет, головы сложим, но своего добьемся... — продолжал Гапон.
— Сложим... добьемся...
В городе к этому времени все говорили о Гапоне, кто, что и как мог. В
интеллигентной среде отношение к его личности могло быть только
скептически-отрицательное. Но развертывавшиеся с каждым днем события
превращали его хулителей в хвалителей. Мелочи забывались. Все величие
надвигавшейся грозы переносилось на Гапона, связывалось с его именем.
{8} На рабочих собраниях стали читать
петицию к царю, собирать
под ней подписи. Число рабочих, являвшихся услышать петицию, было так
велико, что их приходилось пускать в зал собрания на смену по несколько
человек, а за Невской заставой Гапон должен был выйти под открытое небо,
взобраться на бочку с водой и читать петицию при свете фонаря.
В таинственно неясных очертаниях развевавшейся над толпой рясы, в каждом
звуке доносившегося хриплого голоса, в каждом слове прочитанных из петиции
требований окружавшему очарованному людскому морю казалось, что наступает
конец, приближается избавление от чудовищных вековых мучений.
А Гапон, увлеченный стихией, заговорил ее языком, стал выражать ее желания,
светить ее красотой.
Все тянулось к нему. По первому его слову готово было идти на муки, на
смерть, на все.
Когда, после каждого прочитанного пункта петиции, он спрашивал:
— Нужно ли это вам, товарищи? — в ответ ему вырывалось далеким стоном:
— Нужно... необходимо...
Так же слушали его, так же стали относиться к нему во всех других частях
города.
Я видел всю стихийность развертывавшихся передо мною событий, все
бессилие революционных партий и интеллигенции оказать какое бы то ни было
влияние на них, не мог понять позиции правительства, допускавшего все это на
свою же, так мне казалось, гибель.
Одно было ясно. Под предводительством священника сам изголодавшийся,
исстрадавшийся рабочий народ, с торжественно-мрачной решимостью, что "дальше
так жить невозможно", с наивной верой в успех "последнего" средства, идет к
царю просить хлеба и свободы, просить того, что царь всегда отнимал, но не
может не дать ему.
Бог и царь — две идеи, так долго омрачавшие сознание и парализовавшие волю
народа, были поставлены на карту.
И каков бы ни был исход затеянного свидания, оно должно было быть роковым
для одной из сторон.
Либо народ будет одурачен и, опьяненный словом и видом царя, потянет ярмо
дальше, до полного истощения, {9} либо мираж царского всемогущества и
доброжелательства к народу рассеется навсегда.
Под явно организованным влиянием рабочие с первых дней стачки не
подпускали к себе "студентов" и "интеллигентов", отказывались от каких бы то
ни было "бумажек" их и речей. В некоторых "отделах" заподозренные в качестве
интеллигентов или распространителей прокламаций, немедленно изгонялись и
часто избивались. Зачинщиками являлись сыщики, бывавшие в большом количестве
на собраниях. Они увлекали за собой серую толпу рабочих, насторожившуюся,
нервно-приподнятую, опасавшуюся неожиданного подвоха, удара в спину,
крушения последних ее надежд.
Только вмешательство сознательной, развитой части рабочих предупреждало
бессмысленное пролитие крови, отвлечение неожиданно скопившейся
революционной силы в наиболее желательную для правительства сторону —
сторону погрома интеллигенции.
Мое положение, как интеллигента, было исключительным. На рабочих собраниях
за Нарвской заставой многие меня знали и лично ко мне хорошо относились. Мое
присутствие на собраниях не вызывало враждебного недоверия.
Рассчитывая на свою выдержку и на авторитет, которым я пользовался среди
значительной группы рабочих, я думал, что смогу оказаться полезным и должен
поэтому идти вместе с рабочими к Зимнему дворцу.
Восьмого января войскам роздали боевые патроны. Они заняли все опасные
для правительства пункты Петербурга. Отрезали окраины от центра города.
Гапона я мог увидеть только 9-го утром. Я застал его среди нескольких
рабочих, бледного, растерянного.
— Есть у вас, батюшка, какой-нибудь практический план? — спросил я.
Ничего не оказалось.
— Войска ведь будут стрелять.
— Нет, не думаю, — ответил Гапон надтреснутым, растерянным голосом.
Я вынул бывший у меня в кармане план Петербурга с приготовленными заранее
отметками. Предложил наиболее подходящий, по-моему, путь для процессии. Если
бы войска стреляли, забаррикадировать {10} улицы, взять из ближайших
оружейных магазинов оружие и прорваться во что бы то ни стало к Зимнему
дворцу.
Это было принято.
Пошли в ближайшую часовню и принесли хоругви и кресты. Гапон немного
успокоился и оправился.
Во дворе "собрания" собралось уже много народу. Ко мне стали обращаться
за распоряжениями. Группа рабочих спросила, что хоругви-де имеются, так не
взять ли и царские портреты.
Я осторожно отсоветовал.
Предстоявшая бойня казалась настолько бессмысленной, не соответствовавшей
интересам правительства, что я опасался возможной патриотической
манифестации. Не мне же ей содействовать.
Прежде чем двинуться в путь, надо было предупредить собравшихся, на что
идут. Предупредить разброд в случае каких-нибудь неожиданностей.
Гапон так ослабел и охрип, что сказать ничего не мог. От его имени я
предупредил рабочих, что солдаты в них, может быть, будут стрелять и ко
дворцу не пропустят. Хотят ли все-таки идти?
Ответили, что пойдут и во что бы то ни стало прорвутся на площадь Зимнего
дворца.
Я объяснил, какими улицами идти, что делать в случае стрельбы. Сообщил
адреса ближайших оружейных лавок.
Когда раздалось последнее "с богом", люди стали усердно креститься. Дрогнули
хоругви. Дрогнула толпа. Суетливо сжалась у мостика. Еще раз сжалась,
стиснутая у ворот. И вылилась на широкое шоссе.
Мои предупреждения о возможности стрельбы, об оружии обратили внимание
толпы, но не пристали к ней, не проникли в душевную глубь ее.
— Разве к богу можно идти с оружием? Разве к царю можно идти с дурными
мыслями?
— Спа-си, го-ос-по-ди, лю-уди тво-я и бла-го-слови до-сто-я-ние тво-е... —
разрезало звонкий морозный воздух криком последней надежды и веры десятков
тысяч исстрадавшихся грудей.
— По-бе-еды бла-аго-вер-ному импе-ра-то-ру на-ше-му Ни-ко-ла-ю
Алек-сан-дро-ви-чу... — звенело фанатической уверенностью заклинания,
которое должно {11} было отвести всякое зло, открыть дорогу к лучшему, так
необходимому, будущему.
Когда за поворотом улицы увидели выстроившуюся у Нарвских ворот пехоту,
запели еще громче, пошли вперед еще тверже, еще увереннее. Шедшие впереди
хоругвеносцы смутились было, хотели свернуть в боковую улицу. Но настроение
и приказание толпы их успокоило. Они и за ними вся процессия пошли прямо.
Неожиданно из Нарвских ворот появился мчавшийся во весь опор кавалерийский
отряд с шашками наголо, разрезал толпу, пронесся во всю ее длину.
Толпа дрогнула.
— Вперед, товарищи, свобода или смерть, — прохрипел Гапон остатком сил и
голоса.
Толпа сомкнулась, двинулась вперед.
Кавалерия опять врезалась в нее сзади наперед и промчалась обратно в
Нарвские ворота.
Народ, вооруженный хоругвями и царскими портретами, очутился лицом к лицу с
царскими солдатами, державшимися скорострельные винтовки наперевес.
Со стороны солдат раздался глухой, перекатывавшийся по линии из края в край,
резкий треск.
Со стороны народа раздались предсмертные стоны и проклятья.
Передние ряды падали, задние убегали.
Три раза стреляли солдаты. Три раза начинали и долго стреляли. Три раза
переставали.
И каждый раз, когда начинали стрелять, все, кто не успел убежать, бросались
на землю, чтоб как-нибудь укрыться от пуль.
И каждый раз, когда переставали стрелять, те, кто мог бежать, поднимались и
убегали. Но солдатские пули их догоняли и скашивали.
После третьего раза никто не подымался, никто не бежал. Солдаты больше не
стреляли.
Через несколько минут после третьего залпа я поднял уткнутую в землю
голову.
Впереди меня, по обеим сторонам Нарвских ворот, стояли две серые застывшие
шеренги солдат; по левую сторону от них офицер. По сю сторону Таракановского
моста валялись в окровавленном снегу хоругви, кресты, царские портреты и
трупы тех, кто их нес.
Трупы были направо и налево от меня. Около них большие и малые алые пятна на
белом снегу.
{12} Рядом со мной, свернувшись, лежал Гапон. Я его толкнул. Из-под большой
священнической шубы высунулась голова с остановившимися глазами.
— Жив, отец?
— Жив.
— Идем!
— Идем!
Мы поползли через дорогу к ближайшим воротам.
Двор, в который мы вошли, был полон корчащимися и мечущимися телами
раненых и стонами. Бывшие здесь здоровые также стонали, также метались с
помутившимися глазами, стараясь что-то сообразить.
— Нет больше бога, нету больше царя, — прохрипел Гапон, сбрасывая с себя
шубу и рясу.
То, что так мучило, что так трудно было понять, сразу стало ясно.
В нескольких словах подвели итог всем причинам мучительно векового прошлого,
установили программу неумолимого, кровавого будущего...
На этот раз "программа" была уже не кучки интеллигенции, не "преступного
революционного сообщества".
Гапон надел шапку и пальто одного из рабочих.
Через забор, канаву, задворки мы небольшой группой добрались в дом,
населенный рабочими. По дороге встречались группы растерянных людей, женщин
и мужчин.
В квартиры нас не пускали.
О баррикадах нечего было и думать.
Надо было спасать Гапона.
Я сказал ему, чтобы он отдал мне все, что у него было компрометирующего. Он
сунул мне доверенность от рабочих и петицию, которые нес царю.
Я предложил остричь его и пойти со мной в город. Он не возражал.
Как на великом постриге, при великом таинстве, стояли окружавшие нас
рабочие, пережившие весь ужас только что происшедшего, и, получая в
протянутые ко мне руки клочки гапоновских волос, с обнаженными головами, с
благоговением, как на молитве, повторяли:
— Свято.
Волосы Гапона разошлись потом между рабочими и хранились как реликвия.
{13} Когда мы оставили за собой кровь, трупы и стоны раненых и пробирались в
город, наталкиваясь на перекрестках и переездах на солдат и жандармов,
Гапона охватила нервная лихорадка. Он весь трясся. Боялся быть арестованным.
Каждый раз мне с трудом удавалось успокоить его, покуда не выбрались через
Варшавский вокзал из окружавшей пригород цепи войск.
Я повел его к моим знакомым: сначала к одним, потом, чтобы замести след, к
другим.
Если люди эти найдут нужным, они когда-нибудь расскажут, как вел себя Гапон
в этот день. Ведь это был день 9 января.
Меня его поведение коробило.
Раньше я знал и видел Гапона только говорившим в рясе перед молившейся на
него толпой, видел его звавшим у Нарвских ворот к свободе или смерти.
Этого Гапона не стало, как только мы ушли от Нарвских ворот.
Остриженный, переодетый в чужое, предо мной оказался предоставлявший себя в
полное мое распоряжение человек, беспокойный и растерянный, покуда находился
в опасности, тщеславный и легкомысленный, когда ему казалось, что опасность
миновала.
Он не мог удержаться, чтобы не назвать себя в мое отсутствие совершенно
посторонним ему людям; не мог удержаться, чтобы не рассказывать свои планы,
несмотря на предупреждение не делать этого. А вечером произнес в
Вольно-Экономическом Обществе перед разношерстным собранием интеллигентов
"от имени отца Георгия Гапона" речь, никому не нужную, ничего не значившую,
и это в то время, когда на Невском продолжался еще расстрел...
После пережитого утром 9 января такая нервность была естественна, но не для
Гапона.
Меня это и удивляло и обязывало. Обязывало использовать свое влияние на
этого человека, имя которого стало такой революционной силой.
Вечером 9 января он сидел в кабинете Максима Горького и спрашивал:
— Что теперь делать, Алексей Максимович? Горький подошел, глубоко поглядел
на Гапона.
{14} Подумал. Что-то радостно дрогнуло в нем, на глаза навернулись слезы. И,
стараясь ободрить сидевшего перед ним совсем разбитого человека, он как-то
особенно ласково и в то же время по-товарищески сурово ответил:
— Что ж, надо идти до конца. Все равно. Даже если придется умирать.
Но что именно делать, Горький сказать не мог. А рабочие спрашивали
распоряжений.
Гапон хотел было поехать к ним, но я был против этого. Он отправил в
Нарвский отдел записку, что "занят их делом",
По предложению Горького мы поехали в Вольно-Экономическое Общество на
частное совещание собравшихся там представителей интеллигенции разных
направлений. Но и это совещание ничего сказать не могло.
Из состава "совещания" выделилась группа, принявшая несколько решений,
казавшихся тогда единственно доступными и практически осуществимыми. Нашли
желательным, чтобы Гапон написал к рабочим прокламацию по поводу
происшедшего. Я взял на себя повлиять на него в нужном смысле.
Из Вольно-Экономического Общества Гапона увели ночевать на квартиру Б. Мы
условились относительно прокламации. Но, явившись к Гапону на следующее
утро, я нашел написанное им неподходящим и сам написал другую. В ней
остались следующие принадлежащие Гапону выражения, печатаемые курсивом:
Родные. Братья товарищи-рабочие.
Мы мирно шли 9 января к царю за правдой, мы предупредили об этом его
опричников-министров, просили убрать войска, не мешать нам идти к царю.
Самому царю я послал 8 января письмо, в Царское Село, просил его выйти к
своему народу с благородным сердцем, с мужественной душой. Ценою собственной
жизни мы гарантировали ему неприкосновенность его личности. И что же?
Невинная кровь все-таки пролилась.
Зверь-царь, его чиновники-казнокрады и грабители русского народа
сознательно захотели быть и сделались убийцами наших братьев, жен и детей.
Пули царских солдат, убивших за Нарвской заставой рабочих, {15} несших
царский портрет, прострелили этот портрет и убили нашу веру в царя.
...Так отметим же, братья, проклятому народом царю и всему его змеиному
отродью, министрам, всем грабителям несчастной русской земли. Смерть им
всем. Вредите всем, кто чем и как может. Я призываю всех, кто искренно
хочет помочь русскому народу свободно жить и дышать, — на помощь. Всех
интеллигентов, студентов, все революционные организации (социал-демократов,
социалистов-революционеров) — всех. Кто не с народом, тот против народа.
Братья-товарищи, рабочие всей России. Вы не станете на работу, пока не
добьетесь свободы. Пищу, чтобы накормить себя, и оружие разрешаю вам
брать, где и как сможете. Бомбы, динамит — все разрешаю. Не грабьте только
частных жилищ, где нет ни еды, ни оружия. Не грабьте бедняков, избегайте
насилия над невинными. Лучше оставить девять сомнительных негодяев, чем
уничтожить одного невинного. Стройте баррикады, громите царские дворцы и
палаты. Уничтожайте ненавистную народу полицию.
Солдатам и офицерам, убивающим невинных братьев, их жен и детей, всем
угнетателям народа — мое пастырское проклятие. Солдатам, которые будут
помогать народу добиваться свободы, — мое благословение. Их солдатскую
клятву изменнику-царю, приказавшему пролить невинную кровь, разрешаю.
Дорогие товарищи-герои. Не падайте духом. Верьте, скоро добьемся свободы
и правды; неповинно пролитая кровь тому порукой. Перепечатывайте,
переписывайте все, кто может, и распространяйте между собой и по всей России
это мое послание и завещание, зовущее всех угнетенных, обездоленных на Руси
восстать на защиту своих прав. Если меня возьмут или расстреляют,
продолжайте борьбу за свободу. Помните всегда данную мне вами — сотнями
тысяч — клятву. Боритесь, пока не будет созвано Учредительное Собрание
на основе всеобщего, равного, прямого и тайного избирательного права, где
будут избраны вами самими защитники ваших прав и интересов, выставленных
в вашей петиции изменнику-царю.
Да здравствует грядущая свобода русского народа!
Священник Георгий Гапон
12 час ночи 9 января 1905 г.
{16} Гапону понравился текст, и он предложил мне писать от его имени как,
что и когда найду нужным. И для этого подписал мне десятка полтора чистых
листов бумаги.
(Оригиналы этой прокламации и другой, маленькой, "К солдатам", написанные
моей рукой и подписанные Гапоном, должны быть у Г. У него же должен
находиться тот экземпляр петиции, который несли 9 января к царю. Чистые же
листы с подписями Гапона взялся сохранить Б., у которого Гапон ночевал, но
когда в марте 1905 г. я потребовал их, листы оказались уничтоженными.)
Стачка падала. Оставаясь в Петербурге, Гапон рисковал быть арестованным.
Его переправили в имение одного из петербуржцев, место совершенно
безопасное, далекое от Петербурга. Перед его отъездом мы условились, что,
если настроение рабочих поднимется, ему дано будет знать, и он вернется в
Петербург. Если все успокоится, он уедет за границу. Целью поездки за
границу будет: объединить под влиянием его авторитета организованные и
боевые силы социал-демократов и социал-революционеров. Для этого он должен
оставаться вне партий, не объявлять себя членом которой бы то ни было из них
и не возбуждать существующей между ними розни публичным одобрением или
неодобрением одной из них. В деревне он должен дожидаться от меня указаний и
двигаться с места может только в случае опасности быть арестованным или
когда узнает, что я арестован. На всякий случай я дал ему адреса и пароли
для перехода через границу и для явки за границей. Его снабдили деньгами.
''Подняться" настроению рабочих не пришлось. В первые дни требовали
оружия, бомб, планомерного руководства, т.е. организации. Ничего не было.
Гапоновская прокламация дошла до рабочих поздно, когда нужда успела уже
оказать свое влияние, когда многие стали уже на работу, а накопившаяся злоба
притупилась и пошла внутрь.
Я решил ехать вместе с Гапоном за границу. Переслал ему паспорта, указания,
где и как со мной встретиться (в России). Но его уже в деревне не было. Не
дожидаясь от меня известий, он уехал оттуда сам и перешел границу близ
Таурогена, раньше меня на день.
{17} Пережитые Гапоном в России и при переходе через границу тревоги,
переезд через всю Европу, без языка и с боязнью быть узнанным и
арестованным, закончилось тем, что в Женеве он не нашел лица, к которому я
его направил. Не нашел, значит, и меня.
Два дня, как рассказывал он мне потом, он ходил по городу беспомощный и
измученный. Отправился, наконец, к Плеханову.
Ему, конечно, обрадовались, приласкали его. А он, очутившись в тепле и уюте,
захотел, должно быть, сказать окружающим что-нибудь приятное. Он рассказывал
о 9 января, о том, что сознательно заранее все подготовлял и что... он —
социал-демократ, социал-демократом всегда был и социал-демократ его спас.
Не экзаменовать же его было присутствовавшим. Говорил ведь Гапон. А кто в те
дни не считался с его словами?
Его спросили, можно ли об этом написать Каутскому и в "Vorwaerts" (нем.
«Вперёд», - ред.)
Гапон ответил, что можно не только написать, но даже телеграфировать.
Так и сделали.
Через день он встретился со мной. Начались переговоры с представителями
разных партий. И, неожиданно для себя, я узнал, что Гапон успел уже не
только сам попасть, но и других поставить в неловкое положение.
Оказавшись первой фигурой русской революции, Гапон в то же время не
разбирался в смысле и значении партий, с которыми ему пришлось иметь дело, в
их программах, спорах. Он не понимал даже всей важности сыгранной им 9
января роли. Мне не раз приходилось разъяснять ему это. Разъясняли ему
другие и сама жизнь. Каждый по-своему. И каждое из этих разъяснений различно
на него действовало, разно им воспринималось.
Первые две-три недели ему приходилось выслушивать и читать о себе самые
фантастические комбинации. Но останавливаться на них, "угорать" от них
некогда было. Кровавый ужас 9 января слишком свеж был в памяти. Динамит и
оружие, террор и вооруженное восстание, о которых судили и говорили на
"свиданиях" и "совещаниях", слишком захватывали и удовлетворяли
бессознательно накопившееся чувство.
Встречавшиеся представители разных партий {18} подходили к нему как к
революционному вождю, так с ним разговаривали, такие к нему требования,
конечно, предъявляли. А он в ответ мог связно и с одушевлением рассказать о
9 января, о намеченной программе. Когда ставились непредвиденные вопросы, он
"соглашался" со мной, а когда меня не было, "соглашался" и с другими, т.е.
часто с мнениями диаметрально противоположными. И из одного неловкого
положения попадал в другое, из которых мне же приходилось его выпутывать.
Так или иначе, он был искренен в это время. Умело или неумело, — он
заботился только об успехе дела, с которым оказался связанным. О своем
"величии" не думал. Во всяком случае, ничем этого не проявлял.
Но продолжалось так недолго.
Мы переехали в Париж.
Гапон был свободен теперь от деловых свиданий, стал вести жизнь более
спокойную и нормальную, чем в Женеве. Стал читать немного, работать. Он
должен был написать несколько брошюр и прокламаций.
(Подробность, в настоящее время небезынтересная. Прокламации свои он раньше
всего читал и исправлял со мной, а потом читал другим товарищам. Между
прочими прокламациями Гапон написал письмо Николаю Романову. Я был против
его печатания. Он прочел его тогда в присутствии Азефа и Р. Я настаивал, что
этой прокламации печатать не следует. Р. молчал, Азеф поддержал Гапона.
Прокламация была напечатана.
Небезынтересна и следующая подробность. Приблизительно в феврале 1905 года к
парижскому представителю партии, Рубановичу, явился молодой человек,
заявивший, что он состоит на службе в русской полиции, что раскаивается в
этом и хотел бы быть полезным партии. Молодой человек предоставлял себя в
полное распоряжении партии, соглашаясь чем угодно доказать свою искренность.
Гапон в это время жил в семье Азефа и однажды из своей комнаты услышал, как
Азеф рассказывал об этом своей жене. Он завозился, позвал к себе Азефа,
заставил пересказать себе все и точные приметы молодого человека, так как
ему казалось, что он знает его по России, видел его там в полицейских
кругах. Разговорившись с Азефом, Гапон рассказал ему подробно о своем
знакомстве и сношениях с Зубатовым и другими полицейскими.
Азеф передал мне этот разговор. Но я совершенно не могу восстановить его.
Азеф отплевывался, как от чего-то мерзкого. "Прошлое попа" ему претило. Азеф,
конечно, говорил об этом не мне одному. И кто-нибудь из товарищей
восстановит его рассказ.)
Одному из товарищей пришла мысль пойти с Гапоном к Жоресу, Вальяну, Клемансо...
Гапон охотно согласился. Я был против этого. Знал уж его и опасался, что
{19} хождение по знаменитостям скверно на него повлияет, во всяком случае
отвлечет от дела. Но скоро я должен был уехать из Парижа на несколько дней.
Гапон остался один. И вывод его в "свет" состоялся.
За время моего отсутствия он успел побывать у Жореса и Вальяна и условиться
о свидании с Клемансо.
— Знаешь, кто такой Вальян? — спросил Гапон, рассказывая мне об этих
свиданиях с глубоко ушедшими, задумавшимися глазами.
— Конечно, знаю.
— "У вас большой ум и великое сердце", — сказал он мне на прощание. Так и
сказал: большой ум и великое сердце. И трясет руку... Оба, и Жорес и Вальян,
были страшно рады повидаться и поговорить со мной. Они сказали, что это для
них большая честь.
Гапон засмеялся мелким, нервным смехом.
Всегда, когда он рассказывал о чем-нибудь, приятно льстившем ему, стараясь
сдержать и скрыть переполнявшую его радость, речь его непроизвольно
прерывалась этим мелким, нервным смехом. (В книге этот абзац дан два раза,
ldn-knigi)
— Я спросил Жореса, могут ли меня арестовать в Париже. Он поднял кулаки,
раскричался. Сказал, что все разобьет, если меня арестуют.
А утром, в день свидания с Клемансо, Гапон пережил сам и устроил другим
непристойную драму; ему купили рубашку с гладкой, а не с гофрированной
грудью. У него к этому времени вкус к одежде стал уже утонченным...
Продолжительные переговоры с разными партиями окончились решением созвать
конференцию из уполномоченных этих партий, которая обсудит и решит
поставленное Гапоном предложение: объединить и сорганизовать революционные
боевые силы в России.
Для меня переговоры эти выяснили, что никакое "объединение" немыслимо, и
если состоится, то никаких практических результатов не даст. С.-д.
"меньшевики", в лице Плеханова, совсем отказались от участия в конференции,
считая Гапона лицом, недостаточно авторитетным и компетентным для подобной
{20} инициативы. Не дожидаясь конференции, я стал собираться в Россию.
Желание объединить вокруг Гапона все партии я оставил, как неосуществимое.
Оставаться ему для осуществления этого плана вне партий было незачем.
Наоборот. Присматриваясь к нему, следя за развивавшимся у него
самолюбованием, мне казалось, что партийная дисциплина, какое бы то ни было
практическое дело для него необходимы. Бабушка (Е. А. Брешковская), которая
должна была вскоре вернуться из Америки, старики, так или иначе относившиеся
лично к нему хорошо, своим авторитетом и руководством могли оказать на него
только хорошее влияние.
Я сказал об этом Гапону, объяснил ему мое отношение к нему. Предложил, если
хочет, поставить вопрос о принятии его в члены партии.
Он сильно морщился от моих объяснений, но согласился со мной.
Мне надо было вернуться в Женеву. Гапон отправился вместе со мной.
Мы приехали с ранним утренним поездом, молча шли по пустым еще улицам. На
rue Corraterie Гапон отстал от меня. Я обернулся: застывший у витрины
писчебумажного магазина, очарованный, не в состоянии оторваться от... своего
портрета на почтовой открытке. Я не мешал ему. Не мог мешать, — так поразил
меня его вид. Это он впервые наткнулся на конкретное доказательство своей
популярности даже "за границей". Несколько минут мы простояли так; он глядя
на свой портрет, я — на него.
Потом пошли молча дальше, каждый со своими мыслями.
Я хотел до своего отъезда в Россию устроить Гапона, предупредить возможные
недоразумения. Чтоб он не нуждался в деньгах, ему дали 1000 фр. Партия
согласилась принять его в члены — на известных условиях, конечно.
В присутствии товарищей (Чернов, Савинков и Азеф) я объяснил ему
обязанности, которые он берет на себя, вступая в партию. Ни о каких
самостоятельных планах, деловых переговорах без предварительного совета и
разрешения Центрального Комитета не могло быть больше речи. Ни о {21} каких
двусмысленностях, недоговоренностях — тем больше. Ему предлагалось почитать,
подучиться и в то же время писать свои записки, для которых был найден
издатель. Тем временем выяснится положение дел в России, приедут некоторые
из товарищей; тогда определится его практическая роль в революционной
работе. Относительно "прав" можно будет говорить в зависимости от
результатов его работы. Претендовать на откровенность он может в пределах
той области, в которой будет работать.
Все это не было для него ново, потому что и раньше с глазу на глаз я говорил
ему то же самое. Выбор у него был свободный. Он мог и не соглашаться.
Он принял все условия.
Это было в вечер моего отъезда из Женевы в Россию, приблизительно в первых
числах марта 1905 года.
(Характерна и эта подробность. После разговора с Гапоном мне надо было пойти
с Азефом в город. По дороге мы заговорили о... доверии к Гапону. Я сказал,
что, по-моему, с ним следует быть осмотрительным. Предать не предаст, но при
аресте, припугнутый, может рассказать все, что знает. Азеф, с своей стороны,
сказал, что с некоторых пор вообще к нему не питает доверия. Чем вызвана
была самая возможность этого разговора, сейчас не помню. Но было, очевидно,
достаточно данных, хотя бы и неуловимых, давших повод к такому к нему
отношению через месяц после его приезда за границу.)
После моего отъезда история гапоновской жизни свелась к следующему.
Слава была у него. Деньги скоро появились. Как только появились деньги,
появились всякие "возможности". Для достижения их понадобилась "свобода",
оказалось не по себе в тесном кругу товарищей-революционеров, среди которых
он жил до тех пор. Вынырнуло тщеславие, нашедшее достаточно пищи во всем его
окружавшем.
Неслыханные, совершенно непереваримые (так в книге, - ред.) для него
гонорары за его рукописи, фантастические сказки о нем в печати, разные
иностранные "знаменитости" (вплоть до английской принцессы), добивавшиеся
посмотреть на него, проинтервьюировать его, поклонение в "колониях", даже
расклеенные на улицах плакаты о театральных и балаганных представлениях с
громадными надписями "Gapon", сами эти представления, на которых Гапон
присутствовал, — все кружило ему голову, все говорило ему, что он может быть
только {22} "вождем" революции — ни в каком случае простым членом
революционной партии.
Естественно, что учиться чему бы то ни было он оказался нерасположенным.
Ехать в Россию, заняться по выработанному совместно с ним плану крестьянской
агитацией не захотел. Ехать туда он соглашался только тогда, когда "все
будет готово". Он предпринял ряд шагов, ставивших партию в двусмысленное
положение, благодаря тому, что его считали членом партии.
Ему предложили выйти из партии.
Большое влияние на него оказало еще следующее обстоятельство. Посланная в
Петербург по личному его делу госпожа Н. вернулась и сообщила ему, что
встретила пасху в обществе "его" рабочих, гапоновцев, что рабочие его
помнят, никогда не забудут и хотят устроить подписку, чтобы поставить ему
памятник.
— При жизни, — добавил Гапон, рассказывая мне позже в Лондоне про это. — Как
никому.
Узнав об этом, он немедленно отправил в Петербург к рабочим другого
"комиссара" с требованием прислать ему формальные полномочия быть их
представителем и устраивать все их дела. Выписал себе за границу рабочего
Петрова, на которого мог, как рассчитывал, во всем положиться.
Будучи членом партии, живя среди партийных товарищей, Гапон знал о некоторых
партийных предприятиях, знал и об организовавшемся тогда для России большом
транспорте оружия и динамита. Познакомился с Соковым (не членом партии),
доставившим большие средства для этого дела.
Соков увлекся рассказами Гапона о 9 января, о его влиянии на рабочих, о
слепом доверии их к нему, Гапон рассказывал о спорах между революционными
партиями и об их бессилии сделать что-нибудь. Просил дать ему средства для
самостоятельной работы среди своих, гапоновских, рабочих. Свидетелем
солидности его планов и организации он представлял "раненного 9 января"
своего помощника, "председателя Невского отдела", "рабочего" Петрова,
приехавшего к нему "с полномочиями от петербургских рабочих".
Петров был ослеплен блеском, в котором застал Гапона за границей, его
рассказами и планами, его критикой революционных партий. Он поддался влиянию
Гапона и рассказал Сокову все, что заранее велел ему сказать Гапон.
{23} На основании "свидетельства" Петрова Гапон получил 50.000 франков.
Около 20 мая 1905 г. я вернулся из России за границу (в Париж). Мне
рассказали о Гапоне, о сделанном ему предложении выйти из партии и о
причинах этого. Мне поручили поехать в Лондон повидаться по делу с Соковым.
Там я встретился с Гапоном.
Среди товарищей я был самый близкий Гапону человек за границей.
Он обрадовался моему приезду; радовался тому, что я ускользнул от ареста на
границе. Рассказывал мне о причинах ухода из партии. По-своему, конечно. О
планах, сводившихся к восклицанию: "Ты увидишь, что я сделаю!" Но дольше и
подробней всего рассказывал о памятнике, которые рабочие собираются
поставить ему "при жизни" — "Как никому"; о его бюсте, "поставленном в
здешнем лондонском музее" и "в Париже тоже". (Это над ним подшутил, должно
быть, кто-то.) Рассказывал о том, что за каждое написанное им "слово", по
его "расчету", выходит "по двадцати копеек". Рассказывал о деньгах и оружии,
которые у него имеются и будут. Приглашал меня "оставить с.-р-ров" и
работать вместе с ним. Он убедился, что все революционеры — талмудисты и не
знают практической жизни. Если с.-р. и с.-д. захотят, они пойдут за ним, а
не захотят — он заставит их идти за собой.
Все это было для меня ново в нем. Я попробовал было говорить с ним
по-старому, по-товарищески. Но скоро прекратил, увидев, насколько это
бесплодно.
Перед вторичным моим отъездом в Россию Гапон приехал повидаться со мной в
Женеву. Но и из этого свидания никакого проку не вышло. Мы совершенно разно
смотрели на вещи, шли разными дорогами.
(По имеющимся у Вл. Бурцева данным, Гапон к этому времени уже возобновил
свои сношения с департаментом полиции через приехавшего к нему за границу
Медникова)
ЦК поручил мне поехать в Россию поставить приемку оружия с
отправлявшегося тогда парохода "Джон Крафтон". Заняться этим делом мне не
пришлось. Через несколько дней после приезда в Петербург {24} я был
арестован на улице, после несостоявшегося, условленного с бывшим членом
партии... Татаровым, свидания. До выхода из тюрьмы о Гапоне не знал ничего.
Как он жил это время, о его поездке в Финляндию, о том, как он впутал в дело
приемки оружия совершенно посторонних делу лиц, о его жизни за границей
после возвращения из Финляндии знаю по рассказам.
— Был у вас в России Гапон, теперь вам нужен Наполеон, — сказал однажды
Гапону наивный, восторженный капитан Кок (известный капитан финляндской
красной гвардии).
— Почем вы знаете, может, я буду Наполеоном, — срезал его совершенно
серьезно Гапон.
Это было в Финляндии, осенью 1905 г., когда ждали прибытия парохода с
оружием. Для меня до сих пор неясна роль, которая предназначалась при этом
Гапону. Речь ведь шла тогда о том только, чтобы принять и спрятать оружие, а
не о каком бы то ни было вооруженном восстании.
Финны прятали Гапона, ухаживали за ним. Но, по их словам, он в это время
совсем не походил на Наполеона. Он очень волновался, боялся быть
арестованным, а главное — "повешенным".
Разное мне рассказывали о его жизни за этот период, хорошего мало. Но для
меня из рассказанного видно было, что если он и развлекался, кутил, то
переживал и тяжелые минуты. Вернувшись из Финляндии после крушения "Джона
Крафтона", он часто и горько тосковал. Ведь делать что-нибудь, работать он
не умел. Интересы эмигрантской колонии? Мелкие дрязги ее повседневной жизни?
Многих они засасывали, но кого же не отталкивали от себя?
Вот картина, рассказанная очевидцем.
Парижский кабак. За столом охмелевший, загрустивший Гапон. Кругом содом.
Гапон подымает голову, с помутившимися глазами зовет гарсона.
— Гарсон, "Реве тай стогне".
Французский гарсон, конечно, не понимает.
Гапон сердится, бьет кулаком по столу, настаивает на своем.
Его стараются понять и удовлетворить. В оркестре отыскивается
интернациональный скрипач, понявший, чего от него требуют.
Плачет скрипка... Плачет Гапон. Мысли его далеки от окружающего его
кабацкого, обратившего на него внимания хаоса. Гапон плачет и подтягивает:
{25}
Реве тай стогне Днiпр широкый,
Сердытый вiтер завыва,
До долу вербы гне высокi,
Горамы хвылю пiдiйма...
Скрипач кончил, расшаркался с изысканной, любезной улыбкой.
Гапон брезгливо запускает пальцы в жилетный карман и швыряет скрипачу
золотой...
Три раза я виделся с Гапоном в ноябре 1905 г., т.е. после октябрьского
манифеста и амнистии.
Первый раз мы встретились в Вольно-Экономическом Обществе, во время
заседания Совета Рабочих Депутатов. Это было в начале ноября, после второй
всеобщей забастовки, когда петербургские рабочие потребовали и получили
жизнь для кронштадтских матросов и снятие военного положения для Польши.
По словам Гапона, он только что приехал тогда в Петербург.
В боковой, примыкавшей к общему залу комнате, в темноте, уместившись на
книжных тюках, мы вспоминали 9 января и все прошедшее после него, говорили о
текущем движении и руководителях его, говорили о личных наших делах.
К моему удивлению, Гапон попросил использовать мои связи, чтобы исхлопотать
ему амнистию.
Я возражал, что ему, с его прошлым, неприлично ходатайствовать перед
правительством о своей амнистии.
Я предлагал ему стать, как революционеру, под защиту революции, бывшей в то
время еще победительницей, а не побежденной.
— Пойди, попроси сейчас же у председателя слова, скажи собранию: "Я —
Георгий Гапон и становлюсь, товарищи, под вашу защиту". И никто тебя не
посмеет тронуть.
Он не соглашался. Вялый, задумавшийся, недоговаривающий чего-то, он отвечал
мне:
— Ты ничего не понимаешь!
Второй и третий раз Гапон приезжал ко мне на квартиру.
Сначала несколько подробностей.
1) В первый из этих приездов он просил дать ему денег, так как нуждается. Я
мог предложить ему только 25 рублей. Он их взял. И позже, в январе 1906 г.,
возвратил их моей жене.
{26} 2) В то время по улицам Петербурга небезопасно было ходить даже среди
бела дня. "Развлекалась" только что народившаяся сотрудница правительства —
черная сотня. Гапон просил дать ему два браунинга. Я обещал их и дал их ему
при следующем свидании.
3) В середине ноября 1905 г. я был в канцелярии прокурора судебной палаты,
чтобы взять свои документы. Мне сказали, что все привлекавшиеся вместе со
мной по делу 9 января, и Гапон в том числе, амнистированы. Во время второго
свидания, у меня на квартире (т.е. последнего нашего свидания, в ноябре), я
ему сказал об этом, очень довольный, что Гапон прекратит подпольный образ
жизни. Но он только принял это к сведению.
Оба раза на моей квартире мы много говорили об его отделах. Он спрашивал,
что и как ему следует, по-моему, делать.
Я отвечал: если он имеет в виду свои личные интересы, то использует интерес
и доверие рабочей массы к его имени, как демагог. Но цели, наверное, не
достигнет, так как социалистические партии достаточно сильны и
организационно и идейно, чтобы уничтожить его при первой же подобной
попытке. Если же для него важны интересы рабочих, а не свои собственные, — а
интересы рабочих он обязан защищать раньше всего, — то роль его должна
свестись к следующему.
Он должен восстановить свои отделы, как внепартийные рабочие организации.
Своим влиянием на серую массу рабочих, уходящую к черной сотне, он должен
собрать и сорганизовать ее в своих отделах. Верхи рабочих, сорганизованные в
социалистических партиях, по-моему, тоже примут в них участие. При каждом из
отделов каждая из партий должна иметь свое бюро со своим книжным складом,
читальней и т.д. Если среди рабочих окажется значительная группа даже
черносотенцев, которые пожелают иметь свое бюро, они должны его получить. Ни
в каком случае не допускать для какой бы то ни было партии "захвата" влияния
над всей организацией. Каждая из них должна использовать по очереди свое
право устройства лекций, рефератов, на которых должна соблюдаться для всех
без исключения свобода слова. Рабочие, таким образом, научатся
самостоятельно разбираться в окружающих их течениях, сознательно и спокойно
решать интересующие их вопросы, а не будут ограничиваться {27} принятием
митинговых резолюций под влиянием того или другого агитатора. Собранные в
отделы, рабочие сорганизуются в профессиональные и кооперативные союзы. А
сами отделы станут союзом профессиональных и кооперативных союзов. Рабочее
движение сделается силой, которая сумеет вести серьезную экономическую
борьбу.
Гапон соглашался со мной. И для успеха дела просил написать в "Сыне
Отечества" статью, призывающую рабочих относиться с доверием к нему и его
отделам. Я обещал, если товарищи согласятся со мной.
Отдельные слова, выражения Гапона, тон, которым он говорил, оставили у меня
отвратительный осадок на душе. Неприятное впечатление произвел на меня и
"товарищ" его, с которым он приехал, маленький, невзрачный рабочий,
остававшийся почему-то, как распорядился Гапон, в течение всего нашего
разговора в другой комнате. Судя по описаниям, это был Кузин.
Раньше чем я собрался написать обещанную статью, в газетах появились
известные интервью с Гапоном. Я вызвал его через рабочих к себе, чтобы
объясниться, но он не явился. Говорили, что он уехал из Петербурга.
Чем больше росли гапоновские организации в Петербурге, тем чаще появлялись
гапоновские интервью, все более определенные по своему содержанию,
нападающие на социалистические партии, примиряющие с правительством. Мне
казалось, что из двух путей, о которых я говорил с ним, он выбрал первый,
т.е. путь демагога.
Между тем рабочая среда, даже партийная, заколебалась. Захотели идти в
отделы. Привлекали широко организации и имя Гапона. В партиях и в Совете
Рабочих Депутатов стали обсуждать вопрос об отношении к гапоновцам и их
организациям. В Исполнительном Комитете Совета Рабочих Депутатов, где я был
представителем от партии, я высказался за борьбу с гапоновщиной как с
демагогией. Но вопрос этот тогда не был решен. А скоро перестал существовать
самый Совет Рабочих Депутатов.
В конце декабря 1905 года я вынужден был перейти опять на нелегальное
положение. Гапоном больше не занимался. Ничего о нем, кроме того, что было в
газетных заметках, я не знал.
{28} В конце января 1906 г. ЦК поручил мне поехать в Москву. Перед отъездом
я виделся с женой, которая сообщила мне, что Гапон меня разыскивает, хочет
переговорить со мной о чем-то.
Я заехал к Гапону на дачу в Териоки, но не застал его и уехал в Москву, не
повидавшись с ним.
Электронная версия книги воспроизводится с сайта
http://ldn-knigi.narod.ru/
OCR Nina & Leon Dotan (02.2003)
ldnleon@yandex.ru {00} - № страниц.
Действующие лица:
Рутенберг
Пинхас Моисеевич (1878-1942), революционер, сионистский деятель.
Гапон Георгий
Аполлонович (см. биографические материалы).
Зубатов Сергей Васильевич
(1864 - 1917), жандармский полковник.
Кто делал две революции 1917 года
(биографический указатель).
Царские жандармы
(сотрудники III отделения и Департамента полиции).
Далее читайте:
Петиция рабочих и жителей
Петербурга для подачи царю Николаю II, 9 января 1905 г.
Гапон Георгий. История
моей жизни. «Книга», Москва, 1990. (Вы можете стаже скачать
файл в формате .FB2 для электронных книг -
gapon-georgij_gapon.zip).
Карелин А. Е. Девятое января и
Гапон. Воспоминания. Записано со слов А. Е. Карелина. «Красная
летопись», Петроград, 1922 год, № 1.
С.А. Ан-ский. Мое
знакомство с Г. Гапоном. С. А. Ан-ский (Семен Акимович Раппопорт). Собрание
сочинений. Книгоиздательское Товарищество "Просвещение". С.-Петербург, 1911-1913,
том 5. Из заграничных встреч.
Б.Савинков. Воспоминания террориста. Издательство "Пролетарий", Харьков.
1928 г. Часть II Глава I. Покушение на Дубасова и Дурново. XI. (О
Гапоне).
Спиридович А. И. «Революционное движение в России». Выпуск 1-й,
«Российская Социал-Демократическая Рабочая Партия». С.-Петербург. 1914 г.
Типография Штаба Отдельного Корпуса Жандармов. V.
1905 год. Гапоновское движение и его последствия. Третий партийный съезд.
Конференция меньшевиков.
Маклаков В.А. Из воспоминаний. Издательство имени Чехова. Нью-Йорк 1954.
Глава двенадцатая.
Революция в России 1905 - 1907
(хронологическая таблица).
Э. Хлысталов Правда
о священнике Гапоне "Слово"№ 4' 2002.
Ф. Лурье Гапон и
Зубатов.
|
