Валентин СОРОКИН

2002 г.

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

XPOHOC

ВВЕДЕНИЕ В ПРОЕКТ

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА

ЭТНОНИМЫ

РЕЛИГИИ МИРА

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ

КАРТА САЙТА

АВТОРЫ ХРОНОСА

ХРОНОС:

В Фейсбуке

ВКонтакте

В ЖЖ

Twitter

Форум

Личный блог

Родственные проекты:

РУМЯНЦЕВСКИЙ МУЗЕЙ

ДОКУМЕНТЫ XX ВЕКА

ИСТОРИЧЕСКАЯ ГЕОГРАФИЯ

ПРАВИТЕЛИ МИРА

ВОЙНА 1812 ГОДА

ПЕРВАЯ МИРОВАЯ

СЛАВЯНСТВО

ЭТНОЦИКЛОПЕДИЯ

АПСУАРА

РУССКОЕ ПОЛЕ

Отстаньте от нас

КАГАЛ ВОЮЕТ

Часть вторая

8. Мертвые сильнее нас

Мартовское тепло задерживается где-то: может – в Сахаре, может – в Гоби, но задерживается и задерживается. Путь на кладбище – белый, как саван. И снег еще – белый, белый, не тронут рыжим сухим туманом фабрик и заводов, пожирающим влагу и свежесть природы.

Но весна вторгается в наше чувство и сознание теньканьем синиц, повеселевших на пробившийся луч солнечный к ним и на карканье серых ворон, уставших от долгих морозов и колгочащих гуще и оптимистичнее – над бетонными и мраморными обелисками и над крестами, широко летящими в поля русские. Мрут люди и мрут. А живые воюют и воюют. Хотя живые на селе – старухи. Старики-инвалиды спились давно. Откуда молодежь-то возьмется?

На сотни избушек и домов Саша, красавец, в Семхозе вырос. Баян развернет - свадьба зашевелится и плясать заспешит. Редко свадьба себя обнажит в Семхозе, да и та под баян Саши расцветет. Но высмотрели Сашу Дудаев с Ельциным. Они дерутся, а Саше в Чечню надо ехать боевиков укрощать

Возле вагона мать обняла Сашу и зарыдала. А невеста поцеловала Сашу и улыбнулась, глупая. Обе исчезли. А сейчас – появились. За гробом шагают. В цинковом гробу им прислали из Чечни Сашу Дудаев и Ельцин. Утро. Шуршание черных одежд. Древние вздохи седых вдов. А в распахнутую форточку кирпичного особняка новых русских то ли Алла Пугачева с Киркоровым, то ли их последователи по радио упражняются:

- Ты-ы во мне!

- Я в тебе-е!

- Я с ума сошла-а!

- Ий-я зошел-ль, ий-я зошел-ль!..

Похотливый, бессовестный ритм течет через изуродованный нищетою Семхоз, через кладбище, зависая над бетонными и мраморными обелисками, над облезшими пегими крестами. Грех великий.

Да и путаю я их: где Пугачева базлает, а где сипит Киркоров - не разобрать: русская опрятность изгнана со сцены, а русская песня арестована и расстреляна новыми русскими у Дома Советов. Война войну продолжает.

Солнцем ранним согрет, тает вспыхнувший снег,

Из сугроба ручей припустился в побег.

Сок врачующий брызнул в корнях у берез,

И дохнули поля жженым запахом гроз.

Но молчат хутора, как могилы, молчат,

Под стрехою в хлеву петухи не кричат.

И на кладбищах дремистом тоже слышна

С этой схожая горько зыбун-тишина.

Ты скакала, Россия, на танках рвалась,

До победы несла свою красную власть.

А сегодня твой подвиг совсем невелик,

Преградил тебе путь из Чечни боевик.

Он взрывает, насилует, грабит, нахал,

А в сторонке над нами хохочет Джохар.

И в столице в ответ наш хохочет бандит,

Так друг другу войной помогают в кредит.

И плывет мимо изб, не по трактам Европ,

За крестом с укокошенным воином гроб.

А недавно – опять у нас, в Сергиево-Посадском районе, похороны. Поэт русский, Геннадий Серебряков, от разрыва сердца скончался. А какие стихи у него, какие стихи:

Срубили березы, срубили

На древнем приволжском холме,

Как будто бы с ними сгубили

Заветное что-то во мне.

Осенью мы с женою направились на кладбище в Семхозе – крошек хлебных насыпать на могилку ее отца и, рядом лежат, на могилку крупнейшего писателя русского, Ивана Ивановича Акулова, насыпать крошек хлебных, перед снежными бурями пернатых подкрепить.

Направились, а навстречу Геннадий Серебряков:

- Эх, Валентин, хороню и хороню! Бабки мрут и мрут.

- И мужики не задерживаются, Геннадий.

- Почти нет уже их, Валентин. Водка унесла их, водка.

- Демократы утопили Россию и народ русский в похмелье.

- Сволочи они, а не демократы, картавые негодяи, Валентин, враги!

Геннадий с 1991 года замкнулся. В Москву из Семхоза не показывался. Грустил. Печалился. А державу разваливали и разваливали Ельцины и Гайдары, Бурбулисы и Попцовы. На экране телевизора русских, нас, каждый день, каждый час, каждый миг расстреливали и расстреливали ложью, наговорами, красно-коричневыми эпитетами и ненавистными определениями, а потрафило – расстреляли русских у Дома Советов, даже израильских снайперов наняли, негодяи. Да, да, только – негодяи, как назвать их далее, как? Рассекли народ русский на десятки территорий.

Глаза у Геннадия Серебрякова были – голубые, голубые, большие, большие, веселые, веселые, да горе и нищета, предательство и разорение, напущенные демократами на нас, на Россию нашу, заставили потускнеть очи поэта: из веселых они обернулись трагичными:

- Валь, уничтожают нас. Что же делать, что же делать?

- Околорусские мерзавцы вместе с христопродавцами русскими Россию проторговывают, виллы в Америке ухватывая. Нашествие саранчи.

- Ночью думаю. Утром думаю. Вечером думаю. Пропали.

И не выдержал русский поэт: сердце не выдержало, разорвалось. Упал в доме. В сумерках. Даже таблетку не успел взять в рот, в зубах застряла. Мы приехали в Семхоз, друзья Геннадия, подняли гроб. Похоронили, такого талантливого поэта лишились. А Россия молчит. Кто его смерть объявит: Алла Пугачева? Олег Попцов? Егор Гайдар? Бурбулис? Ельцин? Кто? Киркоров?..

* * *

Некоторые помощники президента не картавят – натренировались, но не восхищаться же им русским поэтом, Геннадием Серебряковым, живым, и не тосковать же им о русском поэте, мертвом, упавшем в сумерках от разрыва сердца?

На могилах, снегом запушенных,

Солнце льет весенний ломкий свет, -

Здесь забытых или воскрешенных,

Под крестами тесаными нет.

Лишь дожди гремучие метнутся,

С теплой поднебесной высоты

И над каждым холмиком проснутся

Синие и красные цветы.

Это – кровь людская и рассветы:

Красный цвет и синий, синий цвет,

И такой России в полпланеты,

Не найти среди других планет.

За оградою единоверца

Мы примнем зеленую траву,

Брат, погибший от разрыва сердца,

Ты лежишь, а я еще живу.

И летят на мерседесах франты,

Горбуны экранные поют,

Наших жен на рынке оккупанты

И невест сыновних продают.

Путь-дорога вьется бечевою,

Впереди разруха и туман,

Вся Россия стала кочевою

И ее венчает пьяный хан.

Он венчает и не замечает:

Кто идет,

а кто лежит в земле,

И на гнев мятежный отвечает

Пулями, свистящими во мгле!

А Сергей Есин, прозаик московский, жалуется в прессе: дескать, Юрий Левитанский умер, последний ученик и соратник великого Александра Сергеевича Пушкина, умер, а Союз писателей России секретарей не прислал на траурный митинг, посвященный усопшему русскому классику. А до него – гениальный русский пророк Иосиф Бродский умер. Но того похоронили, перехоронили и в Америку из Рима доставили, забронировав ему могилу аж в Венеции. А Левитанского, состоящего в каком-то или в каких-то альтернативных писательских союзах, как сам Сергей Есин – в нескольких сразу! - Союз писателей России не проводил. Не секретари там, в СП России, а людоеды. Скучно интеллектуалу, скучно ощущать себя последним мамонтом порядочности...

Сережа Есин явился, а на могиле Юры Левитанского и фразы произнести Сереже не дали. И у гроба Юры не дали. А если бы дали? О, как бы умно и полезно Сережа речь произнес. Любое его междометие – речь, невероятно глобальная и глубокая!.. Не явился же он к гробу принять участье в похоронах обычно: помолчать, постучать носом и уйти. Этак пусть являются рядовые, обычные собратья его. А он – пронзительный, общезначительный и масштабный: везде – член комиссии, получлен редколлегии, немножко подчлен, призер и чуток – прогрессист. Не положено ему нормально, без поучительных советов, провожать покойников. Не сионист же он и не шовинист же, а туда – половину и сюда – половину... Цельный.

Зачем ему знать, что блестящий русский поэт, Геннадий Серебряков, от разрыва сердца умер? Русские без Сережи Есина узнают и похоронят русского поэта. А классика, Юру Левитанского, без речи, уныния и паники Сережи Есина хоронить нельзя. Пусть через каждые тридцать минут о смерти Левитанского и о смерти Бродского, опять русского классика, по Есину, радио и телевидение России объявляли громко и неукоснительно, а речь Сережи Есина не прозвучала ни у гроба и ни на могиле пушкинских соратников, русских поэтических звезд. Знал бы он – не пошел хоронить!.. Хоронить без “еврейско-русских ” склок и дрязг неэтично. Не геризм...

Истинно православный, типично русский скромный человек не должен просто перекрестить и уйти, простившись, нет, истинно православный должен долго и нудно говорить у гроба покойника или, допустим, в офисе генерала госбезопасности, должен артистически явиться на свадьбу смущающейся невестой, девственницей, а на похоронах – зрелым внушительным покойником. И уличать отсутствием того доброго в людях, что в самом давным-давно театральной молью потрачено... Действительно, серьезной рыбе в болотной тине – мелко, а скользкому головастику – раздолье. Но мало ли мы похоронили? Это мне еще посильно запомнить мальчишку, убитого в Чечне, или Геннадия Серебрякова, погибшего в Семхозе. А кто ветеранов запомнит?

Добрыми и веселыми они были – живыми остались, пройдя под железным огнем от царственной Волги до бушующего Берлина. Защитники. Их поколение – бесстрашные танкисты и летчики, мужественные сталевары и сеятели. Все они, все – верные солдаты Родины, страны, преградившей кровавый путь расистскому нашествию. Все они – святые в памяти детей и внуков.

К семидесятым и восьмидесятым годам – постарели, праведные, не забытые временем и взятые на авторитетную опеку народом своим... К 23 февраля и особенно к 9 Мая защитники наши посверкивали орденами и медалями. Красивы! Красотою трагической свободы неповторимы.

И собирались – в “Современнике ”, было такое издательство в России, щедрое: двери поэтам и прозаикам республик и областей широко распахнуты, милости просим – и разлетались книги, о горе и радости, дружелюбии и братстве, по державе. И в кликушестве Сергея Ковалева мы не нуждались.

Известная русская певица, Вера Георгиевна Прокушева, угощала нас музыкой Георгия Свиридова и стихами Сергея Есенина: голос ее медленно поднимался в небольшом зале-кабинете, трогал, овевал, уводил нас по долинам русским, по холмам рязанским, укликая на высокий берег Оки, и до Волги – рукой подать!.. Пространство – рядом, и твое.

Москва – наша. Рязань – наша. Ока – наша. И богатырская победа на Волге – наша. И мы – близкие, теплые, наши, наши: вот – знамя, гордое, неодолимое, вот – герб, утвержденный сеятелем и сталеваром, вот – СССР, у плеча твоего и над тобою. Легенды грозно шелестели. Где их след?

И голос, и музыка, и слова, конечно, не как у Левитанского, но:

Выткался на озере алый свет зари.

А в бору со звонами плачут глухари.

Плачет где-то иволга, схоронясь в дупло.

Только мне не плачется – на душе светло.

Знаю, выйдешь к вечеру за кольцо дорог.

Сядем в копны свежие под соседний стог.

Зацелую допьяна, изомну, как цвет,

Хмельному от радости пересуду нет.

Кто же аплодировал певице? Знаменитые поэты. Знаменитые писатели: Сергей Наровчатов, Михаил Львов, Василий Федоров, Дмитрий Ковалев, Алексей Марков, Николай Шундик, Георгий Коновалов, Иван Акулов, Андрей Блинов, Борис Можаев. Воины, воины, объятий и похвал вы справедливо достойны!

Сегодня – их нет. Они как бы, не согласясь, отвергли перестроечную мглу: уходом из жизни оттолкнули ее от ворот собственного дома. Помню, Иван Акулов, следя за переговорами Горбачева и Рейгана в Рейкьявике, качая головою, вскрикивал:

- Заложил, предал, проторговал нас негодяй! Развалит он державу, изменник!..

Михаил Львов, татарин вдохновенный, поэт русский, просто рухнул, предчувствуя накат грабителей, разложенцев, вожаков хищных стай и слепых переделывателей ”мирового порядка“... Золотозобых мерзавцев. Прожорливых и ненасытных. Бриллиантовый сникерс на экране жующих.

А Николая Шундика, труженика, есенинца, учителя и полномочного, так сказать, представителя северян, мы хоронили, явно потрясенные начинающимся столпотворением в России: запах пороха в Чечне, кротиная тяга выкопать “обособленную нору” для края или региона, - висели над нами. Результаты – готовы. Минуют ли “прорабы” благодарностей?..

* * *

Мертвые солдаты – вечные воины. А мертвые поэты и прозаики – пророки, вещие и непоколебимые. Мертвые защитники Родины – сильнее нас, живых. Они отстояли СССР, величайшую державу, а мы не спасли ее. Мы – на берегу океана, жутко штормящего, а в середине седой и погибельной пучины – Россия родная: как лебедь, крылья распластывает, белые, белые, а взлететь не может. Помогите, но не речами!

Бандитский окрик мешает ей. Черт взлохмаченный хрипит басом бражным: “Красно-коричневые!..”, “Партаппаратчики!..”, “Права человека!..”, “Свобода личности!..” Свободой личности Сахаров и Ковалев - напичкались.

А кто – личность? Гайдар? Бурбулис? Шахрай? Попцов? Кто? И где ваучеры – у Ельцина в папке? Чубайс знает...

О, тяжело хоронить молодых и своих ровесников, тяжело хоронить защитников страны! Брошенные. Забытые. Нищие. Немые. Песен им не споют. Заботою их не поддержат. Рукописи их – в архивах истлевают, заторможенные, а патриотические их произведения – оболганы и арестованы космополитическими хмырями, бездарными агитаторами и проводниками американского образца счастья, попугаями, кривоклювыми и одутловатыми. Каково Союзу писателей России перед Есиным Сережей, а?

Бдительный нюх Есина не обнаружил в писателях-ветеранах искру пушкинского дара. Провожать их Сереже в последний путь нет здравого смысла... И в “Независимой газете” Сережа вздыхать о них не намерен. Пусть вздыхает о них Сорокин, клерк. А Сережа не только не собирался говорить речь у их гробов, он даже не знал толком, что они умерли: слишком занятый и слишком творящий. И о пушкинской музе печется...

И несли мы гроб воина, участника Отечественной, инвалида, офицера, отмеченного боевыми наградами, прекрасного рассказчика и романиста – Андрея Дмитриевича Блинова... Семья и друзья несли. Кому же еще до него дело? Не президенту же? Хотя, слышал я, читает и даже Есенина любит... Не армии же? Армия – под каблуком Боба – доллара!

Неподалеку от Троице-Сергиевой лавры гроб опустили в могилу. Комочки морозной глины о крышку застучали. Лопаты зазвенели. Березки вздохнули тонкие. За ним в небо устремились?.. Тесно им, нежным...

А возвращался я – один. Один – возвращался. И набегали на меня обиды. А за ними – страдания. А за страданиями – строки. В сердце мое просились. Ну, разве мертвые не сильнее нас, живых?

Там, за Москвой, где в крапинах мороза

Кресты и купола монастыря,

Вчера с небес упала и в березах

Могилу другу вырыла заря.

Он был поэт, и воин, и философ,

Окончена сыновняя страда.

В униженной стране великороссов

И он – обычный ныне сирота.

Мы гроб несли семьей, а не толпою.

К предательскому времени спиной.

..Я от могилы тихо шел тропою

И вдруг раздался голос надо мной:

“Ты нелегко сюда нас провожаешь,

И никого, тоскуя, не коришь,

А помянуть весною приезжаешь

И золотое слово говоришь.

В тебе не новой злобой сердце рдеет,

А добротой, как тыщи лет назад,

Пусть не завянет и не поредеет

Вокруг тебя зеленоглазый сад!..”

И вздрогнул я, а за холмом пластались,

Летели версты в серебристой мгле,

И понял я: да, мы с тобой остались

Продлить уют их душам на земле.

Ты не роняй в метельных стонах слезы,

Наш дом беда лихая не найдет,

Пока с небес в такие же березы

Еще одна заря не упадет!..

Но дали, наконец-то, дали Сереже слово, и, Боже мой, - как он сказал, как он неповторимо сказал, мысленно изумительное стихотворение Левитанского процитировал не в ЦДЛ, а на кладбище, на кладбище, престижном, не блиновско-захолустном!..

“Я давно знаю, что, когда умирают люди и земля принимает грешные их тела, ничего не меняется в мире. Другие люди продолжают вершить свои будничные дела. Они так же завтракают. Ссорятся. Обнимаются. Идут за покупками. Целуются на мостах. В бане моются. На собраниях маются. Мир не рушится. Все на своих местах. И все-таки каждый раз я чувствую – рушится. В короткий миг особой той тишины небо рушится. И только не видно этого со стороны.” Пушкин!.. Реви и не утирайся, Сережа!..

Левитанскому повезло: Есин проводил его в последний путь. А вот Андрею Блинову или Николаю Шундику – где повезти? Сергей Есин догадаться не мог об их смерти: ректор Литинститута, когда ему догадываться? А они печатали его повести, книги его выпускали. Наивные... Да и Геннадий Серебряков – не участник войны, не ветеран труда, а Сережин погодок – взял и умер: ну, когда, когда Сергею Николаевичу Есину догадаться? Знал, конечно, знал, а проявить внимание к упокоившемуся русскому поэту, доброму и крылатому, у Сережи нет ни минутки свободной.

Не может же он вновь, как он искренне поведал нам, жарить на даче мясо, забыть о похоронах, как, жаря, забыл о скончавшемся Левитанском, и вспомнить, и бежать, один, через утренний темный лес, опоздать на электричку, переодеть костюм, черный, черный, и скорбь выразить, не может: всех и каждого не проводить, и стихи у Серебрякова не пушкинские, а русские, русские, простоволосые, экие вирши!.. Сережа хоть и гурман, но дипломат...

Союз писателей России – не Есинский Союз писателей. Есинский – нейтральный, Есинский – независимый, Есинский – международный, и еще – Есин в нескольких союзах секретарь, кое-где и председатель. Уважает кандидата в президенты, Зюганова, на случай, а партнерски сотрудничает с Лужковым, на случай, в нервной оппозиции к Гайдару и политбюро, в ладу, на случай, с Руцким и, на случай, с еврейским раввином: нравится Сереже, как раввин поет возле гроба Юры Левитанского. Не то – как поп русский, иерихонит?

Но везде и всюду и при всех Сережа хочет говорить: разве есть человек, способный умнее и полезнее сказать, чем Сережа Есин? Нет подобного трибуна, краснословца лирического, нет. Звездун безальтернативный.

* * *

Союз писателей России не пригласил Есина на встречу с Зюгановым: ума Сережиного ревниво опасается. И если бы Сережа, пусть даже без жареного мяса, сказал речь у гроба Серебрякова – Россия оторопела бы. Но некогда, некогда ректору. А у руководителя ФСБ, господина Барсукова, Сережу перебили на самом размышлительном перетоке: идеи сверкали, а они, секретари писательского Союза, не заметили. Заткнули Сереже неугомонный рот...

Сережа – утонченный: стихотворение Левитанского он выбрал из сотен других замечательных произведений Левитанского. И самому покойнику, Юрию Левитанскому, персонально повезло: Есин выбрал его, Есин!.. Пусть, честно признаемся, стихотворение не из лучших и у Левитанского, но о моменте умирания человека: как раз – в кон. Пусть, то рифмуется, то не рифмуется, зато – в кон. Пусть, проза сплошная, а не вдохновенное воображение, зато – в кон. Сережа не прозевает мига, если миг – в кон... Ушлый.

В кон – и паренек, студент, с косичками. Женственный мальчик. На глаза Есину попался у гроба: как не заметить? Не девушка же с косичками, а мальчик, мальчик, женственный пацаненок, поцик – фортуна! А на раввине – серого каракуля воротник, подержанный: истинный художник – Сергей Николаевич Есин: цепкое око, горьковское. Не зря же Алексей Максимыч Горький считается основателем Литературного института, где ректором сегодня Сергей Николаевич Есин. Алексей Максимыч, Сергей Николаич, Левитанский, гроб, могила, кресты, речь, студент с косичками... Изумительно.

Сережа не антисемит. Сережа и не русский. Сережа широкий. Он – столичный. В жэковских прудиках-болотцах рыбачил, бычков ловил в детстве. Галстук пионерский туго повязывал. Чистюля и шоколадник. Его и в ЦК КПСС пригласили из-за тугого пионерского галстука, красный, красный такой, галстучек. Инструктором в ЦК КПСС Сережа вкалывал. А там русских нет – интернациональные. ЦК КПСС не Союз писателей России, где антисемиты разные закрепились и держатся. Коммуняки. А Сережа автономный, ничей.

Иван Акулов, Андрей Блинов, Борис Можаев, Николай Шундик, Геннадий Серебряков, Юрий Левитанский – русские, а Сережа Есин – общий.

Но Сережа сумеет и русским быть, с робким намеком на презрение к сионизму, если потребуют партийные органы или бытовые обстоятельства: дело важнее приторной чопорности. Может Сережа прослыть даже патриотом, хотя, скажу, натура – раввин и раввин: очень уж закомплексованный на молитве о Юре Левитанском и о себе. Большевик – из новых русских, но оппонент Чубайсу. Из-за пиджака Зюганова тянется за орденом к Ельцину, на случай...

Мы устали – и огня и стали

Больше в нас хлестнуло, чем воды...

Слава Богу, наконец отстали

От марксистской сытой бороды.

Борода холеная, как репа,

Падала философу на грудь.

Сын отца разоблачал свирепо,

Брат сестре не доверял свой путь.

Но сегодня вдруг мы приосели

Около поруганной судьбы

И под Горбачева полысели,

Пятнами покрылись наши лбы.

Потому седой, да не усатый,

То винтовку вскинув, то наган,

Нас вперед уводит волосатый,

Водкой пахнущий орангутан.

В нас он видит крупные изъяны:

Гои славить дурня не хотят.

Скоро, скоро эти обезьяны

Управлять Россией прекратят.

Будут звери поджидать подарки,

Но, раздвинув мусор и помет,

Жесткий кнут в несчастном зоопарке

Дрессировщик опытный возьмет!..

А вы – о Есенине. Вы – о Прокушевой. Вы – об Акулове. Вы – о Блинове и Серебрякове, Шундике и Можаеве. Зачем? Хоронить надо того, кого вам хоронить выгодно: мол, я – объективный, порядочный, интернациональный, общественный и прочий. Надо, надо, пока не догадаются и не лишат вас, лживого и бессердечного, слова, вас, прытко спекулирующего даже на скорби людей, лукавящего даже возле покойника. Картавое юдобесье.

И как не хоронить? Поэты гибнут в России, а в Чечне гибнут солдаты. Ворона каркает – плохая примета. Комета движется – примета плохая.

Там, за Южным Крестом, в просторе беспредельном – Федор Абрамов или Григорий Коновалов, Борис Можаев или Сергей Наровчатов, или Иван Акулов, или Дмитрий Ковалев, нами ли обеспокоились? Дети и внуки у них. Да и правнуки, поди, имеются? Гои. Не выскочили же дети, внуки и правнуки их в новые русские? Дети – опоздали. Дети ожидали отцов с фронта. Внуки – на дедов орденоносных засматривались. Выскочили?.. Вряд ли.

А правнуки? Узнают ли правнуки – как Сергей Орлов, лирик незлобивый, в танке горел? И пригодится ли им, правнукам, трагедия, побежденная прадедом, защитившим русское поле и песню русскую? На русских экранах герои теперь – американцы. Американцы пустыню покоряют. Американцы на дно океана опускаются. Американцы русскими космонавтами помыкают. Американцы снисходительно на русских невестах женятся. Американцы русских воспитывают и приватизации обучают.

Даже куриные ножки Буша – американские. Даже паразиты, микробы, в ножках – американские. Жвачка в зубах – американская. Майка и штаны расшиты флагом – американским. О’кэй, русские рабы, русские лакеи, христопродавцы золотозобцы, ассенизаторы, организаторы, инкассаторы, рецидивисты и капиталисты, вчерашние партактивисты, нынешние просионисты, время ваше - лихое, гои!..

И моим друзьям-ровесникам, одногодкам-погодкам, до меня ли? Сколько их полегло? Но полегло не на фронте, а в буре перестроечной пропали: совесть их криком захлебнулась, а сердце их в разрыве умолкло. Где братья Сафоновы, Валентин и Эрнст? Известные не только в краю рязанском. Где Борис Примеров, накинувший петлю себе на шею? Чье предательство его убило? Где Владимир Гордейчев, поэт воронежский? Где Николай Благов, волгарь?

Но всех ли перечислить? Они не штурмовали Берлина, не ранены пулей под Сталинградом, они – отцова опора, забота воина, защитившего СССР и Россию. Не пуля, не пуля сразила друзей моих.

* * *

Да, Рая Горбачева глупо улыбалась, раздаривала глупые советы и высококвалифицированно затачивала, к появлению среди советской скромной интеллигенции, свои курортные титьки. Виктория Брежнева, казалось, где-то на загородной даче, продев кольцо в ноздрю Леонида Ильича, водила его прогуливать между охраняемыми гаражами.

Но им, обеим, Наина Ельцина даст по очкам!.. Изображая из себя благоверную старушечку, Наина Иосифовна калякает с корреспондентшей: “Внучок-то наш, Глебушко-то, тик, тик, тик, тик – и на руках у дедушки Бори... Один ботиночек у Глебушки-то, у внучка-то, прохудился, а кто починит? Дедушке-то, Борису Николаевичу-то, президенту-то когда? Болеет – и работает, работает, работает!...

А внук-то, Глебушко-то, к дедушке по стежке в больнице тик, тик, тик, тик – только и радость и счастье у Бориса Николаевича, только и отхлынут от президента думы о народе!.. Тик, тик, тик, тик – Глебушко-то к нему, к нему, пострельчик, масулечка, тик, тик, тик, тик!..”

У Брежнева зять на “ч” и у Ельцина зять на “ч”. Чурбанов – с лицом громадного повара, подогретого проспиртованными столовскими котлетами и щами, и Чубайс не лучше – с лицом старшего мясника Черемушкинского рынка, где не прекращаются разборки азербайджанских воров.

А похождения, при Никите Хрущеве, зятя его, Аджубея, муженька дочки его, Рады?.. Главный редактор газеты “Известия”, член ЦК КПСС.

А похождения зятя Брежнева, муженька дочки Галины, Чурбанова, генерал-полковника?.. А похождения по перестройке Чубайса, “зятя Ельцина, муженька” дочки президента Таньки, опять – Галины?.. Руководитель администрации президента России!..

А мы – о Гришке Распутине?.. Какой там Гришка?.. Потому и ноет, почти по-русски искренне, бабушка: “Внучик-от, Глебушко-то, тик, тик, тик, тик!”...

Нечем нам Россию залатать. Некогда нам души починить. Некому и худой башмак заштопать, некому!..

Вера Георгиевна поет или не Вера Георгиевна? А не жена ли моя песней забывается от слез русских – в Таджикистане и Прибалтике, от крови русской – в Чечне, не жена ли моя? Песня к детству тебя возвратит, но трагедию взрослому покажет. Ты – не ты, и песня – не песня...

Песня многому научит, а смерть друзей многое определит. Не иначе. Но песню мы забываем русскую. А смерть близких нужда и боль мешают нам запеть.

Приметы сбываются и сбываются, а жить тяжелее и тяжелее. Прекратятся ли мытарства русских? Освободятся ли от массового спроса экстрасенсы?..

Путь нелегкий, любя и кляня,

Вижу, рок мой грузнее тороса.

Доживу ль я до судного дня,

До второго явленья Христоса?

Я скажу ему: “Нету вины,

Удивляюсь, откуда же силы, -

Каждый год,

словно после войны,

Я считаю в округе могилы!”

Но таятся от глаза они,

Разве мертвых разбудишь устами:

Прорастают травою сквозь дни,

Уплывают под небо крестами.

Неужели один я за всех

Горе мыкаю, память тревожу,

Что ни день, как сгорающий грех,

На великом закате итожу.

Золотисто пылает закат.

И деревья летят над долиной.

Я искал искупленья стократ,

Ну хотя б от тоски журавлиной.

Эта русская наша тоска

За бесправием и нищетою,

Белой вьюгой звеня у виска,

След мой сгладила снежной тщетою.

Доживу ль я до встречи с Христом,

Не листва, не озябшая птица –

Голос падает в мире пустом,

А полынь увяданья родится!..

Не торопитесь осуждать ближних – над самими суд впереди. Но мы озверели, и - всегда правы... Что подумает о нас еврейский раввин? Что скажет о нас поп русский? Услышит ли нас Бог?

1992 – 1995

ХРОНОС: ВСЕМИРНАЯ ИСТОРИЯ В ИНТЕРНЕТЕ

ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,

Редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании давайте ссылку на ХРОНОС