Петр Ткаченко

В ПОИСКАХ ГРАДА ТМУТАРАКАНИ

На первую страницу

НОВОСТИ ДОМЕНА

ГОСТЕВАЯ КНИГА

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

ИСТОРИЧЕСКИЕ ОРГАНИЗАЦИИ

КАРТА САЙТА

Евангелие от Матфея, (13,10-12)

Да раскрою в притчах загадки мои...

Моление Даниила Заточника

Ничто вроде бы не предвещало нам новых бед, такого быстрого и страшного крушения и разрушения кое-как успокоившейся, кое-как устоявшейся жизни, ее падения, нового ее запустения и варваризации, лишения тех малых надежд, коими от века живет неприхотливая человеческая душа. Никакого подземного гула, никакого знамения змиевого - звезды кровавой и хвостатой на небосводе. Но все вдруг стало распадаться, рассыпаться изнутри, кажется, совершенно беспричинно, теряя свои исконные, казалось, незыблемые связи. Жизнь стала стремительно упрощаться, теряя свою цельность и смысл. Земля заколебалась под ногами, словно оказались мы на какой-то болотной зыби. Рушится ли то мироздание или как-то обновляется по своим извечным законам неизбежно и неотвратимо? Но что единичной, неповторимой душе до всего мироздания, если она попадает в неволю, если она теряется и блуждает в этом беспредельном холодном пространстве... Как ей примириться с тем, что столь короткое земное бытие человеческое, оказывается длиннее каких-то иных дум и вер, в результате которых она успевает расцвесть и даже дожить до ощущения своей заброшенности и ненужности.

Но духовное бытие, и без того кратковременное, оказалось действительно короче жизни физической. Она еще длится, а оно ускользает, истаивает, потому что меня, как и многих, пытаются лишить высокого смысла жизни. А тварная, плотская, что значит она для человека...

У меня обещали отобрать ненужное - плохую идеологию, ни знатоком, ни приверженцем которой я и не был. И вот отобрали. Но что же тогда так больно, так одиноко и бесприютно без этого ненужного? Наверное, заодно отобрали и самое необходимое, самое драгоценное... Меня обещали освободить от оков сердца моего. Но что же теперь мое сердце так сковано? Меня обещали освободить из тюрьмы духа. Но теперь я более чем когда-либо пребываю в неволе, бездуховной тюрьме, стены которой невидимы и неосязаемы, а потому для многих она и кажется свободой.

Но тот, кто дарует свободу декретами и указами, просто отбирает ту меру внутренней, духовной свободы, которую человек имел. Это даже не всегда хитрость и не злой умысел, хотя без них и не обходится, а всеобщий закон бытия, ибо обретение свободы есть весь трудный и мучительный путь человеческой жизни, где человека постоянно подстерегают соблазны, где так часто ему кажется, что он обретает свободу именно тогда, когда теряет ее: "Выходя из безграничной свободы, я заключаю безграничный деспотизм" (Ф.Достоевский). Потому, видно, русская литература и признана великой, что постигает этот тайный путь обретения духовной свободы. Величайшее ее творение "Война и мир" Л.Толстого словами об этом и заканчивается. Уже изложив истории своих героев, высказав свои заветные мысли, писатель вдруг несколько назидательно и вроде бы даже неуместно заканчивает эпопею словами о свободе, словно именно для того, чтобы мы их хорошенько запомнили, так как это постоянно воспроизводящееся духовное положение: "Необходимо отказаться от несуществующей свободы и признать неощущаемую нами зависимость"...

Я еще не заточник, но разве это столь важно, когда уже заточена моя душа... Что моя внешняя, формальная свобода, пред действительной свободой - тайной? И тогда, поняв, что дни мои прошли, и думы - достояние сердца моего - разбиты, я стал писать эти строки, ибо все-таки "человек полагает предел тьме" (Кн. Иова).

Не стану посылать написанное ни князю-президенту, ни наместнику-губернатору, ни какому иному всесильному чиновнику, как беспокойный Даниил Заточник, ибо те, от кого зависит жизнь моя, глухи и слепы, эгоистичны, расчетливы и самодовольны, а остальным слова мои понадобятся лишь тогда, когда они тоже окажутся в такой же неволе, и если захотят, найдут в себе силы вырваться из нее. А потому пишу, спасаясь от лица духовной бедности своей...

Когда земля колеблется под ногами, когда горит и рушится родной дом, дом души, спасают в первую очередь самое дорогое, самое драгоценное, самое необходимое. Когда жизнь поворачивается столь круто и непредсказуемо, погружаясь в хаос и становится виден близкий конец ее, человек, естественно, порывается сделать самое нужное, по его разумению, самое главное, самое важное, без чего жизнь его оказалась бы напрасной. Но что надо делать, зная, что тебе, возможно, отпущен малый срок в это наступившее "малое время", что надо спасать, что выносить в первую очередь из разрушающегося дома? Кто знает...

Охваченный каким-то невнятным внутренним беспокойством, ввиду надвигающейся беспощадной, слепой, непонятной стихии, все пожирающей на своем пути, я обнаружил, сколь скудны и жалки мои пожитки. Не будь этой бури, я, возможно, так и не узнал бы об этом никогда... Спасать оказалось, собственно, нечего... Семейных святынь, ввиду постоянной порушенности казачьей жизни в поколениях, не сохранилось. В доме моем оказалась лишь одна действительная для меня драгоценность - маленькая книжица, единственная изо всей сумбурно и беспорядочно собранной библиотеки, которую я и беру с собой, как опору душе своей, в этот вдруг открывшийся неведомый путь. Я-то, наивный, полагал, что я спасаю ее. Но она уже терялась и не затерялась, в огне горела и не сгорела. Она уже спасена. Не я спасал ее, но спасался с нею сам, спасался ею...

Эта маленькая книжечка - древнерусская поэма "Слово о полку Игореве...". Оказалось, что она всплывала откуда-то, из каких-то туманных далей и неведомых времен, становилась особенно дорогой, необходимой и понятной всякий раз, когда в России затевалась, заваривалась очередная смута. Именно смута, крамола, а не вооруженное иноземное нашествие. Ведь в древнерусской поэме рассказывается не столько собственно о военном столкновении, во всяком случае, не оно составляет ее основное содержание, сколько представляется столкновение идей, мировоззрений и вер. Именно потому так остро она и вспоминается в такие периоды, что с большей внятностью, чем новые слова, говорит о сути происходившего и происходящего. Может быть, именно в такие периоды "Слово" и становится понятным, открывается своим исконным смыслом, тем, который был недосягаем во времена относительного благополучия и спокойствия.

Среди новой немилосердной смуты я стал перечитывать "Слово" со слабой и робкой надеждой понять, уяснить, что же происходит с человеком в его земной жизни, что же происходит теперь в России, и этим, может быть, укрепить изверившуюся и расстроившуюся душу.

Видно, надо было оказаться в этой беспросветной духовной неволе, чтобы наконец-то заметить, что в "Слове" говорится не о том, чему нас настойчиво учили толкователи этой уникальной поэмы с точки зрения исторической. Бог им судья. Не хочется думать, что делали они это из какого-то умысла, но заблуждаясь вполне искренне, не ведая о существовании души своей.

Что теперь мне до поэмы и ее героев? Но ведь то, что происходило с ними восемь веков назад, происходит теперь и с нами, с каждой живой душой, приходящей в этот мир и пытающейся постичь свое предназначение. Потому что в области духа неприемлема и губительна та жесткая хронология, арифметика, геометрия, когда последнее по времени почитается более совершенным, предшествующее более простым, когда "постижение" последующего происходит не иначе как через отрицание предшествующего, то есть вне духовной преемственности.

Мир зашатался, и обострился слух, глаз стал зорче, душа чутче. Видно, действительно, мы начинаем ценить в полной мере все лишь тогда, когда его теряем. Открылось то, на что ранее не обращал внимания и чего, вполне возможно, так никогда и не заметил бы.

Я стал всматриваться в свой родной край, где таится, периодически всплывая по каким-то неведомым законам из тьмы веков туманная Тмутаракань. И с ужасом осознал, что она, земля родная, остается для меня по сути неведомой, как и встарь, землей незнаемой... Как же я, наивный, пытался понять самого себя, разгадать свой малый путь и, тем самым сковать для своей души броню, если не понял, не постиг той земли, которая даровала мне жизнь - ее судьбы и ее пути...

Но у нас и очевидные, вещные приметы и подробности жизни так часто толкуются превратно. А общие закономерности, духовные пути личного и народного бытия хитрой наукой и лукавой пропагандой представлялись да и представляются нередко противоположно их действительной сути...

Может показаться, что наше нынешнее обращение к древнерусской поэме "Слово о полку Игореве" несколько несвоевременно, что это - уход от забот современной вздыбленной и разворошенной жизни, бессилие ее понять и объяснить. Можно даже добавить прямо-таки сакраментальное, но абсолютно беспредметное и внелитературное, столь часто всплывающее в нашей окололитературной жизни: до литературы ли в то время, когда... Но так может показаться лишь извращенному "цивилизацией", бездуховному взгляду, почитающему литературу лишь силой служебной, лишь средством в делах якобы более важных, чем она сама - идеологических, политических, материальных. Но у литературы нет иной заботы, кроме как о душе человеческой. И всякое сведение ее к проблемам социальным, всякое предпочтение "самой жизни" якобы лукавой литературе с ее вымыслом, всякое сведение ее смысла лишь к призыву, воззванию, прокламации есть ничем не оправданное ее умаление, подмена, вытеснение ее из человеческого мира, в конечном итоге есть покушение на человеческую душу.

Художественная литература, тем более у нас в России, представляет собой как бы единый живой организм, проходящий через века, где все взаимосвязано и взаимообусловлено, где нетерпимы произвол и духовная, точнее бездуховная агрессия. И если художник верен ее природе, он верен и правде жизни своего времени (но не наоборот), хотя над ним и довлеет постоянно соблазн ухватить эту "правду" наипростейшим способом. Но, как давно сказано, "Входите тесными вратами; потому что широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими". (Евангелие от Матфея, 7-13).

"Слово о полку Игореве" в великой русской литературе - произведение ни с чем не сравнимое. Это такое творение духа, которое не просто помнится, но, несмотря на свою, более чем восьмисотлетнюю давность, продолжает жить по каким-то таинственным законам духовной преемственности. Его внешняя непохожесть на другие памятники письменности объяснима вроде бы невероятной для своего времени художественной силой и духовной мощью. "Слово" не имеет ничего общего ни с летописями, ни с другими памятниками письменности того времени; оно как будто вышло из совершенно другой среды жизни, с другими воззрениями и преданиями, нежели та сфера, где велись летописи, писались поучения и жития" (А.Майков). Это и доказывает, что толковать его, основываясь на каких-то иных, внелитературных и внедуховных закономерностях, бессмысленно. Впрочем, сила человеческого духа, выражаемая в слове, не находится в прямой зависимости от прогресса, под которым понимается не степень совершенства человека, а уровень технических приспособлений, с помощью которых он облегчает и устраивает себе жизнь. От этого сила духа не зависит.

Отсвет бессмертного "Слова", так или иначе, ложится на всю русскую литературу. Поэма, вобравшая в себя предшествующую культуру, как бы указала пути нашего духовного бытия. В поэме не просто представлен огромный географический и временной охват, но дана, как сказали бы сегодня, концепция духовного бытия Русской земли. То есть, это поэма о самом важном, что происходит с человеком в его земной жизни, с народом, к которому он принадлежит. А потому, русский писатель, каков бы масштаб дарования его ни был, если он верен ему, не может не помнить не сознанием даже, а каким-то внутренним чутьем о том, что у нас в начале было "Слово".

Принято считать, что "Слово о полку Игореве" ценно прежде всего своим прямым публицистическим призывом к единению русских княжеств пред угрожающей им извне опасностью. Но об этом с не меньшей страстностью говорится и в других памятниках письменности. "Слово" же ценно тем, что являет не механическое, ненадежное соединение княжеств в единое государство, но их духовное родство. Из "Слова" мы многое узнаем о той эпохе, в которую оно создавалось. Но не этим только оно драгоценно и необходимо нам. Это мы можем узнать и иным путем. "Слово" же дает нам то, чего мы нигде, кроме него, взять не можем. Оно являет нам то, как живет, как удерживается в духовных пределах человек в "невеселую годину" среди слепых, малопонятных стихий этого мира. Автор дает универсальную, ясную на все времена формулу "крамолы", того, при каких условиях и в силу каких причин нарушается система человеческих ценностей - когда "начаша князи про малое "се великое" молвити" и тем самым ковать на себя "крамолу". Это поэма о том, как живет, как погибает в безверии и как спасается в вере человеческая душа. Этим она, главным образом, нам необходима.

Перечитывая "Слово о полку Игореве", мы убеждаемся в том, что основная беда, подстерегающая человечество, кроется в крушении человеческой личности. Все остальное - уже следствие этого - катастрофы ядерные, экологические и всякие другие. Ведь они - дело ума и рук человеческих...

"Слово" обладает удивительной способностью становиться особенно дорогим и необходимым, открываясь своим основным смыслом во времена смут, в периоды духовной нетвердости и мировоззренческой прострации, когда торжествуют силы зла и человеческой душе становится неуютно на земле, когда обостряется брань духовная. В этой небольшой поэме человек обретает духовную опору, черпает мировоззренческую уверенность, находит ответы на вечные вопросы своего бытия.

Это поэма не столько о том, что и как было в прошлом, но о том, как обыкновенно бывает на свете во все времена народной судьбы.

К сожалению, представление о русской литературе вообще и о "Слове" в особенности, искажается последовательно и целенаправленно, сознательно и по убеждению. Можно даже говорить о покушении на русскую литературу от "Слова" до "Тихого Дона", что является отражением и следствием покушения на русский народный дух. Ясна и природа этого покушения. Это проявление той экспансии, которую испытывала и испытывает на себе Россия в силу своей судьбы. Ведь именно с духовного подчинения начинается всякое иное. Речь идет вовсе не о "заговорах", к которым непременно и постоянно прибегают лукавые и утратившие человеческую природу, люди, дабы сокрыть ту брань духовную, которая сопровождает род человеческий во всю его историю. Речь о разных миропредставлениях и понимании природы человека, из которых следуют два возможных пути - или обходить препятствия, неизбежные в человеческой жизни, или преодолевать, претерпевать их силой духа. Первому учат социальные учения, все без исключения - и коммунистические, и демократические. Второму учит вера и культура.

Несмотря на несомненные успехи в изучении древнерусской культуры в советский период истории, понимание "Слова" свелось по сути лишь к исторической стороне дела, зачастую лишь к истории самого похода, реально-бытовой, а не духовной стороне памятника, что несоизмеримо с тем, что в поэме действительно воплощено.

Теперь, в период нового нашествия на Россию, в период ее нового дробления и новой междоусобицы, умело смоделированной с помощью идеологических фетишей, предстоит новое прочтение "Слова", прочтение именно как величайшего памятника художественной мысли, как проявление духа человеческого огромной мощи, а не пособия и дополнения к исторической науке.

И хотя это памятник сугубо светский, в нем многое остается просто непонятным с позиций атеистических. Мы находим в нем совсем не то, что в нем на самом деле изображено. А потому предстоит его перечитывание с точки зрения христианского миропонимания. Потому-то наше нынешнее обращение к "Слову о полку Игореве" не есть обращение лишь к истории, прошлому, но попытка обратиться к духовной природе человека вообще.

Сведение духовного значения, смысла и глубины "Слова" лишь к исторической фактологии неоправданно, неправомерно и само по себе, и потому, что, скажу словами митрополита Иоанна, "промыслительный смысл человеческого предназначения вовсе стерся в "прогрессивных" умах наших ученых мужей, потому, что современная историческая литература - особенно ее "серьезная", академическая часть - поражает непредвзятого читателя странным сочетанием фактологической полноты, тщательности и кропотливости с удивительным "мировоззренческим инфантилизмом". К сожалению, это абсолютно справедливо и в отношении изучения "Слова о полку Игореве" и особенно в советский период истории, когда человеческий подход к творению духа стал почти полностью исключен. "Слово о полку Игореве" невозможно понять вне своеобразия и уникальности русской истории, вне того Божеского служения, которое волей судьбы выпало на наш народ. И это вовсе не ядовитая идея избранничества, которая, как известно, пребывает в иных мировоззренческих и этнических координатах.

К сожалению, вульгарный социологизм, как следствие атеизма и бездуховного миропонимания, в наше время набрал столь большую силу, что всякая попытка толковать памятник художественной мысли именно как произведение художественное, то есть по его исконным законам, получала тут же самый беспощадный отпор. В качестве примера сошлюсь на одну ситуацию. В статье "Может ли произведение изящной словесности быть историческим источником?" Л.Гумилев в свое время говорил о вещах вполне естественных, а для понимания произведения художественного, единственно возможных: "Вымысел - не ложь, а литературный прием, позволяющий автору довести до читателя ту мысль, ради которой он предпринял свой труд, всегда тяжкий. И тут даже при наличии большого количества упоминаний исторических фактов, последние являются лишь фоном для сюжета, а использование их - литературным приемом, причем точность или полнота изложения не только не обязательны, но просто не нужны. Значит ли это, что мы не должны использовать сведения, заключенные в древней литературе для пополнения истории? Ни в коем случае!" Только и сказал ученый о том, что образная сторона памятника гораздо сложнее и значимей стороны фактической, потому что природа человеческая удивительно устойчива. Но ему тут же возразили: "К этой проблеме нельзя подходить, не учитывая временных особенностей литературы". (Л.Дмитриев "Русская литература" №1, 1972 г.). Как очевидно, возражение строится на убеждении, что художество - нечто вроде украшательства, (пейзаж, детали, прототипы), нечто вспомогательное для иллюстрации каких-то идей, а не то основное, через что единственно и постигается духовная суть происходящего. Как видим, это не то, что было в трудах дореволюционных исследователей: "При чтении и художественной его оценке не следует забывать, что автор является в нем не как историк, а как художник - поэт" (Е.Барсов).

Для понимания "Слова" как памятника художественного, важно не только проникнуть в ту историческую эпоху, в которую оно создавалось, с ее конкретными понятиями и представлениями, но и не упускать из виду духовную природу человека, остающуюся по сути неизменной. Это только бедным людям, заблудившимся в этом мире - социалистам, коммунистам да демократам кажется, что каждая эпоха рождает свой "тип" человека...

Смысл и значение русской литературы они постоянно выводят то из истории, то из социальной жизни, а то и просто из свирепой идеологии и политики. В то время, как их следует выводить из души человеческой, из духовной природы человека.

Просто поражает с каким упорством и неистовостью в "Слове о полку Игореве" все еще продолжают выискивать лишь социальный смысл, классовый подход, то, говоря словами С.Джамбинова, "марксистское косоглазие", которое "просто не охватывает, не захватывает и даже не чувствует девяти десятых бытия" ("Новый мир", №9, 1992 г.). Как особенно драгоценное тут вычленяется его обличительность и публицистичность и то, что поэма является якобы "политическим памфлетом". Из всех глубин и невероятных красот этой чудной, загадочной поэмы замечено только внешнее, самое необязательное, высокий смысл увиден лишь в прокламации, как якобы более драгоценной пред той мощью человеческого духа, которая в поэме проявлена...

По сути, вся двухсотлетняя история изучения "Слова" из области духовной, где только и можно распознать истинный его смысл, переведена в область социальную, тоже важную, но по самой природе своей бессильную исчерпать смысл изображенного и постигнутого в древнерусской поэме. Да что говорить о творении художественном, если у нас во многой степени искажено представление даже об истории. Справедливо пишет И.Я.Фроянов, что "одностороннее освещение получили причины народных движений как преимущественно экономические, материальные, тогда как поведение людей в огромной степени детерминировано факторами, находящимися в сфере политики, культуры, религиозных представлений, нравов и обычаев, всего того, что принято сейчас называть менталитетом" ("Древняя Русь", М-СПб, "Златоуст", 1995).

По всем приметам, этот период изучения "Слова", который можно условно назвать с о ц и а л ь н ы м или и с т о р и ч е с к и м, завершился. Об этом в определенной мере свидетельствует и издание пятитомной "Энциклопедии "Слова о полку Игореве", подготовленной Институтом русской литературы (Пушкинским Домом), издание, как сказано в аннотации, "подводящее итог двухвекового изучения и художественного освоения "Слова о полку Игореве" (СПб, 1995 г.).

Смею утверждать, что как памятник духовный, как творение художественное, "Слово о полку Игореве" и по сей день остается в определенной мере непрочитанным и непонятым. И это объясняется не какими-то досадными недоразумениями или недосмотром, не ленью или нелюбопытством, но, скажу так, специфическим, вульгарно-социологическим пониманием литературы. Толкование "Слова" остается как бы в стороне от основных духовно-религиозных и мировоззренческих проблем, постоянно сотрясавших и сотрясающих Русь и Россию, и которые были постигнуты уже в "Слове о Законе и Благодати" Илариона, за сто пятьдесят лет до создания поэмы. У человека ведь нет более значительного события в его жизни, чем потеря им веры или обретение ее. Все остальное, что ни случается с ним в его земном бытии, определяется этим. Войны, революции и смуты - не причины, а уже следствия духовной прострации человека, неизбежные следствия скопившегося в его душе зла.

Потому теперь и вспоминается "Слово о полку Игореве", потому оно теперь столь понятно и близко нам, что в нем постигнута все та же духовно-нравственная трагедия, что и восемь веков назад.

Мы ведь не можем сказать, что за прошедшие века природа человеческая как-то существенно изменилась, несмотря на все свидетельства прогресса. Тем более не можем сказать, что изменилась она в лучшую сторону. Скорее наоборот. И это доказывается тем, что такие всплески духа, какие были в прошлом и, проявляющиеся прежде всего в литературе, теперь просто немыслимы. А это значит, что прогресс в его нынешнем понимании не может быть целью человеческого бытия. Он всегда остается лишь средством жизни, какое бы место в человеческом сознании он не занимал. Но, к сожалению, по какому-то попущению или по причине несовершенства человека, прогресс все еще почитается целью существования, что само по себе искажает картину мира до неузнаваемости.

Но жизнь человеческая, по сути, мало изменяется. Люди, как и встарь, гибнут в безверии, сжигают себя в гордыне и эгоизме, спасаются в вере и смирении. Разве теперь человека меньше искушают соблазны мира сего, разве и теперь он не приносит душу свою в жертву подчас ничего не значащим "ценностям"... Разве теперь, как и всегда, без духовной крепости, все выдуманное им, не служит ему не во благо, а во зло, ибо используется в войнах для его же уничтожения? Разве и теперь, как и всегда, люди не радеют о земном или о небесном, разве не входят в погибель "широкими" вратами и не спасаются "тесными"... Разве все так же они не умирают еще при жизни, гася в себе священный огонь веры, и не воскресают исполненные духовной крепости и силы... Разве не приносят в жертву земному небесное, так и не свершив своего земного подвига...

|01|02 |03 |04 |05 |06 |07 |08 |09 |10 |11 |12 |13 |14 |15 |16 |17 |18 |19 |20 | 

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

© Петр Ткаченко, 2003 г.

редактор Вячеслав Румянцев 01.01.2003