Петр Ткаченко

В ПОИСКАХ ГРАДА ТМУТАРАКАНИ

На первую страницу

НОВОСТИ ДОМЕНА

ГОСТЕВАЯ КНИГА

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

ИСТОРИЧЕСКИЕ ОРГАНИЗАЦИИ

КАРТА САЙТА

Россия всегда, издавна и до сегодняшнего дня, жила в состоянии выбора, постоянно на распутье, каждый раз заново начиная свою историю и судьбу, над ней всегда довлела мучительная ситуация "выбора веры". Как великий Владимир выбирал веру, так позже Петр выбирал столицу, а вместе с ней и путь развития, судьбу страны и народа, так позже Россия выбрала социалистический путь, теперь отказывается и от него, совершая очередной радикальный поворот, как уже совершенно ясно не на пользу ей идущий.

Это миропонимание предполагает устройство Царства Божия на земле, а не "на небеси и на земли", через смену укладов, то есть через перерыв постепенности, с конечной целью такого устройства бытия, где не будет страдания, а будет только одно блаженство. Но ведь страдание в сей жизни неустранимо, по самой природе человеческой, его нужно научиться преодолевать, а не обходить, научиться входить "тесными вратами". А если так, то в этой конечной цели есть неправда, которая делает неправедным и путь к ней...

Совсем иначе с привидевшимся мне градом. Ведь это град, которого никогда вроде бы и не было на земле. Все признаки говорят за то, что он должен быть. Все приметы указывают на то, где именно ему должно быть. А его там почему-то не оказывается... Там, где должен быть грандиозный град, оказывается то маленькая Таматарха, то таинственная Тмутаракань, то скверный городишко Тамань, то провинциальная станица Таманская... Но это не значит, что града нет вообще, иначе откуда же эти многочисленные приметы и признаки, указывающие на то, что он есть? Может быть, у нас просто нет пока такого органа чувств, который бы безошибочно отыскивал и различал его. И если не всякая душа обладает достаточной чуткостью, чтобы его распознать, приходится полагаться на эти внешние приметы и признаки, указывающие на его действительное существование.

Многое прочитав о Тмутаракани, многое передумав о ней, я, признаться, боялся ехать теперь в Тамань. Опасался, что ничего из того, что виделось и представлялось, в ее пыльных улочках не найду. Да и не эти приметы я искал. Они - только свидетельство того, что Тмутаракань действительно есть. Но сам град... Как писал М.Волошин в "России распятой": "Мой единственный идеал - это град Божий. Но он находится не только за гранью политики и социологии, но даже за гранью времени. Путь к нему - вся крестная, страстная история человечества".

Где он, чудный, таинственный, невидимый, заветный град Тмутаракань?! Куда идти на его поиски? Об этом узнаёт лишь тот, кто его находит.

Приклонись к земле - и вся земля

Песнию заздравной.

Это, Игорь, - Русь через моря

Плачет Ярославной.

М.Цветаева

Пожалуй, нет ничего губительнее для литературы, чем толковать произведение художественное, творение духа с помощью каких-то идеологических и политических понятий, отрываясь от живой жизни, души человеческой,

которой только и занята подлинная литература. И хотя образный язык произведения художественного не переложим на язык обыденной логики, иначе бы отпала в ней всякая потребность, у читателя просто нет иного способа понять произведение художественное, кроме как через те же самые господствующие в обществе мировоззренческие понятия. Нет иного способа кроме как через них, говоря словами Даниила Заточника, разгадать в притчах загадки художника, через которые он возвещает в народах свою славу.

Теперь в литературе царит какая-то растерянность. Это, как понятно, следствие общего духовного падения, охватившего наше общество. И сказывается это не только в понимании литературы текущей, но и всего наследия, до нас созданного. В литературе назрела переоценка ценностей. Но переоценка, как освобождение от догм вульгарного социологизма, а не отрицание догм старых лишь для того, чтобы тут же подхватить новые. Однако, дела наши в литературе видно действительно плохи, если писатель, уже нисколько не смущаясь, заявляет читателям, что нам, стало быть и ему, теперь не до эстетики, собственно не до литературы. Такие писательские заявления уже стали как бы знаком "прогрессивности" мышления, чуть ли не признаком хорошего тона. Так ведь прямо и пишет: "Трудно с этим примириться, но интерес к литературе, к театру упал, что наверное естественно. Естественно потому, что раньше хоть и чуточная правда о нашей жизни могла появиться только в искусстве, в литературе... Сейчас правдивое слово везде: и в демократической прессе, и в лозунгах на митингах, и в бытовых разговорах. Литература же запаздывает, она требует времени и для создания, и не меньше - для публикации, она доходит до читателя уже тогда, когда публицистика сказала свое слово. Что же касается эстетической стороны, то нам что-то сейчас не до эстетики, настолько переполняет нас политика" (В.Кондратьев, "Литературная газета", № 13,1991). Так говорил писатель, человек настроенный решительно и критически, порицающий все и вся, упрекающий правительство за то, что оно не умеет управлять, армию за то, что она, якобы окончательно разложилась: "Такую армию нельзя принять нормальному человеку". Согласившись с ним в том, что и правительство могло быть у нас попроворнее, да и в армии безобразий немало, словом, согласившись, хочется все же умерив пыл писателя, спросить его: а у вас, как у писателя, у художника, с точки зрения профессиональной, все в порядке?.. Вот то-то и оно... Ведь изложенное выше по понятиям литературным столь упрощенно и даже примитивно, что становится за человека, считающего себя писателем, даже неудобно. Разве путь правды таков: от лозунга, митинга, от публицистики до собственно художественного произведения? И если правда лозунга одинакова с правдой художественной, зачем нужна последняя? Разве призвание писателя состоит в том, чтобы поспешить за скорыми публицистами и демонстрантами, и падение интересов к литературе разве знак ему для скорой "перестройки"? И разве естественно вообще падение интереса к литературе? Это, как раз неестественно, и является одним из проявлений падения культуры, о котором теперь говорится столь часто. Нетрудно заметить, что правдивость художественную он уподобляет фактической и социальной достоверности. А они далеко не совпадают. Совмещение их в каких бы то ни было целях и формах ничем иным не оборачивается как упрощением жизни и оскоплением литературы. И трагедией, уже не эстетической... Ведь ни о чем этом писателя уже не спросишь... Утверждаемое им с такой неистовостью, вошло в такое противоречие с реальностью, что его физическое существо не выдержало и он покончил с собой... Вот цена упрощения и литературы, и природы человеческой...

Ведь это все то же, от Чернышевского еще идущее представление о литературе, как разновидности прокламации. Кому же тогда есть дело до эстетики, литературы, если не художнику, не писателю? Не до эстетики может быть кооператору, арендатору, другому трудовому человеку, замордованному проблемами, но не писателю же... Писатели перестают мыслить категориями художественными, уже даже не различают образное мышление от иных представлений. Даже признаются в этом с некоторой гордостью. И тут сказывается вовсе не веление и не влияние времени, Бог весть кем и как поверяемое, а обыкновенное падение литературного профессионализма. Думается, что у писателя, несмотря ни на какую сложность времени (оно всегда по-своему непростое), нет большей заботы, чем о душе человеческой, чем собственно о литературе. А потому, в благополучные времена потребность в нем, может быть, и не столь ощутима. Но в периоды смут, когда душа человеческая растеряна и готова впасть во искушение, наступает час художника. На этот час он, может быть, и приходит... Духовный поводырь необходим человеку тогда, когда ему трудно, а не тогда, когда легко. Поэтому писатель в общей толпе бегущий за "велением времени", отрекающийся от эстетики, мне представляется более чем странным. Во всяком случае, ему не следовало бы сетовать на непорядки и неполадки в других областях жизни...

Подобным стремлением подменить литературу чем-то иным, каким-то другим продуктом человеческой жизни сегодня охвачена не только радикальная беллетристика, но в равной мере и "консервативная", вроде бы "патриотическая" пресса. Скажем, Виталий Канашкин, занятый, кажется не столько поиском истины, сколько публичными заверениями в своей принадлежности к "патриотическому" лагерю, очередной том своих литературно-критических изысков видит выросшими "из соотзыва художественному слову, готовому перейти без остатка в действительность" (В.Канашкин, "Или-или", Краснодарское книжное издательство, 1990). Видимо, он так же, как и Вячеслав Кондратьев полагает, что художественное слово еще не есть действительность, якобы более ценная и порядком выше, чем оно. Но слово - и есть действительность и не следует его искушать ею, как якобы более драгоценной в сравнении с ним. Или - вполне соцреалистическое, программное заявление А. Солженицына в выступлении в Российской Академии наук 1 июля 1999: "Я вырос в сознании, что писатель не смеет отдаться своим художественным прихотям, что рано или поздно он должен послужить своему народному обществу, своему Отечеству". Опять это противопоставление художества и жизни, и шире - духа и плоти. Что значит "художественные прихоти"? А как же А. Пушкин: "Небрежный плод моих забав"... Для художника иного служения, чем служение словом, быть не может. Он, конечно, в силу житейских обстоятельств, может быть и камер-юнкером, и поручиком, и, как в наше время, диссидентом, но это все служба, а не служение. Он ведь - хранитель духа народного, а не пропагандист каких бы то ни было идей. Неисправимый соцреализм... Тут - трагедия и самого Солженицына и литературы нашего времени... Все эти, в том числе и наши нынешние, разделения на лагеря в литературе - есть следствие политизированности литературы, в конечном счете отступничество от нее, есть следствие падения художнической и общей культуры, есть разные формы проявления все того же вульгарного социологизма, есть нарушение пушкинского завета: "Слова поэта суть уже его дела"...

Я-то думал, что времена откровенного, ничем не прикрытого вульгарного социологизма канули безвозвратно, что наученные горьким опытом, не станем снова порываться в "действительность", перестанем наконец-то, в угоду своим сиюминутным куцым групповым и иным соображениям выставлять своих художников чуть ли не недоумками - и того "не понимавшими", и то "просмотревшими", вечно "заблуждающимися" и "ошибающимися". Оказывается, нет, не ушли печально памятные времена вульгарного социологизма. Встают новые бойцы, кажется, не менее неистовые, чем прежние. Даже наоборот, опасность эта для литературы стала еще более реальной, ибо изменились формы ее проявления. К тому же переоценка литературы прошедших десятилетий действительно ведь необходима. Надо бы наконец подразобраться и с пресловутым соцреализмом. Осудить, развенчать, в очередной раз низвергнуть, разрушить до основания - это не сложно. Но что в действительности происходило в литературе в те трудные годы? От того, как мы ответим на этот вопрос, как развяжем этот узел, зависит, может быть, и наше нынешнее состояние литературы, состояние нашего духа.

Положение же складывается, не то что странное, но удивительное по своей новой, ничем не лучше старой, бесцеремонности. Десятилетиями литературе неистово навязывался так называемый социалистический реализм, литература губилась им, корчилась в муках под его бременем. И вот теперь, когда идеологическая почва коммунистической эры российской истории по сути распалась, отыскиваются новоявленные неистовые ревнители, опять-таки не обремененные ни познаниями народной жизни, ни культурой, ни чем не смущаясь, той же самой литературе, изнемогавшей под ярмом соцреализма, вменяют в вину этот самый соцреализм. Словно литература принимала его добровольно. Да и принимала ли... И теперь под видом борьбы с догмами соцреализма, под видом утверждения безграничной свободы, предлагают низвергнуть и всю литературу этого долгого и такого трудного периода российской истории, счастливо ее похоронить. Словно кроме догм не было почти вековой жизни народа, словно этими догмами, навязываемыми с невиданным остервенением, все и определялось. Словно им не сопротивлялась жизнь, душа народная. И словно это никак не отразилось в литературе. Но литература, как живой организм, не только этим догмам сопротивлялась, но и заметила те духовные пути народа, с которых всеми силами пытались его сбить. И теперь любопытно и поучительно проследить не только то, как литература сопротивлялась навязываемым ей догмам, но и какие пути выхода из этого губительного положения она искала и находила, какой ценой она уцелела.

Одной из форм выхода литературы из-под диктата догм было ее вроде бы неожиданное, но на удивление активное обращение к "Слову о полку Игореве". Литература словно бы вдруг припомнила "Слово", обратившись к нему. Вообще "Слово" каким-то удивительным образом непрерывно живет в нашей литературе. Как справедливо писал Л.Дмитриев, оно "замечательно не только само по себе, как великий памятник человеческого гения, созданный в ХII столетии, но и той ролью, которую сыграло оно в истории развития русской литературы" (Л.Дмитриев, "Поэтическая жизнь "Слова о полку Игореве" в русской литературе". В кн. "Слово о полку Игореве", М., "Художественная литература", 1987). Это, можно сказать, изначальная и одна из самых устойчивых традиций русской литературы, проходящая через века, о которой убедительно писал А.Майков: "Несмотря на семь веков (теперь уже восемь - П.Т.), отделяющих нас от его певца, - он чрезвычайно близок к нынешней нашей литературе. Его поэма точно зародыш, таящий в себе все лучшие качества последней... Чувствуется, несмотря на перерыв многих веков один и тот же гений в творчестве лучших людей тогда и ныне". Говорю вовсе не об активности научного изучения древнерусской поэмы, но именно о ее присутствии в литературе на уровне литературной традиции. Ведь и ранее традиция эта сказывалась с удивительной силой, задолго до рокового советского периода. К примеру, "Тарас Бульба" Н.Гоголя, повесть написанная как бы с думой о "Слове". Есть тут и страстные речи Бульбы перед битвой, так напоминающие обращение Игоря к воинам перед походом и обращение Святослава к князьям в "златом слове", есть и традиционные изображения битвы как пира, свадьбы, и через образы созидательного земледельческого труда. Есть тут даже "жемчужная душа", как и в "Слове". Есть изображение древнего певца и размышления о козацкой славе, так же как и в "Слове" - о "дедней славе". Есть, наконец, пятикратный рефрен, так напоминающий двукратный рефрен поэмы. "О Русская земле! Уже за шеломянем еси!" - "Пусть же стоит на вечные времена православная... Пусть же пропадут все враги и ликует вечные веки... Пусть же славится до конца века... Пусть же цветет вечно... Пусть же после нас живут еще лучше, чем мы, и красуется вечно любимая Христом Русская земля!"

Отмечая эту стойкую традицию русской литературы, справедливо писал И.Золотусский о Н.Гоголе: "Он, как и автор "Слова о полку Игореве", создал слово - о полку Тарасовом, которое сделалось вместе с тем и словом о всей русской земле. И "Слово..." и "Тарас Бульба" созданы наперекор распре, междоусобице и имеют одну святую задачу - собрать силы Руси (она же - полк, воинство, семья) помирить ее внутри ее самой и призвать на великие дела" (И.Золотусский. "Вечное слово", "Советская Россия", 23 марта 1984).

Не удивительно ли то, что традиция "Слова" в русской литературе началась задолго до находки и публикации памятника в 1800 году, до его новой жизни. Ведь "Задонщина", написанная в честь победы на Куликовом поле, как бы калькирует "Слово", пестрит заимствованиями из него, буквально покорена его художественной мощью. Литературные памятники разных эпох столь близки, что это позволило Д.Лихачеву так выразить их взаимосвязь: "Если бы до нас не дошло "Слово о полку Игореве", мы должны были бы предположить его существование, анализируя стилистический строй "Задонщины". Это поразительно, но кажется порой, что "Слово" жило в русской литературе всегда, не теряясь, жило даже тогда, когда текст его еще не был найден. Литература как бы помнила его, несмотря на "перерыв многих веков", несмотря на его долгую утерю; кажется, что традиция его жила в русской литературе как бы помимо самого текста. Но я все-таки - об особом периоде жизни "Слова" в литературе, ранее невиданном и какого уже потом, по интенсивности обращения к нему и глубине переосмысливания его художественных образов, не было. Имею в виду период конца прошлого, начала нынешнего века, период кануна революции и первых лет советской власти. Теперь, анализируя русскую литературу того времени, мы никак не можем представить традиционную жизнь "Слова" в ней, как последовательно нарастающую вплоть до дня сегодняшнего, как это видится порой исследователям. Все-таки в тот период был ее некий всплеск, ныне недосягаемый, какого литература уже позже не знала. Нет никаких оснований разделять в связи с этим оптимизм Л.Сазоновой: "Оно не только остается живым и современным, но влияние его на литературу все возрастает. Некоторые идеи произведения приобретают все более широкое значение и глубокое звучание" (Л.И.Сазонова, "Слово о полку Игореве" в поэтических контекстах ХХ в.". В кн.: "Слово о полку Игореве". Комплексные исследования", М., "Наука", 1988).

|01|02 |03 |04 |05 |06 |07 |08 |09 |10 |11 |12 |13 |14 |15 |16 |17 |18 |19 |20 | 

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

© Петр Ткаченко, 2003 г.

редактор Вячеслав Румянцев 01.01.2003