|
|
 |
Михаил МЕРЕНЧЕНКО |
2010 г. |
РУССКОЕ ПОЛЕ |
XPOHOCВВЕДЕНИЕ В ПРОЕКТБИБЛИОТЕКА ХРОНОСАИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИБИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫСТРАНЫ И ГОСУДАРСТВАЭТНОНИМЫРЕЛИГИИ МИРАСТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫМЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯКАРТА САЙТААВТОРЫ ХРОНОСАХРОНОС:В ФейсбукеВКонтактеВ ЖЖФорумЛичный блогРодственные проекты:РУМЯНЦЕВСКИЙ МУЗЕЙДОКУМЕНТЫ XX ВЕКАИСТОРИЧЕСКАЯ ГЕОГРАФИЯПРАВИТЕЛИ МИРАВОЙНА 1812 ГОДАПЕРВАЯ МИРОВАЯСЛАВЯНСТВОЭТНОЦИКЛОПЕДИЯАПСУАРАРУССКОЕ ПОЛЕ |
«Национальное возрождение Руси»Литературный конкурсШОРТ-ЛИСТ-2010ПрозаМихаил МЕРЕНЧЕНКОРадуницаРассказ Прошла молва, что с могилок крадут ограды. Причем воруют не все подряд, а только те, которые сделаны из цветного металла. Крадут их, сдают в утиль и получают неплохие деньги. Вот такие дела. Не верилось, что такое может быть. Но говорят же! А дыма без огня не бывает. А тут ещё убитый на Пасху бомж, бывший сосед Сергей. Говорили, что его забили насмерть кладбищенские рабочие. С размозжённой, в крови, головой Сергея обнаружили утром. Он лежал на гранитной плите памятника. Сергей, якобы, пытался украсть ограду с могилы. Он, якобы, уже разобрал и упаковал свою добычу. Тут-то его, якобы, и застукали. Били, скорее всего, для острастки, но, видимо, переусердствовали. Или же сам Сергей, не устояв под ударами, упал и ударился головой об угол гранитного обелиска соседней могилы. Так ли было на самом деле, никто не знал. Да и кому это было нужно? Правда, в милиции быстро было возбуждено уголовное дело. Но так же быстро дело и закрыли за недостатком улик, фактов и полным отсутствием свидетелей. Убитого, бывшего соседа, Николай Петрович помнил как тихого, уравновешенного человека. Сергей когда-то раньше работал инженером на оборонном заводе, получал неплохие по тому времени деньги. Жили они с женой в соседнем подъезде. Детей у них не было, и они усыновили из детдома ребёнка, семимесячного мальчика. Ещё Николай Петрович знал, что Сергей был абсолютным трезвенником и даже на свой день рождения не выпивал ни рюмки. Это было что-то необычное и, встречаясь иногда с соседом, Николай Петрович пристально вглядывался в розово-белое лицо Сергея, словно пытаясь проникнуть в его тайну. Тот же тихо и приветливо здоровался и поспешно проходил мимо, как бы опасаясь, что его о чём-то спросят. Когда началась перестройка, завод обанкротился, Сергея сократили, и он оказался не удел. А кому нужен человек, который кроме как настраивать радиоаппаратуру, передатчики, локаторы для подводных лодок и военных кораблей ничего не может и не хочет? Торговать он не умел, да, видимо, и стыдно было стоять на барахолке продавцом. Что-то произошло и в семье самого Сергея. Говорили, что жена его просто выгнала из дому, как выбрасывают ненужные старые вещи на свалку. И Сергей стал крепко выпивать и как-то вдруг, неожиданно для всех превратился в бомжа. По утрам Николай Петрович видел, как тот во дворе рылся в мусорных баках. Лицо у Сергея стало синего оттенка, опухшее и бронзового цвета. Однажды Николай Петрович назвал его по имени и предложил денег. Тот зверовато посмотрел слезящимися глазами на Николая Петровича, отрицательно покачал головой и быстро ушёл прочь. И вот на тебе, убили Сергея за то, что он пытался украсть ограду с могилы… Поэтому сегодня нужно будет обязательно съездить на кладбище. Убедиться в том, что ограда цела. Ограда на могиле родителей из благородного металла, высотою в полметра, выделялась среди других. Она всегда светилась и сияла. И когда было вёдро, и когда стояла смурая погода, смотреть на неё было приятно. И на душе становилось покойно. В то, что могут стащить ограду с могилы, Николай Петрович просто не хотел верить. Нет, этого не может быть. Обо всём этом думал Николай Петрович, стоя лицом к классу и слушая пересказ темы урока учеником о Куликовской битве, Дмитрии Донском, Пересвете… – Саша, – внезапно повернувшись к доске, где стоял ученик, сказал Николай Петрович, – а как ты думаешь, какие цвета преобладали в одеянии русского войска и монголо-татарского? – Не знаю, – растерялся Саша, – в учебнике об этом не написано. Класс, до этого приглушенно наполненный тихим неясным шумом и живущий своими звуками, мгновенно затих. Двадцать девять пар глаз с любопытством стали смотреть на учителя и Сашу. – Точно, – сказал кто-то громко,– в учебнике этого нет! – А вы подумайте, пофантазируйте, – сказал учитель, – представьте себе Куликовскую битву. Огромную массу вооруженных людей пеших и конных. По сто пятьдесят тысяч, как утверждают историки, с обеих сторон. Ну же, Саша, смелее! Да и вы помогайте, – обратился он к классу. Сам Николай Петрович обладал богатой фантазией. И всякий раз, рассказывая про это историческое событие, представлял себе неприятельское войско в чёрных одеждах, с чёрными длинными пиками, на чёрных лошадях с чёрными гривами. Всё это вражеское сборище колыхалось и шевелилось, словно большая чёрная живая шкура гигантского чёрного животного. Русские же полки виделись учителю в светлых, серебристого цвета, кольчугах, на белых конях, с белыми щитами, а пешие – в белых холстинных рубахах. Русское войско тоже было неспокойно и волновалось, но оно походило на большое нежное облако, опустившееся с синего неба посреди чистой яркой зелени лесов и трав. Вот так ему представлялось начало Куликовской битвы. Впрочем, не только битва на реке Непрядве так красочно и выпукло рисовалась ученикам Николаем Петровичем. Будь то Ледовое побоище на Чудском озере, победа под Полтавой, сражение при Бородине, Курская дуга, Сталинградская битва или взятие Берлина, – всё это глубоко поражало самого учителя своим величием и значением для истории и жизни земли российской. И была загадка для Николая Петровича: откуда, из каких глубин души русского человека черпаются силы, способные не только создать преграду врагу, но и уничтожить несметные злые силы? Но самое главное, вся его сущность переполнялось благодарностью и гордостью. Ну, а как же!? Это ведь его предки всегда сумели защитить и отстоять Родину. И вот, на тебе, крадут ограды с могилок этих самых предков. – Ну же, – подбодрил учитель, – смелее. Вспомните, что я вам рассказывал о Пересвете. Как этот отважный воин, бывший инок, выехал на смертельный бой с вражеским богатырём Челубеем. Его благословил сам Сергий Радонежский! Помните, я вам говорил: служба и молитва преподобного Сергия накануне битвы помогли русским войскам выстоять и победить. Ну, вспоминайте. Класс молчал. – Саша, а кто такой Сергий Радонежский и почему он – преподобный? – Не знаю, в учебнике этого нет. – Саша, а кто такой – инок? Ученик опустил голову. Класс молчал. – Ну, хотя бы то, что сегодня поминают своих усопших родителей, вы знаете? Что сегодня – так называемая родительская суббота? Опять стояло молчание. В это время раздался звонок. Николай Петрович вздохнул, сел на стул и закрыл журнал. – Хорошо, – сказал он, – урок окончен. Можете отдыхать.
По дороге к автобусу Николай Петрович зашёл на рынок и выбрал цветы, тёмные бархатистые георгины. Четыре штуки. По две – матери и отцу. Стоял жаркий весенний полдень. Белое пылающее солнце висело высоко-высоко. Оно горячо трогало сверху своими жгучими ладонями разомлевших бездомных дворняг, со свесившимися розоватыми дрожащими языками; пирамидальные тополя с липкими, ядовито-зелёными листочками; серый мягкий асфальт. Мохнатая пурга из тополиного пуха мела по проезжей части улицы и сваливалась вдоль бордюров в грязные полупрозрачные комья. Дорога была длинной, Николай Петрович прикинул маршрут и устроился на той стороне, где должна быть тень. Салон быстро наполнился пассажирами, автобус тронулся, и Николай Петрович стал думать о своих родителях. Обычно, чаще и больше всего ему вспоминалась мама из далёкого, далёкого детства. Тогда Николаю Петровичу исполнилось всего-то пять или шесть лет. И был он просто маленьким Колей, или, как чаще всего мать называла его, – Николиком… …Вспоминался ему их огромный двор. Они жили тогда в ведомственном доме, обитатели которого были в большинстве своём служащими из отделов обкома и горкома партии. Жили там и сотрудники разных других органов власти и управлений, и работники торговли. Двор был замкнут с трёх сторон пятиэтажными зданиями в виде буквы «П», а с одной – сараями и деревянными постройками. Вся ребятня больших по тем временам домов играет во что-то напоминающее «казаки-разбойники». Вовка, – «казак» – по прозвищу Мясник, (его отец был продавцом мяса на рынке), схватил маленького Колю – «разбойника». Мясник крепко держит его за руки, и зовёт на помощь, потому что Коля рвётся изо всех сил, крутится как юла и вот-вот может вырваться и убежать. Мясник поймал Колю, нарушив все правила игры, и Коле обидно до слёз. Он дрожит, трепещет всем телом, словно птица, попавшая в силок, и пытается ударить Мясника и убежать. Но Мясник старше и сильнее. Он выкручивает ему руки, и Коле становится очень больно. Летний день на исходе, уже смеркается. Тёплый воздух густеет, темнота опускается на землю, и всё кругом кажется грязно-фиолетовым. Высокое небо ещё светится полупрозрачным голубым цветом, но, словно большая льдина, тает и тает, темнеет на глазах и опускается всё ниже и ниже. И уже едва различимы облака, застывшие и похожие на большие валуны под толстым слоем воды. И угадывается свет далёких звёзд, ещё не обозначенных, но уже явно присутствующих в небе. Голос Мясника звучит всё резче и резче, и слова, словно удары хлыста, рассекают воздух. Маленькому Коле становится вдруг страшно. Как будто бы они с Мясником только двое в этом огромном мире и ещё гаснущее небо, и эти странные белые пятна на нём. Цепкие горячие руки Мясника, его лицо, выражение его глаз становятся как бы нереальными и застывают на мгновение. Словно страшная маска. А сам Мясник кажется Коле колдуном. Колю охватывают тоска и тихий ужас. Страшно ещё и потому, что, вроде бы, из тех далёких бледно-синеватых голышей в гаснущем небе кто-то наблюдает за Колей и может схватить его и утащить, если он, Коля, не освободится от сильных рук Мясника и не убежит к маме. А сам Мясник будто имеет непосредственную связь с этими светлыми проталинами в глубокой чёрной вышине. Колю бьёт сильная дрожь. – Ма-ма! – кричит Коля и почти с ужасом смотрит на уходящее в темноту небо. Коля озирается, ожидая помощи. Но кругом, как стремительный полёт летучих мышей, таинственные быстрые движения маленьких пацаньих тел в темнеющем воздухе и короткие, как удары бича, выкрики мальчишек. А напротив – лихорадочно блестящие глаза колдуна Мясника. – Ма-ма-а-а-а-а! – уже истерично вопит маленький Коля. Каким-то чудом вырывается, наконец, из липких паучьих рук Мясника. И что есть сил бежит к легко узнаваемой женской фигуре, которая неслышно и плавно, подобно доброй фее, выплывает из подъезда их дома. – Ма-а-а-а! Мать подхватывает его на руки, прижимает к себе и тихо, ласково шепчет, щекоча ухо мягкими губами: – Ну, что ты, Николик? Что с тобой? От её рук и тела пахнет жареной картошкой, луком, укропом и чем-то ещё особенным, запаха чего Коля пока ещё не знает. Вся она тёплая, мягкая, родная и спокойная. Она смотрит на Колю большими красивыми смеющимися глазами. Морщинки, мелкой лучистой насечкой, как неглубокие порезы, собираются в уголках её глаз, потом пропадают и снова появляются. – Что с тобой? – снова ласково спрашивает она и целует Колю в маковку. – Я всё видела. Ты молодец, Николик. Ты победил его. – Вовка! – плачет он. – Вовка Мясник – жила!!! И плачет, плачет навзрыд. – Ух, этот Вовка! Мы ему ещё покажем, – говорит мама, улыбаясь, и снова целует Мишу в голову, шею, за ухом, от чего по всему телу Коли бегут и бегут мурашки. Ему становится знобко и щекотно и в то же время покойно. Коля затихает, прижимается к тёплой, такой уютной знакомой груди матери. Обвивает своими тонкими руками её шею, успокаивается, и ему и вправду кажется, что он попадает в волшебное золотое царство доброй феи… – Мам, – продолжая шмыгать носом, говорит Коля. – Мне страшно было очень. – И что тебя так напугало? – тихо спрашивает она и большим и указательным пальцем сжимает Колин нос, заставляя его высморкаться. – Ух, какие мы сопливые. – Там, – боясь оглянуться и тыча вывернутой рукой в темнеющее за спиной небесное покрывало, говорит Коля. Судорожно вздыхает и окончательно освобождается от пережитого страха и приступов плача. – Там сверху кто-то смотрел на меня. И хотел схватить и утащить. Мне очень было страшно. – А хочешь, я сделаю так, чтобы ты не боялся? – Как? – Сейчас увидишь. И там будет очень, очень красиво! – Давай сделай, – робко и недоверчиво шепчет Миша и ещё плотнее прижимается к груди своей защитницы. – Николик, а я, ведь, – волшебница. Я всё могу, – улыбается мама. – Ты! Волшебница?! – с восхищением спрашивает Коля. – Настоящая? – Ну, да. Разве ты не знал? Раз, два, три! А теперь повернись и смотри. Несколько мгновений, как перед смертью, Коля собирается с духом, снова судорожно вздыхает, а потом резко поворачивается и вскидывает голову вверх... Небо, похожее на чёрный сказочный бархатный шатёр, стало сплошь усыпанное увесистыми разлапистыми большими звёздами. Они как бы смотрят на Колю мириадами сверкающих глаз. Глаза-звёзды колко, ярко лучатся, играют светом, словно улыбаясь Коле. И ему кажется, что он видит рядом со светящимися небесными телами белеющие размытые кисточки маминых лучиков-трещинок…
На остановке в автобус вошла, вернее, взобралась по ступеням, кряхтя и охая, согбенная старушка. Она была в белом несвежем платке, с самодельной палкой-посохом в руках и узелком из выгоревшего, с бледным рисунком, ситца. Она стала выглядывать, куда бы сесть, но салон был заполнен людьми, и все кресла заняты. Что-то знакомое показалось Николаю Петровичу в чертах лица старой женщины, как будто он знал её раньше. Он встал и сказал: – Садитесь, пожалуйста, бабуль. – Спасибо, сынок, – она посмотрела на Николая Петровича, поклонилась, сказала: – здрасьте, – и только после этого опустилась на сиденье. Николай Петрович ещё раз внимательно посмотрел на женщину. Он вновь отметил что-то знакомое в её лице, пожал плечами, протиснулся к открытому окну, откуда врывался в салон тёплый воздух и стал думать об отце. В памяти у него остались зрелые годы, та пора, когда Николай Петрович женился, и у него были уже сын и дочь. Отец помнился ему всё время за письменным столом. Отец либо писал очередной запрос в военкомат, либо читал ответ на своё послание, либо рылся в своих бумагах и корил, корил маму за то, что она не сохранила письма с фронта. На тех бумажных треугольниках с войны был адрес части, где во время боевых действий и числился в списках отец. Но письма затерялись, и отец искал повсюду, где только было возможно, свои документы, как одержимый. Ему было так необходимо и для себя и для родных доказать, что он был на фронте. И продолжалось это в течение многих лет. Потом, уже через годы, опять и опять вспоминалось лицо отца, когда он получал и получал конверты, штампованные синим прямоугольником. Отец вскрывал дрожащими руками пакет и жадно, впиваясь глазами в письмо, быстро читал. Он комкал сложенный пополам лист бумаги и бросал в угол. И долго молчал, закрыв глаза. Сколько же лет он не мог отыскать документы, подтверждающие участие его в военных действиях на фронте? Во время войны маленький город, где в госпитале в своё время лежал раненый отец, много раз переходил из наших рук в руки немцев. Госпиталь разбомбили и сожгли дотла. Какие ещё там документы, и кто думал тогда об этом? Отец так ничего и не нашёл. Наверное, с этими пропавшими бумагами об участии отца в боевых действиях, всплывало ещё одно, более раннее, воспоминание. Как-то отец пришёл поздно вечером чем-то расстроенный. Он, не снимая, шинели, прошёл в зал, где они завтракали и ужинали. Сел за стол и, вытащив из кармана бутылку водки, громко стукнул ею по столешнице. Было видно, что отец уже до этого много выпил. Ни до, ни после этого маленький Коля не видел отца таким пьяным и агрессивным. – Что случилось? – испуганно спросила мать и потянулась к бутылке, желая, видимо, убрать и спрятать её от отца. – Не трожь! – крикнул отец и ударил кулаком по столу. – Гады! Они скоро весь русский народ переведут, истребят нас всех до единого человека! Или же сделают нас такими же, как и они! Сплошное бл….о! – Петя, что с тобой? – ещё больше испугалась мать, – не надо так ругаться при ребёнке. Она схватила Колю за руку и вывела его в другую комнату. Мать прижала пальцы к своим губам. –Тс-с-с, – сказала она тихо, – сиди здесь и не выходи. И ничего не слушай. Ладно? Папка наш сегодня совсем плохой. И быстро вернулась к отцу. Потом слышалось, как отец громко, почти крича, ругал своё начальство, сотрудников каких-то отделов и ещё кого-то из каких-то архивов. Он наливал водку в стакан и пил её большими глотками и хрустел солёным огурцом. Потом отец стал снимать шинель, сапоги, форму и что-то тяжёлое - как потом оказалось - кобура с пистолетом, бухнуло об пол. А затем он видел, как отец, валясь от стенки к стенке, выкрикивая брань, с пистолетом в руке, в одном нижнем белье выскочил на лестничную площадку. За ним, плача, выбежала мать. Не взирая на запрет, маленький Коля тоже потихоньку вышел из квартиры наружу. Отец топтался на месте, держа в поднятой руке оружие, бешено вращая белками глаз, скаля зубы, и кричал, напрягая толстые, как черви, набухшие синие жилы на дёргающемся горле: – Эй вы, гады! Выходи! Всех перестреляю! Где вы, сволочи!? Мать повисла у него на руке, пытаясь вырвать из рук отца пистолет, и умоляла, умоляла, умоляла: – Петя, не надо, не надо, Ну, пожалуйста, успокойся, Петя. Весь подъезд слышит, как ты кричишь… Ну, Петенька, ну, же… нам же плохо будет. Отец был в кальсонах. Он кружился, наступал на мамины шлёпки, и сам сучил ногами. И мать кружилась вместе с ним и всё подпрыгивала и подпрыгивала, стараясь дотянуться до пистолета. И казалось, что они танцуют какой-то смешной, – если бы не зверское выражение на лице отца, – и, одновременно, страшный танец. И маленькому Коле было и смешно и страшно. Вдруг отец споткнулся и рухнул на кафельный пол… Мать, тяжело дыша и постанывая, втащила отца в квартиру. Она сдула мокрую прядь волос со лба и сердито спросила Колю: – Кто тебе разрешил выйти? – Мама, а кто такие сволочи? И зачем папа их хочет застрелить? Они живут в нашем доме? Мать вздрогнула, замахнулась, видимо, хотела ударить его по губам, но вдруг громко заплакала. – Никогда и нигде больше не спрашивай об этом! – испуганно сказала она. – И забудь об этом навсегда. Понял? Вскоре после этого отца уволили в запас.
Автобус, меж тем, подъехал к кладбищу, сделал широкий разворот на широкой заасфальтированной площади и остановился. Николай Петрович был у самой двери и вышел первым. Солнце всё также безжалостно палило. Воздух был горячий, и рубашка сразу же прилипла к телу. Кладбище начиналось с ладного, ласкающего глаз, высокого, метра в три, ограждения из декоративного красного кирпича. Ворота для транспорта и проходы для людей были сделаны круглыми высокими арками. А дальше, сверкая золотыми крестами и маковкой, стояла аккуратная новенькая церковь. Она, как приветливая молодая хозяйка, встречала всяк сюда входящего и радовала и грела душу. Чуть поодаль виднелась невысокая звонница. А ещё дальше серебрились на солнце памятники и плотные ряды могильных оград. Они тянулись шеренгами далеко, далеко к самому горизонту и вширь по всему огромному, сколь мог охватить глаз человеческий, пространству земли. Они светились матовым белым нежным светом, словно опустившееся вдруг на землю облако. И вся эта картина напомнила Николаю Петровичу нынешний урок истории. И, как и во время урока, ему почудилось, словно он видел застывшие перед великой битвой русские войска. Кресты, сваренные из металлических труб и окрашенные серебрянкой, высились над всей этой усопшей бесчисленной ратью. Они были похожи на богатырей, широко раскинувших руки. Кресты-великаны словно охраняли лежащих здесь, в этой земле, павших воинов. Быстро шагая по аллее и оглядывая всё это мёртвое царство, Николай Петрович снова и снова вспоминал сегодняшний урок. И всё время он думал ещё, что здесь, на этом кладбище лежали останки и тех, кто воевал в Отечественную, защищал и защитил Родину. И вот у мёртвых теперь, захоронённых здесь защитников, крадут ограды и сдают в утиль. Не куда-нибудь, а в утиль! Как ненужный хлам! От этих мыслей Николаю Петровичу вдруг стало страшно, и он прибавлял и прибавлял шагу, пока не перешёл на бег. Без труда, легко ориентируясь, он вышел на могилу родителей…
Ограды там не было. На зелёном холмике одиноко стоял осиротевший памятник. Николай Петрович долго смотрел перед собой. Ощущение его было такое же, как и в тот день, когда однажды ранней весною он впервые приехал на дачу. Зимой кто-то залез в их домик, и там было как после страшного боя. Разбили окна, зеркала, телевизор, поломали стулья и столы, Одежда, постельное, занавески, полотенца, – всё это было разбросано по комнате на полу, и было истоптано, заплёвано и забросано окурками воров-пришельцев. Впрочем, воровать-то было нечего. Единственное что, так это разломали холодильник, выдрали и утащили из него медную трубку. Опять-таки, чтобы сдать цветной металл в утиль. А посередине всего беспорядка, на белой скатерти, была куча человеческого кала. Тогда Николай Петрович остро, болезненно ощутил чувство тоски, безысходности, гадливости, беззащитности и тихого горя. В милицию он не пошёл… Николай Петрович стоял и смотрел на памятник. Потом медленно опустился на пыльную траву. И заплакал. Плакал он тихо, давясь и глотая слёзы. Он вытирал глаза, но слёзы выступали помимо его воли, текли по щекам, подбородку и капали на рубашку. В носу першило, он шмыгал, и рот наполнялся солёным. Вспомнилась опять мать и тот вечер из детства, когда он, почти обречённый на неудачу, боролся с Мясником, и что-то страшное наблюдало за ним сверху из темнеющего, со светлыми проталинами, голубого неба. Оно, это страшное, хотело утащить маленького Николика и, может быть даже, уничтожить его. Почему-то вспомнилось именно это… – Не горюй так шибко-то, – вдруг тихо раздалось за его спиной. – Слезами горю не поможешь. Ну, поплакал и будя. Чего ж теперь так убиваться? Николай Петрович обернулся. Перед ним стояла та самая согбенная старушка с посохом, которой он уступил место в автобусе. Лицо у неё было спокойное, светлое и доброе. – Кто у тебя тут лежит? – спросила она. – Мама с папой, – поднимаясь с колен, смущённо сказал Николай Петрович и стал вытирать лицо рёбрами ладоней. – Недавно померли? – Отец умер пятнадцать лет назад, мама – чуть раньше. – Эка, как ты их любишь. Столько времени прошло, а рыдаешь по им, словно схоронил только что. Это хорошо, когда так горюешь. Они видят это, и им хорошо. – Тут и не так загорюешь. Ограду с могилки украли. Вот… Как увидел, так и страшно стало и вообще… – он махнул рукой и тихо всхлипнул. – Свят, свят, свят, – стала быстро креститься старушка. Она кланялась, кланялась Николаю Петровичу в пояс и крестилась. – А я вот сына недавно похоронила. Сергеем звали, – она снова перекрестилась и внимательно посмотрела на Николая Петровича, словно ожидая вопроса. – А на ограду денег нету. Стало быть, у нас с тобой одна беда. Николай Петрович молчал, не зная, что ответить. Старушка приблизилась, заглянула ему в лицо и спросила: – А ты, никак не признаёшь, меня? – Да, нет, – неуверенно сказал Николай Петрович, – а как будто бы и знакомая. – А мы с тобой виделись, когда я к Сергею приходила. Вы же соседи были, в одном дворе жили. Он мне рассказывал, что ты ему денег однажды посулил. Да, да, я мама Сергея, того самого, которого убили недавно. Вроде бы он здесь ограды воровал. Она вдруг заплакала, затряслась всем телом, согнулась ещё больше и на худой спине её, под застиранным ситцем часто задвигались острые, как крылья птенца, уголки лопаток. Но также быстро она перестала плакать. Подняла своё личико к Николаю Петровичу и сказала шёпотом: – А могилки-то он не разорял. Не крал он ограды вовсе. Оговорили его. Сергей верующий был, а, стало быть, не мог такой грех на душу принять. Никак не мог! Когда его убили, я тут почти со всеми переговорила, всех здешних опросила, всё дозналась. Не виновен он. Вот так. Видать, под руку он попался здешним кладбищенским рабочим, которые сами-то и воруют эти ограды. Мне сказывали… Ну, посуди сам, милый, кто это в ночь, тебе чужой, и попрётся на кладбище. Ограды красть. Видать, сын мой оказался рядом, да что-то видел, может, помешал как или ещё что. – Что же он здесь делал? – А жил себе тут и жил. По воскресеньям, а особенно на Пасху много людей сюда приходит, куличи приносят, яйца, колбасу, конфеты. Да многое чего оставляют на могилках. Бывает и выпивка есть. Вот он тут и жил. Спал, ел, пил. Тут тепло, и милиции нет. А где ему жить? Жена выгнала, не нужон стал. Когда большие деньги домой носил, нужон был. А потом… Она снова согнулась пополам и заплакала, затряслась всем телом. – А вы бы в милицию обратились. Рассказали бы всё, что знаете, – растерянно сказал Николай Петрович, – может быть, и нашли бы виновных, наказали. – И-и-и-и, милый, – жалобно протянула бабушка. – Да и кто за бомжа заступиться? Ходила, как не ходила. Только мне сказали там, ты, дескать, бабка не в свои дела не лезь. Без тебя обойдёмся. И я так тебе скажу, сейчас никто никому не нужон. Всё порушилось. Дети против родителей, муж против жены. А там наверху, – она подняла указательный палец кверху и посмотрела на палец, – что делается? Вор на воре и вором погоняет. Они замолчали. Старушка вытирала лицо кончиком белой несвежей косынки и мяла в руках узелок из выцветшего ситца. Николай Петрович пальцами массировал кожу под глазами, стирая следы от слёз. Было жарко и очень тихо. На звоннице вдруг ударили в колокол, и, словно будя и расталкивая тягостную тишину, в воздухе поплыл медный певучий мягкий звук. И опять всё стихло. И снова загудел колокол. Потом ещё раз и ещё. Горячий воздух ленно заиграл волнующими душу звуками. Николаю Петровичу стало вдруг покойно. Кража ограды и горе от этого как бы отодвинулись сейчас и немного померкли. Лицо старой женщины тоже стало просветлённым. – Вот ведь как, получается, – сказала она и вздохнула. – Нынче радуница. Дети своих померших родителей поминают. А я к сыну усопшему иду. Вот, разве это по-божески, это… – Да, нехорошо, – согласился Николай Петрович, – величать-то как вас? – Пелагея Ивановна, отродясь была. Семьдесят восемь годков прожила. А вот Серёжечку не уберегла. Разве это по-божески, когда мать сына переживёт? Нет, негоже так. И оговаривают ещё Серёжу… И я никак ограду не поставлю. А могилка без ограды, что девка пьяная. – Почему? – А потому, что как бы сама себе не хозяйка. Любой и каждый потоптать может, наступить ли, перешагнуть. Обидеть, одним словом. Но ты шибко не горюй. Поставишь ограду-то. Конечно, обидно и горько, что украли её. Но время нынче такое. И всяко было на нашей земле… Погано, тяжело было. Вот и сейчас такая пора. Ну и что? Всё равно выстоим. Всё станет на круги своя, сынок. – Пелагея Ивановна, а вы философ, – сказал Николай Петрович. – Кое-что соображаю, – Пелагея Ивановна вытерла насухо глаза кончиком косынки. – Ну, с Богом, – она перекрестила Николая Петровича. И пошла мелкими шажками в глубь кладбища. Но остановилась, обернулась и добавила: – А про сыночка моего, Серёжечку, плохо не думай. Не бери грех на душу. И скоро, как бы боясь опоздать к сыну, засеменила мелкими шагами вдоль оград. Николай Петрович проводил взглядом согнутую фигуру старой женщины, пока она свернула с аллеи, и вспомнил убитого соседа. Его бело-розовое лицо, спрятанные от людей глаза, тихий приветливый голос. И его тайну. Оказывается, Сергей был ещё и верующим Николай Петрович подошёл к памятнику, ладонью вытер, таблички с фотографиями родителей. Кондратьев Пётр Антонович. Дубровина Татьяна Георгиевна. Так гласили надписи. И стояли даты рождения и смерти. – Здравствуйте, мои родные, – сказал он, поклонился, а потом стал пристально вглядываться в портреты. Мать, изображенная на фотографии, всегда казалась ему немного грустной и даже обиженной чем-то. Словно недоумевая, почему это она вдруг умерла и лежит здесь? Может быть, виной тому выражению были горькие складочки около рта? Или морщинки у глаз? Или одутловатость и дряблость её лица? Но сейчас Николай Петрович долго и пристально смотрел в глаза матери на фотографии. Смотрел, не отрываясь. И ему вдруг показалось, что глаза его волшебницы из детства осветились радостью. Во всяком случае, так ему почудилось. И вдоль висков собирались и расходились треугольником, словно лучики, мелкие морщинки. Как и тогда в детстве, когда он, маленький Коля, вырвавшись из потных рук Мясника, уткнувшись в её грудь, вдыхал незнакомый ему запах. Сейчас он вспомнил его. Это был запах здорового чистого тела молодой женщины. И, кажется, сейчас глаза матери словно говорили: ты пришёл к нам, Николик, не забыл нас, родимый. Как это хорошо и по-божески. Спасибо тебе, сынок. Он перевёл глаза на фотографию отца. Тот, как всегда смотрел бодро, задиристо. Грудь, увешанная орденами и медалями, была колесом, а голова гордо вскинута вверх. В глазах был хитрый прищур, словно отец на что-то намекал сыну. Может быть, он напоминал, что всё было уж и не так плохо в моей жизни было? Ну-ка, ну-ка … И Николай Петрович вдруг вспомнил. Как они с отцом однажды были на ночной рыбалке. И это тоже было в том, далёком детстве. Тихий плеск волны. Тёмное, вышитое звёздами небо, его свежее прохладное дыхание. Неполная желтоватая, в пятнах луна, продолговатая, словно дыня. Холодный ласковый бархат песка под босыми ногами. И шлепки, трепетанье в воде облепленных чёрной мокрой сеткой бредня серебристых рыбин. Много, много рыбин. Они переливались белым нежным цветом, и слабо светились под осколком луны. Их свежий, какой-то металлический и в то же время непередаваемый запах. Волнующее, почти до испуга, трепетанье этих рыбин в Колиных маленьких ладонях. Потом вкус сладкой ухи. Слипающиеся веки, дрожание ресниц и, сквозь них, в кострище – ало-белая толстая нога тлеющего бревна. А потом – сильные руки отца и полёт, похожий на плавание по волнам. И жёсткий ворох одежды из телогреек, ватных штанов, брезентовых плащей с твёрдыми углами под его, Колиным, телом. И снова заботливые руки отца, подтыкающие ему одеяло со всех сторон. Это было как в сказке и далеко, далеко… Тогда отец был полон сил, молод. И тогда ему не было никакого дела, был ли он на фронте или нет. Тогда ещё не вспоминали об этом, вернее не придавали этому большого значения. Наверное, потому, что воевала с фашистами вся страна. Воевал весь народ. И все были счастливы, что выстояли и победили. Это и было всем наградой. – Папа, – сказал Николай Петрович, – я разыскал твои пропавшие документы. Ты теперь признан участником войны. Ты можешь быть спокойным. Всё в порядке. Слышишь, папа? Но отец молчал и только хитро щурил глаза.
Выходя из ворот кладбищ, Николай Петрович обернулся и вновь посмотрел на серебрящийся сонм оград, памятников и крестов. Перекрестился, глядя на часовню. Подумал, что те многие, кто лежит здесь, сделали своё дело. Они в своё время отстояли и защитили Родину. А кто защитит их? Кто?.. Снова на звоннице ударили в колокол. Торжественный и мелодичный звук поплыл в небе, пробуждая и волнуя душу. Медное дрожание горячего пространства успокаивало и очаровывало. Николай Петрович стоял и слушал. Вспомнились слова Пелагеи Ивановны: «Всё встанет на круги своя». Он посмотрел на горящую солнцем маковку часовни. Поклонился. Ещё раз перекрестился. И направился к автобусной остановке.
|
|
ХРОНОС - ВСЕМИРНАЯ ИСТОРИЯ В ИНТЕРНЕТЕ |
|
ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,Редактор Вячеслав РумянцевПри цитировании давайте ссылку на ХРОНОС |
