|
|
Евгений ЧЕКАНОВ |
|
2011 г. |
ЖУРНАЛ ЛЮБИТЕЛЕЙ РУССКОЙ СЛОВЕСНОСТИ |
|
О проекте Редсовет:Вячеслав Лютый, "ПАРУС""МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВОРОМАН-ГАЗЕТА"ПОЛДЕНЬ""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"ГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКА |
Евгений ЧЕКАНОВНа крыле Ногай-птицыК истории затопления Молого-Шекснинского междуречьяВ конце 80-х годов прошлого столетия я принял живейшее участие в поднятии темы затопления Молого-Шекснинского междуречья со дна исторической памяти своих земляков: будучи редактором ярославской областной газеты, два года подряд публиковал на ее страницах очерки покойного ныне краеведа Юрия Нестерова о «ярославском граде Китеже». Параллельно самостоятельно изучил проблему — и уже в те времена пришел к точке зрения, которой придерживаюсь и ныне: затопление так называемой «Северной Украины», ставшее составной частью проекта сооружения Волжского каскада и величайшей трагедией для сотен тысяч людей, было одновременно величайшим инженерным подвигом, сравнимым, разве что, с возведением египетских пирамид. Мне было особенно горько осознать это, ибо мои собственные родовые корни — как по отцовской, так и по материнской линии — покоятся на дне Рыбинского моря, моя «малая родина» навеки погребена под толщей воды. В детские годы я вдоволь наслушался печальных рассказов отца и матери о подробностях насильственного переселения. Многое стало известно теперь всем нам и об ужасах ГУЛАГа, заключенные которого строили плотину, и о множественных экономических и экологических потерях от возведения Волжского каскада и, в частности, от образования Рыбинского водохранилища. И все-таки, изучив проблему, я сказал себе: злого умысла у государства при затоплении междуречья не было, «сталинские соколы» — да и сам Сталин — взвешивали тогда «за» и «против», выбирали варианты. Увы, моей «малой родине» просто не повезло... Предлагаемая читателю точка зрения аккумулирует мои мысли о затоплении Молого-Шекснинской низменности, возникшие в процессе изучения темы. Вчерне статья была написана больше почти 20 лет тому назад — и публиковалась только в ярославском журнале «Русский путь на рубеже веков». Устарела ли она? Скажет ли она людям, серьезно интересующимся проблемой, что-либо новое? Об этом судить не мне, а читателю.
1. ОТ ПЕТРА ПЕРВОГО ДО ИОСИФА СТАЛИНА Славяне, пришедшие в тринадцатом веке на земли финских племен, застали Волгу полноводной; еще три века подряд она такой и оставалась. Однако в шестнадцатом столетии европейский климат заметно потеплел, количество осадков уменьшилось — и реки начали мелеть. Хищническая рубка леса в бассейне Верхней Волги усугубила этот процесс: суденышки с грузом, влекомые «на взвод», к верховьям реки, все чаще садились на мель. Растущей промышленности и торговле позарез были необходимы коммуникации — то есть, в тех условиях, прежде всего водные пути с гарантированными глубинами — и, в первую очередь, Волга, ставшая в семнадцатом веке главной транспортной магистралью государства. Но этот водный путь уже совершенно не отвечал растущим потребностям. Петр Первый сделал державу морскою, — и русский ум, всегда тяготевший к грандиозным проектам, воспарил над всем необъятным простором России, над огромной территорией, чьи границы неплохо удерживались с помощью военной силы, но которая, в то же время, не имела ни развитой, ни достаточной транспортной инфраструктуры. Государственному оку было ясно видно, что на местах тягомотных волоков нужно прорыть каналы, для прохода судов поставить шлюзы, для подпитки мелких мест устроить водохранилища — и тогда все внутренние водоемы европейской части России соединятся в единую водную систему, с выходом во все окрестные моря. Эта дерзновенная мечта воздвиглась прежде всего в голове императора — и он тут же погнал подневольных крестьян рыть «рукодельные реки». Так появилась первая в России шлюзованная водная система, соединившая Волгу с Невой — Вышневолоцкая. Со смертью Петра гидротехнические работы такого размаха прекратились. Но Великая Мечта осталась жить — и с той поры все русские водоустроители оглядывались на нее, имели ее в виду, как очень отдаленную, но реальную перспективу, как План. Волге в этом плане отводилось важнейшее место, она — полноводная, с нормированными глубинами и постоянным широким фарватером — должна была стать главной составной частью грядущей системы. Мелководье Волги было в империи притчей во языцех. Мариинский и Тихвинский водные пути, соединившие в начале девятнадцатого века Волгу с Невою на новый манер, то есть по Шексне и Мологе, не добавили «главной улице России» глубины: подходя летом к Рыбинску, караваны большегрузных судов оказывались вынужденными вставать на перевалку: ходу выше, на Тверь, для них не было. Да и до Рыбны-то еще надо было дойти! Кое-где, под Ярославлем и Костромой, реку в межень переходили вброд, барки с мелей то и дело стаскивали народом. Донный текучий песок все время создавал новые преграды, на пути судна то и дело вырастали то коряга-карча, то валун-одинец — и тысячи раз за навигацию проклинал купец «матушку и кормилицу». Торговцы, промышленники, судовладельцы спали и видели, как бы поднять уровень воды в Волге. А знаменитый поэт обращал эти грезы в патетические строфы:
Наука воды углубит: По гладкой их равнине Суда-гиганты побегут Несчетною толпою; И будет вечен бодрый труд Над вечною рекою...
Кое-что по части углубления волжских вод, конечно, делалось: земснаряды уничтожали мели, дамбы мешали реке растекаться вширь, а лет за десять до отмены крепостного права в верховьях Волги соорудили плотину, так называемый Верхневолжский бейшлот, устроив порядочное по тем временам водохранилище. В летнюю сушь вода, рванувшись из-под поднятых щитов бейшлота, недели на две поднимала уровень Волги ниже плотины. Если накопленный весной паводок спускали сразу из двух водохранилищ, Верхневолжского и Вышневолоцкого, горизонт реки в Рыбинске поднимался на длину ладони — и этой малости было достаточно, чтобы застрявшие суда успели проскочить по своим маршрутам. Бейшлот был практическим началом нового подхода к углублению вод самой длинной реки в Европе. Наверное, уже тогда русские гидротехники думали о радикальном решении проблемы, мысленно возводя на Волге и ее притоках несколько таких сооружений. Восемьдесят последующих лет, с их войнами, реформами и революциями, не смогли кардинально изменить транспортную ситуацию в стране, нужда в единой глубоководной транспортной системе, с Волгой во главе, ощущалась в европейской части России по-прежнему остро. Бурный рост железных дорог ничуть не уменьшил этой нужды — к тридцатым годам двадцатого столетия задача, поставленная Петром I, оставалась неразрешенной. Виды на реки великой державы имели не только водники: плотина, углубляя реку, одновременно создает искусственный водопад — и грех не поставить на нем водяное колесо. Для России, бедной естественными водопадами, это вдвойне важно; поэтому в конце ХIХ века, когда появились первые, еще маломощные гидроэлектроустановки, у русских инженеров естественным образом родилась идея «совмещения двух целей», то бишь, цели достижения судоходных глубин — с целью получения энергии «белого угля». Так в сооружении плотин оказались крайне заинтересованы еще и русские энергетики. В ту пору ученый мир возлагал на ГЭС великие надежды, в начале ХХ столетия в российское правительство косяком шли проекты ГЭС — на Волхове, Нарове, Вуоксе, Днепре... а в 1910 году на совещании в Самаре инженер Глеб Кржижановский всерьез обсуждал возможность строительства крупной гидростанции на Волге. В первые пятнадцать лет нового века, однако, ни один из этих гигантских проектов не был претворен в жизнь — у империи не было для этого денег. На одни только предварительные изыскания и подготовительные работы нужны были кругленькие суммы, больших денег стоили также машины и оборудование, которых сама Россия не производила; ожидать же немедленной отдачи от торговли энергией не приходилось. Вырабатывать электричество энергетические компании предпочитали тогда проверенным способом — на тепловых станциях. К слову сказать, именно наращивание мощностей, повышение КПД тепловых станций стало в ХХ веке столбовой дорогой развития мировой энергетики — а вовсе не эксплуатация крупных ГЭС. Однако, об этом легко говорить сегодня, а сто лет назад никто не мог знать, по какому пути двинется энергетика. Владельцы ТЭЦ, действовавших в России в начале века, были тесно связаны с германским госбанком — и всячески стремились не допустить туземных конкурентов к прянику русской энергетики. Собственники речных берегов не желали поганить их неведомыми постройками. Крестьяне боялись потерять свои пойменные сенокосы. В общем, причин для торможения развития ГЭС в России было предостаточно. Только в начале 1914 года решено было выделить государственные субсидии «на шлюзование и электрификацию днепровских порогов» — но построить Днепрогэс царю помешала война. Между тем русский ученый мир с жаром обсуждал каждый новый мировой проект крупной ГЭС, страшно завидуя Европе и Соединенным Штатам, где именно в то время полным ходом шла электрификация хозяйства. Питерские институты, электротехнический и политехнический, регулярно выпекали новых инженеров, электротехнические съезды собирали цвет технической интеллигенции империи, двести с лишним членов т.н. «шестого отдела» ИРТО, крупнейшего технического общества России, держали руку на пульсе всех мировых достижений в сфере электроэнергетики. В этой среде были убеждены, что без «электрификации всей страны» России не обойтись, если она не хочет остаться на задворках мировой истории. Многие серьезные ученые также считали, что русская частная инициатива, подмятая иностранным капиталом, с этой задачей справиться не сможет — нужны крупные государственные инвестиции. В начале 1917 года в документах шестого отдела ИРТО уже прямо утверждалось, что «единственно рациональное решение вопроса заключается в выработке единообразного плана электрификации России с монополизацией производства электроэнергии в руках государства». Ко времени Октябрьского переворота Россия по выработке электроэнергии стояла на 7 месте в Европе и на 15-м — в мире, что никак не соответствовало ни потенциям, ни претензиям великой державы. Ленин, с юности интересовавшийся возможностями электричества, увидел в электроэнергетике то звено, взявшись за которое, можно вытащить всю цепь — и ухватился за него, дав карт-бланш лояльным к новой власти инженерам. Многие из них внутренне не верили в авантюру большевиков, — но, будучи патриотами Отечества, припомнили свои довоенные сверкающие грезы и взялись за дело. За полгода в полуразрушенной, голодной и холодной России эти люди совершили подвиг — составили технически обоснованный план ГОЭЛРО. Отдавая приоритет строительству и восстановлению ТЭЦ, план включал и десяток ГЭС, в том числе крупные, замышлявшиеся задолго до войны — на Волхове, Свири, Днепре. Получив от большевиков семнадцать миллионов на осуществление своей голубой мечты, инженер Генрих Графтио в 1926 году построил Волховскую ГЭС. Она дала промышленный ток, а коллектив волховстроевцев, разделившись, поехал на Свирь и Днепр. После Свирьстроя гидростроители уже не столь сильно боялись слабых грунтов, а Днепрогэс вывел империю на передовые рубежи в мировом производстве электроэнергии (добрые четверть века эта станция оставалась самой крупной ГЭС в Европе). План электрификации России путем строительства крупных ГЭС триумфально осуществлялся — и никаких сомнений в том, что Волга стоит на очереди, ни у кого не было. Водникам, транспортникам мерещилась осуществленная мечта Петра, энергетикам — лавина дешевой энергии. Было ясно, что вариантов радикального решения волжской проблемы всего два: либо создать в верховьях реки крупные водохранилища и регулярными попусками из них обеспечить нужные глубины до самого устья — либо перегородить десятком плотин саму Волгу, сделав из реки цепь проточных озер. Каждое нижележащее озеро создаст подпор до следующего, верхнего — и, таким образом, извилистый фарватер спрямится, глубины резко увеличатся. Энергетики, понятное дело, горой стояли за второй вариант. Для них, воодушевленных успехами на Волхове, Свири и Днепре, выгоды этого варианта были очевидны: десяток искусственных водопадов означал возможность сооружения десятка крупных ГЭС. В ученых головах рисовались сияющие картины будущего: каскад ГЭС, закольцованных с тепловыми станциями, затопляет весь край энергией, дает мощный толчок, промышленности, транспорту, сельскому хозяйству...
2. ВЕСЕЛАГО, ЧАПЛЫГИН, ЧЕРНИЛОВ Уже тогда, на подступах к реконструкции Волги, опытным инженерам было ясно: Молого-Шекснинскому междуречью несдобровать, слишком высоко встанет вода. Ведь гидротехники непременно хотели установить под Ярославлем плотину такой высоты, которая обеспечила бы подпор воды до самого Рыбинска. Более низкая плотина не устраивала архитекторов грядущего — ибо не обеспечивала нужных им судоходных глубин. Больше же всего беспокоились энергетики: для установки мощных турбин им требовался значительный перепад горизонтов реки. «Если делать плотину, рассчитанную на напор ниже семи-восьми метров, — говорили те и другие, — нечего тогда и огород городить, надо всё оставлять, как есть». Между прочим, и те, и другие знали, что у ведущих агротехников державы относительно междуречья есть принципиально иной план: эти ученые давно мечтали устроить на территории «Северной Украины» громадный агрокомбинат, специализирующийся на выращивании семян лугопастбищных трав. Русские агрономы давно обратили внимание на то, что эти травы в междуречье, благодаря исключительно счастливому сочетанию природных условий, успевали созреть и дать семена. Еще в середине 20-х годов эти ученые подали большевистской верхушке, вынашивавшей планы полной автономии империи от всего мира, идею отказа от закупки семян элитных трав за валюту. Вместо «низкопоклонства перед Западом в области семеноводства» агрономы предложили в плановом порядке выращивать где-нибудь в подходящем месте собственные семенники кормовых культур. Таких мест на территории Советского Союза было очень мало — но Молого-Шекснинское междуречье как раз отвечало всем необходимым требованиям. В 1926 году столичные семеноводы посеяли на берегах Мологи, под Иловной, полгектара селекционной луговой овсяницы. Собрав семена и изучив их, ученые установили, что это — товар, ничем не уступающий заграничному. Был сделан глобальный вывод: держава в состоянии самостоятельно обеспечить себя семенами лучших лугопастбищных трав мира, а базой для такого обеспечения должно стать пространство между Мологой, Шексной и Волгой. В мечтах семеноводы видели, как по гигантскому треугольнику междуречья ползут, дымя и громыхая, десятки « Фордзонов», волоча за собой корчевальные машины, как очищаются от корневищ ольховые вырубки, как бывшие болота и кочкарники осушаются и распахиваются, на глазах превращаясь в культурные луга. Попутно быстренько конструируются и обретают металлическую плоть машины и орудия, потребные для крупномасштабного производства семян, строятся специальный элеватор, семяочистительная станция, десятки просторных амбаров. Наркомзем объявляет междуречье рассадником лугопастбищных трав Всесоюзного значения, на пяти тысячах гектаров высеваются лучшие культуры: овсяница, мятлик, лисохвост, ежа, английский и французский райграссы, шведский клевер... Полученными семенами засеваются всё новые и новые площади, существующие севообороты коренным образом ломаются, продовольственные зерновые из поймы уходят, чистый пар заменяется (прямо по академику Вильямсу) однолетними травами на сено — и в недалеком грядущем страна начинает производить на территории междуречья четвертую часть мировых (!) запасов семян лугопастбищных трав, торгует ими за валюту... Об этих планах водники и энергетики знали — и ясно представляли себе, что даже 7-8-метровый подпор воды неминуемо приведет к подтоплению междуречья и к исчезновению главного богатства поймы — ее сапропелевых почв, ее лугов. Но эти потери казались им совершенно несравнимыми с грядущими приобретениями... В январе 1932 года ленинградские геологи поставили на лед у деревни Долматово, в девяти километрах от Ярославля, буровые станки — и взяли первые пробы волжского грунта. Дно в этом месте им не понравилось, они двинулись вверх по течению — и облюбовали участок у села Норское, где остров делил Волгу на два рукава. Грунт здесь был однородным, плывунов не наблюдалось, а остров они предложили использовать как естественную перемычку. Приехавший летом в Норское профессор Чаплыгин, автор проекта «Большая Волга», согласился с инженером Воеводским: да, место подходящее. Итальянские эксперты, прибывшие с Чаплыгиным, одобрительно кивали головами. Решение было принято: плотина встанет здесь. В августе в Норском начались работы, в октябре, после торжественного пуска Днепрогэса, на Волгу стали перебрасывать инженеров с Днепра, газеты запестрели лозунгами: «Вслед за Днепростроем — Волгострой!» Однако это строительство окончилось через три года полным конфузом: работы были свернуты, затраченные деньги списаны, планы изменены. Что же случилось? Задолго до начала строительства гидротехники знали, что покорить Волгу, с ее песчаным дном, будет гораздо труднее, чем Днепр — но на практике трудности выросли в сверхсложные проблемы. Для полукилометровой плотины нужно было вырыть огромный котлован, каких нигде в мире в водоносных поймах не рыли, — а вынув землю, строители неминуемо сталкивались с мощным давлением подземных вод. Чтобы снять это давление, надо было бурить скважины — такого в мировой практике прежде тоже не было. Будет ли опора плотины достаточно прочной? Выдержит ли плотина сокрушительный волжский паводок? Ученые не на шутку опасались, что однажды Волга стащит со своего пути железобетонную преграду — и все труды пойдут насмарку... Организация работ на стройке была никудышной, финансировали ярославский Волгострой плохо, зарплата вольнонаемных рабочих была низкой — пожив месяц-другой в грязных и холодных бараках, они увольнялись или ударялись в бега; хронически не хватало материалов и техники. Напрасно главный инженер строительства, лысый очкарик Георгий Веселаго, переведенный с Днепра, взывал о помощи к местным властям — те, четко зная, за что с них спросят «по-партийному», а за что — только пожурят, жили по принципу «а табачок — врозь». Но, самое главное, все эти три года среди гидростроителей высшего эшелона шла «борьба бульдогов под ковром». К лету 1935 года противники чаплыгинского варианта реконструкции Верхней Волги выступили, наконец, открыто: несколько известных проектировщиков, в том числе Рахманов и Чернилов, направили в Кремль письмо, суть которого сводилась к предложению прекратить стройку под Ярославлем и начать новую — под Рыбинском. Логика оппонентов плана, уже три года претворявшегося в жизнь, была по-большевистски простой: брать милости у природы нужно по-максимуму, брать нужно всё, что можно взять. Тем более, что сама природа подсказывает тут путь: к нашим услугам Молого-Шекснинская низменность, гигантская плоская яма, вырытая древним ледником. Нужно только поставить заслон на пути рек, текущих по этой низине — и яма превратится в море, которое позволит решить кучу проблем. Проблема первая. Плотина, строящаяся под Норским, не удержит весенний паводок целиком, сорок процентов волжской воды будут ежегодно уходить вхолостую. Холостой же сброс означает, что проблемы останутся не вполне решенными: на Волге будут те же разливы весной и то же мелководье в межень. Да и ГЭС весной будет простаивать, ибо половодье уничтожит перепад горизонтов. Чтобы удержать всю воду верховий, нужно будет ставить дополнительные плотины на Шексне и Мологе, а это, опять-таки, ведет к затоплению междуречья. А как жаль будет даром ушедшей воды — ведь она может и должна работать на нас, большевиков! Проблема вторая. Планируемая мощность ярославской ГЭС невелика и сделать ее большей невозможно: подними плотину на несколько отметок повыше — и вспучившаяся Волга затопит Углич и Рыбинск. Кстати, Углич-то всё равно затопит, от этого при Норском варианте не уйдешь. А электроэнергия нужна стране, как воздух. Проблема третья. Чаплыгинский вариант реконструкции верховий Волги обещает, углубив судовые хода, дать в итоге около 300 000 километров новых транспортных магистралей. Это неплохо, — но вариант с затоплением низины дает возможность получить почти вшестеро больше! Проблема четвертая. Объем водохранилища, создаваемого ярославской плотиной, составит всего-то 1,75 миллиарда кубометров. Между тем, есть возможность создать пресноводное море в 25 миллиардов «кубиков». Зачем же отказываться от такого богатства? Делаем так, предложили «максималисты»: вместо плотины под Ярославлем ставим две под Рыбинском, на Волге и на Шексне. Волжскую строим в расчете на 18-метровый подпор — это даст почти шестиметровые глубины вверх по реке, до Углича. Чтобы Волга не улизнула через Шексну, на Шексне тоже ставим плотину, а при ней — ГЭС, причем, мощностью вдвое больше, чем планируемая под Норским, ибо подпор и местность позволяют. Плотины, встав на пути сразу трех рек, — Волги, Шексны и Мологи, — заставят последние выйти из берегов и медленно заполнить водой всю низину. Что это даст? А вот что. Весь паводок трех рек помещается в ледниковую яму, словно на склад — и расходуется по мере надобности, обеспечивая нужные глубины вниз по реке; годовой сток Волги и ее притоков в верхнем течении оказывается полностью зарегулированным. Катастрофические весенние половодья и проклятые летние мели-перекаты навсегда уходят в прошлое, режим реки устанавливаем мы, большевики. Подпор от плотин дает свыше полутора тысяч километров прекрасных водных дорог, Волжское море — запас воды, Шекснинская ГЭС — энергию. И никаких холостых сбросов! И не надо строить на Волге, выше Рыбинска, еще две плотины, достаточно будет и одной Угличской. И Углич остается цел и невредим. А по обновленной Мариинской системе смогут пойти в Белое море и на Балтику военные корабли с большой осадкой. Естественно, будут и жертвы: под воду уйдут вдвое большие площади, нежели при Норском варианте. Вдвое большему числу людей придется переселиться на новые места. Но вглядимся внимательнее в суть проблемы: уже сегодня ясно, что по первому варианту будут затоплены лучшие земли. В четырех районах междуречья — Мологском, Брейтовском, Ермаковском и Пошехонском — Норская плотина загубит, как минимум, 90 тысяч гектаров плотнозаселенной территории: 40 000 гектаров лесов и столько же лугов (в том числе самые ценные, занятые семенниками лугопастбищных трав). Но если всё равно пропадет лучшее, то стоит ли жалеть остальное — все эти болота, кустарники, горелый лес? И если 60-ти тысячам человек всё равно придется переселяться, то почему не переселиться еще такому же количеству? Снявши голову, по волосам не плачут! Тем более, что потери — это же так ясно! — не идут ни в какое сравнение с приобретениями. Ведь мы, как говаривал товарищ Кржижановский, переживаем такие дни, когда люди проходят, как тени, а дела этих людей остаются, как скалы... И они убедили Великого Зодчего! Вникнув в доводы авторов письма, Сталин недрогнувшей рукой нацарапал на докладной записке два слова: «Я за». Гигантский маховик верхневолжской стройки на мгновение замер — и тут же начал раскручиваться в другую сторону. Три года работы, потраченные миллионы рублей — всё это было в одночастье похерено и списано, за основу был принят вариант Чернилова. Вольнонаемный труд был отвергнут, вместо него владыки империи взяли на вооружение «методику Френкеля»: в лагеря ГУЛага пошел непрерывный поток жертв репрессий, НКВД было поручено строительство верхневолжских ГЭС. Серые колонны безвинно осужденных людей потянулись с канала Москва-Волга к месту новой стройки, под Рыбинск. Здесь было решено строить плотины, здесь суждено будет вырасти крупнейшему человекомогильнику сталинской эпохи — Волголагу...
3. РАЗМЫШЛЕНИЯ ПОСТФАКТУМ Только большевики, уничтожившие частную собственность на землю, труд и капитал, отобравшие у людей гражданские свободы, могли решиться осуществить проект Георгия Чернилова. До Октябрьского переворота это было невозможно: простейший предварительный расчет показал бы, что вознаграждение владельцам затопляемых земель, организация и оплата переселения 130 000 человек на новые места, вкупе со справедливой оплатой труда такого же количества вольных строителей, намного перевесили бы все грядущие блага. Любой грамотный экономист сказал бы: дорогонько выходит, господа... Но победители могли позволить себе не брать в расчет ни сегодняшние потери, ни упущенную завтрашнюю выгоду, могли считать затопляемую землю бесплатной, могли насильственно и безвозмездно нарушать уклад жизни сотен тысяч людей, могли в гигантских масштабах использовать дешевый рабский труд заключенных, — и всё у них получалось «рентабельно». Будь в стране частный собственник, защищенный законом, он мог бы в судебном порядке отстоять свои права или, по крайней мере, добиться возмещения за причиненный ущерб. Но, как известно, после Октября не стало ни собственника, ни закона, его защищающего... Приходят в голову и другие мысли... А может быть, у России и в самом деле не было тогда другого выхода, кроме срочного перехода из разряда отсталых, аграрных государств в разряд развитых, индустриальных? Может быть, угроза войны с германским милитаризмом (всё равно — с Гитлером, или с кем-то другим) была неизбежна? В этом случае существование рыночного механизма хозяйствования и в самом деле могло затянуть процесс подготовки к отпору... Есть, кажется, в этих несколько циничных рассуждениях и здравое зерно. Как ни крути, а именно большевики, именно «сталинские соколы» решили насущные задачи, стоявшие тогда перед страной: восстановили хозяйство, провели техническую революцию, вырвали Россию из мира лучины и лаптей. Положа руку на сердце: ни от одного из их свершений в материальной сфере потомки ведь не отказались — ни от полноводных рек, ни от энергии гигантских ГЭС, ни от построенных в те годы фабрик и заводов. Более того: всё, созданное впоследствии, имело опорой сталинский фундамент. Да, сотни тысяч жертв... Но разве, к примеру, та же Западная Европа стоит не на крови, разве порабощенные и ограбленные Великим Римом народы — не в счет? Разница только в том, что цивилизованные европейцы въехали в свой нынешний рай на чужом горбу, а большевики принесли в жертву свой собственный народ... Думая о той эпохе, я часто задаю себе вопрос: как русский народ вынес всё это, где взял силы? И в который раз вспоминаю известную сказку о затосковавшем на чужбине Иване-царевиче — и Ногай-птице. Помните? Настрелял он гусей-лебедей, в два чана поклал, поставил один чан Ногай-птице на правое плечо, другой — на левое. Сам на хребет ей сел: неси меня на мою родину! Стал птицу-Ногай кормить, она поднялась и летит в вышину. Она летит, а он ей гусей-лебедей подает да подает. Долго ли, коротко ли, скормил оба чана, а птица Ногай опять оборачивается. Взял он нож, срезал у себя кусок с ноги — и ей подал. Летит она, летит — и опять оборачивается. А до Родины еще далеко. С другой ноги срезал Иван мясо — и птице подал. Съела, летит — и опять оборачивается. Срезал он тогда со своей груди пласт мяса — и подал ей... Я закрываю глаза и вижу: мчится сквозь времена над бедной моей землей крылатый ящер-птеродактиль, — а на нем, распластавшись, едва держится белый человечий скелет бывшего русского чудо-богатыря: всё мясо с костей срезано, голая душа коченеет на ветру истории. «Скоро ли Родина?» — хрипит скелет, вглядываясь в непроглядную мглу. А страшная птица опять оборачивается, опять разевает жаркую пасть, ожидая новой жертвы... И дрожу я, глядя на эту птицу, и думаю: Ногай — это кличка, а истинное имя ей — Государство... Донесет ли эта птица русский народ до милой его сердцу полумифической сказки-Родины? не грохнется ли по дороге? Хватит ли ей мяса с тела русского народа? Не умрет ли по пути и сам Иванушка, безропотно приносящий жертвы страшной птице — то в гражданскую войну, то в Отечественную, то во времена великих строек, то во времена бартера и дефолта? Поживем — увидим... 1993–2011
|
|
ПАРУС |
|
Гл. редактор журнала ПАРУСИрина ГречаникWEB-редактор Вячеслав Румянцев |
