|
|
Наталья ФЕДЧЕНКО |
|
2011 г. |
ЖУРНАЛ ЛЮБИТЕЛЕЙ РУССКОЙ СЛОВЕСНОСТИ |
|
О проекте Редсовет:Вячеслав Лютый, "ПАРУС""МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВОРОМАН-ГАЗЕТА"ПОЛДЕНЬ""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"ГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКА |
Наталья ФЕДЧЕНКОПроблема нравственной ответственности человекав рассказе Л. Бородина «Лютик — цветок желтый» Писатель Леонид Бородин. Тему детства можно назвать одной из ведущих в творчестве Л. Бородина. Несмотря на то, что она присутствует далеко не во всех произведениях, ее значимость представляется нам определяющей для смыслового поля прозы писателя. Детство — это неотъемлемая часть жизни человека, и ответственность за совершенное или сказанное не отменяется и не корректируется «с поправкой на возраст». По этой причине свое автобиографическое повествование «Без выбора» Бородин открывает рассказом о детстве: «…По прошествии жизни, вглядываясь в себя тогдашнего… я не очень-то себе нравлюсь. Популярна фраза: когда б начать жить заново, прожил бы жизнь так же. Да ни за что! И дело не в досадных ошибках, каковых постарался бы избежать, и не в мелких проступках, от которых бы воздержался» [1; С. 6]. В детстве формируется понятие чуда, определение которому писатель дает в повести «Год чуда и печали»: «Чудо — это то, что вопреки! Чудо — это то, чего, как правило, не бывает! А бывает оно, следовательно, вопреки правилам!» [2; С. 356]. Постижение чуда не обусловлено какой бы то ни было исключительностью героя и одновременно не сообщает пережившему чудо такую исключительность: «В глубине души, откровенно говоря, я уверен, что не у одного меня было такое в детстве!» [2; С. 356]. Чудо обладает способностью преображения соприкоснувшейся с ним души, и такое преображение изначально созидательно: «Не все необычное есть чудо. Чудо — понятие нравственное» [2; С. 356]. В детстве же закладывается основа будущих поступков и проступков человека, обозначается нравственный императив, согласно которому будет строиться последующая жизнь. Особенностью мировоззрения Бородина можно назвать высокую меру ответственности не только за то, что было сделано недостойного, но за то, что могло быть сделано: «Мне приснилась моя вина. / Или чья-то чужая тоже» [3; С. 73]. И в повествовании писателя о детстве, независимо от того, основано ли оно на автобиографических фактах («Справа — гора Казбек»), или же носит вымышленный характер (как, например, в рассказе «Этого не было…»), определяющей является исповедальность, которая строится на вводимом в произведение воспоминании. К таким рассказам относится и «Лютик — цветок желтый». Характеризуя это небольшое по объему произведение, Анна и Константин Смородины отмечают, что тема его — это «тема сохранения и несения сквозь жизнь… общественного образа-идеала» [4; С. 8]. Но, как представляется, главным в произведении является нечто иное. Лютик — цветок желтый, и «если корова нажрется лютиков, то запросто подохнет» [5; С. 3] — таково дошестилетнее знание героя, к которому годом-двумя позднее прибавится «филологическое»: «лютик — от слова “лютый”. Лютая зима, к примеру» [5; С. 3]. И вот понятное, материальное истолкование мира нарушается, когда название вредного цветка начинает соотноситься с девочкой, появившейся среди первоклассников: «…Лиза Корнева! Кто у нас Лиза Корнева? — Меня зовут Лютик» [5; С. 4]. Впрочем, первая встреча героя с нею, «козявкой» («так обзывались девчонки» [5; С. 4]) произошла раньше, когда однажды он, «самолетом раскинув руки», спикировал в ее сторону и разнес маленькое «кривое щепочное строение» [5; С. 4], ею возводимое. И поразился тогда, что «козявка» не заплакала, а когда вступившийся за нее Вовка воздал обидчику по заслугам, «опустилась на корточки и спросила тихо: “Тебе сильно больно?”» [5; С. 4]. Так автором устанавливается содержательное начало, согласно которому будут характеризоваться его персонажи, а также очерчен образ-идеал. Духовное восприятие мира, высказавшееся и в этом вопросе, и в проникновенном чтении стихов Пушкина «про зиму», отражалось в особом свете, который воспринимался окружающими Лизу-Лютика людьми прежде ее внешности (не случайно портрет героини «разбросан» по всему тексту рассказа, чем утверждается его неглавность, второстепенность). Но, несмотря на это, героиня не становится существом из параллельного мира. Ее жизнь неотделима от реалий колхозной деревни и всей страны: «…Она была… председателем пионерской дружины» [5; С. 6]; «первым нашим школьным секретарем была Лютик» [5; С. 6]; «на обложке самого популярного в стране журнала “Огонек” она, наша Лютик, вручала цветы самому Никите Сергеевичу Хрущеву…» [5; С. 5]. Отношение Л. Бородина к женщине определяется словами, высказанными в эссе «Женщина и “скорбный ангел”», и эта позиция отличает все без исключения произведения писателя: «…Женщины, молящиеся за сохранение жизни своим мужчинам, правы абсолютно! Эта их абсолютная правота как бы пребывает НАД всеми прочими правдами, и она — есть единственное и вечное ДОБРО в нашем недобром мире» [6; С. 4]. Как отмечает Ю. Павлов, «писатель следует давней традиции русской литературы, согласно которой человека при человеческом — высоком, духовном — начале в вечности удерживает не столько “гений мужчины”, сколько “гений женщины”» [7, С. 239]. При этом главная составляющая женского начала — начало материнское: «…Всякая женщина, впервые взявшая в руки только что родившегося ребенка, одним мгновением, возможно, секундой времени… бывает равноприродна Божьей Матери» [6; С. 4]. И лишение женщины дара материнства становится обвинением героям Бородина. Приговором Андрею, герою повести «Вариант», становится аборт любившей его женщины. В повести «Ловушка для Адама» разрушение «ЕГО числа» происходит через разрушение семейного бытия Антона, Ксении и маленького Павлика. Фантом игры в жизнь Клементьева («Божеполье») сталкивается с реальностью женских судеб, губя и коверкая их. Грех героя — разрушенная жизнь Ульяны, бездетность первой жены, «боевой подруги» Надежды Петровны. Более того, сама Надежда Петровна перестает осознавать свое женское предназначение. Слова о «детских ладошках» показавшихся из земли зеленых ростков звучат в одном контексте с признанием: «…Нужно было разделить мою жизнь на две очень неравные части. В первой я бы рожала, растила, снова рожала и растила… <…> Но зато во второй, очень короткой части сейчас была бы у меня большая семья, дети и внуки… Вот тут-то и следовал вопрос: а стоит ли одно другого?» [8; С. 20]. Ее эгоизм оказывается соприроден эгоизму дочери Клементьева — Наташи. Но и жизнь самого Павла Дмитриевича сталкивается с игрой в жизнь и игрой в любовь второй жены, Любови Петровны, оказавшейся неспособной передать женское сострадательное начало дочери. Писатель не приводит героев повести к искуплению. Потому мотив несостоявшихся человеческих отношений напряженным звуком застывает в воздухе. В противовес этим образам в прозе писателя воспевается истинное материнское начало, сообщая его носительницам внутреннюю гармонию или, по крайней мере, стремление к ней. Любовь к женщине уступает долгу перед ожидаемым ребенком («Расставание»). Побежденная в своих честолюбивых мечтах, как к последнему прибежищу обращается Марина Мнишек (повесть «Царица смуты») и в безысходном отчаянии зовет сына Ивашку, когда «вся мысль в одном слове… Сыно-о-чек мо-о-й!.. Дите мое!» [9; С. 61]. В этом же произведении «проговаривается» автор устами монаха Никиты Долгорукого: «Жизнь дитя первей всего, первей богатства или сана какого, что родительница для него замыслит и возжелает» [9; С. 61]. Страстные чувства к Марине главного героя повести, боярина Олуфьева, сменяются сострадательной отцовской любовью. Страсть с «темью перед глазами» поглощает героя романа «Трики, или Хроника злобы дней» Олега Климова, подводя его, в конце концов, в пьяном бреду к распахнутому окну квартиры «элитной многоэтажки». И гораздо более права Маша в ее счастливом, хотя и грешном материнстве, нежели жена Олега, холодная красавица Надежда, оплачивающая устоявшееся жизненное благополучие нерожденным ребенком. Только уверовав, физически и нравственно выздоравливает Виктор Крутов, и в этом его выздоровлении естественным становится для героя принятие любви к чужому сыну, прощение друга-недруга Семки, и, наконец, чувство вины за то, что едва не разрушил дом, в котором жила его «любимая и прекрасная» женщина, когда из-за «несвоего» ребенка «уходил, и чуть было навсегда не ушел» [10; С. 74]: «Без детей любая квартира неуютна и… тесна, хотя и четыре комнаты на троих» [10; С. 85]. В рассказе «До рассвета» героя выхватывает из ночного небытия освещенное окно квартиры, в которой женщина баюкает заболевшего ребенка. Потому нельзя сказать, что с преобразованием в «самую красивую девочку» и «абсолютную отличницу» цикл развития образа завершен: от лютика — ядовитой травы — до осознания, что в обычном может заключаться неповторимое, в привычном — непонятое. Бородин не оканчивает повествование переживанием чуда. Это еще раз свидетельствует о неправомерности определения прозы писателя как романтической (см., например, работу И. А. Казанцевой [11]). Для автора важно не столько появление чуда, сколько отношение к нему. И неслучайно в произведение вносится мотив вины. Первое жестокое чувство, которое потом наряду с другими поступками определит характер отношения окружающих к Лизе, чувство, неправедность которого еще не сознается героем (как и его приятелями-одноклассниками), переживается вскоре после появления Лизы в классе: «Мать ее (Лизы. — Н.Ф.) работала в колхозе бухгалтером. …Их выселили с бывшей оккупированной территории где-то в Белоруссии и предписали жить у нас… и если б мы знали об этом самом факте с самого детства, то ух как благодарны были бы тем, кто переселил…» [5; С. 5]. Собственное «счастье» противопоставлено не услышанной нечуткими душами беде. Причем духовная глухота героев проявляется не только в отношении к девочке. Счастье героев — герой-повествователь говорит о себе, но оно распространяется и на других обитателей мира детства — это счастье неведения, незнания о чужом горе: «Мы знали только себя, а нам много ли нужно было для счастья. Конечно, у кого-то мужики не вернулись с войны, но семьи их, наверное, горевали в своих домах, когда их никто не видел и не слышал, а на людях и взрослые, и дети были как все» [5; С. 5–6]. Полюбив Лютика и перестав в нее влюбляться, герои окончательно отказывают ей, «небесному созданию» [5; С. 7], в праве на земное счастье: «…Никто просто не мог представить ее обхватившей руками кого-то, с развевающимся подолом платья, со спутанными волосами и запыленным лицом» [5; С. 7]. Вовке, осмелившемуся полюбить Лютика настоящей, не эгоистичной любовью, вся школа объявляет бойкот, и дни, в которые совершалась эта «нелепая жестокость», становятся для главного героя «самыми позорными и постыдными» [5; С. 7]. В стремлении отстоять нетронутым и нерушимым свой мир, мальчики оказываются не способны увидеть чувства другого человека: «Вовка покусился на образ (выделено автором. — Н.Ф.), который мы сотворили в своем сознании и каковой был нам и дорог, и нужен, и, разрушившись, чего доброго, мог подломить нам коленки» [5; С. 7], «она, Лютик, не имела права быть другой» [5; С. 7]. Герои создали «свой свет», в котором установили свои законы и поселили своего «бога». И никто, в том числе и «бог», не имел права эти законы нарушать. Не способен противостоять такой жестокости и Вовка, который, «не пережив бойкота» [5; С. 7], оставляет Лизу. Столь же жестокий поступок совершают одноклассники Лютика спустя год, в тот день, когда они избивают «артиста», старшеклассника соседней школы, рассмотревшего земную красоту Лизы. Автор не показывает переживаний героини, давая понять, что они не были ведомы и влюбленным в идеал мальчишкам. Даже увидев после случившейся с «артистом» драки, как «глаза ее (Лютика. — Н.Ф.) прекрасные будто притухли, а на губах все та же судорога улыбки — она страдала» [5; С. 10], герой не способен осознать причину страданий их идеала. Лишь спустя много лет он поймет, что это был «самый черный день… школьных лет» [5; С. 8]. Герои смогли сохранить свой идеал. Они влюблялись, женились, у них были удачи и невзгоды, но в колхозной библиотеке, где Лютик стала заведующей, время остановилось, героиня «не становилась “взрослой”, оставаясь все той же романтичной идеалисткой» [5; С. 11]: «Посещения библиотеки… не исправляли нас, но как бы притормаживали развитие того дурного и гиблого, что вызревало в наших душах…» [5; С. 11]. Болезнь сердца, которой страдает Лиза, включается в символический план повести. Не болезнь, а любившие себя, «не влюбленные» в нее одноклассники отказали героине в праве материнства. Два плана повествования: восприятие мира сначала ребенком, а потом юношей и ретроспективный взгляд уже много пережившего человека — соединятся в единый в день известия о смерти Лизы. Памятью об отрекшейся от себя во имя других героине становится маленький букетик лютиков, принесенный на могилу «плечистым косматым мужиком» [5; С. 12], Вовкой. Автор замыкает повествование послышавшимися герою словами Лизы, утверждавшей свое право на собственную светлую миссию на земле: «Меня зовут Лютик. Если меня так зовут, значит, есть такое имя» [5; С. 12]. Не сумев сберечь мир своего идеала, герои утрачивают и свой собственный: «Через пятнадцать лет после смерти Лютика эпоха завершилась катастрофой… утверждаю упрямо и категорично, что как только Лютик умерла, так все сразу и рухнуло» [5; С. 12].
Примечания1. Бородин Л. Без выбора // Москва. — 2003. — № 7. 2. Бородин Л. И. Год чуда и печали // Бородин Л.И. Третья правда. — М.: МИД «Синергия», 1995. 3. Бородин Л. Манифестом распятых имен // Москва. — 2008. — № 4. 4. Смородины А. и К. Хочется подумать…: статьи, заметки, эссе. — Саранск, 2008. 5. Бородин Л. Лютик — цветок желтый // Москва. — 1998. — № 8. 6. Бородин Л. Женщина и «скорбный ангел» // Москва. — 1994. — № 3. 7. Павлов Ю. М. Духовные искания личности в повести «Третья правда» Леонида Бородина / В кн.: Проблемы духовности в русской литературе и публицистике ХVIII–ХХI веков: Материалы международной научной конференции. — Ставрополь: Ставропольское книжное издательство, 2006. 8. Бородин Л. Божеполье // Роман-газета. — 1993. — № 15. 9. Бородин Л. Царица смуты // Роман-газета. — 1997. — № 1. 10. Бородин Л. Трики, или Хроника злобы дней // Москва. — 1998. — № 12. 11. Казанцева И. А. Категория таинственного как проявление романтических тенденций прозы Л. Бородина // Жанрово-стилевые проблемы русской литературы ХХ века. — Тверь, 1994. Далее читайте:Бородин Леонид Иванович (р. 1938), писатель и общественный деятель.
|
|
ПАРУС |
|
Гл. редактор журнала ПАРУСИрина ГречаникWEB-редактор Вячеслав Румянцев |
