|
|
Вера ГАЛАКТИОНОВА |
|
2011 г. |
ЖУРНАЛ ЛЮБИТЕЛЕЙ РУССКОЙ СЛОВЕСНОСТИ |
|
О проекте Редсовет:Вячеслав Лютый, "ПАРУС""МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВОРОМАН-ГАЗЕТА"ПОЛДЕНЬ""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"ГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКА |
Вера ГАЛАКТИОНОВАТам, в глубине веков, сияют свойства Слова...
— Вера Григорьевна, расскажите, пожалуйста, нашим читателям о романе "5/4 накануне тишины". Какова главная идея, как она возникла? — На наших глазах происходило страшное крушение державы — партийные верхи громогласно отказывались от коммунистической идеи и торопливо, панически жестоко расправлялись с социализмом, уже не думая о народе. Важнее для них было тогда совсем другое — поскорее сделать распад необратимым, чтобы их не успели арестовать и расстрелять за государственную измену. Но разрушали-то они не просто Красную империю СССР, а это ведь от нашей исконной Российской империи, политой кровью наших дедов и прадедов, от старинного, родимого нашего Отечества отсекали они, отрубали огромные территории вместе с растерянными людьми, теряющими почву под собою. Отчая земля в прямом смысле уходила у нас из-под ног. Что же каждый из нас, рядовых людей, делал в то время не так, если столь грозные разрушительные силы пришли в действие, узаконили себя, сумели разгуляться на наших просторах, уничтожая саму основу нашего бытия? Как препятствовать дроблению Родины, а значит, души — это у меня тема сквозная, переходящая из одной работы в другую. Она очень не нравится наиболее агрессивным западникам, которые в наше время вдруг обрели замашки оккупантов и тем увереннее чувствуют себя, чем слабее и беззащитней Россия. Такие не удерживаются от публичной брани в ответ, но это так должно быть. Разрушители и защитники заповедного пространства страны находятся на хорошо просматриваемой линии противостояния. И тут удивляться нечему... Но вот сама личность нашего человека, прельщённого миром западных «ценностей» — и в итоге обманутого этими «ценностями», всегда интересовала меня. Душа, отказавшаяся от своих национальных идеалов, как от регрессивных, причём — не в одном уже поколении, представлялась мне достойной изучения. Каиново племя, уничтожающее, предающее или унижающее свой же народ, вот что я попыталась изобразить в «Пяти четвертях...». И этот герой в романе совсем не случайно теряет функцию продления рода — такой род природе страны не нужен... Распад империи, конечно же, сопряжён с распадом отдельной личности, поэтому главный герой в романе — это вместилище тех пороков, которые постепенно разъедали советское общество изнутри. Однако моему герою надо было справиться с дроблением души, то есть преодолеть распад в себе. Мне представлялось это залогом восстановления страны... Должна сказать, что в раздвоенном, разчетверённом мире такого героя, то есть, в дробящемся на части, пребывать художнику очень и очень сложно. Чтобы работать в патологической сфере чьих-то разрушительных чувств и поступков, автору надо совершать огромное усилие над собою. И часто приходилось эту работу прерывать с тем, чтобы укрепиться как следует перед дальнейшими главами. Но без понимания трагедии такой личности невозможно было показать механику распада страны, а затем вывести героя к самовосстановлению, к возвращению душевной его цельности, к выздоровлению — через бурное взаимодействие с другими героями, более устойчивыми, верными, цельными, хотя и мятущимися. Иначе он у меня не был бы готов к жертвенному, виртуальному подвигу ради други своя — ради оживления и возвращения на Землю полуистреблённой уже Любви, то есть — в персонифицированном виде — Любови... Примерно так возникала тема «гнезда крамолы» в человеческой душе; избыв его в себе, можно надеяться на то, что «гнездо крамолы» мира ослабнет, станет менее опасным для всех народов или угаснет вовсе, поглотится океанской пучиной... Цельность государства и цельность отдельной личности в этом государстве взаимосвязаны, а значит, и взаимозависимы... Почему сейчас невероятные адские силы устремлены на души всех жителей России? Только растравив, раздробив наши души пороками и узаконив эти пороки, можно справиться с Россией окончательно. Но битва эта не новая, ей много, много веков... И то, что журнальный вариант романа, сокращённый лишь совсем незначительно, всё же очень быстро вышел к читателям — это всего один лишь из подвигов коллектива журнала «Москва» в вышеозначенной битве, очень и очень суровой...
— Роман разделён на 235 глав. Коротких глав. Для чего это было сделано? — В полном варианте их немножко больше. Сама форма романа должна была соответствовать этой задаче ещё и графически — показу того самого дробления личности и империи. Отсюда эти столбцы, тире и ступени в тексте — когда внешний смысловой ряд не соответствует, не вполне соответствует или приходит в прямой конфликт с внутренним строем души героя. В правый ряд текста смещён незвучащий, закрытый, непрекращающийся монолог — он всё время сопутствует монологу открытому, внешнему... В обычной романной форме, полагаю, это получилось бы менее наглядно. Но ещё более сложной литературной задачей являлось выполнение мотива не дробления, а самовосстановления, самовоскрешения личности (в данном контексте — и страны). Требовался показ (как смысловой, так и графический) того, что любая наша раздробленность содержит в себе дремлющие до поры семена синтеза — семена зарождения в распаде-смерти новой жизни. Спрашивается, как это сделать, если примеров такой работы вокруг не обнаруживается никаких... И вот тут не обошлось без чуда, которое содержит в себе самом наше старинное Слово, звучащее из глубины веков: дробясь, оно не разрушается, а на каком-то этапе дробления начинает выбрасывать, рождать из себя новые удивительные самостоятельные смыслы. Наши давние предки эти свойства русского Слова хорошо знали и раскрывали их спокойно, органично, в обыденной жизни, в повседневном творчестве, в напевном непринуждённом рифмовании, в частности, в народной песне. Если джазовая форма в «Пяти четвертях...», сопутствующая дроблению личности, выливается в финале в полное разрушение, в умерщвление всяких смыслов — в дикое мычание санитара морга, то наша старинная песня живёт совсем по другим законам. Она играет дроблением слов, словно бусинами, которые начинают светиться новыми смысловыми гранями, оживать каждый раз чуточку иначе и новее. Ну, вот смотрите сами на эту удивительную древнюю словесную игру меняющихся, самообновляющихся смысловых оттенков: «...Как ведут-то его, ведут добраго молодца безвинного — беспричинного — чинного — ведут...». Будто из одной матрёшки вынимают меньшую, ещё меньшую, и каждая — живёт, чуть иная... Вот ещё одна старая песня, забытая уж почти всеми ныне: «Да по морюшку, да было морю — по Вере... Морю по Вере... — по Верейскому, да там плавала, да плавала белая лебё... Душка, белая лебёдушка...» Там, в глубине веков, сияют свойства Слова, которыми мы любуемся доселе. И именно там, в этих народных истоках, находится основа того, что делалось потом у меня в тексте — шло это выбрасывание новых смыслов, для чего потребовалась более свободная работа с романной формой. («— Крики, крики, — укоризненно покачал головой Цахилганов, думая о бледном десантнике. — Энергия народного сопротивленья уходит в слова, ибо нет у неё реальной точки опоры. А вот не дали бы сопротивленцам разговаривать — они бы, глядишь, пе-ре-вернули мир — вернули — мир? А так — орут себе под хорошим присмотром. Под нашим, конечно же, присмотром… Допросить бы их в лучших лагерных традициях, чего они хотят добиться своими воплями? Правительство низложить — изложить — ожить — жить — стремятся, что ли?»...) Если прислушаться к исконно деревенскому пению, то и сейчас ещё можно услышать, как, исполняемая с подголосками, наша старая песня иногда даёт в своём вольном звучании весьма схожие эффекты... Но именно это и было воспринято определённой литературной публикой как оголтелый, частный мой, гипермодерн... Нет, тут присутствует в основе архаика. Применительно к подобным процессам, оживляющим прошлое, переводящим уснувшее прошлое в разряд активно действующего, уже в новых наших условиях, некоторые критики начинают употреблять термин «сверхреализм» или «надреализм». Но «надреализм» — это как будто и есть старый сюрреализм... Впрочем, с терминами пусть разбираются теоретики. Они, вероятно, придумают со временем что-то гораздо более точное... А дело художника — выстраивать материал, сообразуя форму с содержанием. И какую именно форму потребует какое-то новое содержание, в какой форме оно воплотится с наибольшей рельефностью, того и сами художники не всегда могут сказать наперёд... Русская литература — процесс живой, она развивается, движется, обретает новые краски. Мне удобнее строить всё это на старых, забытых или полузабытых наших, народных навыках. Но в новом наше древнее распознаётся далеко не всеми и не всегда... В своё время в Прибалтике многие восприняли как некий вид модерна то, что я выполняла в сказовой форме. И когда я объяснила, что решительно не являюсь создательницей нового богатейшего, роскошного языка, что это — ярчайший русский наш язык примерно ХVII века, сохранившийся на Волге как говор, с теми же самыми двойными ударениями в одном слове и т.д., смятение в стане литературоведов было лёгким, но заметным. Меня спрашивали с деликатностью, не оскорбила ли меня такая трактовка написанного мною. Я отвечала совершенно искренне: «Нет. Ничего...». Нас хоть горшком назови — нам только любопытно. Любой доброжелательный анализ текстов, любой вывод — это чей-то труд, и он не заслуживает ничего, кроме уважения и благодарности.
— Как у Вас обычно проходит процесс создания произведений? — Как у всех прозаиков, вероятно. Очень многие разрозненные наблюдения, факты, картинки, накапливаясь, в определённый миг стягиваются вдруг в нечто цельное — некой концепцией, неким сюжетом. Это похоже на процесс кристаллизации. То, что ещё вчера дремало где-то в запасниках памяти и даже казалось накрепко забытым, вдруг оживает в нужное время — и вот уже подвёрстывается эпизод к эпизоду. Вероятно, этому способствуют какие-то особые внешние раздражители. А может быть, происходит переход количественных изменений в качественное посредством ещё чего-то... Над природой творческих процессов ломали голову выдающиеся философы, психологи, физиологи издавна, начиная с Фридриха Шеллинга, если не считать, конечно, ещё более ранних учений...
— Как формируются характеры героев? — Самый великий и непревзойдённый художник — это сама жизнь. Она сформировала множество характеров, и она даёт нам подсказки. Всё дело в том, чутко ли их воспринимает художник, или не особенно. Сложность современного творчества, кажется, состоит в том, что создано много искусственных шаблонов, которые переходят из произведения в произведение, ничем не обогащая литературу. Читаешь — и видишь такие привычные клоны. У большого мастера этот характер был выписан самобытным, а остальные пошли лепить подобия успешно обрисованного героя, в надежде на обязательный, гарантированный успех. Это иногда очень одобряется, и само клонирование называется подчас «верностью классическим образцам»... Конечно же, это не так. Куда сложнее выполнять то, что ещё не увидено никем, не сделано ещё до тебя. Классика — это наш фундамент, но каждый художник строит на таком фундаменте своё особенное здание... Тогда это не клонирование, а настоящая авторская работа. Да, рискованная — менее ценная, если что-то в ней не додумано, или же более ценная, если кому-то при этом ещё и повезло...
— Каким Вы видите русского человека сегодня? От чего его нужно спасать, и нуждается ли он в этом? Какие качества нужно воспитывать в современном русском человеке в первую очередь? — Русского человека, во всей его глубине, нам не постичь, потому что невозможно человеку постичь самого себя... В своих работах мы только делаем попытки постижения, поскольку являемся лишь книжными людьми, то есть уже недостаточно природными. А книжные люди любят обычно в обобщённом Русском Человеке своё представление о нём — как о себе, но только лучшем. Истинным талантом раскрытия русских образов обладал в наивысшей мере Николай Лесков. И равного ему в этом я не знаю... Русский Человек как чистый тип — он весь там, в лесковских томах: в «Очарованном страннике», в «Железной воле», в «Соборянах», в «Левше». У Гончарова многое неплохо выходило... В прозе и поэзии ХХ века это получалось у Шолохова, Твардовского, Шукшина, лирический герой Юрия Кузнецова необычайно ярок в своей подлинной русской дерзновенности и противоречивости... Хорошо понимал разницу меж книжным и подлинным представлением о Русском Человеке философ Константин Леонтьев. В своей работе «Как надо понимать сближение с народом» он говорил: «Не нам надо учить народ, а самим у него учиться. Мы европейцы, а народ наш не европеец; скорее его можно назвать византийцем: вот чем он лучше и выше нас». Деревенская старуха и сельский священник понимают, кажется, в Человеке больше, чем творческие люди. Интеллектуальная, умственная перегруженность словно вытесняет из нашего разума что-то очень ценное, стирает, притупляет какое-то важное свойство восприятия... Суждения народного созерцателя — это живой мёд, интеллигентские же представления о Человеке напоминают скорее сахар-рафинад... Да и воспитывать других, наверно, может какой-то идеальный человек. Умный учитель, старенький священник... А мы скорее отражаем происходящее в жизни, учась у неё и что-то постигая лишь в меру своих возможностей... Но вот чему надо препятствовать сегодня всеми силами души, так это оболваниваю народа. Дурным зомбированием занимаются у нас, всерьёз и страшно, люди сомнительных целей, они зашлаковывают умы читателей и зрителей массой ненужного и скверного материала, как будто добиваясь общего тотального бездумия всех жителей России... К сожалению, они очень сильны сегодня, потому что окружили всех без исключения правящих людей страны очень плотным кольцом. А выводить из окружения, из блокады можно лишь того, кого такая блокада не устраивает. Иным в ней хорошо...
— Согласны ли Вы с мнением, что настоящее произведение искусства может родиться только при пережитом глубоком эмоциональном потрясении? — Любое потрясение что-то даёт, какой-то новый опыт. Но потрясению лучше немного отстояться — прозаическое произведение, как правило, выполняется уже довольно холодным умом. Иначе художник может не справиться с материалом. У нас есть писатели, которые работают на открытых, кровоточащих ранах — своих и общественных. Но это очень сложное занятие. У поэтов немножко иное. Они — люди краткого импульса. В состоянии потрясения у них происходит быстрое высвобождение творческой энергии. А прозаику — тугодуму, аналитику, тяжеловесу — лучше отойти от потрясения на некоторое расстояние. Если, конечно, время и обстоятельства это позволяют...
— Работаете ли Вы сейчас над новым произведением? Если да, то не могли бы Вы немного рассказать об этом? — Тут мы, как шофёры на дальних, глухих дорогах. Они очень не любят, если их спрашивают, когда доедем. Всякое в пути бывает... О том, что уже выполнено, говорить легче. Об остальном — можно, но не полезно.
— Не является тайной, что многим писателям, которые продолжают развитие подлинной литературы, отказывают в публикации. Неужели не найдётся аудитория? — При современных технических средствах запретить уже ничего нельзя. Не публикуя очевидно качественные произведения, отказывающие издатели только создают тем самым дополнительную рекламу таким трудам... Аудитория, конечно, найдётся, и аудитория большая. Но какой-нибудь сытый издатель, имеющий даже частично репутацию патриота, всё равно будет твердить автору самого достойного произведения: «Ваша книга ляжет на складе, мы её не сможем реализовать», и будет издавать что-то более расплывчатое, беспредметное или антигосударственное... Он кушать хочет. И кушать хорошо... Побаивается он сегодня умных, талантливых произведений — в них социальные контрасты изображены, как правило, точнее, чем это нужно Западу... Издатель наших дней понимает, что участвует в формировании безликого общества потребления. А живое произведение формирует в какой-то мере и яркую читательскую аудиторию. Эта аудитория, по нынешним неписанным законам, должна быть усреднённая и аморфная, такая, которой легче управлять. Он, издатель, и подстраивается под это управление, подстраховывается сам, сверх всякой меры, которой от него и не требуют. На всякий случай... А издателей с чувством большой ответственности именно за качество отечественной литературы пока очень мало, и их возможности сильно ограничены. Но будущее — за ними. Прежние меркантильные хитрованы всем уже не просто надоели, а омерзели изрядно...
— Как бы Вы охарактеризовали русского читателя сегодня? — Как очень пытливого и трудолюбивого. У него слишком много сил уходит на физическое выживание, и кажется, что до серьёзной литературы ни у кого просто не дойдут руки. Однако в этом мире, искусственно замутнённом всякой ложной информацией, он отыскивает лучшее из современной литературы, очень прилично знает классику... Я бы даже сказала, что вырастает и формируется новый тип читателя, который уже обретает навык отталкивания всего чуждого, сорного, грязного, вредного... Знаете, лошадь, к примеру, очень сильно отличается от прочих животных тем, что отыскивает на пастбище и в любом бурьяне лишь самую целебную, чистую, полезную траву, другой она не ест. Свинья же отличается от прочих животных в противоположную сторону: она ест всё, не разбирая, помои это, живая курица в грязных перьях или помёт. Наших русских читателей ко всеядности так и не удалось приучить, хотя на это до сих пор работает огромная негласная идеологическая индустрия. Пока мы говорим о необходимости создания Народных издательств с сетью собственных магазинов и с правом выпуска патриотической, то есть качественной, литературы, все библиотеки у нас, включая сельские, уже давно забиты именно той самой генетически модифицированной современной как бы прозой и как бы поэзией, которой засеяно всё вокруг... Но боевики, чудовищные сериалы, сорные эти книги, усиленно рекламируемые и навязываемые в качестве настоящей русской литературы — всё это у нас уже никого не обманывает. Строгая выборочность чтения — вот что в читающих наших людях особенно ценно, вот что достойно большого уважения...
— Классика никогда не будет забыта, но сегодня мир просто поглощён массовой литературой. Как можно привить читателям, в первую очередь молодёжи, интерес к классическим произведениям? — По-моему, мы все с этим интересом уже рождаемся... Что же касается совсем юного племени, которое пребывает в возрасте проб и ошибок, то этот период довольно краткий в жизни человека. Молодые быстро выходят на нужную тропу, особенно если у них неплохие школьные учителя, умеющие действовать не методом насильственного навязывания той или иной литературы, а методом ознакомления с другими, хотя и малодоступными сегодня образцами. Да, Вы правы, мир завален массовой литературой — но он ею не поглощён. Малодоступное как раз очень привлекает молодёжь...
— Что Вы думаете о современной литературе? На Ваш взгляд, есть ли достойные писатели, которые пройдя проверку временем, будут изучаться наравне с Пушкиным и Достоевским? — Меня поражают неначитанные глубокомысленные режиссёры — те, что сокрушаются, наморщив чело: «Нет произведений, по которым можно поставить что-то стоящее!». Или убелённые сединами именитые учёные, утверждающие со всею ответственностью: «Литературы нынче нет!»... Да ты, батенька, современное-то произведение в последний раз открывал в прошлом веке, да и то наугад, на пять минут, не больше. И вот, сидишь, вещаешь, имея какое-то представление лишь о злокачественной современной литературе, навязанной телевизором... Тот, кто не прочитывает, не проглядывает в большом объёме, не изучает всё новое и новейшее, не имеет права отвечать на этот вопрос. Я, например, таким временем (для тщательного отслеживания текущей литературы) просто не располагаю, и уподобиться вышеупомянутым «оценщикам», конечно же, не смогу. Труд критика, литературоведа — он отдельный, очень тяжёлый, всепоглощающий и ответственный. Вот они знают в этом толк — кто и что создаёт... Мы же, прозаики, очень много читаем того, что прямо относится к написанию романа, повести, рассказа. Прорабатывая тему, роемся в пудах исторических документов, отыскиваем там подтверждение каких-то своих предположений или их опровержение. То изучаем справочник профсоюзного работника, если у нас появляется такой герой, то сверяем написанное со святоотеческой литературой — не переступили ли где границы дозволенного. Отслеживаем какие-то достижения в исследованиях развития общества: куда идёт современная мысль, какие горизонты открываются перед человечеством? Ищем тому или иному явлению отзвук в прошлом: шли мы этими путями, наступали на эти грабли, или там зубья были короче, а черен длиннее. Чтобы моделировать какие-то ситуации в сюжете, надо их выверять, сравнивать, додумывать... У нас просто совсем другой круг чтения. Поэтому мои, например, оценки будут однобоки и тенденциозны, а заявления в любом случае безответственны. Всё широчайшее литературное современное поле я обозревать попросту не смогу, иначе мне придётся отказаться от своей работы или очень надолго, или насовсем. Есть, правда, иной тип прозаиков, которые успевают всё! Читать, писать, изучать, выпускать газеты... Но это — исключительные люди, их всего два человека на всю страну. У нас же, остальных, так не получается, мы ориентируемся в современной литературе хуже, чем принято думать... Хотя я понимаю, что тот же самый вопрос (о Пушкине и Достоевском) звучал и в ХХ веке. И наверняка многим казалось: художников такой высоты в нём быть не может. Однако он стал веком великих творцов: Шолохова, Шукшина, Тряпкина, Кузнецова, Распутина... Литературный процесс не прерывается. Кто-то из наших современников точно будет назван великим. Конечно же, в режиме нынешней — товарной, хищнической — конкуренции такому писателю уже положены — или будут положены громаднейшие препятствия, прямо пропорциональные его дару... Но время всё покажет. Беседовали Алла Глебова и Ольга Ледовская. Далее читайте:Капитолина КОКШЕНЕВА. Не спасавший России, не спасется и сам. Наталья БЛУДИЛИНА. Откровение современности.
|
|
ПАРУС |
|
Гл. редактор журнала ПАРУСИрина ГречаникWEB-редактор Вячеслав Румянцев |
