|
О проекте
Редакция
Авторы
Галерея
Для авторов
Архив 2010 г.
Архив 2011 г.
Редсовет:
Вячеслав Лютый,
Алексей Слесарев,
Диана Кан,
Виктор Бараков,
Василий Киляков,
Геннадий Готовцев,
Наталья Федченко,
Олег Щалпегин,
Леонид Советников,
Ольга Корзова,
Галина Козлова.
|
На широких ветрах
***
На широких ветрах за деревней качалась рябина,
на том самом
пригорке, что был у скрещенья дорог.
Проводив на войну ненаглядного мужа ли,
сына,
здесь стояли, и долго белел на росста́ни платок.
Вновь сюда
выходили, когда накрывало тоскою,
чтобы вдаль наглядеться до стонущей боли в
глазах.
И развилка душе отпускала хоть каплю покоя,
если только бывает
настоян покой на слезах.
Кто дождался, кто нет, но хочу говорить не об этом.
Быстрокрылое время мелькает за зыбким стеклом.
Зарастают дороги, и годы
спустя, как-то летом,
наш мужик деревенский косил в тех местах. О былом
он, наверное, думал, хоть родом из дальнего края,
но во времени сходятся все
берега и края.
Ведь земля-то одна на Онеге иль Волге — родная,
а история
тоже — едина — моя и твоя.
Он, раздумавшись, крест обтесал и надёжно поставил
там, где след от росста́ни ещё не закрылся травой,
а потом он молчал и лишь
косу так яростно правил,
словно звон мог услышать и павший солдат, и живой.
И стоял этот крест до исхода мужицкого века.
А как только отпели и тело
снесли на погост,
Накренился вдруг крест, и вокруг не нашлось человека,
кто бы поднял его и воздвигнул, как встарь, в полный рост.
…Лихолетье минует.
Не ведаю, поздно ли, рано,
но распашут поля, и дороги проложат опять,
и
поднимут кресты работящие руки Иванов,
свято верящих в то, что Россия должна
устоять…
На широких ветрах, временами качающих землю,
устоять, как рябина
на этом скрещенье дорог.
Наша память жива, и покоя душа не приемлет,
и в
родимом окне неустанно горит огонек.
***
Мы не вмещались за
дощатый стол.
Была я младшей, и в семье — девятой.
Отец и мама, бабушка,
ребята
и мы с сестрой. А если гость пришёл,
то для меньшой недоставало
места:
меня кормили где-то в стороне,
и как-то неуютно было мне,
и
грустно оттого, что в доме тесно.
Прошли года,
мы вышли за порог.
Нас
жизнь звала от очага родного,
и мы на зов кидались бестолково,
как мчит на
свист хозяина щенок.
И часто, в суете своей спеша,
не вспоминали о далёком
доме.
Забот иных хватало.
На изломе
черствело время так же, как душа.
И вместе мы собраться не могли,
нас собирали только дни утраты.
Сначала
бабушку, потом отца и брата
мы проводили в вечный дом земли.
Мы неустанно
рушили ту связь,
что нас, наверно, берегла годами.
Оправдывались мы
детьми, делами,
а нить меж нами всё рвалась, рвалась…
Но сила, что гнала
нас прочь и прочь
внезапно изменила направленье.
Мы сразу стали старшим
поколеньем,
всего лишь за одну — без мамы — ночь.
…Вот в доме снова шумно,
людно, тесно.
Все собрались и сели у стола.
И мамино пустующее место
впервые я несмело заняла.
Сороковины
— Сестре сегодня день
сороковой.
Ты приходи с работы чуть поране.
Звала и Валю с Тоней. Хоть
помянем.
Ведь сорок дней уж нет её живой…
Я трубку положила. Дел полно,
но день такой, что некак отказаться.
Иду лишь на минуту — показаться.
Все
за столом, и налито вино.
Сама хозяйка, две соседки, я,
горбун-племянник,
вот и всё застолье.
Кому прийти? Белеет чисто поле,
и реками отрезана
земля.
За почтою, за хлебом, на укол,
и надо бы — да нынче не по силам…
О том хозяйка долго говорила,
а за окном снежок всё шёл и шёл.
Согласно ей
кивая, называть
мы принялись бесчисленные беды:
полмесяца автобусы не
едут,
и на Онеге мост снесло опять.
Случись вот что, хоть ляг да помирай.
Господь хранит, а долго ли до часа?..
Вздохнув, твержу своё, что по два
класса
теперь мы учим…
Вымирает край.
Лес вырубят — и вовсе не житьё…
Тут вспоминаем власти добрым словом,
затем молчим, задумавшись. Сурово
гремит посудой, наливая чай,
хозяйка, и, вернувшись вдруг к застолью,
так
просто, как про будние дела,
без сожаленья и напрасной боли,
вдруг
говорит: «Я стопок припасла.
А деньги тут. Хвораю в этом годе,
почти
восьмой десяток дожила.
Так, чтобы знать: бельё лежит в комоде.
Ведь вам
придётся хоронить меня.
Кому ещё? Вам вроде не чужая,
а наперёд не
угадаешь дня».
И мы, ни словом ей не возражая,
сидим, молчим, как ближняя
родня…
***
Я приехала из деревни.
Ты показывал город свой,
и дома голосами древними
разговаривали с тобой.
Ты любил в них ступеньку
всякую,
с каждым камушком был на «ты».
Мне казались они лишь знаками
неразгаданной красоты.
Той, что сердце тревожит тайною
и влечёт за собой
давно,
но с которою и случайно мне
слиться полностью не дано.
А родными
и с детства милыми
оставались мои поля,
крест над бабушкиной могилою,
плач осеннего журавля,
на реке острова пустынные,
где в осоке песок да
ил, —
та Россия моя глубинная,
что не знал ты и не открыл.
Ты коснулся
её рассеянно,
равнодушно скользнул по ней,
по заброшенной и развеянной,
точно как по душе моей.
Всю себя я с пустой надеждою
у твоих положила ног.
Ты промолвил мне слово нежное,
но меня полюбить не смог…
***
И обидно, и горько…
А было светло в эту зиму
получать твои письма
и
слышать твой голос живой.
Я, конечно, смогу.
Одолею.
И будет терпимо.
Только как без вреда
оторвать от тебя стебель свой?
Чтобы он не засох,
чтобы корни хоть где-то сумели
вновь почувствовать радость
и свежей
коснуться земли.
Ускользает зима.
Приближаются звуки капели.
А её мы с
тобою
и вместе бы
слушать могли…
***
Горчит твоя просьба
вернуться назад.
Как поздно слова долетели…
Давно уж осыпался пламенный
сад,
и землю устлали метели.
Не сразу.
Сперва голосили ветра,
стучали в окно заполошно,
и дождик плясал у ворот до утра,
а после — и
денно, и нощно.
Затем улеглось и замолкло кругом,
как будто все вымерли
звуки.
И горько насупился старенький дом,
зимы ожидая и скуки.
Казалось, морозы придут навсегда
и выстудят даже усталость.
Висели, висели
потом холода,
а всё-таки горечь осталась.
…В руке телефонную трубку держу.
Как поздно слова долетели!..
Молчу
и в окошко тихонько гляжу,
где
сыплет снежок еле-еле.
***
У меня не рождаются дети,
а
рождаются только стихи.
Бог меня наказал за грехи,
и живу одиноко на
свете.
В светлом доме моём тишина,
нет ни плача, ни детского смеха.
И в
далёкие дали уехал
тот, кому ни любовь, ни жена.
С одиночеством в доме
живу,
пью с ним чай, говорю о погоде.
Нету горя смертельного вроде,
но
ночами о чём-то реву.
Бог меня наказал за грехи,
у меня не рождаются дети.
А умру — от меня лишь на свете,
может быть, уцелеют стихи.
***
Пусто на́ сердце и тошно.
Где-то плещутся стихи.
Только в буднях
суматошных
среди всякой чепухи,
бесконечной, мутной, зряшной,
нанесённой, точно ил,
редко слышишь клик протяжный
или шум далёких крыл.
Чаще так: стоишь в печали,
тускло глядя в небеса,
а в высокой синей дали
замирают голоса.
Но в траве прибрежной, длинной
усмехнётся вдруг хитро
клад невиданный, старинный —
самоцветное перо.
***
На чужбине
пожив,
воротилась на Русь,
и уже никуда не уеду.
Манны с неба, конечно,
я здесь не дождусь,
но картошку добуду к обеду.
Да и как не добыть?
Огород за окном,
выходи и орудуй лопатой.
В доме топится печка
весёлым
огнём,
на сарае бушуют котята.
Есть друзья.
Пусть немного,
но
всё-таки есть,
И в наследство
досталась работа,
от которой порою
хоть на гору лезь,
а бывает, и ладится что-то,
и цепляет за душу,
и
точит внутри…
А ещё — эти книжные полки,
да на ветках рябины
зимой —
снегири,
и дорога к реке —
мимо ёлки…
***
Над дальним
лесом вспыхнула звезда,
как будто свечка, трепетной рукою
Зажжённая и
поднятая ввысь.
За ней огни другие поднялись,
и небосвод, наполненный
тоскою,
склонился тихо к горестной земле,
мятущейся меж взрывами и стоном.
И от свечи небесной там, во мгле,
зажглись земные светом отражённым.
И
сотни рук взметнули этот свет,
молясь, любя и скорбно поминая
всем сердцем
тех, кого меж нами нет,
и отступила в горы тьма ночная.
|
