|
|
Ко Дню рождения А.С.Пушкина |
|
2011 г. |
ЖУРНАЛ ЛЮБИТЕЛЕЙ РУССКОЙ СЛОВЕСНОСТИ |
|
О проекте Редсовет:Вячеслав Лютый, "ПАРУС""МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВОРОМАН-ГАЗЕТА"ПОЛДЕНЬ""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"ГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКА |
Круглый столКо Дню рождения А.С.ПушкинаК 212-ой годовщине со дня рождения Александра Сергеевича Пушкина журнал «Парус» предложил своим поэтам ответить на несколько вопросов: — Какую роль сыграло творчество русского гения в Вашей судьбе? — Что значит имя Пушкина сегодня? — Кто, на Ваш взгляд, является продолжателем пушкинской традиции в современной отечественной литературе? Представляем вниманию читателей ответы поэтов «Паруса». Участники: Григорий КАЛЮЖНЫЙ, Диана КАН, Евгений СЕМИЧЕВ, Леонид СОВЕТНИКОВ, Геннадий ГОТОВЦЕВ, Михаил БЫЛЫХ, Ольга КОРЗОВА, Евгений ЧЕКАНОВ, Ольга КОЛОВА, Владимир КРИТСКИЙ, Олег ЩАЛПЕГИН, Александр НЕСТРУГИН
Григорий КАЛЮЖНЫЙ Классическая традиция — противоядие от осквернения души Музыка пушкинской поэзии сопровождала меня с детства. Уже в пятилетнем возрасте, благодаря маме, учительнице русского языка в украинской школе, я знал наизусть такие стихи, как «Зимний вечер», «Зимнее утро», «Бесы» и др. В 1961 г., после окончания 8-го класса, мне посчастливилось побывать в Ленинграде, где меня поразило сообщение экскурсовода о том, что, по мнению Герцена, Петр I бросил вызов России и спустя сто лет она ответила ему Пушкиным. Сам же Пушкин, находясь в полном неведении в отношении этого вызова, называл Петра I целой всемирной историей. Словом, увиденного и услышанного тогда хватило для того, чтобы град Петров стал моей целью. В 1969 г. мне, в то время уже гражданскому летчику, удалось-таки добиться своего перевода из Симферополя в ленинградский летный отряд. В этом смысле А. С. Пушкин, можно сказать, буквально повлиял на мою судьбу. Под его влиянием, отнюдь не слепо, развивалось и мое мировоззрение. К примеру, тогда же меня весьма озадачили взаимоотношения Пушкина с польским поэтом Адамом Мицкевичем, который в 3-й части своих «Дзядов» называл Петербург творением сатаны, а самого Петра Великого изобразил вселенским тираном и противопоставил ему в качестве благодетеля народов Марка Аврелия. Считая, что Пушкин по каким-то причинам уклонился от прямого ответа ему в «Медном всаднике», я написал стихотворение «Кумир», в котором есть такие строки:
Да! Марк Аврелий не таков В амфитеатре Рима. В очах Петра судьба веков. Без маски и без грима Не пир, а вызов на коне Бросает он в галопе Родной московской стороне И Западной Европе.
Долгое время мне не давала покоя мысль Пушкина, оставленная им на полях статьи П. А. Вяземского о том, что поэзия выше нравственности. Этой мыслью нечестные стихотворцы громогласно оправдывали безнравственное содержание своих опусов. Между тем, Пушкин имел в виду то, что нравственность всегда входит в состав поэзии, которая уже в силу одного этого ниже нее быть не может. Но, с другой стороны, почему выше? Да потому, что истинная поэзия является исключительной областью эйдического (сущностного). Иными словами, она относится к явлениям несказанной благодати. Об этом в журнале «Литературная учеба» (1983 г. № 3) была опубликована моя беседа с крупнейшим пушкиноведом Б. И. Бурсовым под названием «Испытание традицией». Попутно в ней давалась и отповедь поэту Ю. П. Кузнецову, утверждавшему, что Пушкин соблазнил русскую литературу и вообще завел ее не туда. Между прочим, лучшие кузнецовские стихи — «Атомная сказка», «Мы пришли в этот храм не венчаться» и др. — написаны в пушкинской традиции. Имя Пушкина сегодня значит только то, что русская классическая традиция в его лице не только победила, но и осталась самым надежным, самым доступным противоядием от навязываемого нам под видом рыночных отношений небывалого слома народного духа и осквернения народной души. Альтернативы нет и не предвидится. Среди ныне живущих поэтов, причастных к пушкинской традиции, я бы в первую очередь назвал Глеба Горбовского, Василия Белова (как автора поэтических миниатюр в прозе), Владимира Кострова, Станислава Куняева, Геннадия Красникова, Михаила Тимошечкина, Геннадия Иванова.
Диана КАН
Он — как воздух
К Пушкину я пришла через Лермонтова, который был моей «первой любовью». Кстати, это довольно частый русский литературный путь. Но тут даже неважно — любим мы Пушкина или нет. Он как воздух, он внутри нас и вовне. Он незаметен, но убери его — и мы умрём. А сегодня «Повести Белкина» я рекомендую как лучший «антистресс» и пособие для выживания в непростой нашей действительности. Вот, к примеру, эпизод из «Барышни-крестьянки»: горничная Настя отправляется в гости в соседнее имение, а барышня Лиза выговаривает ей, мол, как так, бары в ссоре, а дворовые друг к другу в гости ходят. На что юная Настя мудро отвечает: а почему и нет? вы же с молодым барином не ссорились, а старики пускай себе дерутся, коли им весело. Глядя на знакомых журналистов, которые дружили в юности, а потом стали едва ли не врагами, так как разошлись по разным газетам, я невольно вспоминаю эту самую Настю из «Барышни-крестьянки». Но если хозяева заводов-газет-пароходов знают, во имя чего они дерутся, то нам-то что делить, почему мы должны терять свои человеческие отношения ради чужих коммерческих интересов? И таких примеров мудрости у Пушкина можно найти едва ли не на каждый случай жизни. Сегодня наши власти, как попугаи, твердят: «инновация, инновация». При этом за инновацию выдаётся банальная, пардон, похабень, за которую в более или менее приличном обществе, как говорится, бьют канделябрами. А на самом-то деле истинная инновация — это просто хорошо забытая традиция, иначе она никакой инновацией не станет и в обществе не приживётся. Вот Пушкин — такая наша традиция и инновация в одном лице. Пушкин не только наше славное прошлое, но и наше великое будущее (иначе будущего просто не будет!). Правда, прежний век просвещённых читающих правителей в России, похоже, прошёл, а новый не наступил пока. Нынешние-то наши власть имущие предпочитают зарабатывать дешёвый авторитет, встречаясь с рокерами, байкерами, проститутками, наркоманами… Как говорится, подобное притягивается подобным! Что касается продолжателей пушкинской традиции, то никаких имён называть не стану, потому что каждый, сколько-нибудь талантливый и вменяемый писатель, вне зависимости от того, к какому лагерю литературы — патриотическому или либеральному — принадлежит, всё равно, хочет или нет, развивает то, что в своё время было заложено Пушкиным. Мы, вменяемые писатели, просто обречены на это своей вменяемостью. О сумасшедших я не говорю. Эти во все времена, ненавидя всё гениальное и здоровое, пытались сбросить Пушкина с кораблей современности — сколько было этих кораблей и где они? Но о таких говорить скучно, о них пусть говорят специалисты больницы Кащенко. А талантливый и здравый писатель в той или иной степени всё равно продолжатель пушкинских традиций.
Евгений СЕМИЧЕВ
России нужна пушкинская крылатка
Влияние Пушкина на мою судьбу огромно и решающе — начиная с детства, когда Пушкин своими сказками фактически взял меня, неразумного мальчишку, за ручку и повёл в жизнь, и продолжает вести меня по жизни до сего дня. Всякий, кто более или менее знаком с моими стихами, поймёт это: у меня очень много посвящений Пушкину, и это неслучайно. Я бы даже сказал, что Пушкин — это моя линия судьбы. Либералы упорно и настойчиво пытаются запихать русский народ и Россию в гоголевскую шинельку. А Россия в неё не помещается — то с одной стороны выпрет, то с другой. Вот они то пинками, то кулаками запихивают Россию в эту гоголевскую шинель. Сколько сил потрачено, и всё напрасно. А потому что России нужна пушкинская крылатка — её свобода, её полёт. А уж шинель гоголевскую пусть себе оставят. То один в этой шинелюшке красуется, то другой. А заглянешь-то под шинелюшку — а там безрукавка шинкарская. Я бы сказал так: какого-то одного человека в качестве единственного правопреемника пушкинского назвать невозможно. Потому что правопреемником Пушкина является вся русская литература в её совокупности. Пушкин настолько многогранен, что всего не упомнишь — поэт, прозаик, историк, журналист, драматург, издатель… И везде гениален! А ведь иные современники пушкинские называли его «ослом, взобравшимся на Парнас». Не на этом ли осле отечественная словесность въехала на Парнас? Весьма символично, что Христос тоже въезжал на осле, а Христос — это Логос, то есть Слово.
Леонид СОВЕТНИКОВ
«…И тленья убежит…»
С детской поры остались некие слуховые ещё отпечатки: например, «и тленья убежит». Какой трусливой представлялась детскому слуху эта Тленья! Давно поменяла она свой род и падеж, но мне и сегодня хочется верить, что да, убежит… А если серьезно, то Пушкин как поэт хорош своим удивительным развитием и становлением, то есть мне — во времени — сначала открылся мир его сказок и «Руслана и Людмилы», далее к этому я уже сознательно присоединял его лицейские стихи... Затем он увлёк меня своими романтическими стихами и «южными поэмами», потом лирическими отступлениями из «Онегина», потом — но зато и навсегда — более поздними своими шедеврами, включая, конечно, «Маленькие трагедии»... Когда со мной случилось несчастье (производственная травма), и прежняя жизнь с её друзьями, привычками, планами, стремлениями, учёбой в вузе оборвалась в одну минуту, к жизни в других условиях меня позвало не только рождение сына и некоторые другие жизненные обстоятельства, но и стихотворение «Пророк». Понимаете, есть в этом стихотворении нечто, способное как бы отсрочить смерть — того ли, кто читает его на краю собственной трудноты и неопределенности, или самого автора... Имя Пушкина значит сегодня то, что после него до сих пор никакого равнозначного прорыва в русском поэтическом языке не произошло и не предвидится, судя по всему. Правильно в своё время сказал рыбинский поэт Николай Гоголев, что читать после Пушкина поэтов допушкинской эпохи уже почти невозможно. Это сегодня читателю кажется, что совершенное Пушкиным, — само собой разумеющееся… Пушкинскую индивидуальность, его поэтическую оригинальность продолжать, так сказать, в чистом виде невозможно. Поэты пушкинской традиции — кто они? Мы с Вами наверняка составим списки, в которых окажется немало достойных имен. Тем более, если мы потом переключимся на имена нынешнего века. Принадлежат ли этой традиции Тютчев, Блок, Елагин или Тарковский? Принадлежат ли Кушнер, Меламед, Леонович или Тарловский? С твёрдой уверенностью я могу высказать своё субъективное мнение, учитывая только степень явленной творческой гениальности, лишь о лучших стихах Бунина, которые равновелики лучшим стихам Пушкина... Во всем другом я не уверен до конца, хотя перечисленные мной поэты замечательны и неповторимы каждый по себе.
Геннадий ГОТОВЦЕВ
Сопричастность судьбам всего человечества
Об А. С. Пушкине сказано много, и комментарии, думаю, излишни. Знаменитая фраза: «Пушкин — наше всё», разумеется, вовсе не бравада. А для меня лично — это даже больше, чем всё. Я без ложной скромности считаю его своим учителем. Без него моя судьба, судьба человека с техническим образованием, безусловно, стала бы совсем иной. Наверное, я не стал бы пробовать себя в литературном, а особенно — в поэтическом творчестве, не заинтересовался бы историей, не стал бы преподавателем многих гуманитарных предметов, не увлекся бы мифологией, фольклором, эпосом и религиозной культурой народов мира, не издал бы столько литературных и публицистических трудов. Через Пушкина я пришёл также к глубокому сочувственному пониманию другого нашего гения — М. Ю. Лермонтова, который не только как мастер, но ещё как поэт страдания мне даже ближе. Войти в резонанс с пульсом читательской души — это и есть то предназначение поэта, тот редкий Божий дар, для которого мало одного таланта, а необходима ещё какая-то мировая боль, сочувствие и сопричастность судьбам всего человечества. Учиться у Пушкина надо и в наше время — всей душой, забыв о славе и гонорарах. Пушкин не только наш великий поэт и основатель прекрасного, ни с чем не сравнимого поэтического языка. Он, как сказал Достоевский на открытии памятника Пушкину в Москве, ещё обладал всемирной отзывчивостью поэта, которая не была свойственна ни Шекспирам, ни Сервантесам, ни Шиллерам. Если говорить именно о пушкинском творческом диапазоне, то к нему пока никто даже не приблизился. А если таковые в наше время и есть, то до них по сей день никто не докопался, и даже творческие союзы их будто не желают замечать и пропагандировать. Хотя, если вспомнить многотомное издание «Всемирной литературы», отечественные поэты-переводчики проявили огромный талант стихосложения, и благодаря великому и могучему языку нашему, пожалуй, отвечают тем требованиям «всемирной отзывчивости», о которой говорил Ф. М. Достоевский. Многих их них можно считать продолжателями пушкинских традиций в этом вопросе. В их числе и Владимир Владимирович Тихомиров — переводчик «Беовульфа» и многих эпосов. Ещё недавно был жив Давид Самойлов — поэт большого таланта и большого поэтического охвата. Из тех, кого я знаю, — поэт Валерий Коваленко из Обнинска, доктор философии, профессор, автор прекрасных стихов и поэм «Диана и Хумора» и «Фауст и Елена». Из Союза московской писательской организации — Лев Котюков, создавший (помимо стихов) интересные философско-сатирические повести и романы. Есть в Союзе литераторов поэт Олег Солдатов, редактор электронного журнала «Переплёт», автор стихов, поэм и басен. Из поэтов и публицистов Союза писателей могу назвать и Валентина Сорокина, и Владимира Бояринова, и Владимира Наджарова, и Бориса Щербатова. Думаю, есть и те, которых не знаю по причинам мною уже перечисленным.
Михаил БЫЛЫХ
Для постижения Пушкина требуется целая жизнь
Еще в раннем детстве незаметно и естественно произошло плавное переливание из мира русских сказок на сон, пословиц и побасенок в поэтический мир пушкинских сказок и первых, доступных детскому сознанию стихов поэта. С годами пушкинский мир расширялся, углублялся, и для постижения его вершин потребовалась целая жизнь. Моя любовь и преданность русской культуре начиналась со стихов и прозы А. С. Пушкина и сопровождалась ими на всем пути. О значении и имени Пушкина удивительно точно сказал А. Передреев в стихотворении «Дни Пушкина», написанном в 1984 году; оно не утратило своей актуальности доныне. К продолжателям пушкинской традиции в современной отечественной литературе я отнес бы — в поэзии — Ю. Кузнецова, а в прозе, где выбор пошире, на первое место поставил бы В. Распутина.
Ольга КОРЗОВА
Нельзя замутить душу, если в ней живёт пушкинское слово
Из раннего детства помню две книги. Одна из них — это, конечно, Пушкин. До сих пор, закрыв глаза, вижу обложку, на которой изображены те самые тридцать три богатыря, из вод выходящие. Даже запах бумаги в памяти. Да хоть сто лет пройдёт, коли жива буду… В юности Пушкин как-то уступил место Лермонтову, затем другим поэтам. Вернулся по-настоящему он уже в 90-х, в моей зрелой бытности. В то время начали печатать всю эту шелуху: розовые дамские романчики, чернушку, порнушку и т.д. И как-то, пролистав очередную книжонку, оказавшуюся у меня в руках, я почувствовала, что сейчас задохнусь от глупости и пошлости, если мгновенно не вырвусь. Мой взгляд упал на книжный шкаф. Я подошла и интуитивно взяла в руки томик Пушкина. Я даже не открыла его, мне просто захотелось прикоснуться к чему-то, что может уберечь от горестных примет времени. Дотронулась — и такую радость ощутила, и поняла, что ничем нельзя замутить душу, если в ней живёт пушкинское слово… Несколько позднее, в конце 90-х годов, я часто не только бывала, но и подолгу сиживала у памятника А. С. Пушкину на Пушкинской улице в Санкт-Петербурге. Муж мой, любивший эту уютную улочку, как-то показал её мне (как, впрочем, и все свои любимые места — Питер мы исходили вдоль и поперёк), и она мне тоже полюбилась. С тех пор, если у него были какие-то дела, я дожидалась его, как правило, на Пушкинской улице. Около памятника днём играли дети, сидели старушки, вечером собиралась молодёжь. Почти всегда здесь было людно, но, странно, это не мешало думать, мечтать. Помню, как я удивилась, прочитав у А. А. Ахматовой следующее: «…В 1937 г., в юбилейные дни, соответственная комиссия постановила снять неудачный памятник Пушкину в темноватом сквере на П<ушкин>ской ул. в Ленинграде. Послали грузовик-кран — вообще всё, что полагается в таких случаях. Но затем произошло нечто беспримерное. Дети, игравшие в сквере вокруг памятника, подняли такой вой, что пришлось позвонить куда следует и спросить: «Как быть?» — Ответили: «Оставьте им памятник», и грузовик уехал пустой». Меня удивило, что это была та самая улица, тот самый памятник. Конечно, за эти годы изменился её облик, но Пушкин стоял на своём прежнем месте, и вокруг была жизнь.
Здравствуй, племя Младое, незнакомое! не я Увижу твой могучий поздний возраст…
Вообще, Петербург настолько соединился с именем Пушкина, что трудно, находясь там, не думать о поэте, не вспоминать какие-либо его стихи. В самый первый мой визит в Петербург мы с мужем положили цветы у памятника поэту на станции метро «Чёрная речка», побывали на предполагаемом месте дуэли. Предполагаемом, потому что сам К. Данзас, бывший секундантом Пушкина, не мог точно назвать его по прошествии времени. Мы долго стояли у памятника, мимо проносились поезда, а я всё не хотела уходить. Держась за руку мужа, читала ему:
…Мой путь уныл. Сулит мне труд и горе Грядущего волнуемое море. Но не хочу, о други, умирать; Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать; И ведаю, мне будут наслажденья Меж горестей, забот и треволненья…
Блуждая по Петербургу, мы часто раздумывали с мужем, даже разыгрывали ролевые сцены предотвращения той, роковой, дуэли и с горечью понимали: нет, невозможно было её предотвратить. Вспоминалось уже блоковское: «… Пушкина тоже убила вовсе не пуля Дантеса. Его убило отсутствие воздуха». Грустно думалось о смерти и бессмертии, а в ушах печально и нежно звучали пушкинские строки:
Что в имени тебе моём? Оно умрёт, как шум печальный Волны, плеснувшей в берег дальный, Как звук ночной в лесу глухом. Оно на памятном листке Оставит мёртвый след, подобный Узору надписи надгробной На непонятном языке…
Мы побывали, конечно, и в Лицее, и в доме на Мойке. Радовались тому, что вход в пушкинский музей на Мойке, 12, сделан так, что невозможно войти, не поклонившись поэту. Печалились, что умирающий Пушкин лежал так неудобно, что почти не видел света. К окну бы его, к воздуху! Тогда, может быть, не было бы этого стона: «Тяжело дышать… Давит…»+
Мы гуляли в пушкинских местах, размышляя, с кем встречался он на улице, проходя нашим путём. Пытались представить его неожиданную встречу с Пущиным, с Аракчеевым. Стоя на камнях Финского залива, я говорила волнам:
— Мне скучно, бес. — Что делать, Фауст? Таков вам положён предел, Его ж никто не преступает. Вся тварь разумная скучает; Иной от лени, тот от дел…
И мне казалось, что в беспокойной дали залива белеет «корабль испанский трёхмачтовый». На Дворцовой площади, разумеется, в голове всплывало:
Я памятник себе воздвиг нерукотворный, К нему не зарастёт народная тропа, Вознёсся выше он главою непокорной Александрийского столпа.
А мимо нас шли толпы туристов. Были среди них и финны, и тунгусы, и калмыки. И кого только не было в этой пёстрой толпе!.. В 2006 году, в конце мая, я в числе участников фестиваля «Русское слово» снова оказалась в Петербурге. Начиналось волшебное время белых ночей. Приближался день города, и на набережной Васильевского острова был установлен новый памятник в виде раскрытой книги. На гранитных её страницах виднелись строки:
Люблю тебя, Петра творенье…
И подпись внизу: А. С. Пушкин. А на противоположном берегу отчётливо и горделиво возвышался Медный всадник…
Евгений ЧЕКАНОВ
Учиться мыслить у Пушкина
Я с детства, благодаря отцу, жил в атмосфере пушкинских стихов. Бывало, мама пошлет папу зимой на улицу, дров из поленницы принести, — а он, смиренно надев фуфайку и шапку, у самых дверей все-таки скажет ядовито: «И он послушно в путь потек…» Мама засмеется, а отец тут же добавит, уже из другого стихотворения: «Мужику какое дело? Озираясь, он спешит…» Так он мог комментировать цитатами из Александра Сергеевича любую жизненную ситуацию. Всё это в меня въелось. И не захочешь, да запомнишь! Почему мой отец так любил Пушкина? Прежде всего, думаю, за вольность мысли и сердечного чувства. Среди потоков фальши, текущих со страниц советских газет и с «голубых экранов», пушкинские стихи были для папы глотком чистой воды. И я, вслед за отцом, с помощью Пушкина учился чувствовать, учился отличать правду от лжи. Были на слуху и другие поэты в те 60-е годы прошлого века, но папа их в грош не ставил. Особенно не любил он Маяковского, безбожно коверкавшего русский стих. И я с детства Маяковского на дух не переношу. Пушкинский канон ведь ясно показывает: вот гармонические строки, а вот — «черт знает, что такое». Вот свободно льющаяся, ясная, осмысленная поэтическая речь, а вот — псевдоноваторство. Вот яркая образность, идущая от наблюдений за живой природой и традиционным русским бытом, а вот — претенциозные выдумки… Папа и Есенина критиковал. Опять же — с высоты пушкинского отношения к миру, к назначению поэта, к самой поэзии. Я всё это усвоил с младых ногтей. Еще и сказать-то этого толком не умел, просто как-то «нутром чуял»: Пушкин — это где-то там, очень высоко, а все эти роберты рождественские, евтушенки всякие — всё это плоско, конъюнктурно, фальшиво, низко… Очень я рад, что так в жизни получилось. Спасибо, папа, мир твоему праху. С такой подготовкой мне уже было не так трудно открыть для себя поэзию Юрия Кузнецова… Я прочитал — и сразу почувствовал: вот оно!.. Что значит имя Пушкина сегодня? То же, что и вчера. Это — прежде всего, свобода. Равняться на Пушкина — это значит свободно высказываться и свободно мыслить даже в несвободном окружении. Это свобода менять окружение, заводить новое. Это свобода чувства и свобода выражения этого чувства. Это свобода накладывать на свою свободу стальные узы. Свободно мыслить…Учиться мыслить у Пушкина — это значит слышать ход мировой и отечественной истории, отчетливо представлять себе, в какие времена, в какие века забросил твою душу Господь. Если меня спросят, в какие же — отвечу: в темные века. Во времена лжи и фальши, колоний и метрополий, во времена обмана и насилия, рядящихся в тогу «демократии». Пушкин знал, в каком времени он живет, и я знаю, в каком живу. А знать я учусь у него. Пушкин — это отчетливое знание о том, что есть Бог и есть черт, есть высокое и есть низкое, есть доброе и есть злое. Природа об этом не знает, а Пушкин знает. Пушкин — очеловечивание земного бытия, внесение гармонии в дисгармоничный мир. Сегодня даже человеческий мир нуждается в гораздо большей мере человечности, доброты и совестливости. И это значит, что Пушкин нужен как никогда. Впору воскликнуть, обращаясь к нему, вслед за Блоком:
Дай нам руку в непогоду, Помоги в немой борьбе!
Я не могу ответить на вопрос о продолжателях пушкинской традиции. Слишком он серьезный, чтобы отвечать с кондачка. А если не с кондачка, так нужно сперва окинуть взором всю современную отечественную литературу, нужно ее знать, нужно ею каждый день заниматься. К сожалению, моя жизнь сейчас устроена так, что времени на это нет. Думаю, человек уровня Вадима Кожинова легко ответил бы на этот вопрос. Но где он, новый Вадим Кожинов?
Ольга КОЛОВА
«И всех вещей цена и мера…»
«Буря мглою небо кроет, Вихри снежные крутя….», «Мороз и солнце — день чудесный…», сказки: о золотой рыбке, о мёртвой царевне, о царе Салтане — это же всё являлось звуковым фоном детства, как и звуки природы: шум ветра, шелест листвы, птичий щебет… Все гармонично сочеталось, переплеталось, формировало слух, давало ощутить прелесть рифмованной речи, речи грамотной и возвышенной. Слух улавливал чудесные сочетания звуков, ум — образов. Волшебные строки Пушкина звучали не только в школе и детском саду, но и в большей степени — дома. Читала сестра, читала мама. Мама — простой сельский библиотекарь — любила и знала из Пушкина многое наизусть, большие фрагменты «Евгения Онегина» часто воспроизводила в памяти между делами на кухне, в огороде... Всё это и формировало подспудно вкус и любовь к поэтическому слову, которые позже вылились в личное, уже моё поэтическое творчество. В отрочестве и юности было некоторое охлаждение к Пушкину. Виню в этом скучные уроки литературы, когда мне на несколько лет не повезло с преподавателем. Настоящее понимание и оценка его наследия пришли уже в достаточно зрелом возрасте. Но начало своего творчества, тем не менее, я вижу там, в пушкинской лире. Поэтому влияние его и роль в моей судьбе я ощущаю чётко. Имя Пушкина — национальная гордость. Национальное достояние русского народа. Краеугольный камень русской литературы. И не мной всё это сказано, но всё равно продолжу: творческое наследие А. С. Пушкина — энциклопедия русской жизни ХIХ века во многих её сферах. Хотя в рамки времени, естественно, поэт не умещается. Позвольте здесь процитировать строки из моего стихотворения:
Там всё: любовь, война и дом, И… с доблестных времён Гомера… И всех вещей ЦЕНА и МЕРА, — Да! — Пушкина — открытый том.
Поскольку творчество Пушкина является основанием отечественной литературы, в особенности поэзии, то я полагаю, что каждый поэт, пишущий в русском классическом стиле является продолжателем, преемником великого поэта. Что же касается удивительной ясности, светлой лёгкости и простоты, сочетающихся с высокой элегичностью в творчестве этого гения, то здесь трудно найти аналогию в современности. Я, по крайней мере, не вижу. Или не знаю по причине своей информационной ограниченности, возникшей в силу определённых обстоятельств. Скорее всего, отсутствие аналогов — это издержки времени во всех его аспектах.
Владимир КРИТСКИЙ
Непостижимое совершенство простоты
Когда мне было шесть лет, мамочка подарила мне все стихи Лермонтова, без поэм, в одном дешёвом томе. Не лучшая книжка для ребёнка. От чрезмерного романтизма меня спасали игры со сверстниками на реке и городских улицах. Ах, почему не Пушкина? Наверно, в том ларьке Пушкина не оказалось. А воздействие и поэзии, и самой личности Пушкина на ум, психику, душу как ребёнка, так и взрослого человека чрезвычайно благотворно. Он весь — воплощение столь ненавистного для Ницше аполлоновского начала. Он может быть избыточно плотским, как в «Царе Никите» и «Луке Мудищеве», но никогда не доходит до грубости Баркова. Бывает сентиментальным, но не слащавым. Легкомысленным, как в «Гавриилиаде» и «Графе Нулине», но не пусто-салоннным. Его размышления о смерти в «Маленьких трагедиях» не вызывают чувства мрака и безнадёги. Всё пронизано неиссякаемым жизнелюбием и ощущением гармонии жизни даже в наиболее дисгармоничных её проявлениях. Я могу назвать 15 любимых русских поэтов, но только непостижимое совершенство простоты «Евгения Онегина» восхищает меня невыразимо: никто на русском языке так не писал и никогда не напишет. И всё же я втайне мечтаю написать хотя бы две строчки, подобные вот этим: «С кувшином охтенка спешит, под ней снег утренний скрипит». И всё же, хоть я и знаю Пушкина почти наизусть, а все равно нет-нет, да и открою том его стихотворений или поэм. Пушкин олицетворяет собой ту линию торжества разума над невежеством и мракобесием, которую начали Антиох Кантемир в первом шедевре светской русской поэзии — «Сатире на хулящих учение, к уму своему», а затем Ломоносов, и которую подхватил и продолжил Пушкин, да так продолжил, что никто с ним уже не сравнился. Он так и возвышается над всеми, как самый умный человек в русской поэзии. Чтобы быть реальным продолжателем дела Пушкина, надо иметь три вещи: крупный талант, широкую образованность и ясную голову; есть ли у кого из нынешних такое сочетание, я не знаю. В нашей литературе после Пушкина ясной головой мог похвастаться, кажется, только Чехов; а восторженному, вдохновенному поэту иметь ясную голову считается как бы даже и неприличным; и кроме Лермонтова, Некрасова (и в какой-то степени Блока и Маяковского), об уме наших поэтов говорить как-то не совсем ловко. Считается даже, что он им не только не нужен, но и мешает. И в самом деле, некоторые из наших весьма крупных литераторов, например, Достоевский и Бунин, Ап. Григорьев и И. Северянин, без него прекрасно обходились. Если не считать двух послелицейских подражаний Ламартину, у Пушкина нет ни одного откровенно плохого, слабого стихотворения, а большая часть — шедевры. Конечно, в его посланиях, извлеченных из писем к друзьям, имеется некоторый избыток муз и харит, что и заметил А. К. Толстой, но лёгкость стиха, а также условия эпистолярного жанра извиняют это и спасают их от банальности. После Белинского хвалить Пушкина стало как бы обязательным ритуалом. Бескомпромиссный Писарев нарушил эту традицию, он сумел нащупать уязвимые места (и больно ткнуть в них) не только у Пушкина, но у всей русской дворянской культуры. Статьи Писарева о Пушкине не менее ценны. Они ничуть не меньше способствовали славе поэта, чем знаменитые панегирики Белинского, Достоевского и Брюсова. Беспощадная, едкая и даже несправедливая критика лучше гладкой и сладкой придворной ли, литературной ли лести; кто, как не Пушкин, знал это! Маяковский, призывавший сбросить его с корабля современности, больше сделал для сохранения интереса и любви к живому Пушкину, а не к статуе его, чем плоские и банальные его хвалители. Глубокие знатоки и пропагандисты Пушкина — это совсем другое дело, им цены нет. Писарев подверг Пушкина сомнению. После писаревских статей битый Пушкин стал стоить двух небитых Пушкиных. Хорошо бы всех поэтов подвергать такому сомнению. И не только поэтов. Падение в болото, в трясину невежества и бескультурья, которое мы сейчас переживаем — не первое в истории. Я уж не говорю о тысячелетнем мракобесии средневековья; в 16–17 веках Европу захлестнуло мутное море маньеризма, оттеснившее великую культуру на обочину; в начале же 20 века грязная лужа авангардизма расползлась по всей Европе, в том числе и по России; Европу затопило полностью, нам в этом отношении повезло больше — Советская власть разогнала этот шабаш ведьм и вампиров, создала все условия для творческого развития всего народа, поэтому великая культура просуществовала у нас ещё 70 лет, в то время как Европа (про Америку я уж и не говорю) по уши влезла в лужу мерзких нечистот. Теперь в эти нечистоты погружается и Россия. Буржуям культура не нужна — опасна. Сейчас для нас Пушкин — главный, самый высокий и яркий, самый издалека видный маяк, ориентир, наша главная надежда на то, что нам и следующим поколениям русских читателей и авторов всё же удастся не утонуть в море продажной халтуры.
Олег ЩАЛПЕГИН Разве можно учиться у солнца?
Гений в мировой литературе — без всяких оговорок — по-моему, только один: Пушкин. У меня, конечно, сразу спросят: — А Шекспир? — Гений, правда, но… гений трагедии и сонета. А где гениальный эпос Шекспира, равный, например, его трагедиям? — А граф Толстой? а Достоевский? а Чехов? — Да, гениальные прозаики, но где их гениальная лирика? А у Пушкина мы находим образцы высочайшего уровня во всех родах и почти во всех жанрах. И многие из них — теперь понятно — недосягаемы. Даже в этом отношении Пушкин — явление уникальное. Для того чтобы осмысленно произнести фразу «Пушкин — наше все», нужно долго быть профессиональным читателем и всё-таки пожить... Необходимо именно ЧИТАТЬ Пушкина, а не думать о том, чему у него можно научиться. Разве можно учиться у солнца? Нельзя, потому что все равно обожжешься. Не стоит даже пытаться. Что же касается запаса прочности пушкинского слова, то он — колоссален. Для читателя русского — это очевидно.
Александр НЕСТРУГИН
Страна Лукоморье
В некотором царстве, в некотором государстве (не ропщите, дослушайте, это короткая сказка!) жил-был Мальчик. Простолюдин или царевич — решайте сами. У него был Двор: просторный, заросший щекочущим босые ноги спорышом, с большой старой яблоней посредине. Были Придворные — всех мастей: белые куры-копуши, дымчатые овечки-не-долли, жёлтая корова Черва с большими мерцающими чёрными глазами. Не было только одного — Страны: со старой яблони, даже если забраться выше развилки, на самую верхушку, был виден только сизый полынок выгона, уходящий в молчаливую степь. И вот однажды… Только-только выучившись складывать из тёмных камешков букв светящиеся полоски смысла, он вдруг различил перед собой Видение:
«У Лукоморья дуб зеленый; Златая цепь на дубе том…»
Какое волшебное это было Слово — ЛУКОМОРЬЕ! От него перехватывало дыхание, и горячая волна неведомого прежде восторга, занимаясь в груди Мальчика, несла его, поднимая все выше и выше — выше старой яблони, выше колодезного журавля, выше сизого маревца вспугнутых кем-то (может, ястребом?) вольных ничьих голубей. Все выше, выше, выше… И увидел Мальчик, как за краем выгона открывается-оживает ширь неохватная, высь неоглядная: и стоят там горы-великаны в белых мохнатых шапках; и сбегают вниз весёлые мальчишки-холмы, прижавши к груди зелено-густые леса; и ласкают сон нив-равнин то синевой небесной, то золотым током звезд девушки-реки, верные все одному только властелину-морю — тому, где дуб зелёный… И Мальчик понял, что это — навсегда-навсегда — его Страна, даже если через миг Видение это истончится, истает, уплывёт куда-то далеко-далеко белыми степными облаками. А еще понял он (подступившими к горлу слезами, счастливой дрожью губ, прервавшимся своим горячим дыханьем), что не сможет он не поделиться всем этим с людьми, живущими рядом. Ведь не у каждого из них есть даже старая яблоня, с который виден заросший полынком выгон. А у него есть целая Страна! Её скрывает, заслоняет идущий краем неба полынок. Но увидеть её можно. Нужно только знать волшебное Слово. А ещё закрыть глаза — и привстать на цыпочки…
|
|
ПАРУС |
|
Гл. редактор журнала ПАРУСИрина ГречаникWEB-редактор Вячеслав Румянцев |
