|
|
Владимир ТЫЦКИХ |
||||
2010 г. |
Форум славянских культур |
|||
РУССКОЕ ПОЛЕ |
||||
|
|
Владимир ТЫЦКИХЗасекиIII. ВСПОМНИМ И ОБРЯЩЕМЧУГУЕВКА. ДВА АЛЕКСАНДРАРайонный центр Чугуевка ведёт своё официальное летоисчисление с 1903 года. Начало селу положили в 1902 году пять старообрядческих семей: Н.С. Кононова, Н.А. Новожилова, И.А. Попеляева, Н.И. Соломенцева и Г.Ф. Юркова из Томской и Енисейской губерний. 11 января 1911 года образована Чугуевская волость Иманского уезда Улахинского района (изначально – по названиям рек Иман и Улахе, впоследствии переименованных). Летом 1912 года в Чугуевку приехала семья фельдшеров Антонины Владимировны Фадеевой и Глеба Владиславовича Свитыча. Это мать и отчим будущего писателя Александра Фадеева. Саше, когда он оказался в Чугуевке, было 11 лет – он родился на тверской земле, в Кимрах, в декабре 1901-го. В Чугуевке работает Литературно-мемориальный музей А.А. Фадеева. По этой причине и ещё, наверное, потому, что Чугуевка расположена в центре Приморского края, а чугуевцы проявляют к нам особенное гостеприимство, все маршруты Дней славянской письменности и культуры завершаются здесь. У каждого из нас сложились свои отношения с селом, его историей и его людьми. Обо всех и обо всём рассказать невозможно, в этой главе пойдёт речь только о двух чугуевцах, о двух Александрах. Один из них – всемирно известный писатель, второй – человек самый обыкновенный, такой, как мы все.
Фадеев Дальневосточники видят в нем «своего» писателя. И сам он считал себя дальневосточником. Здесь начиналась его боевая биография, здесь же корни его литературной судьбы. В Чугуевке прошли его детские и юношеские годы. Во Владивостоке он учился. В Хабаровске редактировал журнал «На рубеже», ставший впоследствии «Дальним Востоком»… Ещё недалеко ушло от нас время, когда на огромном евразийском трансконтинентальном пространстве, на одной шестой части земной суши, носившей имя Союз Советских Социалистических Республик, никому – от мала до велика – не нужно было объяснять, кто такой Александр Фадеев. Но уже теснится, ощупывает своё место под солнцем первое постсоветское поколение «россиян». Это поколение знает в лицо президентов заокеанской сверхдержавы, главная портретная галерея которой явлена миру на её зелёных «визитных карточках». И это поколение предаёт равнодушию и забвению, а порой и позору имена людей, ещё вчера высоко чтимых в Отечестве. Многие из этого поколения представляют Александра Фадеева весьма смутно, кто-то – уже вполне вероятно – не представляет совсем. Напомним забывающим, поясним несведущим: Фадеев Александр Александрович (1901-1956), русский советский писатель. Автор романов «Разгром», «Молодая гвардия», повести «Разлив», рассказов и очерков «Рождение Амгуньского полка», «Сергей Лазо», «М.В. Фрунзе» и др., книги очерков «Ленинград в дни блокады», киносценариев. Несколько произведений, в том числе значительных по объёму и масштабных по замыслу, остались незакончены. В 1939-1944 годах – секретарь Союза писателей СССР. В 1946-1954 – генеральный секретарь и председатель правления, в 1954-1956 – секретарь правления СП СССР. До организации в 1934 году Союза писателей – один из руководителей РАППа. Это тоже А.Фадеев. Более 15 лет (с 1939 года) член ЦК КПСС (кандидат в 1956 г.). Около 10 лет (1946-1956) депутат Верховного Совета СССР. Вице-президент Всемирного Совета Мира. И это – А. Фадеев. К перечисленному можно добавить ещё немало существенного. К примеру, вспомнить о его участии в Великой Отечественной войне. И о том, что в 1946 году за роман «Молодая гвардия» ему присуждена Государственная премия СССР. Впрочем, тогда (и вплоть до 1961 года) она именовалась Сталинской и являлась главной премией для писателей в нашей стране. Ленинские премии, учреждённые в 1925 году, вручались за работы в области науки и техники и с 1935 по 1957 год вообще не присуждались (в области литературы и искусства Ленинские премии учреждены в 1956 году)… Массовое постсоветское сознание не склонно видеть в подобной биобиблиографии больших человеческих и писательских достоинств. Скорее наоборот. Кем был и кем стал Фадеев сейчас? Для миллионов соотечественников и Александр Фадеев, и его герои являлись примером, олицетворением идеалов, которые не в чести сегодня, но которым подавляющее большинство сограждан было искренне привержено. Их богом была революция. Заветной целью – сверхсовершенное общество, всемирная коммуна свободных и гордых людей, живущих в условиях полной социальной справедливости. Воистину – благими намерениями мостится дорога в ад. Почти все народы в свое время получили урок, абсолютно не усвоенный человечеством: любая революция начинается с зажигательного романтизма, а заканчивается кровью и реставрацией. Вечны наполеоны. Неистребимы робеспьеры. Неизбежны марксы и ленины. Все знают, что история развивается по спирали, но никто не делает из этого необходимых выводов. Прочтём хотя бы Эдмона Лепеллетье, пять его романов о наполеновской эпохе, и перелистаем подшивки московских газет завершающего десятилетия прошлого века. Там и здесь история повторяется до последней жуткой подробности. Герои и мученики, палачи и жертвы – часто одни и те же люди. Это уже слишком очевидно. Остаётся неясным вопрос – может быть, главный: они поклонялись не тому богу или неправильно ему молились? Мы мечтаем не о том? Или не тем путем идём к своей мечте? Сегодня, как обычно, говорить об этом слишком рано. Завтра, как всегда, будет поздно. Революции редко кому предоставляют возможность отсидеться. Ты – красный. Или – белый. Иного, по большому счёту, не дано. Но для тех, кто живёт сегодня, в прошлом нет ни друзей, ни врагов. Есть предтечи, предшественники, предки. Деды и отцы. Их героические дела и трагические заблуждения, их высокие добродетели и омерзительные слабости бесполезно предавать хуле или хвале, неблагородно (но порой весьма выгодно) делать предметом политических спекуляций. Прошлое нельзя принять или отвергнуть – оно уже состоялось. Мы имеем только одно право относительно тех, кто жил до нас, относительно прошлого – пытаться понять. Однако наше сознание безнадежно политизировано. Мы поменяли идеологические полюса, не освободившись от привычных методов оценки. И то, что раньше было белым, сегодня дружно называем чёрным. А оно на самом деле – пёстрое, многоцветное. Расул Гамзатов предпослал книге «Мой Дагестан» слова Абуталиба: «Если ты выстрелишь в прошлое из пистолета, будущее выстрелит в тебя из пушки». Совсем недавно наши сограждане стреляли по нашему (и своему!) прошлому из танков. Когда, содрогаясь душой и каменея сердцем, я вспоминаю об этом, то невольно думаю, что в Москве не привелось стрелять даже танкам фашистской Германии… Мы привыкли откладывать правду на потом. Время, мол, рассудит правых и виноватых, всё расставит по местам. Но время само по себе безнадёжно молчаливо. От его имени говорят люди. Почему они так легко осуждают прошлое? И при этом – так неправедно живут в настоящем? Задним умом все сильны: «подправить» былое с высоты настоящего, переписать начисто «неправильную» историю можно, даже не поднимаясь с дивана. Только, увы, от этого не шелохнётся и ботва в огороде: история не знает слова «если». По-настоящему страшно, что история ничему не учит. Впрочем, это слишком тяжёлое и несправедливое обвинение в адрес истории. Она, на самом деле, исключительно этим одним и занимается, да, видно, люди в большинстве оказались никуда не годными учениками. Один из самых толковых американских президентов признавался: «Наша демагогия – это демократия, чужая демократия – это демагогия». А основоположник вчера ещё всепобеждающего учения вслед за древними мудрецами повторял: дороже всего человечеству обходится глупость. Многие самоновейшие переоценки ценностей, похоже, происходят в пределах этих границ – между чьей-то демагогией и чьей-то глупостью. Сын Александра Фадеева – Михаил Александрович, приезжавший в Приморье осенью 1996 года поучаствовать в празднике по случаю 95-летия отца, высказался в том плане, что писателя Фадеева долгое время незаслуженно переоценивали, а теперь безосновательно недооценивают. Последнее сына огорчает, естественно. Ему хочется быть сыном большого писателя (каким, отметим про себя, Фадеев объективно продолжает быть). Но при этом Михаил Александрович никак не принимает отцовского взгляда на мир. Александр Фадеев – с 17 лет – коммунист. Михаил Фадеев – антикоммунист, диссидент, по его собственному признанию. Мише было 11 лет, когда отца не стало. Мне хочется невозможного – узнать, увидеть, услышать, что бы они говорили друг другу, если бы встретились сегодня, отец и сын Фадеевы? А что сказали дед и внук Гайдары, встретившись ТАМ? Если бы такие встречи и такие разговоры были возможны и услышаны нами, мы многое могли бы понять в нашем прошлом и настоящем. И наверное – в будущем. А впрочем… Имеющий уши да услышит. Перечитаем школьное сочинение Саши Фадеева и последнее письмо Александра Фадеева. Вот оно, это сочинение: «Истинный художник по повести Н. Гоголя «Портрет». Талант есть великий дар божий. Много получает тот, у кого есть талант, но зато много с него и спросится. Только тот художник, который поймёт тайну творения, который сможет вложить в картину душу, принесёт людям покой и мир. Если у художника душа чиста, то всё презренное, низкое получит у него иной вид, потому, что на нём отразится прекрасная душа художника. Если же его рукою будет водить плохое чувство, то оно будет сквозить на его создании. Для истинного художника искусство выше и дороже всего на свете. Он часто бросает ради него своих родных, знакомых и предаётся ему всей душой. Настоящий художник относится строго к себе и кладет много времени и сил, чтобы изучить природу. Он не должен только строго копировать природу. Художник присматривается к ней, понимает её и только потом уже создаёт картину, похожую на неё. Художник не может работать только из материальных выгод, потому что он не должен подделываться к людям, к вкусам своего времени и отдельных лиц. Он привыкает тогда к определённым формам, заучивает их, талант его постепенно исчезает, и картина выходит у него холодной, безжизненной, так как он не может вложить в портрет своей души, настроения и чувств». Вот оно, это письмо: «В ЦК КПСС Не вижу возможности дальше жить, т.к. искусство, которому я отдал жизнь свою, загублено самоуверенно-невежественным руководством партии, и теперь уже не может быть поправлено. Лучшие кадры литературы – в числе, которое даже не снилось царским сатрапам, физически истреблены или погибли, благодаря преступному попустительству власть имущих; лучшие люди литературы умерли в преждевременном возрасте; всё остальное, мало-мальски способное создавать истинные ценности, умерло, не достигнув 40-45 лет. Литература – это святая святых – отдана на растерзание бюрократам и самым отсталым элементам народа, и с самых «высоких» трибун – таких, как Московская конференция или XX-й партсъезд, раздаётся новый лозунг: «Ату её!». Тот путь, которым собираются «исправить» положение, вызывает возмущение: собрана группа невежд, за исключением немногих честных людей, находящихся в состоянии такой же затравленности и потому не могущих сказать правду, – и выводы, глубоко антиленинские, ибо исходят из бюрократических привычек, сопровождаются угрозой все той же «дубинкой». С каким чувством свободы и открытости мира входило моё поколение в литературу при Ленине, какие силы необъятные были в душе и какие прекрасные произведения мы создавали и ещё могли бы создать! Нас после смерти Ленина низвели до положения мальчишек, уничтожали, идеологически пугали и называли это – «партийностью». И теперь, когда всё можно было бы исправить, сказалась примитивность, невежественность – при возмутительной дозе самоуверенности – тех, кто должен был бы всё это исправить. Литература отдана во власть людей неталантливых, мелких, злопамятных. Единицы тех, кто сохранил в душе священный огонь, находятся в положении париев и – по возрасту своему – скоро умрут. И нет никакого уже стимула в душе, чтобы творить… Созданный для большого творчества во имя коммунизма, с шестнадцати лет связанный с партией, с рабочими и крестьянами, одарённый богом талантом незаурядным, я был полон самых высоких мыслей и чувств, какие только может породить жизнь народа, соединённая с прекрасными идеями коммунизма. Но меня превратили в лошадь ломового извоза, всю жизнь я плёлся под кладью бездарных, неоправданных, могущих быть выполненными любым человеком, неисчислимых бюрократических дел. И даже сейчас, когда подводишь итог жизни своей, невыносимо вспомнить всё то количество окриков, внушений и просто идеологических порок, которые обрушились на меня, – кем наш чудесный народ вправе был бы гордиться в силу подлинности и скромности внутренней, глубоко коммунистического таланта моего. Литература – этот высший плод нового строя – унижена, затравлена, загублена. Самодовольство нуворишей от великого ленинского учения даже тогда, когда они клянутся им, этим учением, привело к полному недоверию к ним с моей стороны, ибо от них можно ждать ещё худшего, чем от сатрапа Сталина. Тот был хоть образован, а эти – невежды. Жизнь моя, как писателя, теряет всякий смысл, и я с превеликой радостью, как избавление от этого гнусного существования, где на тебя обрушивается подлость, ложь и клевета, ухожу из этой жизни. Последняя надежда была хоть сказать это людям, которые правят государством, но в течение уже 3-х лет, несмотря на мои просьбы, меня даже не могут принять. Прошу похоронить меня рядом с матерью моей. Ал. Фадеев. 13/V – 56 г.» Между этими документами – потрясающая эпоха, с её противоречиями, с её героизмом и трагизмом. В этих документах – живая душа писателя, человека, который, как все мы, не мог выбрать время для рождения и жизни. Фадеев определил время своей смерти. Не нам судить, правилен ли был его выбор. Нам остаётся попытаться понять, почему это произошло. Фадеев едва ли в чистом виде был жертвой «коммунистической системы». Он был её сознательной и убеждённой «боевой единицей». Но, может быть, стоит прислушаться к словам одного из авторов гимна Советского Союза и России Сергея Михалкова: «В КПСС во все времена были коммунисты и члены партии, что совсем не одно и то же»? Кстати, С. Михалков первого и последнего президента СССР М. Горбачёва отнёс к «членам партии». По мнению Михалкова, главная черта «членов партии» – не верность идее, а соображения личной карьеры. Пожалуй, А. Фадеев в 1956 году имел какую-то возможность устройства собственной жизни и карьеры. Он предпочёл пулю в сердце. Хороший ли человек Фадеев? Но бывают ли вообще только хорошие или только плохие люди? По крайней мере, одно можно сказать определённо: Александр Фадеев – человек своего времени. Как все мы – люди своего времени. Но он ещё писатель. В числе прочих художников слова он оставил своё исследование и свидетельство эпохи. Если мы хотим знать, какая это была эпоха, какие люди и какой след оставили в ней, – без Фадеева не обойтись, как не обойтись без любого другого настоящего писателя, творившего в любое другое время. Хороший ли писатель Фадеев? Сколько разных, зачастую взаимоисключающих мнений можно услышать по этому поводу! Замечательные дискуссии идут о том, что, сколько и как мог бы написать Александр Александрович, сосредоточившись на литературной работе, не разменивая себя на общественную, партийную и литруководящую деятельность. Очень хороший прозаик и поэт, человек уникальной доброты и редкого ума, Василий Ефимович Субботин полагает, что произведений, книг у писателя не обязательно должно быть много. От себя добавим: перу Этель Лилиан Войнич, прожившей на Земле без малого сотню лет, принадлежит едва ли не единственная книга. Но эта книга – «Овод». Литературные критики сходятся во мнении, что лучшим произведением А.Фадеева является «Разгром». Роман можно поставить в некий ряд, в котором, при всей условности сравнения, это сравнение будет достаточно корректным. Что в этом ряду? Михаил Шолохов – «Донские рассказы»? Исаак Бабель – «Конармия»? Артём Весёлый – «Россия, кровью умытая»? Борис Пильняк – «Голый год»? Александр Серафимович – «Железный поток»? Дмитрий Фурманов – «Чапаев», «Мятеж»?.. Драма гражданской войны, трагедия народа, ввергнутого в братоубийство, многообразие характеров с той и с другой дерущейся стороны – всё это так или иначе есть в названных и неназванных, но близко к ним стоящих, далеко не рядовых произведений. Перечитаем «Разгром». Может быть, именно в нём, как в рассказах и романах великого Шолохова, есть пророчество, есть предугаданное художником будущее. И – не только и не столько в сюжете. Прежде всего – в характерах людей, в совокупности этих характеров, предопределяющей их индивидуальные судьбы и общий итог их совместных усилий. В непреодолимой неодномерности Морозки, в желании быть героем и обречённости стать предателем в Мечике, в неподдающемся простому определению демонизме Левинсона, в почти символической смерти разведчика Метелицы… При этом, заметим на полях, Фадеев в «Разгроме» предстаёт мастером классической русской прозы. Роман динамичен, необыкновенно плотен, в нём нет сухой схемы, но есть гармония, поразительная подогнанность, сочленённость частей и деталей, есть сердцебиение. Глубинный смысл романа – уникален. В атмосфере «Разгрома» угадывается атмосфера грядущей эпохи. Тут уже обозначены многие тропки – по одной из них пойдёт история. Мы знаем её выбор, знаем путь, который предстоит в XX веке народу, стране и революции. Фадеев его предугадывал – правда, не как единственный и неизбежный, а как один из возможных. Человеческий материал, предназначенный для того, чтобы загатить собою непроходимые топи на пути к вожделенной победе, требовал великой переделки самого себя, и бороться ему предстояло сначала – с самим собой, и побеждать ему надлежало в первую очередь – себя. Фадеевские герои настолько живые, что называется – от земли, что их переделка, выковывание из них новых, «правильных» людей в необходимом для победы массовом количестве кажутся нереальными. Фадеев-политик, Фадеев-общественный деятель всю жизнь положил на алтарь желанной победы. Фадеев-художник в «Разгроме» предвосхитил её недостижимость. Но… «нужно было жить и исполнять свои обязанности». Этими словами заканчивается «Разгром» – в самом деле, возможно, лучший роман писателя. Прочтение всего «дальневосточного» Фадеева усиливает ощущение драматизма и диалектичности его видения мира. Противоречивого, раз за разом пожирающего самого себя в геройских и, как показало время, неуспешных попытках выбраться из замкнутого круга гиблых социальных проблем. Тут несколько особняком стоит и возвышается над всем остальным его творчеством незавершенный роман «Последний из удэге», в котором Фадеев демонстрирует планетарность, даже космизм художнического взгляда, умудряясь при этом разглядеть и самую малую частичку пока еще живого человечества. Абсолютно фадеевские произведения повесть «Разлив», рассказы «Рождение Амгуньского полка» и «Один в чаще». Слаженные на дальневосточном материале, выдержанные в жёстко правдивой манере, как бы оживляющей самоё жизнь, они написаны сочным, почти физически материализующимся в картинах природы и образах людей языком. И тонко и глубоко перекликаются с романом «Разгром». Дополняя его, широко открывают панораму народной жизни приокеанской России в начале прошлого века – на его самом мощном историческом изломе. Здесь с Фадеевым некого поставить рядом. Достойно, но значительно скромнее выглядит Виктор Кин с немногословным романом «По ту сторону», и уже в Забайкалье маячит Константин Седых с эпопеей «Даурия», заслоняя собой Василия Балябина с его романами о казаках-забайкальцах. Сюжеты фадеевских вещей апокалиптичны – в полном соответствии с природой вседержавного, всенародного передела. В них нет ни грана кумачёвой «революционной романтики», и жизнь, история обнажаются по всей правде, которая, увы, страшна и кровава. Здесь много людей, но нет двух одинаковых или хотя бы похожих – каждый чем-то выдается среди других, мудрён и матёр по-своему. Военком фронта Соболь и полковой комиссар Челноков, комендант парохода Селезнёв и капитан Усов в «Рождении Амгуньского полка», священник Тимофей и старый гольд Тун-ло, таёжная «амазонка» Каня и революционер Неретин из «Разлива»… Почти у всех героев есть слова и поступки, поднимающиеся до символа, до предчувствия грядущих потрясений, до пророчества. Пытаясь остановить людей, едущих навстречу смертельной опасности, «Тун-ло останавливался у каждой подводы и говорил: – Не нужно ехать… Тун-ло знает. Никто не вернётся домой. Много будет сирот в долине. …но назад никто не возвращался…Тун-ло не любил повторять одну вещь одним людям два раза. Но следующей подводе говорил то же самое. Однако и следующие подводы ехали дальше…». Легендарный Старик, партизан, на которого почти молятся владивостокские мастеровые, «один в чаще», только что рисковавший жизнью ради единоверцев, ничего, кажется, не жалеющий для революции и ничего не требующий за свой подвиг, неожиданно совершает поступок, значение которого непоправимо и простирается куда как далеко: «– Это пиджак чей, твой? – кивнул вдруг Старик, заметив возле шалаша потрепанный надёван. – Я возьму его… Он сказал это совершенно спокойно, как будто иначе и не могло быть. На самом деле это тоже было ново: раньше он никогда не взял бы чужого лично для себя и притом – насильно. Может показаться, что в подсознании Старика шевельнулось: «Пиджак, мол, нужен мне для поддержания моего существования, а я – человек, нужный для большого, не личного своего дела»?.. Но нет, – он взял пиджак просто для себя, взял потому, что был гол. И – что важнее – он сам знал это» (подчёркнуто А.Фадеевым!). Теперь, по прошествии почти целого века, так ужасно понятен смысл этого эпизода! Фадеев нарисовал его во времени, когда революция ещё была одета в страдальческое рубище и не успела нахлобучить на себя не принадлежащий ей «надёван». …Улахе разольётся, и стихия готова будет погубить народ, не послушавшийся мудрого гольда Тун-ло… Неретин, человек революции, спасёт людей от верной смерти… Может быть, этих людей или их родственников, их земляков другой человек революции – Левинсон – бросит под пулемёты… А Старик «канхискует» пиджак у бедного смолокура, за счастливую и богатую жизнь которого пошёл когда-то воевать не щадя живота… Мальчик из таёжного села Чугуевки напишет пронзительное сочинение о таинстве творчества. Мужчина – писатель и общественный деятель с мировым именем – поставит пулей последнюю точку в предсмертном письме, адресованном вождям державы… Жизнь и сегодня заставляет нас думать над этими фадеевскими сюжетами.
Солопов Александр Солопов – не коренной чугуевец. Несколько лет назад он после тяжёлой болезни приехал из Сибири, из самых холодных её краёв, к сёстрам Надежде и Вере*, давным-давно перекочевавшим на Дальний Восток с Алтая. Поселился у Надежды и Геннадия Бабковых, в просторном доме которых всякий раз находят приют участники автопробега. Я знал Сашу больше, чем все другие владивостокцы. Но не разглядел в нём многого, что открылось нашей коллеге, учёному и литератору Эльвире Кочетковой. Рассказ о Саше специально для этой книги написала Эльвира Васильевна, он печатается здесь без малейшей правки – никто из редакторов не посягнул изменить в нём хотя бы запятую.
-------------------------------------- * Поэт Вера Саченко, сестра Надежды Бабковой и Александра Солопова.
* * * Эльвира КОЧЕТКОВА Июнь, в котором нет тебя… Эту встречу мне подарил автопробег. Мы общались воочию не более нескольких часов. Уже сто тридцать пять дней земля вертится без него… Светило яркое чугуевское солнце. В этом маленьком уютном дворике я впервые. В доме хозяева – друзья друзей – хлопотали над чаем, и на душе было как-то удивительно спокойно. Владивосток перед отъездом не баловал теплом. Ощутив здесь под высоким июньским небом щедрый лучистый поток, я блаженно «упала» в сухую прошлогоднюю траву. И куда-то улетела... – На одеяле б-будет удобнее – произнёс надо мной чей-то голос. Защитившись ладошкой от солнца, открыла глаза. Это был он. Маленький, щуплый, медленно говорящий и слегка заикающийся. Присел на корточки, протянул мне какую-то материю. Из-под очков с немодной роговой оправой светились глаза. Светлые, умные. Возникло ощущение, что в них можно войти... – М-м-меня зовут Саша, произнёс он, промычав первую букву. Я тоже представилась. – Д-д-давай на «ты»? – Давай, – согласилась я вопреки себе. – Ты тоже что-то пишешь? – Бывает. Он сразу стал своим. По крайней мере, во время разговора душевная энергия циркулировала между нами беспрепятственно, не вызывая беспокойства и желания прикрыться. Вдруг он поднялся. – Ну ладно, я пошёл. Ты ведь хотела спать. Не сумев возразить, увидела, как он уходил, не спеша, в дом, который мне пока незнаком. Солнце жарило, морило, и я утихла на принесённом Сашей одеяле, почти не способная думать, лишь где-то из глубины сердца прорывалась печаль о том, что скоро мы все разъедемся, разъединимся… Дом изнутри оказался творением деревянных дел мастеров. На входе я восторженно остановилась перед очаровательной композицией: круглый стол и три маленьких стульчика, будто вросших в пол корнями. То ли огромные опята, прижавшиеся друг к другу, то ли бурелом с корчевьем, приютившиеся в человеческом жилье, – думаю, каждому входящему воздаётся здесь по его фантазии. Иду дальше, на голоса, и попадаю на кухню, где прямо из пола «вырастают» белоствольные берёзы; на столе в мисках кокетничают румяные пироги, и соблазнительно извивается струйками пар над чашками с кипятком, зазывая к трапезе нас, немного приуставших с дороги. Кругом стоят маленькие ручной вырубки стульчики. Саша садится на один из них у печки, мы окружаем пищу и сладострастно потягиваем чай. Хозяева – Надежда и Геннадий Бабковы – рядом, не многословны, но и не молчаливы, разговор течёт ладно и неспешно – я забываю, что нахожусь в гостях. Ещё не отошла от первых впечатлений, а Саша уже пригласил продолжить экскурсию. Проходя через зал, увидела на стене задумчивого гуманоида, сотворённого художником Джоном Кудрявцевым – приятная встреча. Удивилась эклектике искусств, мирно прижившихся в этом добросердечном пространстве. Множество рукоделий свидетельствовало о разнообразии и одарённости людей, причастных к жизни дома. А вот и Сашина комната. Здесь почти всё сделано из дерева. Его руками. Скорее, рукой – вторая повисла после инсульта. Кровать, стулья, полка, рамка для фото или для зеркала…Что-то ещё. Жаль, я забыла… Он попросил сочинить какие-нибудь стихи – я придумала несколько строчек. Он всё время хотел о чём-нибудь разговаривать и, не дожидаясь этого от меня, рассказывал о себе…Вечером после литературных встреч, здесь же, в этой комнате давил огрубевшими пальцами кнопки сотового телефона, и чудо техники вынимало из своего электронного нутра фотографии дорогих ему людей. Они хорошие, а он – алкоголик несчастный… Я немела и слушала. В эти минуты была ему мамой, сестрой, иконой... Впоследствии он сыграл в моей жизни такие же роли. Пылал ввечеру прощальный шальной костёр, в котором зрели яркие горячие угли. Вскоре ароматный шашлык украсил длинный роскошный стол, за которым собрались мы все. Из двора дома Бабковых сочился дух застолья. Автопробег закончился. Я была благодарна ночи, которая легла на мои слёзы. Примостившись на лавочке, разглядывала неврастенические языки пламени. Саша ходил тихий. Из темноты, приткнувшись своим плечом к моему, произнёс: – С-слышь, подойди к Генке… В-видишь, он грустный. Я не очень знала Геннадия, чтобы уловить самостоятельно такой нюанс, но Саше поверила, а ещё поняла, что мне самой оказана высшая степень доверия…Геннадий сидел на крылечке, наклонившись вперёд, казалось, что устал. Не помню, о чём говорили. В это время забыла о себе, о своей печали. Но мысль о Саше не выходила из головы. Кто и кого должен здесь сейчас жалеть и успокаивать? Наутро возле отъёзжающей машины он вручил мне в подарок один из своих стульчиков, с трудом нацарапав левой рукой с обратной стороны сиденья шутливую надпись: «носи – и не марай». Я протянула ему книжку со стихами, тоже написав что-то на обложке. Моросил дождик. На прощальном фото я стою под зонтиком и улыбаюсь. Там улыбаются все, и Саша тоже. Впоследствии я разыщу этот снимок в архивах автопробега как единственный, на котором есть он. Фотография будет дважды мистически исчезать с флэшки, но, всё же, окажется в моих руках. По возвращении ловила себя на мысли, что хотелось куда-то ехать, встречаться, говорить... Сашины эсэмэски и звонки прорывались ко мне спасительно. Он откликался на любое моё «sos», утром и вечером, в будни и праздники. Его поздравления приходили всегда первыми и заканчивались улыбчивыми смайликами. Попросив прислать ему на телефон моё фото, отправил в ответ фотографию огромного полосатого арбуза, созревшего под тем самым солнцем…Я делилась с ним жизненными и творческими планами, а он философски их комментировал. Надо признать, планов после автопробега было много. Вскоре на страницах «Литературного меридиана» увидел свет мой немудрёный рассказ «Медвежонок». Саша прочитал его раньше других и тут же отозвался. Он придумал мне сказочное имя Эльф, созвучное с моим настоящим именем. Похоже, ему хотелось верить в чудо… Когда умерла моя мама, ни один человек на земле не пожалел меня так, как это сделал он. «Грустинка моя» – нежнее всех слов, сказанных мне за жизнь. Но я испугалась этой нежности… и не нашла адекватного ответа. Теперь у меня есть одна-единственная фотография, стульчик с застывшей янтарной слезой и несколько случайно сохранившихся эсэмэсок, которые до сих пор создают мне иллюзию его присутствия на земле. Я решилась опубликовать эти послания, нарушив тайну переписки двоих (думаю, Саша меня простит), потому что в них – частичка его удивительно чуткой души. – Михалыч сегодня привёз Меридиан. Медвежонок – это сила! Я думал и думаю, что воспоминания детства – это прямой путь к старости. Яркие воспоминания. А ты видишь, как всё повернула. Эльф, ты – настоящая :-) 01.10.08 19:30 – Я не большой насмешник, но кровь сворачивать умею. Прости, родная, близкая и далёкая кровь. 03.10.08 14:00 – Грустинка ты моя нежная! Очень осторожно, бережно целую твои ладошки, проваливаюсь в них без остатка. У меня всё в норме, если не считать, что ты далеко. 16.10.08 22:10 – Эльф, а мне как-то не по себе, что не могу я тебя от печали уберечь. Мы так мало друг о друге знаем! Девчонка с острова Русский, – приятных снов. 16.10.08 22:33 – Эльф, искренне желаю тебе в новом году сохранить и далее грациозность, красоту, коммуникабельность, тонкость ума! :-) Саша 31.12.08 10:14 – Привет, Эльф. Мысль, как всегда одна – как я дошёл до такой жизни. И как всегда утешает сознание того, что много видел, размышлял. У нас мерзкая погода. А вообще всё нормально. Пока :- 17.04.09 12:35 – С праздником! :-) 19.04.09 9:04 – Эльф, с праздником, удачи :-) 01.05.09 10:00 Больше посланий не было... С ощущением полной своей беспомощности посвящаю Саше это стихотворение:
***
Мы ждали встречи у истоков лета. Тебе везла я искренние строки – Но будто кто-то перепутал сроки – Ты не узнаешь никогда про это… Не суждено узнать тебе о том, Как днём последним уходило солнце, Лучом касаясь твоего оконца, Задерживаясь в дворике пустом, Как было грустно на закате мая Июня ждать, в котором нет тебя, В котором, лист зелёный теребя, Сад хорошел, беды не понимая. Поленья ждали песен у костра, И пёс мне лапу подавал любезно. Я всё искала, знаю, бесполезно, Твои черты в молчании двора… Всё та же тень берёзовой листвы, Но в той тени так стало одиноко… Смотрела я на мир сквозь поволоку, И не хватило небу синевы… Куда идти? С какой звездой дружить? И к облаку какому приглядеться? Как объяснить растерянному сердцу, Что надо жить?..
* * * Этого Саша не слышал. Будь он жив, Эльвира Васильевна рано или поздно всё равно написала бы стихотворение, ему посвящённое. Но оно было бы совсем другим стихотворением. А вот это он слышал:
Я снова на фадеевской земле, И хрупкое, как память, бабье лето Стоит гречишным мёдом на столе И золото хоронит по кюветам. Я снова на фадеевской земле.
Ах, как сюда писателя влекло! На жёлтых травах серебрится иней. Плывёт туман густой, как молоко, В глухих отрогах Сихотэ-Алиня. Не зря сюда писателя влекло!
И в такт шагам хрустел опавший лист. И тишину качали в лапах ели. Как этот мир был первозданно чист! Как жадно на него глаза глядели! А под ногой хрустел опавший лист.
Разлито поминальное вино. Но кажется: мечте прекрасной верен, Вдруг постучит Метелица в окно, И перед гостем распахнутся двери. Разлито поминальное вино…
Эти строки положил на музыку Сергей Чернышёв, в Чугуевке песню многие сегодня считают гимном. Она довольно часто исполняется, и Саша слышал этот текст во всех видах – и с музыкой, и без музыки… И дерево не стоит просто так. Плодами своими, шишечками-ягодками, кормит оно и человека, и зверя. И как упадёт, старое, то ещё надолго хватит его всяким червячкам и жучкам-древоточцам. А потом и вовсе – рассыплется, превратится в землю. Но земля эта вскормит новый росток, и вырастет новое дерево, похожее на старое – то, которого уже как будто бы нет... Человек не жив, когда не связан с другими людьми бедой и радостью и когда он сам не радость хоть кому-нибудь – не радость и не помощь в беде. Так жить – попусту топтать землю. Человек не мёртв, если память о нём, уже и ушедшем, связывает нас с прошлым, без которого не бывает будущего… Не важно, «большой» человек, великий или «маленький» –безвестный, знакомый только родным-друзьям-сосуживцам. Главное, чтобы – человек. Перед смертью и людской памятью все одинаковы. Сашины рукодельные стульчики есть в хозяйстве ещё некоторых автопробежников. У Сергея Барабаша – пара штук. У меня стульчика нет, но есть кресло. Оно сделано по заказу – большое, из толстых, широких – шикарных, роскошных! – кедровых плах. Здесь работаю. Всё, что написал за последние годы, как только оно появилось, я написал, сидя в этом кресле.
|
|||
|
СЛАВЯНСТВО |
|||
|
Славянство - форум славянских культурГл. редактор Лидия СычеваРедактор Вячеслав РумянцевПри цитировании давайте ссылку на ХРОНОС |
