Н.В. Пислегин

2011 г.

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

XPOHOC

ВВЕДЕНИЕ В ПРОЕКТ

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА

ЭТНОНИМЫ

РЕЛИГИИ МИРА

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ

КАРТА САЙТА

АВТОРЫ ХРОНОСА

ХРОНОС:

В Фейсбуке

ВКонтакте

В ЖЖ

Twitter

Форум

Личный блог

Родственные проекты:

РУМЯНЦЕВСКИЙ МУЗЕЙ

ДОКУМЕНТЫ XX ВЕКА

ИСТОРИЧЕСКАЯ ГЕОГРАФИЯ

ПРАВИТЕЛИ МИРА

ВОЙНА 1812 ГОДА

ПЕРВАЯ МИРОВАЯ

СЛАВЯНСТВО

ЭТНОЦИКЛОПЕДИЯ

АПСУАРА

РУССКОЕ ПОЛЕ

Н.В. Пислегин

Постпугачевская Удмуртия

Работа выполнена в рамках программы фундаментальных исследований Президиума РАН «Историко-культурное наследие и духовные ценности России», проект «Удмуртское крестьянство: нравственные императивы и культура взаимодействия с природной и социальной средой»

В 1773–1775 годах в России бушевала настоящая война народа против власти. Традиционно ее называют крестьянской. «Детушками» Емельяна Пугачева, помимо русских крестьян, были казаки, мастеровые и работные люди, башкиры, татары, марийцы и другие народы Урало-Поволжья. Удмуртия не осталась в стороне. После «пугачевщины» подобных масштабов открытого недовольства страна не знала вплоть до начала XX века. Однако о его отсутствии говорить также не приходится. В конце концов, конфликтные отношения являются составной частью социального бытия.

В первой половине XIX века происходили важные изменения в жизни крестьян. Многие из них были спровоцированы государством. Одной из «родовых» особенностей российской государственности с полным основанием можно считать постоянное реформирование, преобразовательскую деятельность, в значительной степени направленную на преодоление перманентного отставания от мировых лидеров. Следует признать, что эти реформы объективно очень часто изменяли в худшую сторону положение «маленького человека», живущего на обширных имперских просторах в своих «мирах», в которые вторгалось государство с благими намерениями.

Любые преобразования влекут за собой в обыденном сознании опасения, не всегда необоснованные, о возможности ухудшения положения в результате реформ. Наиболее типичным ответом для традиционного крестьянства являлись различные по характеру и масштабам социальные выступления. Акты проявления недовольства и реакция на них органов власти, безусловно, являются составной частью взаимоотношений крестьянства и власти.

Начало относительно крупным выступлениям XIX века на территории не только Удмуртии, но и всей Вятской губернии* положили отличающиеся «робостью» удмурты.

С петровских времен наша промышленность, прежде всего связанная с выполнением военных заказов, на-равных (до определенного момента) конкурировала с западной. При этом она имела под собой крепостническую основу. В частности, появляется категория приписных крестьян, которые обязывались определенное число дней в году работать на казенных заводах. В конце XVIII века в России разрабатывались проекты реформирования системы обеспечения заводов вспомогательной рабочей силой. Была задумана замена приписных крестьян непременными работниками. Она распространялась на весь Урал, в том числе на Ижевский и Воткинский заводы.

Возможно, новая система организации недорогой рабочей силы для нужд казенной промышленности была выгоднее для крестьян, чем прежняя. Ликвидировались такие недостатки, как отдаленность многих селений приписных крестьян от заводов, необходимость основной их массы участвовать в заводских работах, – все это не могло не сказываться пагубно на их хозяйстве. Крестьяне, попавшие в категорию непременных работников, получали ряд льгот. Прежде всего, декларировалось исключение из подушного оклада, освобождение от всех государственных повинностей (на деле изначально, как минимум, было сохранено отбывание дорожной повинности), прощение прежних недоимок. Новоиспеченным работникам обещали «безденежно провиант», увольнение от заводских работ в летние месяцы, денежное жалованье в год 20 руб., возможность нанять на заводские работы вместо себя другого крестьянина с согласия его общества или помещика[1].

Предполагалось рекрутировать непременных работников из ближайших к заводам волостей, тогда как ранее приписные крестьяне могли набираться из селений, находящихся на значительных расстояниях от заводов. Например, на западе Глазовского уезда существовала целая «приписная к Ижевскому казенному железному заводу Верховская Рожественская волость»[2]. На Воткинском заводе основу новой категории составили бывшие приписные крестьяне, жившие в основном в смежных с заводом селениях. Другая ситуация сложилась в Ижевске, окруженном волостями (Завьяловская, Юскинская, Бурановская, Чутырская и Нылги-Жикьинская), населенными по преимуществу удмуртами. Ранее они не считались способными к заводским работам. Между представителями власти разгорелась переписка относительно целесообразности зачисления крестьян-удмуртов в число непременных работников.

Главный начальник Пермского и Гороблагодатского горных заводов оберберггауптман А.Ф. Дерябин полагал, что удмуртов следует переводить в непременные работники. Вятский же губернатор П.С. Рунич считал, что они «не способны к заводским работам, занимаются по преимуществу хлебопашеством, ни с кем обращения не имеют и потому не знают русского языка; по этой неспособности к работам даже возлагаемые на них по адмиралтейству работы они исполняют не сами, а нанимают за себя». На это Дерябин заметил, что «вотяки имеют сообщение с русскими и татарами, не затрудняются говорить по-русски на рынках, даже нанимаются вместо приписанных к заводам, но отдаленных от них крестьян, исполнять большую часть заводских работ». Наем же на лашманские работы сторонних людей Дерябин справедливо объяснял отдаленностью таковых от места жительства самих удмуртов-лашманов. Победила точка зрения Дерябина. Выбор пал на Юскинскую и Завьяловскую волости как самые близкие к Ижевскому заводу[3].

Перспектива изменения строя жизни и выполнения новых обязанностей вызвала бунт. Неповиновение новым правительственным распоряжениям вначале проявилось в Юскинской волости.

13 июня 1807 г. новый вятский губернатор В.И. Болгарский получил уведомление от Дерябина, что удмурты Юскинской волости численностью до 3 тыс. чел. отказались сообщить свои имена, наговорили множество «грубых и азартных слов» и, в конце концов, объявили: «пусть хоть головы им рубят, но они имен своих никому никогда не скажут и к заводам не пойдут»[4]. Губернатор выехал на место событий. Было отдано распоряжение ввести во взбунтовавшиеся селения отряд квартировавших в Вятской губернии казаков.

16 июня Болгарский приехал в с. Юски, где собралось около 500 бунтующих крестьян; он вошел в толпу, потребовал объяснить причины неповиновения, затем арестовал двух, по его мнению, предводителей. Удмуртам было предложено послать на Ижевский завод представителей для получения разъяснений по проводимому зачислению. Было избрано по два человека от каждого селения, к 21 июня причисление было завершено.

Однако в августе начались брожения в Завьяловской волости. Ходили слухи, что «якобы они (крестьяне – Н.П.) от лашманских работ не изъемлются*, а сверх того из них по приписке к заводу пошлются из своих селений на другие заводы». В волость были направлены казаки. Сарапульский земский исправник докладывал губернатору о столкновениях, происходивших во время собрания в с. Завьялове для принятия присяги. Крестьяне, будучи безоружными, но убежденными в том, что их обманывают, избили вооруженных нагайками казаков и сельского писаря[5]. Волнение перекинулось в соседнюю русскую Кулюшевскую волость[6].

Для пресечения слухов власти разрешили теперь уже бывшим крестьянам-лашманам выбрать двух ходоков, которые побывали в Адмиралтейской конторе (г. Казань) «для личного там дознания, действительно ли они от работ адмиралтейских исключены и должны при заводах быть»[7]. Помимо этого земскому суду было вменено в обязанность зачитывать в волнующихся селениях особые листки с разъяснениями «законности» проводимых преобразований: упор делался на том, что зачисление удмуртов в непременные работники произведено по царской воле и что оно предоставляет ряд льгот[8].

Когда Болгарский приехал в Завьяловскую волость, удмурты на коленях просили помилования. Губернатор приказал арестовать наиболее, по его мнению, «дерзких», которые впоследствии были сосланы на отдаленные заводы[9]. Некоторые скрылись в лесах. Для поддержания порядка команда казаков оставалась в волости до начала 1808 г. Сарапульскому и глазовскому земским исправникам было вменено в обязанность следить за складывающейся ситуацией: «Мы, дабы показать им, [что] действии наши управляются не волею их, но по повелениям начальства, положили правилом, не собирая их уже воедино, а порознь, где кто живет, вновь их урезонивать и, захватывая из них больше вольнодумных, отправлять Вашему превосходительству (губернатору – Н.П.) в Вятку в полной уверенности, что прочие затем не захотят далее ослушаться и подвергать себя строгости»[10]. От своих должностей якобы за поддержку волнений были удалены два приходских священника Завьяловской и Юскинской волостей: первый из них был переведен в Нолинский уезд, а второго лишили сана[11]. Разумеется, никакой поддержки волнений со стороны священников не было и не могло быть хотя бы в силу малого авторитета церковнослужителей среди новокрещеных удмуртов, но губернатор «нашел их такими невеждами, что нельзя ожидать от них ничего полезного, тем более что они крайне еще нетрезвы»[12].

Из рапорта казачьего войскового старшины Черевкова 2-го губернатору от 10 сентября известно, что крестьяне Юскинской и Завьяловской волостей, приписанные к казенному Ижевскому заводу, «тишину и спокойствие сохраняют, и 50 человек, назначенные из них в непременные работники, взысканы уже в работу без всякого со стороны их прекословия». К этому времени под заводской стражей находился 21 удмурт[13]. Но 15 октября тот же Черевков доносит: «Из записанных к Ижевскому заводу крестьян селения Завьялова В. Яковлев, деревни Новой Казмаски Ф. Дмитриев и Бол. Веньи Т. Дмитриев объявили, что они были в Пермской губернии, толковали по селениям указ, данный им якобы от господина пермского генерал-губернатора о независимости их к заводу». Вскоре В. Яковлев и Ф. Дмитриев были пойманы, а Т. Дмитриев успел скрыться.

Еще раз волнения новоиспеченных непременных работников произошли во время сенаторской ревизии 1808 г. Назначенный для ревизии сенатор П.С. Рунич (бывший вятский губернатор) предложил населению через волостные правления заявлять ему обо всех обидах, нанесенных должностными лицами. Воспользовавшись этим, к сенатору явился один из скрывавшихся крестьян и подал жалобу на приписку в непременные работники. Обещание Рунича разобрать жалобу было понято как «выражение сочувствия близкого к царю человека»[14]. Весной 1808 г. в д. Лудзи Юскинской волости появился бежавший из-под караула удмурт А. Ермолаев. Он стал призывать крестьян прекратить заводские работы. Посланная с завода для ареста возмутителя команда встретила сопротивление. Вся деревня заступилась за Ермолаева, «свела [его] неизвестно куда, а сама разбежалась». Тогда в волость вновь были направлены казаки. Ермолаева схватили, заковали в цепи и отправили на завод «для поступления с ним по законам». Одновременно под стражу были взяты «замеченные же в сем буйстве» 18 непременных работников. Многих из них потом отослали на Гороблагодатские заводы[15].

А.Ф. Дерябин причины волнений видел в недостаточном информировании крестьян Завьяловской и Юскинской волостей со стороны местного начальства. В письме к графу А.И. Васильеву он пишет о слабости разъяснительной работы среди крестьян, которую должны были провести земские исправники. Итогом стала такая ситуация, что «горное начальство в их (крестьян – Н.П.) глазах выходит самозванцем»[16]. Другой причиной, по мнению Дерябина, явилось корыстолюбие чиновников, бравших деньги с удмуртов за непричисление их в непременные работники и рисовавших их будущее положение самыми неприглядными красками. По его словам, ходили слухи о намерении удмуртов убить его. Когда же причисление все же состоялось, командиру Ижевского завода была подкинута записка, просившая освобождения от приписки за 3 тыс. руб.[17]

Положение непременных работников, несмотря на все «даруемые» льготы, было все же намного тяжелее положения государственных крестьян, и удмурты, жившие недалеко от завода, понимали это. Другой, не менее значимой причиной можно считать то, что любое серьезное изменение своего статуса крестьяне, предпочитавшие жить так, как жили их предки веками, воспринимали негативно.

В 1820-х гг. в связи с нехваткой вспомогательной рабочей силы администрация Ижевского оружейного завода попыталась повторить опыт начала века, выйдя с предложением добрать «недостающее количество непременных работников» из очередных ближайших волостей (Бурановской, Ильинской, Сретенской и Арефьевской). Но как только весть об этом дошла до удмуртов, населявших упомянутые волости, в марте 1823 г. они послали министру финансов коллективную просьбу об освобождении от приписки, а через три месяца, не получив ответа, подали прошение Александру I. Они писали, что перевод в непременные работники принесет «крайнее отягощение и разорение», добавляя, что все подати и повинности оплачиваются ими всегда без недоимок. Чтобы окончательно убедить верховную власть сохранить настоящий статус, крестьяне присовокупляли, что они берегут леса, являющиеся спорными между ними и заводом. Переписка между заводом, Артиллерийским департаментом, Министерством финансов при участии Николая I затянулась до 1829 г., когда было решено увеличить численность непременных работников на 300 человек, набранных из рекрутов. Все последующие просьбы заводской администрации о наборе непременных среди государственных крестьян ближних волостей успеха не имели[18].

В первых числах февраля 1828 г. произошло выступление крестьян Качкинского приказа Елабужского уезда, вызванное мероприятиями по внедрению в жизнь положений реформы Л.А. Перовского. Начало было положено «недачей подписок» о принятии правил об общественной запашке[19]. Данное неповиновение властям явилось продолжением волнений в Мысовочелнинском приказе Оренбургской губернии, откуда приезжали двое «для расстройства и возмущения крестьян»[20]. В с. Качки сформировался центр сопротивления во главе с Еремеем Семеновым и Иваном Ложкиным. На место волнений прибыли управляющий удельной конторой Бирюков, земский исправник Чепыжный, три священника* и воинская команда из 30 человек. Семенов и еще один руководитель были арестованы, но крестьяне численностью порядка 1,5 тыс. человек, вооруженные кольями и дубинами, не поддавались на увещевания о законности нововведений и освободили своих предводителей. Воинская команда и чиновники были вынуждены ретироваться. Для подавления волнений правительство командировало в Вятскую губернию флигель-адъютанта Мантейфельда «с открытым письмом, по коему он может взять две роты, а будет надобность, потребует и более». В Качки с ним отправился и вятский губернатор А.И. Рыхлевский.

12 февраля губернатор прибыл в Качку. Крестьяне потребовали сменить удельного голову, так как он, по их мнению, не защищал их интересы и присвоил 400 руб. приказных денег (главной его «виной» стали попытки успокоить волнующихся); они требовали показать им подпись императора под указом о новом порядке сбора подати и введении общественной запашки.

Мантейфельд и Рыхлевский собрали сход, где потребовали составить «мировой» приговор о выполнении всех распоряжений удельных властей, но свои подписи согласились поставить только 23 человека. Потребовалась военная сила. Командир 1-го тептярского регулярного казачьего полка Окунин отрядил три сотни казаков, с которыми и прибыл в Качку. Прежде всего были схвачены предводители, после этого, несмотря на сильное сопротивление, порядок восстановился. Началась расправа над крестьянами: военным судом в составе Елабужского уездного суда и офицеров упомянутой военной команды было допрошено более 500 человек, двоих, Ивана Ложкина и Никиту Маслихина, «как главнейших бунтовщиков по возмущению народа к неповиновению», военный суд приговорил к шпицрутенам через 1000 солдат по два раза и «поставя на лице штемпельные знаки, сослать в каторжные работы навечно». Четверых крестьян суд приговорил к 500 шпицрутенам по одному разу, а далее – арестантские роты (из них двое по старости лет были возвращены). Один человек был наказан 25 ударами плетьми, после этого две недели был выдержан на хлебе и воде и оставлен на месте своего жительства. Десять сельских выборных, участвовавших в неповиновении, были наказаны 20 ударами плетей*. Некоторые оставались «в подозрении». Писавший для крестьян прошение отставной губернский секретарь А.А. Нехотяев (указом Сената в 1825 г. он был «распубликован ябедником» с запретом «сочинения бумаг и хождения по делам, кроме своих собственных») особым военным судом «за возмущение и другие противозаконные поступки» лишен чинов и дворянства и сослан на каторгу. Казаки оставались в приказе до середины мая 1828 г.[21]

Летом 1831 г. произошло еще одно мощное выступление: крестьяне пяти приказов Вятского имения – Галановского, Каракулинского, Козловского, Мостовинского и Нечкинского – численностью 21.440 душ отказались от уплаты поземельного сбора. Брожение среди крестьян, недовольных новым обложением, возникло сразу же после первых сведений о нем. Начали распространяться слухи о том, что введение поземельного сбора есть не что иное, как «вид подписки их за барина»[22]. В начале 1831 г. в приказах под видом нищего побывал удельный крестьянин Устиновского приказа Пермского имения, который утверждал, что поземельный сбор у них крестьяне не приняли. Власти попытались провести предупредительные меры, арестовав наиболее активных. В частности, в Мостовинском приказе было арестовано 82 человека «за возмущение против поземельного сбора». Волна неповиновения усилилась, когда непосредственно приступили к введению нового обложения: стали измерять земли и отрезать «излишние», объявлять новые платежи[23].

В начале июня в приказы был направлен помощник управляющего конторой Москвин, но в Каракулинском приказе крестьяне «оказали ему открытое неповиновение», в Мостовинском «дошли до крайних пределов неповиновения, делали самовольные и буйные сходки», силой освободили арестованных. На основе рапорта Москвина в Департамент уделов сообщалось: «Крестьяне (Каракулинского приказа – Н.П.) по внушению злонамеренных людей, тщательно ими скрываемых, принимая за странное одно слово тяглы, будто бы не бывшее до сего времени у них в употреблении по землепашеству и платежа податей и оброков, принимают введение поземельного сбора не за иное что, как за вид подписки их за барина». Несмотря на все уговоры и разъяснения о ложности слухов, поскольку «указом 22 октября 1798 г. запрещено раздавать удельные имения», что «слово тягло есть древнее в отечественном сельском хозяйстве, определяющее земляной участок на две души», крестьяне продолжали волноваться. Наибольшее сопротивление оказывали малоземельные селения как наиболее «упорные в отделении излишней земли», например, жители починка Зуева и другие малоземельные крестьяне первыми подали повод «уйти самовольно и с буйством со сходки»[24]. В Мостовинском приказе крестьяне «дошли до крайних пределов неповиновения: они делают самовольные и самые буйные сходки». Во главе с крестьянином Егором Беляевым мостовинцы попытались захватить приказного голову, освободили двух арестантов (отца Беляева и писаря Павла Ехлакова), посаженных «за возмущение поселян во введении поземельного сбора да иным». Подобным же образом «оказывали упорство» во введении поземельного сбора крестьяне Козловского и Нечкинского приказов. На уговоры и угрозы повиноваться властям крестьяне отвечали: «Как мир посудит»[25].

Во второй половине июня управляющий Вятской удельной конторой Свистунов решил отправиться в приказы сам, но это не дало результатов. По его сообщению в Департамент уделов, в Нечкинском приказе на сходе крестьяне внимательно и спокойно выслушали его, но лишь он коснулся «излишних» земель, как ему «оказали явное упорство, отказались ее перемерять». Он «попытался опереться на лучших людей», но оказалось, что те попросту не явились на сход и «тем самым обличили себя в явном неповиновении». В других приказах управляющий встретил «то же упорство и не только по введению поземельного сбора». Крестьяне возражали против общественной запашки, постройки запасных хлебных магазинов, платежей в пользу голов и старшин. «Они, – сделал вывод управляющий, – все удельные права кассируют, [собираясь на бурные сходки, куда часто] приводят с собой людей дурного поведения из других приказов… и казенных крестьян; [они заявляют], что под сим предлогом хотят нас отдать в помещичье владение и что все они хотят быть в казенном ведомстве». Интересно, что по указу 16 января 1830 г. предполагалось сосредоточить удельные имения в 11 губерниях, вместо 36, путем обмена удельных селений на казенные. Возможно, это стало известно в прикамских имениях, по крайней мере, наличествовало убеждение о существовании сокрытого высочайшего указа о передаче в казенное ведомство. Крестьяне Мостовинского, Каракулинского и Галановского приказов также потребовали сменить голов приказов[26].

В конце июля 1831 г. в Вятское имение прибыл чиновник Департамента уделов А.П. Найденов и нашел, что «во всех имениях Сарапульского уезда мятеж возник до высочайшей степени, буйная чернь самовольно устраняет голов и писарей, составляют свое правление, уничтожают указы о поземельном сборе, не признавая над собой никакой власти». Из всех удельных селений спокойствие сохранялось лишь в с. Пьяный Бор. Рядом волновались пермские приказы. 6 августа 1831 г. в Сарапул приехал вятский губернатор Е.Е. Ренкевич. Для усмирения крестьян им были собраны 500 башкир, 50 казаков, 20 урядников и 16 чиновников. 10 августа эти силы вступили в мятежные приказы[27]. Губернатор, лично возглавив башкирский отряд, на сходке в Козлове «наказал четырех крестьян». В результате собравшиеся «пали на колени и раскаялись». Егор Беляев, отправившийся в Петербург, был задержан и возвращен под присмотром жандарма в Сарапул на почтовых[28]. Начались следствие и экзекуции. Военный суд в составе уездного судьи, нескольких офицеров и удельного депутата приговорил трех человек к шпицрутенам через 1 тыс. человек и одного – через 1500 с последующей ссылкой в крепостные арестанты, шестеро были наказаны плетьми по 50 ударов и ссылкой в Сибирь на поселение, наконец, 14 крестьян были «выдержаны по две недели в приказе с употреблением в разных работах»[29].

Завершило волнения удельных крестьян по поводу преобразований их ведомства выступление в Нечкинском приказе в мае – июне 1834 г. в форме так называемого «картофельного бунта». 10 марта 1834 г. Департамент уделов разослал предписание посеять картофель на казенных запашках как средство предотвращения голода в результате возможного неурожая зерновых[30]. Семена картофеля зачастую доставать должны были сами крестьяне. В начале мая крестьяне деревни Дулесовой отказались исполнять указание головы приказа о посадке картофеля. На сходке, собранной управляющим Мостовинским отделением Вятской удельной конторы Сергиевским, они заявили, что «на их земле, якобы неудобной, не будет родиться картофель, что посев оного для них обременителен, наконец, что должны сеять картофель только те, которые во время бывшего возмущения по введению поземельного сбора были покорны, а они решительно не хотят исполнять сего, не боясь никаких наказаний»[31]. Население приказа разделилось: крестьяне Докшанского и Паздеринского участков выделили часть своей общественной запашки и вспахали ее, а Лагуновский, Дулесовский и частично Нечкинский участки поддержали крестьян д. Дулесовой. Сергиевский доложил о волнениях управляющему удельной конторой и потребовал у Сарапульского земского суда «принятия надлежащих полицейских мер к приведению непокорных к полному повиновению начальства»[32]. Нечкинские поселяне «нарушили спокойствие» в Мостовинском, Галановском, Каракулинском, Козловском и Ершовском приказах*, но здесь в целом обошлось без применения военной силы[33].

Среди крестьян ходили упорные слухи о том, что посеявших картофель на общественном участке запишут «под барина Перовского»; в частности, их распространял мещанин Егор Вечтомов на рынке с. Каракулинского[34]. Крестьяне полагали, что правительства «ведет их под барина: сперва обложило тяглами, потом заставляет сеять картофель и травы, там заставит сеять мак, собирать холсты, лен и пр.» По мнению старообрядцев, а их среди удмуртских удельных крестьян было много, картофель «есть отрождение того заветного яблока, за которое лишился блаженства первоначальный человек, и что когда оно с проклятием было брошено на землю, то от него родилась картофель и, следовательно, семя сие есть антихристово»[35].

В Нечкинском приказе принятых земской полицией мер оказалось недостаточно, и 30 мая управляющий Вятской удельной конторой А.П. Найденов обратился к оренбургскому генерал-губернатору с просьбой откомандировать 600 башкир для усмирения крестьян. После проведенной военной операции по указанию Николая I от 24 июня при Сарапульском уездом суде была учреждена военно-судная комиссия. И здесь выяснились некоторые непосредственные причины «картофельного бунта».

Следует отметить, что картофель для удельных крестьян Нечкинского приказа уже был знаком, многие его сажали в своих огородах. Сопротивление возникло именно в результате указа о его посадке на общественных запашках. В показаниях арестованные крестьяне нарисовали такую картину: «47 человек, что им не было дано семян для посева, 10 человек, что они находились в отлучках и приказаний о посеве картофеля не слыхали, 5 человек, что они сеяли картофель при своих домах, но потом по приказанию сельских начальников опять вырывали оный из земли, 2 человека, что они сами не сеяли, а по приказанию вахтера д. Поповки пололи траву, 11 человек, что картофель сеяли без всякого ослушания, а за недостатком семян остальную землю засеяли овсом, 17 человек, что они не сеяли картофель по невнятности предписания, которое им было объявлено, и что за освобождение от сей повинности требованы были от них деньги удельным депутатом и сельскими начальниками». Управляющий Вятской удельной конторы, обвиняя главу Мостовинского отделения в неправильном предании многих крестьян военному суду, 19 августа распорядился освободить из тюрьмы 46 человек, 27 августа – 12 человек; затем военно-судная комиссия, рассматривая дела, освободила еще 17 человек. В сентябре Департамент уделов командировал особого чиновника, поручив ему произвести следствие «как об ослушании крестьян, так и действиях местного начальства, предшествовавших и сопровождавших сказанное происшествие». Выяснилось, например, что некоторые сельские начальники в связи с распоряжением о посадке картофеля на общественной запашке запретили крестьянам сажать его в огородах, грозя 25-рублевым штрафом, а в одной деревне смотритель общественной запашки вместе с десятником «ходя по селению, сами выдергивали посаженный картофель, вполне уверенные, что этим исполняют волю начальства»[36].

Приговор комиссии военного суда был следующим: троих крестьян, «как главных виновников возмущения и обличенных в покушении на жизнь головы», наказать шпицрутенами и отдать в крепостные арестанты; 18 виновных «в распространении неблагоприятных слухов» и одного, «обличаемого в произношении заочно угроз против удельных чиновников», наказать плетьми; одного, «самовольно давшего крестьянам приказание не садить картофеля», наказать батогами; 31-го, «показанных виновными в возмущении без доказательств, из коих многие хорошего поведения, а другие сверх того оправдываются обстоятельствами, и одного, преданного суду за сопротивление при взятии под стражу, но в том необличенного, от суда и следствия освободить». Затраты государства на подавление выступления и проведение следствия по нему подлежали компенсации за счет волновавшихся сельских обществ[37].

Данный приговор был рассмотрен губернатором, а затем и министром внутренних дел и Комитетом министров. По предложению губернатора приговоренных к наказанию шпицрутенами предлагалось прогнать через 500 человек 4 раза, а присужденным к наказанию плетьми и батогами дать по 40 ударов. Министр внутренних дел предложил смягчить наказание: присужденных к шпицрутенам прогнать через 500 человек по одному разу, а вместо 40 подвергнуть 20 ударам плетьми или батогами[38]. По положению Комитета министров, высочайше утвержденному 5 февраля 1835 г., двое крестьян были прогнаны через 500 человек по одному разу и сосланы в крепостные арестанты, 18 человек наказаны плетьми и двое – батогами по 20 ударов[39].

Возникшие в ходе расследования дела о злоупотреблениях представителей сельской власти, бравших и взятки за освобождение от военной экзекуции и незанесение в список бунтующих, разбиралось в уездном суде и уголовной палате, их наказание было много мягче приговоров военного суда. К этому же ряду был причислен и Егор Вечтомов, которому уголовная палата присудила 20 ударов плетьми. Однако с таким решением не согласился губернатор, заметивший, что крестьяне «преданы суду военному, тогда как они, подстрекаемые, с одной стороны, такими нелепыми толками людей неблагонамеренных подобно Вечтомову, а с другой стороны, довольно худым распоряжением местного своего начальства, разными законопротивными его действиями, невольно доведены были до ослушания противу начальства». В результате приговор палаты был отменен Сенатом и Вечтомов отдан военному суду, который приговорил его к наказанию через 200 человек 2 раза шпицрутенами и ссылке в крепостные работы. 12 января 1835 г. первый пункт приговора был исполнен, но в связи с тем, что Сарапульское общество согласилось оставить Вечтомова «в жительстве», второй пункт, по разрешению губернатора, был отменен[40].

В целом можно отметить, что в своих действиях удельные крестьяне опирались на мнение «мира», зачастую принимали решения и формулировали требования на общинных сходах. Выборные же органы в этих случаях занимали неоднозначную позицию: иногда они оставались с крестьянами, в других случаях поддерживали действия официальных властей, а иногда и старались получить собственную материальную выгоду от происходящих событий. Власти, спровоцировав волнения и упустив их развитие в зародыше, в дальнейшем вынуждены были прибегать к репрессивным мерам.

Подобно удельным воспринимали ведомственные преобразования и государственные крестьяне. Эпохальные реформы ведомства государственных имуществ под эгидой П.Д. Киселева вызвали волнения казенных крестьян и в Удмуртии.

В феврале – марте 1842 г. серьезное выступление произошло в Опалевском, Батовском и Кошаринском обществах Верхосвятицкой волости Глазовского уезда. Здесь волостное начальство было вынуждено четыре раза собирать волостные и сельские сходы для выбора «добросовестных» заседателей в волостную и сельские расправы, создаваемые для местного судопроизводства, и одобрения дополнительного общественного сбора. Крестьяне отказывались исполнять новые предписания, послали выборных в  Вятку для подачи жалобы, считая, «что этот противозаконный и излишний общественный сбор и выбор добросовестных сделала одна казенная палата, а правительство о сем совсем не знает». По их мнению, «служащих лиц уже довольно, но даже и должно удалить от должностей заседателей волостного правления, а в сельских управлениях старшин и старост определять на 1 год без всякого им жалованья». Волостной писарь Демид Наговицын, который «растолковывал о вышеозначенных предметах», был избит «бесчеловечно и имеющуюся на нем одежду всю изорвали»; крестьянин Савва Пестов, призывавший на одном из сходов «подождать окружного начальника или какого-нибудь чиновника» для разъяснений, был объявлен «ябедником и заединщиком с волостными начальниками» и также избит. Проявилось противостояние между крестьянами и их выборным волостным начальством, которому по новым положениям увеличивалось жалованье. Только с прибытием окружного начальника Шрейдера, уездного стряпчего Домрачева, станового пристава Овчинникова и глазовского протоиерея Стефанова крестьяне были успокоены. Из 324 участников сходок, обвиненных в нарушении «тишины и спокойствия», наказанию подверглись 13: двоим назначены работы при волостном правлении на 6 дней, один был отдан под караул при сельском управлении на 4 дня, они были подвергнуты 50 ударам розог, еще одному крестьянину назначили 35 ударов розгами и 9 человек наказаны арестом при сельском управлении по 6 дней. Остальным крестьянам было сделано «строжайшее подтверждение»[41]. Это событие стало предвестником волнений лета 1842 г.

«Картофельные бунты» 1842 г. были вызваны весьма позитивными, на первый взгляд, мероприятиями государства. 18 июля 1840 г. в секретном комитете под председательством военного министра Чернышева обсуждался вопрос о мерах предотвращения голода. В числе таких мер было принято решение в селениях государственных крестьян засевать поля картофелем. 28 августа 1840 г. Министерство государственных имуществ разослало на места циркуляр, в котором предписывалось отводить для посева картофеля специальные участки[42]. Дополнительно в октябре 1841 г. последовал новый циркуляр министра государственных имуществ, в котором губернаторам предлагалось принять особые меры для сохранения семян на будущие посевы. С этой целью с каждой крестьянской души предписывалось взыскивать по полторы четверти хлеба[43].

Еще осенью 1840 г., когда начали отводить участки земли для посадки картофеля при волостных правлениях и сельских обществах, появились первые признаки недовольства и сопротивления крестьян. Глазовский исправник при отводе земли получил отпор со стороны общинников, и участки были отведены помимо крестьянской воли и участия в этом деле. Посеянный в 1841 г. картофель не уродился. Неурожай охватил и зерновые культуры. Тем временем Министерство государственных имуществ издало еще один циркуляр, в котором предписывалось разводить картофель не только при одних волостных правлениях, но и при каждом сельском обществе по одной десятине[44]. Если ранее пытались как-то убедить крестьян, то в 1842 г. упор был сделан на принудительных мерах.

В итоге в четырех уездах Вятской губернии, в том числе и Глазовском, разразились «картофельные бунты». 12 мая 1842 г. движение началось в Осиновской волости Нолинского уезда[45]. Именно в Нолинском уезде появились и кровавые жертвы, которых не было в других уездах.

В Глазовском уезде волнения происходили в семи сельских обществах Тишинской, Елганской, Комаровской и Рябининской волостей. Движение началось в связи с распространившимися из Нолинского и Слободского уездов слухами, «будто бы если в течение двух дней не разломана будет около посеянного картофеля изгорода, то заключится контракт и казенные крестьяне будут барские или удельные»[46]. Пролог волнений можно представить по следующей схеме: после распространения слухов крестьяне собирали тайные сходки для их обсуждения, где намечали время выхода на картофельные участки. Обычно организаторами выступали деревенские десятники. Помимо отказа сажать картофель высказывались желания, «чтобы управление над ними (крестьянами – Н.П.) было по-старому»[47]. В большинстве для успокоения крестьян оказалось достаточно «увещаний» уездных и губернских чиновников и местных священников.

9 июня крестьяне Ветошкинского общества Тишинской волости сломали изгороди и выбросили картофель, а уже 12-го асессор Тлущиковский доносил, что большинство тех же ветошкинцев согласны дать «подписку в покорности». То же повторилось в Дворищеском обществе. Небольшая часть крестьян, заперев дома, удалилась в леса. Но скоро и они подчинились. Несколько дней спустя после успокоения тишинцев повторилось то же самое в Поломском обществе Елганской волости. Здесь одного упоминания о «нолинских мерах» оказалось достаточно, чтобы «уничтожить дух неповиновения и водворить дух кротости и покорности». Одновременно с поломцами заволновались Пислеговское и Ключевское общества Елганской волости и Забалуевское общество Рябининской волости. В последнем обществе «увещания и кроткие меры» не помогали; пришлось ждать воинской команды. 19 июня команда прибыла в Рябининскую волость. «Бунтовщики» стояли в сборе и ожидали. К ним обратились с «увещанием» покориться посеву картофеля. Тогда «повинуясь и убедившись в пользе мер правительства к разведению сего овоща», крестьяне пали на колени и просили прощения. «Употребивши над некоторыми исправительные меры» (т.е. выпоров – Н.П.), крестьян отпустили по домам. На следующий день картофель был посажен. После проведения церковной службы власти отобрали подписки в покорности[48]. 18 июня незначительные волнения прошли в Барашковском обществе Комаровской волости, где «по малому количеству собравшихся людей (около 80 человек – Н.П.) и по недопущению к сломанию изгороды сельскими начальниками все расходились в свои жительства»[49].

Интересны показания крестьян в ходе следствия. Например, государственный крестьянин починка Калининского Ветошкинского общества Василий Кулябин начало волнений и свои переживания описывает следующим образом: «7 числа минувшего июня месяца однодворец мой Артемей Тимофеев Кулябин ездил на базар в село Елганское и, возвратясь того же числа поздно вечером, в следующий затем понедельник начал с сыном своим Трофимом ходить по селениям и разглашать мужикам, что он слышал, что будто бы государственных крестьян хотят отдать барину или подвести под удел. Эту весть, приняв я для себя невыгодной, начал думать о совете с обществом, и ежели случилось встречаться с кем другим, то рассказывал ее им[50]. Федор Никулин, крестьянин деревни Плетеневской Пислеговского общества, объясняя причины своего «успокоения», говорит: «однако же когда при господине Тлущиковском дошли до меня верные слухи, что за подобные действия в Нолинском уезде строго наказывают крестьян, то потому, раскаявшись в своем заблуждении и поняв чрез чиновников, что вести о барине есть ложные, я согласился на покорность, в коей и буду находиться всегда»[51]. Думается, пример соседних уездов имел не последнее значение как для начала волнений, так и их прекращения в Глазовском уезде.

Наиболее активные «бунтовщики» были наказаны двухнедельными заключениями, ударами палок или розог и денежными возмещениями пострадавшим представителям местного самоуправления. В основном были наказаны как раз крестьяне, причинившие побои сельскому и волостному начальству. Остальные отделались внушением, «что освобождаются они ныне от наказания единственно из уважения к их легкомыслию и невежеству». Как обычно, понесенные в ходе подавления выступлений расходы были списаны на счет самих крестьян[52].

«Картофельные бунты» государственных крестьян Удмуртии и в целом России тем не менее принесли положительный для крестьян результат: 30 ноября 1843 г. принудительные общественные посевы картофеля были отменены[53]. Однако выступления были направлены в целом против реформ П.Д. Киселева, менявших привычные формы взаимоотношений крестьянства и власти и уже из-за этого казавшихся опасными. Увеличение общих платежей и повинностей (а это произошло в результате преобразований государственных имуществ) угрожало, по мнению крестьян, их выживанию.

Когда правительство начало насаждать самыми грубыми, нередко военными мерами посевы картофеля, у крестьян возникло невольное опасение или даже страх, что их передают уделам. Это опасение было основано на сходстве мер, осуществляемых Министерством государственных имуществ среди казенных крестьян, с порядками, существовавшими в удельных имениях (насаждение картофеля и общественных запашек). Насаждавшиеся волостные и сельские уровни власти напоминали государственным крестьянам таковые же в удельных имениях; особенно это бросилось в глаза, когда волостного голову и других волостных и сельских начальников ведомство государственных имуществ обрядило в «форменные кафтаны с позументами»[54]. Если ко всему этому добавить, что ранее государственных крестьян могли передавать в удельные имения, то выходило, что опасения имели реальную почву*. Положение государственных крестьян было лучше, прав у них было больше, чем у крестьян удельных, а тем более крепостных, соответственно, они не могли добровольно согласиться с изменением своего статуса.

Перечисленные выше крестьянские волнения являются наиболее значительными. Однако только ими открытые выступления против власти не исчерпываются.

На территории Удмуртии первой половины XIX в. имели место случаи открытого неповиновения крепостных крестьян[55]. Два наиболее крупных из них произошли в 1834 и 1855 гг.

В октябре 1834 г. крепостные крестьяне помещика Запольского (Елабужский уезд) «произвели шум и крик по всей деревне», заступаясь за старосту Михаила Яковлева, которого помещик хотел наказать. Все крестьяне собрались к барскому дому и, думая, что староста «посажен в ту же избу, из которой потерялись напред сего его староста с женою и найдены убитыми…, то чтобы с ним, Яковлевым, не могло встретиться того же», крестьяне просили Запольского отпустить старосту, а если он виноват в чем, то наказать его с помощью полиции. Староста был отпущен. После этого крестьяне направили Яковлева с 6 крестьянами в г. Елабугу для подачи жалобы на «причиняемые им стеснения и истязания». Но в городе пятеро из них были арестованы полицией и препровождены обратно, а двое бежали (они были пойманы лишь в январе 1835 г.). По извещению Запольского в его имение прибыли земский исправник, дворянский заседатель и стряпчий, которые выпороли 38 человек.

В октябре 1835 г. уголовная палата постановила наказать плетьми двоих крестьян и, по желанию помещика, сослать их в Сибирь, остальным, как уже наказанным земской полицией, «внушить, чтобы они впредь упорствовать в рукоприкладстве к отбираемым от них показаниям ни в каком случае не осмеливались». Сенат изменил решение палаты, определив обоим крестьянам наказание розгами. Недовольный мягкостью наказания помещик возбудил новое дело, обвиняя Елабужского мещанина Захара Попова в попытках освободить его крестьян. По указанию губернского правления была создана военно-судная комиссия в составе судьи и заседателей Елабужского уездного суда и военного чиновника. Комиссия в апреле 1836 г. вынесла следующие решения: 1) мещанина Попова, оказавшегося виновным «в ходатайстве у высшего начальства о вольности крестьян Запольского, писании им по сему предмету просьб», и старосту Ивана Петрова, виновного «в замысле об освобождении себя из владения Запольского», тогда как он по должности должен был удерживать подчиненных крестьян от «противозаконных поступков», наказать шпицрутенами через 500 человек и отослать в крепостные работы в Оренбург; 2) троих крестьян «за самовольные отлучки из жительства к мещанину Попову» наказать палками по 40 ударов и 3) жену Попова «за соучастие в действиях своего мужа» подвергнуть месячному тюремному заключению. Губернатор утвердил приговор и, сделав распоряжение о приведении его в исполнение, донес об этом министру внутренних дел, но в ответ получил запрос об основании учреждения военного суда по этому делу. Тогда губернатор предписал Елабужскому уездному суду не исполнять приговора до особого предписания, но приговор уже был исполнен[56].

Второе выступление произошло летом 1855 г., когда крестьяне с. Старый Бурец Малмыжского уезда получили от дворовых людей в Петербурге извещение о смерти их помещицы Озеровой. Думая, что со смертью единственной владелицы оканчивается их закрепощение, крестьяне обратились в земский суд за разъяснением, должны ли они считаться теперь помещичьими или свободными. Губернское правление распорядилось описать имение и «взять впредь до явки наследников в опекунское управление, а крестьянам внушено повиноваться опеке и управлению оной, платя оброки и неся повинности, как было прежде». Первое время крестьяне исполняли повинности, но вскоре среди них разошелся слух о возможности перехода в государственные. Явившийся в деревню «скрытным образом» канцелярист Янкевский убедил крестьян подать прошение императору, обещая им переход из крепостных в государственные. По совету Янкевского крестьяне выдали доверенность Иван Калугину и Петру Фролову, которые отправились в Петербург и «подали прошение Государю Императору с приложением доверенности». Тем временем крестьяне договорились не платить оброк в прежнем объеме и ходить на барщину в меньшем количестве. Явившийся на место происшествия исправник собрал крестьян и начал грозить всевозможными карами за непослушание, требуя немедленного внесения оброка, «так как они довольно зажиточные». В ответ крестьяне кричали, что не дадут ни гроша и «работать на барщину будут по своему уложению вместо 50 человек – 30». Когда же исправник поехал в город, чтобы «сделать распоряжение для прекращения неповиновения, не давая оному развиться, то они погнались за ним и силой хотели удержать». Было дано распоряжение об отправлении в вотчину воинской команды. Но еще до ее прибытия советнику губернского правления Родзевичу удалось уговорить крестьян подчиниться требованиям начальства: «сначала повинились только 187 человек», а на следующий день и остальные 627 «принесли раскаяние». Спокойствие было восстановлено, оброки внесены и все повинности исполнены. «Но во всяком случае, – доносил Родзевич, – военная экзекуция необходима, во-первых, потому, чтобы на будущее время не было подобных случаев, а во-вторых, чтобы неверующие в экзекуцию не могли в последствии времени возбудить в народе нового неповиновения». Команда была введена в деревню и после десятидневного постоя выбыла. Затем по приказанию министра внутренних дел было произведено «строжайшее следствие». Из двух ходоков, посланных в Петербург с прошением, один умер в Обуховской больнице, другой «раскаялся и своими увещаниями много способствовал усмирению крестьян». Канцелярист Янкевский, задержанный малмыжским городничим, также умер в тюрьме. Поэтому суду были преданы только два крестьянина, приговоренные к 60 ударам розог и отдаче под надзор полиции[57].

По замечанию А.Н. Долгих, усиление регламентации в общественной жизни своеобразно сказалось на крепостном крестьянстве. В эти годы правительство проводило политику тщательного учета закрепощенного населения, что в ряде случаев приводило к освобождению незаконно укрепленных за помещиками крестьян по их жалобам. Кроме того, проводя политику сохранения дворянской монополии на владение крепостными, государство не допускало случаев владения ими разночинцами[58]. Все это, в свою очередь, и провоцировало так называемые «отыскания вольности» крепостными крестьянами и дворовыми людьми. Чаще эти «отыскания» носили форму обращений во властные структуры. Так боролась за причисление в сарапульское «мещанское общество» бывшая крепостная помещика Тарабеева Марья Иванова. В раннем детстве она вместе с матерью была продана владельцем казанскому купцу Сматерникову, тот перепродал их сарапульской купеческой вдове Т.П. Эхлаковой, далее были волжский купец Ф.Е. Пушков и сарапульский купец И.С. Мартынов. Последний отдал их в приданое за дочерью бирскому мещанину С.Л. Плотникову, тот же сбыл новоприобретенное «живое имущество» удельному крестьянину с. Березовки Бирского уезда М.С. Хохрякову, «у которого проживала 17 лет, где прижила сына Федора». Владелец, по всей видимости, понимал незаконность обладания живыми душами. Только этим можно объяснить, что в VIII ревизию (1834) «Хохряковым никуда не приписаны она и сын». В конце 1830-х гг. незаконное душевладение было обнаружено петербургским жандармским чиновником Макаровым, и Марья с матерью и сыном оказались на воле. Макаров забрал «подлежащие документы на правовладения», обещал обеспечить приписку в мещане г. Сарапула, но по каким-то причинам этого не сделал. В 1847 г., уже после смерти матери, Марья Иванова сама подает прошение. Вскоре помирает и она. С 1851 г. борьбу за причисление в сарапульские мещане продолжает ее сын, 21-летний Федор Степанов[59].

С 1812 г. жители сельца Аксарина Сарапульского уезда подавали жалобы в различные инстанции, стремясь освободиться от своего помещика Дельгольца, а после его смерти – от его жены. В 1802 г. у крепостных Аксарина умер их последний прямой владелец – прапорщица Бичурина, поэтому первоначально предполагался перевод в казенное ведомство. Однако нашелся наследник – племянник мужа Бичуриной Е.И. Дельгольц, и освобождение было отменено. Недовольство проявилось впоследствии в форме побегов и подачи жалоб на незаконное владение. Значительную роль играли при этом внешние факторы: «ругательные на счет его, Дельгольца», письма, привезенные из Петербурга солдаткой Парасковьей Козьминой в 1812 г., «хвастовство» отставного губернского секретаря Я.И. Щепинова на возможность освобождения (1816 г.) и проживание беглого крестьянина Ивана Петрова у елабужского уездного судьи Томилова (1824 г.)[60]. Данное отыскание продолжается и в начале 1840-х годов: крестьяне деревни Аксариной через доверенного Якова Ананьина вели его против вдовы Дельгольца[61]. К сожалению, у нас не имеется данных о результатах этой борьбы, однако можно предполагать конечный проигрыш крестьян.

Можно сделать вывод о постоянно тлеющем желании крепостных крестьян и дворовых людей поднять свой статус до уровня окружающих их государственных крестьян (или мещан в случае с Марьей Ивановой). Однако для проявления этого желания в форме открытых выступлений был необходим дополнительный внешний импульс.

В первой четверти XIX века на территории Удмуртии отмечено два достаточно крупных случая «разбойничьего движения». В течение 1811–1814 гг. в Сарапульском и Елабужском уездах действовал отряд во главе с атаманами Абдуллой Сапаровым и Файзуллой Мунасыповым, в составе которого были преимущественно нерусские крестьяне (татары, удмурты, мари). Вместе со всем прочим нельзя говорить о безусловной поддержке разбойников крестьянами. Так, 28 февраля 1813 г. пять человек во главе с А. Сапаровым были блокированы в деревне Верхней Лудзе Сретенской волости Сарапульского уезда ее жителями-удмуртами и смогли вырваться, лишь употребив оружие, когда четверо общинников было ранено и один убит. Вскоре двое из налетчиков все же были задержаны крестьянами и сданы в полицию[62]. В 1822–1825 гг. с перерывами (связанными с арестами предводителей) на территории Сарапульского, Елабужского и Малмыжского уездов Вятской губернии и в ряде соседних местностей Пермской губернии действовала «шайка разбойников» во главе с некрещеным удмуртом Хамитом (Камитом) Усмановым, уроженцем деревни Бигра Ильинской волости Сарапульского уезда. Помощниками у него были татары братья Вахит и Мухит Курнабаевы. Хамит располагал конным отрядом, вооруженным ружьями, саблями и пистолетами. В мае 1824 г. его предал родной сын, сообщивший Ильинскому волостному правлению, что отец «прибыл к нему верхом, вытребовал два каравая хлеба и скрылся неизвестно куда», однако пойман он был только в январе 1825 г. Сосланный в Нерчинск Хамит погиб на каторжной работе[63].

Необходимо признать данные «разбойничьи движения» составной частью многогранного проявления крестьянского недовольства. С другой стороны можно отметить их асоциальный характер и, в силу этого, борьбу (или помощь в борьбе) с ними крестьянских сообществ.

Открытые волнения были усмиряемы в основном без применения излишне жестких мер. Опять же крестьянское выступление отражало коллективное настроение, спонтанно-эмоциональное в традиционном обществе, и именно поэтому оно легко поддавалось «увещательному» воздействию без применения средств насилия[64].

В первой половине XIX века продолжалась христианизация удмуртов и других народов. Результаты и значение ее были неоднозначны, однако методы проведения вызывали ответную негативную реакцию. Значительное место в крестьянских выступлениях занимало открытое и тайное противоборство новокрещеных и язычников. Особенно усиливается борьба во время царствования Николая I. Так, в 1830 г. удмурты Чутырского прихода Сарапульского уезда, как доносил сарапульский миссионер священник Двинянинов, «между собой делают советы, дабы под видом каких-нибудь предлогов не можно ли будет учрежденное миссионерство уничтожить, дабы «жить по старой вере», какового мнения держатся и часть Дебесского прихода, смежного с Чутырским, а посему теперь в сии приходы во избежание каких-либо последствий не иначе можно ездить, как только при помощи земской полиции»[65].

13 декабря 1839 г. в деревне Старой Подне Дебесского прихода Сарапульского уезда миссионер Двинянинов отобрал у крестьян из шалаша «нежертвенные приборы», но 10 удмуртов отняли их обратно. На предложение его сломать шалаш был получен ответ: «Мы не только не сломаем, но еще лучше поправим, тебе до этого дела нет, мы тебя не знаем, кто ты такой, да и знать не хочем, у нас есть свой протопоп». Миссионер обратился за содействием к дебесскому волостному голове, но в ответ получил новые «оскорбления»[66].

В 1850 г. удмурты Верхнепарзинского прихода Глазовского уезда собрались сжечь миссионера протопопа Старанова за его намерение предать огню языческое мольбище около села Верхопарзей и уже окружили его, но в это время послышался гром (начиналась гроза), и удмурты в страхе разбежались. Воспользовавшись этим, миссионер Старанов скрылся[67].

К выступлениям религиозного характера тесно примыкает борьба удмуртов за право варить обрядовый напиток – кумышку. Особенно она обострялась в периоды ее законодательного запрета (до 1802 и в 1818–1827 гг.). Так, в январе 1798 г. в деревне Качкашурской Омутнинской волости Глазовского уезда во время проводимого нижним земским судом расследования по поводу незаконного курения кумышки умер крестьянин Трефилов, который попросту замерз, проведя ночь под арестом в неотапливаемом помещении. Возмущенные удмурты окружили избу, где находились чиновники суда и поверенные от питейной конторы, и установили караул. На просьбы комиссара Михайлова отпустить хотя бы секретаря староста и «мирские люди» заявили, что «суд отпущать и лошадей давать обществом не велено», однако они согласились сами отправить к глазовскому городничему  П.Ф. Чайковскому записку. По прибытию в деревню городничего с воинской командой (хватило шести солдат) волнения прекратились. Слободской уездный суд, рассматривавший это дело, вынес компромиссное решение не наказывать ни бунтовавших крестьян, ни виновных в смерти Трефилова, так как «они в показуемых на них преступлениях не признались, ясных же достаточных и неоспоримых на обвинение их доводов не оказалось». Губернское правление вынесло земскому суду «строжайший» выговор «за собрание к допросу о винокурении вдруг многих крестьян»[68].

В декабре 1820 г. в Квакинской волости Елабужского уезда не обошлось без насилия. Помощник надзирателя Елабужского правления питейного сбора Репин с подчиненными ему людьми, производивший следствие по поводу «корчемного курения кумышки», прибыл в деревню Сарайкино и произвел конфискацию кумышки и предметов для ее изготовления. Однако, «в короткое время собралось в той избе, где находился Репин, около ста человек вотяков, имея каждый в руках по дубине, с азартом выломили дверь и начали производить жестокие побои как ему, Репину, так бывшим с ним унтер-офицеру Осипову и винопродавцам, таскали за волосы, топтали ногами, делали все неистовства». После этого удмурты уничтожили все конфискованное у них и всю следственную документацию. Волостной голова и писарь вместо оказания помощи власти скрылись[69].

Разрешение заниматься производством кумышки никогда не было полным: не разрешалось продавать ее, имелись значительные ограничения по крепости создаваемого продукта. Соответственно было всегда возможно, надуманно или имея обоснованные подозрения, обвинить удмуртов в «корчемстве» – изготовлении алкогольного продукта на продажу. В результате в уездных судах возникали дела о сопротивлении крестьян производимым обыскам с целью обнаружения кумышки. Пожалуй, неединичным следует считать случай в д. Верхняя Чура Уканской волости Глазовского уезда, где весной 1828 г. «из вотяков новокрещены прибили и прогнали поверенных» так сильно, что они должны были бежать из деревни, оставив лошадей и идти пешком до волостного правления 12 верст[70]. В адрес органов крестьянского самоуправления постоянно звучат обвинения в том, что они «не только сами собой не имеют за этим (корчемством – Н.П.) никакого наблюдения, но даже и поверенным вспомоществуют весьма слабо» или даже обнаруживают «явную к умножению, а не к искоренению зла сего понаровку»[71].

Конфликты с властью на религиозной почве были часты у крестьян-раскольников. Связано это было с рядом законодательных актов, существенно ограничивавших их в правах. Преследуются проводимые обряды, браки «по расколу» с православными, случаи усыновления староверами детей православных крестьян и «совращения» их в свою веру. Сопротивление встречают некоторые акты государственного патернализма, например, прививание оспы. Особенно активным было противодействие раскольников попыткам склонить их в официальное православие или единоверие. Вместе с тем нами не обнаружено сколь-либо крупных актов неповиновения со стороны крестьян-старообрядцев. Несмотря на их убежденность в своем праве выразить протест против современного государственного устройства, поскольку необходимое с точки зрения христианина почитание и покорение к властям не может быть адресовано к современной верховной (а тем более к местной) власти, тем не менее в целом сохраняется подчинение власти как таковой, побеждает соглашательская линия поведения[72]. Однако это никоим образом не касается соглашательства в деле веры.

Русские крестьяне Удмуртии довольно часто могли уклоняться из официальных православия и единоверия в старообрядчество, соответственно, возникал конфликт со светскими и церковными властями, стремившимися вернуть заблудших[73]. Наиболее упрямых можно было сослать в Закавказье, отдать в рекруты, наказать плетьми, наконец, просто заключить под стражу, «дабы чрез сие в их жар противоборства мог погаснуть, а в других не могла далее поддерживаться надежда на выигрыш своего дела по упорству»[74].

Первая половина XIX века не отмечена масштабными крестьянскими восстаниями. Конфликт с властью, постоянно тлевший в крестьянской среде, выражался в большей степени в мягких формах. Намного проще, а зачастую и эффективнее было использование пассивного сопротивления.

Одной из наиболее распространенных форм борьбы крестьян за свои права была подача жалоб и прошений. Крестьяне коллективно или индивидуально жалуются императору, ревизору, гражданскому губернатору, управляющему палатой государственных имуществ, окружному начальнику, земскому исправнику, становому приставу на волостных и сельских начальников (писарей, голов, старшин, старост, заседателей, рекрутских отдатчиков, сборщиков податей, дорожных смотрителей, десятских и сотских, сказкосоставителей, лесных объездчиков, натурных старост), уездных землемеров, их помощников, становых приставов, заседателей земского или уездного судов, уездных столоначальников, чиновников рекрутского присутствия и на своих собратьев. Наиболее часты жалобы на несправедливую отдачу в рекруты, противозаконные или излишние поборы, вымогательство взяток за различные услуги или отмену каких-либо взысканий и наказаний (в частности, удмурты платили взятки за «необъявление» о случаях принесения ими языческих жертвоприношений), нарушения в решении земельных споров, нанесение побоев и т.д.[75]

Часто подаются жалобы даже не на само вымогательство, а на неисполнение обговоренных условий, на которых крестьяне уславливались дать взятку представителю сельского, волостного или уездного уровня власти. Несмотря на то, что успешность поиска истцом «правды» с повышением чина предполагаемого ответчика резко падает, жалобы не прекращаются. Например, в конце 1830-х – 50-е гг. поступил ряд жалоб на действия Глазовского уездного землемера Семена Филимонова, выражавшиеся в вымогательстве взяток за дополнительное наделение землей, в отрезке якобы излишних наделов, притеснениях при отбывании крестьянами натуральной повинности по постановке межевых признаков и т.д. Однако последний продолжал оставаться в своей должности, не неся никаких наказаний[76]. Из множества подобных примеров лишь изредка можно встретить половинчатое решение в пользу истца в том случае, если ответчик занимал низшую должность волостного или сельского уровня. Некоторым исключением из этого правила следует считать проводимые сенаторские и иные ревизии, в результате которых очень многие властвующие лихоимцы всех уровней местного управления и самоуправления могли удаляться от своих должностей, изгоняться из губернии и отдаваться под суд. Так, во время ревизии 1796 г., проводившейся сенатором С.И. Мавриным, от должности был отстранен даже вятский губернатор. Один только Глазовский нижний земский суд тогда лишился земского исправника и дворянского заседателя. Помимо чиновников, «в коронной службе состоящих», в незаконных поборах и взятках, «чинимых в каждой волости», обличались «мирские начальники», писцы и рекрутские отдатчики; число их по губернии доходило до 3,9 тыс. человек. Чтобы не перегружать судебные органы, Екатериной II было отдано распоряжение по приговорам мирских сходов лишать виновных представителей общинного самоуправления должностей со взысканием того, «что они незаконно употребили, несостоятельных же отдать без очереди за селения в рекруты»[77]. Ревизией 1824 г., проводившейся сенаторами А.А. Долгоруким и Е.А. Дурасовым, выявилось, что с 14 волостей Сарапульского уезда уездные чиновники через волостных голов незаконно путем вымогательства собрали более 190 тыс. руб. По Глазовскому уезду незаконных сборов оказалось более чем на 340 тыс. руб.[78] В 1837 г. при ревизии государственных имуществ крестьяне жаловались на злоупотребления лесничих, бравших излишние деньги за вырубку леса, на сборы за перемену дорожного участка, на сбор на наем подвод для проезда старост в уездный город для уплаты податей и т.д.[79]

На место отстраненных приходили точно такие же чиновники и мирские начальники с низким уровнем профессиональных знаний и заработка, которые удачно продолжали традиции предшественников, и особенно успешно в так называемых «инородческих районах»[80].

По замечанию современников, дача и получение взятки были обыденным явлением дореформенной России (впрочем, по всей видимости, и современной тоже). Более того, сами крестьяне могли зачастую воспринимать «подать, платимую ими начальству» как необходимую «поддержку и милость» с их стороны. «Что же делать, – мог сказать крестьянин, – нельзя же и не дать начальству, надо же ему чем-нибудь жить, казенным жалованьем не прожить»[81].

Другой формой проявления пассивного крестьянского недовольства были действия, нарушающие те или иные законодательные установки. Сюда можно причислить самовольные переселения, порубки и расчистку леса (для получения лесного материала и для освобождения места под пашню или мельницу), перепашка межи, уничтожение межевых признаков[82].

Дореволюционный региональный исследователь Н.П. Бехтерев причины самовольных крестьянских переселений видел в волоките при принятии решения о перемене места жительства. Самая большая категория сельского населения, государственные крестьяне, чтобы избегнуть волокиты, употребляли следующую уловку: выбрав место для переселения и подав просьбу в ведомство, ведавшее ими (казенная, государственных имуществ палаты), они, не дождавшись официального разрешения, переселялись туда. Если переселение не разрешалось, следовало обращение в центральное ведомство (министерства финансов, государственных имуществ). Министерство, «имея в виду, что просители обзавелись на новом месте хозяйством и чтоб не подвергнуть благосостояние их расстройству и совершенному разорению», обычно предписывало палате принять как данное факт переселения, но с условием, «чтобы впредь сего отнюдь допускаемо не было»[83].

Тактикой «мелкого фола» можно считать попытки избежать рекрутчину (бегство, раздробление семейств и даже членовредительство), незаконную торговлю солью, табаком, спиртными напитками, самогоноварение, жжение извести, «непредставление» понятых для производства различного рода расследований, несущих какую-либо угрозу, по тем или иным выдуманным причинам и т.д.  Имели место и открытые «бунты» отдельных крестьянских семей. Таково, например, дело 1828 г. по рапорту Гординского волостного правления Глазовского уезда об учинении крестьянином Прокопьем Ваулиным с детьми бунта по случаю взятия сыновей его в рекруты»[84]. Случаи словесных оскорблений, притом даже в адрес царствующих особ, не вызывали каких-либо практических действий, «по глупости и невежеству» крестьян прощали[85].

В целом эти действия можно считать проявлением крестьянского консерватизма (всяческое сопротивление нововведениям, пусть даже не таким уж и недавним, к тому же ограничивающим крестьянскую свободу) и стремления выжить и в без того нелегких условиях. Согласно изысканиям американского крестьяноведа Дж. Скотта, «крестьяне смиренно отдают часть своей продукции государству, арендодателям, но только до тех пор, пока не возникнет угроза самому существованию крестьянских семей. Имущим классам не следует изымать у крестьянина жизненно необходимое его семье, ибо иначе дело может дойти до бунта»[86].

Однако бунт – это достаточно редкое проявление крайнего недовольства, к тому же, как мы могли видеть, далеко не всегда кровавое. Взбунтовавшиеся часто угрожают обещанием голову сложить, но не подчиниться, но это «лишь осторожное сопротивление и просчитанный конформизм»[87], на самом деле они чаще поддаются увещеванию. К тому же раздробленность крестьянства на мелкие, локальные, региональные группы, различие и неопределенность их политических целей, нахождение под господством других классов подрывали его потенциальное политическое влияние[88]. Поэтому крестьяне предпочитают применять «оружие слабых», особую «систему этических и политэкономических действий в противостоянии с власть имущими». В народной памяти долго держались воспоминания о жестоких репрессиях власти в случае проявления открытого протеста и несогласия[89]. Используя различные уловки, хитрость, молчаливые самовольные действия, оправдываемые собственной темнотой и невежеством, крестьяне зачастую добиваются своих целей, например, в освоении новых земель. Основным видом борьбы становилось использование вертикалей власти: жалобы вышестоящим на нижестоящих власть имущих. При этом главной формой любого рода сопротивления является коллективное противодействие. Даже индивидуальные жалобы – в большей степени «форма заполнения бланка», но не суть конкретные прошения*. Власти, в свою очередь, действуют весьма неоднозначно: с одной стороны, безусловно, эксплуатируют своих основных подданных, изымают их прибавочный продукт (притом, в немалой степени в виде взяток, незаконных поборов и т.п.) и подавляют любое явное сопротивление; с другой, – стараются, по возможности, наказывать не жестоко, заботиться о своих подопечных (правда, последние это не ценят, и часто не ценят справедливо из-за реальных форм и последствий этой заботы). И… жалеют их за «темноту и невежество». Заслуживает также внимания утверждение Р. Пайпса, что «большинство так называемых крестьянских «волнений» не были сопряжены с насилием и представляли собою просто неповиновение. Они выполняли такую же функцию, как забастовки в современных демократических обществах, и точно так же не могут служить надежным барометром социального разлада или политического недовольства»[90].

История Удмуртии первой половины XIX в. не знает случаев поддержанного крестьянами самозванчества в том виде, в каком, например, это было во время восстания под предводительством Емельяна Пугачева. Случалось, что среди крестьян Удмуртии появлялись и какое-то время могли функционировать слухи о якобы живых и скрывающихся особах, принадлежащих к императорскому дому, готовых стать мужицкими царями. Например, в 1825–1826 гг. в Гординской волости Глазовского уезда крестьяне Трифон и Илларион Некрасовы утверждали «единственно за чудо токмо» о живом императоре Павле[91]. В 1840 г. в Малмыжском уезде был задержан «бродяга Александров, который выдавал себя за цесаревича Константина Павловича, привлекал к себе простой народ ворожбою»[92]. К этому ряду нельзя не причислить и функционирование среди крестьян слухов о якобы отмене того или иного непопулярного решения центральной властью, которое местные представители власти попросту утаивают.

Этно-конфессиональные проявления борьбы, по преимуществу, имеют такие же формы и последствия. Крестьяне начинают поддерживать то или иное недовольство лишь в случае своей кровной заинтересованности в его успехе, когда то или иное мероприятие власти сказывается пагубно непосредственно на них. Борьба новоявленных непременных работников-удмуртов, выступления за свою религию и обычаи язычников, новокрещеных и старообрядцев, волнения государственных, удельных и крепостных крестьян носят узколокальный характер, зачастую даже не выходят за рамки отдельного «мира» – общины. Другой причиной локальности крестьянских волнений первой половины XIX в. можно считать отсутствие вождей, могущих повести крестьян за собой, объединить их часто несовпадающие интересы. Имевшиеся представали в облике канцеляристов (часто бывших), решивших подработать написанием жалобы.

Ожидание.

Примечания

* Традиционным считается определение территории Удмуртии конца XVIII – начала XX века рамками Глазовского, Сарапульского, Малмыжского и Сарапульского уездов Вятской губернии. Вне их оставался только левый прикамский берег с Камбаркой.

* Лашманами* становились крестьяне, обязанные заготавливать лес для военно-морского судостроения.

* «с. Качков Василий Сперанский, Стефан Зотиков и случившийся там священник с. Можгов Иона Танеевский», крестьяне «удалялись от тех священников бегством» (См.: Крестьянское движение в России в 1826-1849 гг. Сборник документов. М.: Соцэкгиз, 1961. С.114).

* По другим данным, сильнее прочих были наказаны, помимо упомянутых Ложкина и Маслихина, еще двое, Еремей Семенов и Дмитрий Григорьев, и вместо шпицрутенов им всем назначены удары кнутом. Иным участникам также последовали более мягкие наказания (См.: ГАКО. Ф.21. Оп.1. Д.910. Л.7).

* Последний приказ находился в Пермской губернии.

* В подтверждение сказанного приведем случай передачи в конце 1807 г. села Гольяны из удельного в ведомство Ижевского оружейного завода. Взамен Удел получил подмосковные селения государственных крестьян (См.: РГИА. Ф.1341. Оп.9. д.1862; ГАКО, ф.582, оп.140, д.108, л.409).

* Одним из указов 1797 г. Павел I запрещал подачу коллективных прошений: «Естьли же окажутся прошения, подписанные вместе несколькими, таковые не только будут сожжены, но и подписавшиеся подвергнутся законному взысканию» (см.: ЦГА УР. Ф.347. Оп.1. Д.132. Л.83).

[1] Государственный архив Кировской области (далее: ГАКО). Ф.582. Оп.140. Д.108. Л.258-258об.

[2] Центральный государственный архив Удмуртской республики (далее: ЦГА УР). Ф.348. Оп.1. Д.1. Л.8. Расстояние между Ижевском и Глазовом по современным дорогам составляет порядка 180 км.

[3] Луппов П.Н. Волнения вотяков Вятской губернии по поводу прикрепления их к горным заводам в 1807-1808 гг. // Труды ВУАК. 1909. Вып.2-3. Отд.3. С.105-106.

[4] Там же. С.107-108.

[5] ГАКО. Ф.582. Оп.140. Д.108. Л.260-261.

[6] Александров А.А. Ижевский завод. Ижевск: Удмурт. книжн. изд-во, 1957. С.85.

[7] ГАКО. Ф.582. Оп.140. Д.108. Л.318.

[8] Луппов П.Н. Волнения вотяков Вятской губернии по поводу прикрепления их к горным заводам в 1807-1808 гг. // Труды ВУАК. 1909. Вып.2-3. Отд.3. С.112.

[9] Там же. С.113.

[10] ГАКО. Ф.582. Оп.140. Д.108. Л.318.

[11] Там же. Л.326.

[12] Луппов П.Н. Волнения вотяков Вятской губернии по поводу прикрепления их к горным заводам в 1807-1808 гг. // Труды ВУАК. 1909. Вып.2-3. Отд.3. С.114.

[13] ГАКО. Ф.582. Оп.140. Д.108. Л.366, 389.

[14] Луппов П.Н. Волнения вотяков Вятской губернии по поводу прикрепления их к горным заводам в 1807-1808 гг. // Труды ВУАК. 1909. Вып.2-3. Отд.3. С.115.

[15] Александров А. А. Указ. соч. С.86.

[16] РГИА. Ф.37. Оп.16. Д.156. Л.2.

[17] Там же. Л.4-5об.

[18] Научно-отраслевой архив Удмуртского института истории, языка и литературы УрО РАН. Рукописный фонд (далее: НОА УИИЯЛ. РФ). Оп.2-Н. Д.464. Л.14, 15, 17-22.

[19] ГАКО. Ф.21. Оп.1. Д.910. Л.2.

[20] Крестьянское движение в России в 1826-1849 гг. Сборник документов. М.: Соцэкгиз, 1961. С.113-114.

[21] ГАКО. Ф.21. Оп.1. Д.910. Л.4-5, 7-9об., 13-14об., 17; НОА УИИЯЛ. РФ. Оп.2-Н. Д.8. Л.96-96об.; Половинкин Н.С. Дворцовая (удельная) деревня Приуралья. Вторая половина XVI – первая половина XIX вв. Тюмень, 1996. С.110.

[22] Крестьянское движение в России в 1826-1849 гг. Сборник документов. М.: Соцэкгиз, 1961. С.196.

[23] Половинкин Н.С. Указ. соч. С.111.

[24] ЦГА УР. Ф.Р-534. Оп.1а. Д.133. Л.124-125.

[25] Крестьянское движение в России в 1826-1849 гг. Сборник документов. М.: Соцэкгиз, 1961. С.197.

[26] Половинкин Н.С. Указ. соч. С.111-112; Крестьянское движение в России в 1826-1849 гг. Сборник документов. М.: Соцэкгиз, 1961. С.202, 657.

[27] НОА УИИЯЛ. РФ. Оп.2-Н. Д.63. Л.170.

[28] ЦГА УР. Ф.Р-534. Оп.1а. Д.133. Л. 127.

[29] Половинкин Н.С. Указ. соч. С.112.

[30] Токарев С.В. Крестьянские картофельные бунты. Киров, 1939. С.25.

[31] Крестьянское движение в России в 1826-1849 гг. Сборник документов. М.: Соцэкгиз, 1961. С.248.

[32] ЦГА УР. Ф.Р-534. Оп.1а. Д.133. Л.129, 130.

[33] Крестьянское движение в России в 1826-1849 гг. Сборник документов. М.: Соцэкгиз, 1961. С.250-254.

[34] Столетие Вятской губернии. Вятка 1881. Т.2. С.519-520.

[35] Крестьянское движение в России в 1826-1849 гг. Сборник документов. М.: Соцэкгиз, 1961. С.251.

[36] Столетие Вятской губернии. Вятка 1881. Т.2. С.518-519.

[37] ЦГА УР. Ф.Р-534. Оп.1а. Д.133. Л.124.

[38] Там же. Л.125, 127.

[39] Столетие Вятской губернии. Вятка 1881. Т.2. С.520.

[40] Там же. С.520-521.

[41] ЦГА УР. Ф.126. Оп.1. Д.687. Л.3об., 4, 5об., 6, 7об., 84-85.

[42] Токарев С.В. Указ. соч. С.24-25.

[43] Столетие Вятской губернии. Вятка 1881. Т.2. С.521.

[44] Токарев С.В. Указ. соч. С.55-56.

[45] Там же. С.55-56.

[46] ЦГА УР. Ф.126. Оп.1. Д.679. Л.11об., 22.

[47] Там же. Л.2об.

[48] Столетие Вятской губернии. Вятка 1881. Т.2. С.531-532; ЦГА УР. Ф.126. Оп.1. Д.679. Л.2-3об.

[49] ЦГА УР. Ф.126. Оп.1. Д.679. Л.12.

[50] Там же. Л.22.

[51] Там же. Л.78.

[52] Там же. Л.200. В случае «неоткрытия» виновных расходы списывались «на счет казны» (См., например: ГАКО. Ф.56. Оп.1. Д.517. Л.14об.).

[53] Токарев С.В. Указ. соч. С.73.

[54] Там же. С.28-29.

[55] По итогам X ревизии (1858) крепостных в 4 «удмуртских» уездах Вятской губернии насчитывалось 2,8 % от общего количества крестьян (См.: Удмуртская Республика. Энциклопедия. Ижевск, 2000. С.562).

[56] НОА УИИЯЛ. РФ. Оп.2-Н. Д.45. Л.71; Столетие Вятской губернии. Вятка 1881. Т.2. С.511-513.

[57] НОА УИИЯЛ. РФ. Оп.2-Н. Д.45. Л.71; Столетие Вятской губернии. Вятка 1881. Т.2. С.532-534; Крестьянское движение в России в 1850-1856 гг. Сборник документов. М.: Соцэкгиз, 1962. С.520-523.

[58] Долгих А.Н. Крестьянский вопрос в политике самодержавия в середине 10-х – начале 30-х гг. XIX в. Дис. на соиск. учен. степ. канд.ист. наук. М., 1984. С.94.

[59] ГАКО. Ф.21. Оп.1. Д.1911. Л.2об.-4, 10-10об. Подобных дел об отыскании вольности дворовыми в данном фонде вятского губернского прокурора достаточно много.

[60] ГАКО. Ф.582. Оп.45. Д.7. Л.1-1об.,23-25об.,64-64об.,72-92об., 114-114об.

[61] ГАКО. Ф.21. Оп.1. Д.1759. Л.1-5.

[62] ГАКО. Ф.583. Оп.602. Д.395. Л.1об.

[63] Столетие Вятской губернии. Вятка, 1880. Т.1. С.354-355, 372-373; НОА УИИЯЛ. РФ. Оп.2-Н. Д.63. Л.163-167; Вахрушев А.Н. К вопросу о Камите Усманове. // Вопросы истории Удмуртии. Ижевск, 1974. Вып.2. С.248-253.

[64] Миронов Б.Н. Социальная история России периода империи. СПб., 2000. Т.2. С.246; Кабытов П.С., Козлов В.А., Литвак Б.Г. Русское крестьянство: этапы духовного освобождения. М., 1988. С.19.

[65] Луппов П.Н. Христианство у вотяков в 1-й половине XIX в. Вятка, 1911. С.296.

[66] Там же. С.299.

[67] Вятские епархиальные ведомости. 1879. № 20. С.519.

[68] ЦГА УР. Ф.126. Оп.1. Д.18. Л.60об.-61об., 94, 190об.-191.

[69] НОА УИИЯЛ. РФ. Оп.2-Н. Д.32. Л.19-19об.

[70] ГАКО. Ф.21. Оп.1. Д.876. Л.6-6об.

[71] Там же; ЦГА УР. Ф.126. Оп.1. Д.171. Л.2, 187.

[72] Гурьянова Н.С. Монарх и общество: к вопросу о народном варианте монархизма. // Старообрядчество в России (XVII-XIX вв.). М., 1999. С.129, 139, 144-145.

[73] См., например: ЦГА УР. Ф.126. Оп.1. Д.789, 792, 798, 799, 826, 890.

[74] ЦГА УР. Ф.126. ОП.1. Д.789. Л.342-342об.

[75] См., например: ЦГА УР. Ф.126. Оп.1. Д.632, 681, 722; Оп.3. Д.109, 121, 122, 129а, 141, 151, 155, 159, 161, 181, 211, 225, 228, 233, 260, 188, 343, 429, 683; Ф.241. Оп.1. Д.4, 257, 322, 697, 698, 755, 784, 850.

[76] ЦГА УР. Ф.126. Оп.1. Д.689, 714. Оп.3. Д.129а.

[77] ЦГА УР. Ф.347. Оп.1. Д.126. Л.184, 312, 414-414об.

[78] История Удмуртии: Конец XV – начало XX века. Ижевск, 2004. С.182-183.

[79] ГАКО. Ф.575. Оп.24. Д.5. Л.38-69об.

[80] Луппов П.Н. Христианство у вотяков в первой половине XIX в. Вятка, 1911. С.416-424.

[81] Панаев В.А. Общинное землевладение и крестьянский вопрос. СПб., 1881. С.153.

[82] См., например: ЦГА УР. Ф.126. Оп.1. Д.358, 629, 631, 734, 738; Ф.241. Оп.1. Д.3, 538, 576, 578, 579, 709, 766.

[83] Столетие Вятской губернии. Вятка, 1881. Т.2. С.435.

[84] ЦГА УР. Ф.126. Оп.1. Д.573.

[85] См., например: РГИА. Ф.1405. Оп.39. Д.1413. Л.22-22об., 23об.-25.

[86] Никулин А. Сатурналии мощи. Искусство господства и сопротивления в концепции Джеймса Скотта. // Отечественные записки. 2003. № 3. С.111; Скотт Д. Моральная экономика крестьянства как этика выживания. // Великий незнакомец: крестьяне и фермеры в современном мире. М., 1992. С.202-210.

[87] Цит. по: Никулин А. Указ. соч. С.113.

[88] Михайлова Р.В. Духовность крестьянства как всеобщий способ его самовыражения.: Дис. на соиск. учен. степ. д-ра философ. наук. М., 2000. С.62.

[89] Никулин А. Указ. соч. С.113.

[90] Пайпс Р. Россия при старом режиме. М., 1993. С.205.

[91] См.: ЦГА УР. Ф.126. Оп.1. Д.659. Л.28-28об.

[92] Цит. по: Макаров Ф.П. Феодально-крепостнические отношения и классовая борьба в Удмуртии в XIX в. Ижевск, 1935. С.25.

г. Ижевск

Далее читайте:

Удмуртия (Удмуртская Республика, в Российской Федерации).

Крестьянское восстание 1773-1775 годов.

Пугачевцы и каратели. Участники событий 1773-1775 годов (биографический справочник).

ХРОНОС: ВСЕМИРНАЯ ИСТОРИЯ В ИНТЕРНЕТЕ

ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,

Редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании давайте ссылку на ХРОНОС