|
|
|
|
Андрей Акуличев |
|
© "РУССКАЯ ЖИЗНЬ" |
|
К читателю Редакционный советИрина АРЗАМАСЦЕВАЮрий КОЗЛОВВячеслав КУПРИЯНОВКонстантин МАМАЕВИрина МЕДВЕДЕВАВладимир МИКУШЕВИЧАлексей МОКРОУСОВТатьяна НАБАТНИКОВАВладислав ОТРОШЕНКОВиктор ПОСОШКОВМаргарита СОСНИЦКАЯЮрий СТЕПАНОВОлег ШИШКИНТатьяна ШИШОВАЛев ЯКОВЛЕВ"РУССКАЯ ЖИЗНЬ""МОЛОКО"СЛАВЯНСТВО"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"РОМАН-ГАЗЕТАГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКА |
Андрей АкуличевВЕЛИКАЯ ОТЕЧЕСТВЕННАЯ ПРОДОЛЖАЕТСЯБывает так, что определить, где пролегает линия фронта, почти невозможно. Знаешь, что она где-то здесь, рядом, притаилась буквально в двух шагах от тебя. Но – где именно? Визуально не просматривается, пулемётными очередями не пристреляна – поди, разберись! И если не огорожена она колючей проволокой или другими какими спецсредствами, не говоря уже о минных квадратно-гнездовых «лужайках», весьма полезных при глухой позиционной обороне, – то и не обнаружишь её, эту линию. А она – всё же есть!..
Кирилл Петрович с утра чувствовал себя прекрасно. Несмотря на стукнувшие ему восемьдесят три года, он ощущал себя примерно так же, как и шестьдесят пять лет назад. И если было в том небольшое преувеличение, то оно вполне простительно ветерану. Настроение, подстать телесной бодрости, тоже было приподнятым. Скорее всего, причиной тому был надвигающийся юбилей Победы. Неделя всего осталась до юбилея. Ну, не неделя, если уж быть совсем точным, восемь дней, но стоит ли мелочиться, когда разговор заходит о таких праздниках? И хотя сам юбилей казался Кириллу Петровичу несколько половинчатым, – в самом деле, шестьдесят пять, ни туда, ни сюда! – это обстоятельство нисколько не портило ему настроения. Ведь до следующего, «настоящего», полновесного юбилея ещё дожить нужно. А это с каждым годом становится всё сложнее и сложнее. Так что – долой крамольные мысли. Шестьдесят пять лет Победе – тоже хорошая дата!
А сегодня – с утра, с боевыми своими товарищами – Кирилл Петрович начал отмечать другой праздник, столь же близкий его сердцу. 1-ое Мая! И пусть этот праздник по нынешним временам официальными властями и праздником-то не считался, – о нём норовили побыстрее забыть, вычеркнуть его из памяти, вытравить обыденной чёрной краской в календаре, – но Кирилл Петрович остался верен своим взглядам. Праздники просто так, указами свыше, не отменяются. И не переименовываются другими названиями – что непременно выхолащивает саму суть праздника. Из сердца попробуйте вытравить праздник! А там, поглядим.
Боевые товарищи, втроём, включая и самого Кирилла Петровича, – как это и происходило все последние годы, после ухода тех сослуживцев, что были постарше летами, – выпили по сто пятьдесят беленькой, похрустели скромной закуской, да и отправились на демонстрацию. Впрочем, демонстрацией именовать это мероприятие было горько. Такие ли раньше, ещё в советское время, были демонстрации?! С транспарантами, с цветами, с прославлением героев! Сейчас же шествие заключалось в том, что разрешалось пройти по небольшой улочке, расположенной хотя и в центре, а всё-таки не в самом. Да ещё дозволили постоять немного на площади – но чтобы никаких политических лозунгов! О весне, мол, говорите, о согласии и гармонии. Так издеваться – ещё уметь надо!
А весна и вправду набрала уже полную силу. Деревья распушились клейкой на вид, ослепительно яркой зеленью. Она одуряюще пахла по вечерам, а в свете солнечных лучей, казалось, переливалась глубокими изумрудными оттенками. Трава заметно подросла, вытянулась, на неё хотелось упасть, подложив руки под голову, и смотреть, смотреть беспрерывно в распахнувшееся над тобой голубое небо, на обрамлявшие его белоснежные облака, что бегут послушно вслед капризному ветру, и лишь изредка бросают на землю пугливую нестойкую тень.
Сегодня же облаков не было и вовсе. Солнце с самого рассвета нежило-согревало соскучившийся по теплу город. Даже асфальт, ещё по-утреннему бетонно-прочный, с благодарностью принимал в себя это благодатное тепло.
Оценив погодные условия, Кирилл Петрович решил идти на демонстрацию без пиджака. Он ещё не знал, что это обстоятельство сыграет свою роковую роль в его жизни.
И зачем мне, действительно, пиджак, подумал он, выглянув в окно. Солнце, просочившись сквозь немытое с осени стекло, накалило старомодный деревянный подоконник. Коснувшись его, Кирилл Петрович невольно отдёрнул ладонь – обожгло. Какой уж тут пиджак!
Тем более, зачем лишнюю тяжесть таскать? Сегодня не обязательно. Вот девятого мая – тогда уж да! А сегодня – баловство одно.
Когда сидели за столом, Кирилл Петрович из уважения к боевым друзьям, явившимся при полном параде, счёл нужным соответствовать. Но перед тем, как выйти из квартиры, пиджак всё же снял. Тяжело, с малиновым колокольным гудом, зазвенели голоса многочисленных орденов и медалей.
Кирилл Петрович принципиально не носил юбилейных медалей. После торжественного вручения в военкомате, он складывал их в нижний ящик письменного стола – там уже накопилось достаточно таких знаков отличия. Кирилл Петрович почему-то стеснялся демонстрировать эти юбилейные медали. Да и места на парадном пиджаке, если честно, для них не хватало – всё было занято боевыми наградами, коих у Кирилла Петровича насчитывалось порядком.
Награды, попав в косой поток солнечного света, льющегося из окна, дружно пульнули в потолок и по стенам тысячами радужных зайчиков и пятен…
Уже после демонстрации, когда Кирилл Петрович тепло попрощался с друзьями, договорившись, где и когда они соберутся в день Победы, небо внезапно затянуло реденькими тучами. Их, впрочем, хватило, чтобы спровоцировать небольшой дождичек.
Посмурнело. Накрапывало. Смурная серость заволокла опустившийся горизонт. Кирилл Петрович уже собирался пойти домой, тем более, что в одной рубашке, хоть и с длинным рукавом, ему вдруг стало холодно, как на глаза ему попался совсем микроскопический митинг, организованный, по всей видимости, КПРФ и сочувствующими ей левыми организациями. Сам Кирилл Петрович тоже относил себя к сочувствующим, хотя никогда в жизни ни в одной партии не состоял. Даже в КПСС – хотя в своё время его туда настойчиво зазывали.
Возле «Рафика» с распахнутыми задними дверями и с репродуктором на крыше скучковались человек пятьдесят. Держа в руках самодельные плакаты с криво написанными лозунгами, они кивали головами, соглашаясь с доводами пожилой дамы в припудренном сиреневатом парике, выкрикивающей что-то в микрофон. Доводы её, впрочем, были вполне понятными. Она протестовала против резкого вздорожания продуктов питания, против раздутых тарифов на услуги ЖКХ, которые так и не снизили – несмотря на грозные указания сверху.
Кириллу Петровичу близки были чаяния народные, ибо и сам он был его частицей. Конечно, ему было чуть полегче – ветерану Великой Отечественной войны и славному орденоносцу перепадало что-то от «щедрот государевых», хотя даже эти подачки не позволяли ему жить достойно.
Чуть в стороне, на небольшом отдалении группами по пять-шесть человек расположились сотрудники милиции. Причём среди рядовых и сержантов весьма густой прослойкой барражировали и офицеры, в числе которых попадались даже майоры и подполковники.
Кирилл Петрович знал, что на обычных мероприятиях такие чины, как правило, не появляются. А появляются они тогда, когда намечается что-то нехорошее. Вот и сейчас чутье бывшего разведчика, интуиция, которая столько раз помогала Кириллу Петровичу – а тогда просто Кирюхе – элементарно выжить на передовой, а особенно за линией фронта, подсказывали ему, что затевается какая-то провокация. А когда один из подполковников начал что-то активно, сопровождая слова энергичной жестикуляцией, приказывать околостоящим лейтенантам и капитанам, а те, снявшись с места, быстрым шагом, склонившись на ходу к наплечным рациям, направились к подчинённым, – Кирилл Петрович уже не сомневался: сейчас здесь будет жарко. Всё шло к тому, что кульминация уже не за горами. Когда же митингующих грамотно оцепили по периметру, не позволяя выйти за пределы живого ограждения, он даже не удивился. Только постарался урезонить, предупредить об опасности не в меру расходившихся демонстрантов.
Те уже начали скандировать: «Долой правительство!» и «Премьер-министра в отставку!», как прямо напротив них, резко взвизгнув тормозами на мокром асфальте, остановились два «пазика». Оттуда высыпали, как консервированный горох из жестяной банки, облачённые в бронежилеты и каски омоновцы. Стукнув несколько раз резиновыми дубинками в свои прозрачные тугоплавкие щиты, они с разбегу врезались прямо в толпу митингующих. Хотя – какая там была толпа! Несколько десятков людей почтенного, чтобы не сказать больше, возраста, с подгибающимися от артроза и полиартрита коленями. Они и передвигались-то с трудом: с палочкой или с частыми остановками – чтобы хоть чуть-чуть успокоить заходившееся в одышке сердце.
Кирилл Петрович увидел, как один из лоснящихся здоровьем молодчиков коротко и зло ткнул концом дубинки пожилую женщину под рёбра. Та, сдавленно ойкнув, стала медленно оползать на землю, как убежавшее из кастрюли тесто.
– Что же вы делаете… дерипаскины дети! – не крикнул даже, а скорее выдохнул возмущённый ветеран.
И хотел пробиться сквозь образовавшуюся давку к упавшей женщине, помочь ей подняться.
Но тут им занялись и самим. Здоровенный детина метра под два ростом двинул его щитом, затем приложил по правому плечу резиновой палкой.
Кровь вскипела в голове бывшего разведчика. На фронте, молодой и беспечный, он, бывало, и пулям не кланялся, а тут! Какой-то безмозглый полицай лупит его дубиной почём зря и думает, что может сломить его волю.
Несмотря на разницу в весе, Кирилл Петрович ловко подсёк дылду. Тот, громыхая тяжестью доспехов и спецснаряжения, рухнул на асфальт.
Но один из тех омоновцев, что стояли позади ветерана, был начеку. Кирилл Петрович почувствовал удар страшной силы, обрушившийся ему на темя. Причём гибкий резиновый конец дубины словно захлестнуло вокруг лба. Где-то в районе левой глазницы полыхнуло резкой болью…
Последнее, что помнил Кирилл Петрович, – как он свалился наземь. Потом его ещё месили ногами некоторое время, и, как финальный аккорд, – наступившая ему на лицо литая рифлёная подошва зашнурованного до голени ботинка… Кириллу Петровичу почему-то навсегда, на всю оставшуюся жизнь впечатались в память все выщерблинки и царапины на этой подошве… Затем была темнота…
Очнулся Кирилл Петрович, когда темнота уже рассеивалась. Он ничком лежал на бетонном полу – и всё тело буквально разрывалось от боли.
Постанывая, Кирилл Петрович с трудом добрался до холодного, как сталь на морозе, лежака. Присев, он первым делом ощупал левую глазницу. Глаз, слава Богу, был на месте. Он не вытек, и даже не был особо повреждён. Спасла бровь. Она-то и приняла на себя основную тяжесть удара. Зато всё надбровье, лоб, переносица были в каких-то узловатых буграх и вздутиях, одно прикосновение к которым доставляло нестерпимые мучения.
Оглядевшись, Кирилл Петрович понял, что находится в помещении камерного типа. Маленькое оконце под самым потолком, забранное массивной решёткой, впускало внутрь серенькую дряблую жижу – рассвет, окрашенный в унылые тюремные тона. И вообще – всё здесь было какого-то мышиного цвета.
Может, это цвет нашей действительности, подумал Кирилл Петрович.
Затем он снова задремал, уже привалившись плечом к стене. Так было легче терпеть, пережидать боль…
Очнулся он оттого, что кто-то грубо тряс его.
– Вставай, дед! Чего расселся! Тут тебе не отель «Калифорния».
Открыв глаза, Кирилл Петрович увидел перед собой милицейского сержанта.
Что ж, по крайней мере, он не ошибся в своих предположениях.
– Хорош дрыхнуть, говорю! В суд сейчас пойдём. Умоешься, да одежду надо сменить.
Кирилл Петрович посмотрел на свою рубашку. Она была в заскорузлых багровых пятнах крови и чёрных полосах – то ли от грязи, то ли от резиновых подошв.
– Сейчас я тебе подменку из «кофиската» подберу, – буркнул сержант и вышел из камеры.
Вернулся он через пятнадцать минут и с порога бросил на лежанку мятый комок какого-то шмотья:
– Вот тебе. Облачайся. Будешь у нас прынцем.
Хохотнув, он довольно ощерился. Он был хозяином жизни. Во всяком случае – здесь и сейчас. И не мог не наслаждаться своим превосходством.
– Я это не одену, – заявил Кирилл Петрович, брезгливо разворошив предложенную ему «подменку. Это был какой-то попугайски раскрашенный спортивный костюм. Совсем не по размеру. И от него пахло то ли чересчур изысканным парфюмом, то ли выблеванным из нутра французским коньяком.
– А куда ты денешься, дед? Или ещё хочешь по репе? Так мы тебе добавку организуем. Одевайся, сказал!
Униженный, а пуще того ошарашенный всем происходящим, старик повиновался приказу. И не то чтобы он был запуган – нет, он навидался такого в жизни, что угрозы сопляка-сержанта на этом фоне смотрелись как наскоки крохотного, взъерошенного воробья на монолитную железобетонную стену. Но после удара по голове Кирилл Петрович чувствовал странную заторможенность. Туман в голове никак не рассеивался, боль разрывала виски, и хотелось поскорее закончить всё это и лечь в постель. Просто немного полежать – а там все болячки, глядишь, и затянутся на нём, заживут как на собаке. Так всегда бывало. Будет и сейчас. Лишь бы – поскорее!
К суду их вели минут восемь. Их – это значит тех, кто был задержан накануне и теперь привлекался к административной ответственности.
Под конвоем к зданию суда сопровождали пятерых человек. Все они были пожилого возраста. Кое-кого Кирилл Петрович видел на первомайском митинге. Но избитых – так явно и даже демонстративно, как он сам, – Кирилл Петрович среди своих «подельников» не обнаружил. Досталось только ему. Другие, по всей вероятности, и не пытались сопротивляться. Безропотно снесли все оскорбления и обиды. Покорные, покорные рабы! Но зачем же в таком случае вы шляетесь на митинги и демонстрации?!
Начальник конвоя, подведя всю группу к двери кабинета судьи, заглянул внутрь:
– Евгения Львовна! Мы мелких доставили. Куда их? Заводить?
«Мелкие» или «мелкие хулиганы», как пояснили Кириллу Петровичу его товарищи по судилищу, имевшие уже ранее подобный опыт, это они и есть. Так называют – всех скопом, по наиболее часто применяемой на практике статье Кодекса об административных правонарушениях – подлежащих незначительному, то есть не уголовному наказанию. Мол, нашкодили, мелкота, стибрили там ерудовину дешёвую, или поорали на митинге несанкционированном, или пописали, но втихаря, не публично, на памятник или на угол здания мэрии – милости просим! Всех под одну гребёночку, и – получайте, господа мелкие хулиганы, на орехи! А дальше: кому – штраф, кому – административный арест. Это уж кому как повезёт. Или – не повезёт!
Почувствовав себя в шкуре «мелкого», Кирилл Петрович даже не удивился. Слишком часто в этой жизни он встречался с несправедливостью власть имущих. Обнаглевшие в последнее время до невозможности чиновники охраняли свой статус любыми мыслимыми и немыслимыми способами. Мариновали стариков в кутузках – лишь за то, что тем элементарно не хватало пенсии на прожитьё, и они хотели сказать об этом. Сказать тем, за кого сами же и голосовали. Но выборы давно прошли – и кто теперь будет прислушиваться к их старческим чаяниям?
Судья, женщина лет пятидесяти, с необъятной талией и тяжёлым, брезгливо-равнодушным лицом, плавно отекающим в двойной, жирный подбородок, пошуршав обвислыми рукавами мантии по вороху бумаг, неряшливо разбросанных по столу, уставилась в лежащий перед ней протокол задержания. К протоколу прикладывались единственные документы, обнаруженные при Кирилле Петровиче в момент задержания – права и техпаспорт. Был у Кирилла Петровича древний «запорожец», на котором он изредка и исключительно в летний сезон ездил.
Дела по «мелким» Евгения Львовна всегда рассматривала в своём, достаточно тесном кабинете, без выхода в зал судебных заседаний. В кабинете у неё, несмотря на самое начало мая, было душно. Даже – нестерпимо душно. Однако сплит-систему судья не включала: боялась сквозняков. Потея, как лошадь Пржевальского, она лишь шумно отдувалась и обмахивала себя мятым листком формата А-4 – наверное, материалом из какого-то другого дела. Но это слабо помогало. По лицу Евгении Львовны крупными мутными каплями стекал обильный пот. Одна капля, проложив себе дорожку сквозь неумеренный, наложенный толстым слоем макияж, уткнулась в крохотный комочек розовой пудры, застывший на пористой коже Евгении Львовны. Через полминуты на месте комка пудры красовался кашицеобразный потёк грязно-розового цвета.
Кирилл Петрович, проведший остаток вчерашнего дня и сегодняшнюю ночь в холоднющей, стылой камере, попав теперь в адскую духоту, почувствовал себя очень плохо. Колени его подгибались, в глазах темнело, но больше всего он боялся не вытерпеть – и рухнуть в обморок прямо здесь, в кабинете. Нет, не дождутся они от него этой слабости! И пощады просить он не станет.
В процессе установления личности Кирилл Петрович намеренно отрицательно ответил на вопросы – участник ли он Великой Отечественной войны и имеет ли правительственные награды.
Почему он так поступил?.. Может быть, потому – что вспомнился ему январь 1942 года. Тогда его, подростка неполных шестнадцати лет – хотя на вид ему, от военной недокормицы, и двенадцати никто не давал – подобрали на окраине деревни наши солдаты из пехотного батальона, выбившие немчуру с близлежащей высоты. Всех прочих жителей деревни спалили заживо в колхозной конюшне, предварительно выведя оттуда оставшихся кобыл с раздутыми от голода животами. То ли пожалели эсесовцы из зондеркоманды несчастную ледащую животинку, то ли просто решили сожрать её, пустив на консервы или прямиком в котёл.
Кирюха был пареньком невысокого роста, а уж худющ! Это и спасло его, когда конюшня, обложенная клоками гнилой соломы и щедро политая горючкой, занялась, подожжённая факелами, сразу в трёх местах. Брёвна были отсыревшими, а потому пламя не сразу добралось до бедолаг. Добрая половина из них заснула навсегда, надышавшись едкого чёрного дыма, окутавшего конюшню непроглядным, тянущимся по зимнему злому ветру шлейфом. Кирюха же, помогавший прошлым летом своему отцу на конюшне, знал её, как облупленную. В частности, знал он, что высоко в задней стене, возле крайнего стойла, была солидная прореха, которую, чтобы зимой не мёрзли лошади, ежегодно заделывали паклей и сухим мхом. Всё собирались в колхозе подлатать дыру, да руки не доходили. И, глотнув горького дыма, который уже очень скоро клубами повалил внутри конюшни, рванул Кирюха к этой дыре. Пытался найти, отыскать в поднявшейся суматохе мать и младшую сестрёнку. Да куда там! Разве возможно это было в том кромешном пекле, что бушевало сейчас перед его глазами! Люди вопили, метались, матери прижимали к груди малолетних детей, пытаясь закрыть, заслонить им глаза и успокоить ласковыми словами. И посреди всего этого – чёрный дым и прожорливые языки оранжевого с голубою каймой пламени, ползущие по одежде, по волосам, по коже…
Кое-как добравшись до дыры, почти уже в беспамятстве, Кирюха из последних сил отдирал замёрзшую, приставшую к брёвнам паклю. Освободив проход, он едва протиснулся, вывалившись из горящей конюшни. Упав в глубокий сугроб, Кирюха пополз в сторону леса. До края леса было шагов двести. И Кирюха дополз…
Ему повезло, что ветер в тот день дул так, как надо. Эсесовцы из оцепления, стоявшие позади конюшни, когда в их направлении повалил густой, с пролетавшими в нём искрами, дым, тут же ретировались со своих постов. Они не заметили уползавшего к лесу паренька. Дымовая завеса скрыла его… и подарила ему жизнь.
Его подобрали, когда он уже почти замёрз. Думали, придётся ампутировать кисть левой руки, однако, ничего – выходили. Хотели сдать Кирюху властям в ближайшем населённом пункте, ведь не дело пацанёнку в войсках ошиваться. Пусть ещё подрастёт, а уж там, как все, – на фронт, фашистов бить. Но не желал Кирюха в тыл. Родных всё равно всех поубивали. Чего ему там делать? Просился в батальон – оставьте, мол. Пусть сначала подсобить чего, в хозяйстве батальонном помочь. Не послушали бы его, да тут оказия подвернулась. Выцыганили «мальца» разведчики – в качестве проводника. В окрестностях Кирюха ориентировался так, что не многие могли бы в том с ним сравниться.
Удачно прошла разведка. Затем – вторая. И даже когда вышли уже из местности, знакомой Кирюхе как пять пальцев, он продолжал ходить в рейды с разведчиками, к которым прибился как-то сразу и легко. В нём обнаружился крайне важный для разведчика нюх на опасность. Он проводил разведгруппу неведомыми стёжками-дорожками, которые сам, кстати, видел впервые. Срабатывала в нём какая-то интуиция. А иногда, когда нужно было собрать сведения открытым путём, Кирюха направлялся в занятые немцами деревни и посёлки. Под видом местного оборванца или беженца-малолетки он успешно просачивался сквозь немецкие патрули. Умел, если требовалось, давить на жалость, даже слезу мог пустить для убедительности. Он был мал, щупл и белобрыс – наверное, многим из солдат и офицеров вермахта он напоминал собственных детишек, оставленных в далёкой Германии. Его ни разу не задержали. Напротив – одаривали шоколадками и даже презентовали пару губных гармошек. Видимо, вызывал-таки Кирюха сентиментальные чувства у огрубевших от войны и от собственных зверств немецких воинов.
А сам Кирюха, улучив момент, подсчитывал количество техники и живой силы, сосредоточенных в месте дислокации, фиксировал в памяти особо охраняемые объекты – в первую очередь, штабы, склады боеприпасов и избы или дома, где квартировали офицеры. Изучал рельеф местности, пути возможных подходов к селению, точки, где можно развернуть пулемётные гнёзда – так, чтобы сектор обстрела был наиболее широким, и притом имелось естественное укрытие.
В общем, когда он возвращался, командование получало в своё распоряжение такие ценные сведения, что вопрос о том, чтобы отправить Кирюху в тыл, как-то сам собой отпал. Да и разведчики полюбили парнишку. Он был открыт и необидчив. Как над самым младшим, над ним иногда подтрунивали, но Кирюха не злился. Он понимал, что солёная шутка, она как громоотвод – помогает солдату разрядиться, отдохнуть душой от тягот воинской походной жизни.
Но пуще всего ценили разведчики Кирюху за то, что он многих из них буквально спас от гибели. Было замечено, что все рейды, где участвовал Кирюха, оканчивались крайне успешно. Не было потерь. И даже раненых не было. Кирюха так вынюхивал маршруты и пути следования, что практически всегда разводил разными тропами свою разведгруппу и посты, секреты и патрули противника. Был у него такой талант. Самый ценный на фронте талант для разведчика! Кирюху даже прозвали «Талисманом» за его удачливость и за то, что ходить с ним в разведку было беспримерно сподручней, чем без него.
А ещё Кирюха очень быстро освоил немецкий язык. Штабные переводчики и пленённые «языки» ему поставили даже правильное, берлинское, произношение. И это очень пригодилось, когда наступление перекинулось на вражескую территорию…
Короче говоря, большой вклад внёс Кирюха в общее дело – победу над фашистской Германией. И отмечен он был достойно. Много орденов – среди которых любимые: ордена Славы второй и третьей степени и два «самых солдатских» ордена Красной Звезды. Медалей – без счёту! – «за освобождение» и «за взятие», а также – просто за мужество и отвагу.
А ещё, когда отмечали в Берлине «окончательную и безоговорочную» капитуляцию германских войск, комдив вдруг встал изо стола, за которым отмечали Победу, и подошёл к Кирюхе. Кирюха тут же вскочил, вытянулся в струнку перед генералом, но тот по-отечески приобнял его и прочувствованно произнёс:
– А тебе, сынок, персональное спасибо! Сильно ты помог – гадину фашистскую додавить! Сколько бы без тебя полегло наших хлопцев: и из разведки, и из пехоты.
Отодвинувшись немного, словно для того, чтобы лучше рассмотреть подчинённого, комдив скользнул взглядом по его орденам и с сожалением в голосе добавил:
– Эх, Кирюха, по-настоящему, – «Героя» бы тебе! Заслужил, вот честное слово – заслужил! Ведь сколько раз линию фронта утюжил: туда-сюда, туда-сюда… Но… не срослось… никак не срослось… Извини – от всей души!
Смущённый Кирюха покраснел пуще некуда. Ему и так хватало наград. И откуда ему было знать, что комдив лично писал представление на него, с объяснительной, почему он достоин присвоения звания «Герой Советского Союза». И даже хотел звонить Жукову… Но в Штабе Фронта ему популярно объяснили, что полевой разведчик – не лучшая кандидатура для присвоения звания. Здесь нужен «публичный» геройский поступок, о котором можно написать в газетах и книгах. Как подвиг Александра Матросова, например. Чтобы был воспитательный эффект. А кроме того – молод слишком представляемый, восемнадцать лет всего. И хоть бывали случаи присвоения звания и более юным героям, но то были особые случаи. В общем, завернули комдива с его просьбой – в самой вежливой, однако, форме.
А Кирюха и без того был счастлив. Счастлив – до той безудержности, что возможна лишь в молодые годы. Была одержана победа над страшным, безжалостным врагом, руки-ноги были целы, и впереди была вся жизнь.
В армии Кирюха, как его не уламывали, так и не остался. Была у него мечта: после демобилизации поступил он в железнодорожный техникум. И до самой пенсии водил по рельсам многотонные составы – и пассажирские и, случалось, товарные. Детишкам в школе рассказывал про военное время. Был уважаемым человеком…
Но наступили, надвинулись на страну смутные времена. Геройское прошлое ставили теперь ветеранам в пику, чуть ли не в вину – мол, защищали преступный коммунистический режим. А Кирилл Петрович не режим защищал – что они тогда знали про какие-то режимы! – он защищал свою страну, Родину, Отечество.
Но теперь у его страны были новые герои. Они покупали шикарные дворцы и яхты, «зажигали» в Куршавеле и в Монако, спонсировали политические партии и движения…
И именно поэтому промолчал Кирилл Петрович в судебном разбирательстве о своих наградах. Он вспомнил вид, в котором предстал пред ясны очи – с потёкшей, однако, с ресниц тушью – Евгении Львовны. Когда «мелких» проводили сквозь отделанное зеркалами фойе на первом этаже в здании суда, он разглядел в отражении свою физиономию. Отрихтовали её, надо сказать, на совесть. Вспухшие бугры и лиловые, набрякшие кровью гематомы перекашивали всю верхнюю часть лица. Да и нижнюю отнюдь не украшали. Если прибавить к этому, что на Кирилле Петровиче болталась яркая тряпка спортивного костюма, явно великого ему по размеру, то общее впечатление создавалось удручающее. Похож он был на какого-то бомжа, выудившего костюмчик из помойки.
Где уж тут – об орденах упоминать!
Кириллу Петровичу казалось, что поступи он так, это было бы неправильно, недостойно. Славное военное прошлое как-то не увязывалось в единое целое с его нынешним положением. И хотя сам Кирилл Петрович ни в чём не был виноват – ну, разве в том, что выпил сто фронтовых грамм с небольшим прицепом, находясь в кругу боевых друзей, так ведь праздник же, 1-ое Мая! – но это не меняло сути. Кирилл Петрович представил, как бы он стоял, открывшись, что он орденоносный фронтовик, под осуждающим взглядом потеющей Евгении Львовны… И катились бы, стекленея, мутные капли по свалявшейся на пористой коже пудре… Бр-р-р! Нет! Что угодно, только не это!
Он снова будет фронтовиком, и будет гордиться этим, когда 9-го Мая выйдет при полном параде, чтобы принять участие в праздновании Победы. В праздновании 65-летнего юбилея. Вот тогда ему уже никто не съездит дубинкой по лицу. Будут чествовать и дарить цветы…
А пока… пока надо смириться и дотерпеть. Дотерпеть, стиснув зубы. Чтобы не опорочить своим нынешним стыдом славное прошлое. Чтобы не дать лишнего повода тем, кто злословит по поводу ветеранов. Чтоб не полетели новые плевки в сторону защитников Отчизны…
Кириллу Петровичу было плохо. И морально, и физически. Голова кружилась, колени дрожали, сердце колотилось, как скорострельный пулемёт, задохнувшийся длинными очередями. Туманное марево дрожало перед глазами и грозило затопить собой весь белый свет. Как сквозь вату доносился бубнящий голос председательствующей.
Наконец Евгения Львовна объявила своё решение – пять суток административного ареста.
Ничего не почувствовал Кирилл Петрович: ни гнева, ни возмущения. Лишь пришло к нему облегчение, что больше его мучить не будут. А пять суток, что ж… отсидит как-нибудь. А потом – постарается всё поскорее забыть. Как дурной сон.
– Процесс окончен! – громко объявила Евгения Львовна. – Следующего заводите через пять минут. Сейчас небольшой перерыв. Всех попрошу выйти. А ты, Порейко, – обратилась она к начальнику конвоя, – останься.
Когда они остались в кабинете вдвоём, Евгения Львовна вскипела:
– Чего вы так старика-то отдубасили? Спокойная жизнь надоела?! Жалобы в прокуратуру не хватает для нормального метаболизма?!
– Да Евгения Львовна, – взмолился старший сержант, – да мы-то тут при чём!
– А кто деда отколошматил? Не ваши, скажешь?
– Конечно, не наши! Наши, ровэдэшные, вообще не при делах! Нас только в оцепление мобилизовали. А лупцевали митингующих омоновцы. Их из облуправы нагнали. Два «пазика». Они там натасканные, как черти: всё, что шевелится, дубинами охаживают.
– «Омоновцы», «омоновцы», – недовольно проканючила Евгения Львовна. – Как просто – всё на них списать. Ваши, поди, тоже деду добавили – на месте уже?
– Да куда ему больше-то было? И так боялись – окочурится ещё! А на нас трупец повесят – не отпишешься потом.
– Ну ладно, ладно, – смягчилась судья, – убедил. А теперь, Порейко, по существу. Значит, слушай меня и запоминай. Деда на работы не выводить. Сейчас закроете его – и чтобы сразу врача обеспечили. Пусть обследует сидельца, а главное, пусть лицо обработает. Чтобы к моменту выхода дед был как огурчик. Нужно будет – из своей зарплаты урвёшь, а мазей и примочек деду купишь. И смотри, – добавила Евгения Петровна, – я ваши милицейские задницы прикрыла. Деду штраф полагался – пятьсот, а то и двести рублей. А я его приземлила на пять суток. Так что, вы мне все обязаны, не забывай. По гроб обязаны!
– Да мы помним, помним, Евгения Львовна, – ухмыльнулся Порейко. – Не в первый раз уже.
– А что долг платежом красен, помните?
– А то! За нами не заржавеет. Надёжно – как в банке!
– Знаю я ваши банки. Ладно, иди уж, Порейко.
Домой Кирилл Петрович вернулся утром восьмого мая. Сняв с себя пропахшую неволей верхнюю одежду, он первым делом направился в ванную комнату. Строя под струями холодного душа, пытался смыть с себя позор и унижения последних дней.
Но не смывался позор – въелся в кожу угольной пылью. И всё жёг, жёг изнутри… Так жжёт, наверное, не извлечённый застарелый минный осколок, гуляющий по телу, пока не найдёт пути к сердцу.
Однако у самого Кирилла Петровича такого осколка внутри не было. Судьба уберегла его от ранений на войне… И всё же – как жгло!..
Затем он пытался заснуть. Ворочался на кровати, метался в накатившем жару.
Но не шёл к нему сон. Краткие минуты забытья возвращали Кирилла Петровича в тот ужас, который он так тщетно пытался вычеркнуть из памяти… И снова стучали дубинками в щиты похожие один на другого омоновцы. И снова ледяная сырость камеры вонзала в его кости свои щупальца – и пила, высасывала остатки жизненных сил, засоряя глаза серым мышиным цветом обступивших со всех сторон стен. И стекала мутная капля пота по пористой коже, и плавилась, шипя, в неряшливом комочке розовой пудры…
Кое-как промаявшись до вечера, Кирилл Петрович понял, что так заснуть ему не удастся. Мозг не хотел успокаиваться: воспоминания без спросу лезли, как неприкаянные фантомы, наслаивались друг на друга и бередили душу.
Встав, Кирилл Петрович прошёл на кухню. Достал из старенького холодильника бутылку, резко скрутил винтовую пробку. Затем поискал подходящую ёмкость, наполнил её. И залпом выпил стакан приготовленной на завтра водки. Подождал, пока захолонувшее поначалу нутро вобрало в себя потёкший вниз живительный комочек тепла…
Стало чуть легче. Нет, нельзя сдаваться! Если сдаться сейчас, то что останется? Лечь и помереть?! На радость всей этой кодлы, которой ветераны как застрявший в горле мосол?! Нет, не дождутся! Мы ещё живы! И мы ещё скажем своё слово!
Затем Кирилл Петрович из оборудованного в стене сейфа достал наградной пистолет и снаряжённую обойму к нему. Вставив обойму, порадовался как старому другу тихому, но отчётливому щелчку. Хотел дослать патрон в патронник, но, подумав, делать этого не стал. Всегда успеется.
Лаская и нежа в ладонях приятную тяжесть, Кирилл Петрович любовно ощупывал знакомые – до радостной дрожи в пальцах – углубления и выступы. Этот металл, в отличие от того, из которого были сделаны лежаки в изоляторе временного содержания, умел впитывать в себя человеческое тепло. Рукоять и даже ствол согрелись и, как почудилось Кириллу Петровичу, стали едва ли не одной с ним, с живым человеком, температуры. Оружие тоже может быть теплокровным существом! Если его любить и правильно с ним обращаться. Вот, у него даже пульс собственный появился. А разве бывает пульс у тюремных шконок?!
В постель Кирилл Петрович так и отправился с пистолетом в правой руке. И, когда уже навалилась сладкая, дурманящая дрёма, продолжал сжимать его, так и не выпустив рукоять из окрепшего кулака. Перед тем, как окончательно заснуть, он снова припомнил слова Евгении Львовны: «Процесс окончен!». Но теперь слова эти вызывали в нём не депрессию, а совсем другие чувства:
– Процесс, говоришь, окончен?! Нет, врёшь, сука!!! Ничего ещё не окончено, гады, ничего ещё не окончено! Великая отечественная продолжается!
И заснул. Спокойно, безмятежно, как ребёнок после собственного дня рождения. Когда в холодильнике – на утро – тебя дожидаются остатки праздничного торта с газировкой. А прямо в твоей комнате, и кое-что уже в твоих руках, – это, конечно, плюшевый мишка, сразу ставший таким родным и тёплым, – лежит груда подарков… и ты не все из них ещё даже успел толком распаковать…
Последний сон Кирилла Петровича был светел и радостен. Точнее, это был даже не сон. Воспоминание…
В прошлом году на праздновании дня Победы с Кириллом Петровичем произошла такая история.
Праздник уже перевалил за половину, Кирилл Петрович устал и присел в сквере на скамейку – передохнуть немного. И только он сел – как к нему сразу подбежала маленькая, от силы пяти лет, девочка. Она была в нарядном, а-ля принцесса, платье с воланами, а над головёнкой с двумя летучими золотистыми косицами, вздёрнутыми вверх, порхали огромные дымчато-перламутровые банты.
– Дедушка, дедушка, – зачастила она, – с днём Победы тебя! Поздравляю! Вот! – И протянула Кириллу Петровичу букет из алых тюльпанов.
– Ну, спасибо, внученька, – улыбнулся Кирилл Петрович. – Какие у тебя красивые цветы. Ты, наверное, сама их вырастила?
– Нет, с мамой. – Девчушка показала рукой на стоявшую неподалёку молодую женщину. – Мы вместе.
– Видишь, какая ты молодчина!
– А ты, дедушка, – тоже какая молодчина! Вон у тебя медаликов сколько!
Боевые награды Кирилла Петровича сверкали и переливались на ярком майском солнышке.
– Дедушка, дедушка, а скажи, тебе эти медалики дали за то, что ты фашистов бил?
– И за это тоже.
– А ты много фашистов побил?
– Думаю, что достаточно. Мы ведь их били совместно, всей страной. А так, по отдельности, мы и не считали.
– А ты устал, дедушка, когда фашистов бил?
– Немножко. Но сейчас вот посижу – и отдохну.
– Дедушка, а раз ты устал, тебе надо подкрепиться. Мне мама с папой всегда так говорят.
И девчушка протянула Кириллу Петровичу мороженное в вакуумной упаковке. Упаковка искрилась инеевым белёсым налётом и была ледяной на ощупь – видно, мороженное купили только что, и оно прямиком из морозильной камеры.
– Что ты, внученька, – всполошился Кирилл Петрович, – ты лучше сама съешь. Мороженное, оно для детей самое полезное.
– Знала бы это моя мама, – со вздохом поделилась с ним по секрету девочка. – Вот папа знает. Он мне всегда покупает. Сколько я захочу. А мама говорит, что я зубы мороженным испорчу. И покупает яблоки и груши. Или персики.
– Ну так вот и съешь это мороженное.
– Нет, дедушка, – опять же со вздохом, но очень твёрдо сказала девочка. – Я хочу, чтобы это мороженное съел ты. Это будет мой тебе подарок.
Кирилл Петрович беспомощно, словно ожидая поддержки, посмотрел на маму девочки. Но та так активно кивала головой, призывая его взять мороженное, что Кирилл Петрович отступил. Он понял вдруг, что если из ложной скромности не примет это мороженное, то поступит очень неправильно.
И он взял мороженное, поблагодарив:
– Ещё раз спасибо тебе, внученька. С мороженым-то я теперь быстро силы восстановлю.
Девочка просияла. А потом вдруг нахмурилась и спросила:
– Дедушка, скажи, а фашисты больше к нам не придут?
– Нет, думаю, больше не придут.
– А если всё-таки придут, ты их опять побьёшь?
– Я буду стараться. Мы все будем стараться! Но пасаран!
– А что такое – но пасаран? Что это значит?
– Это значит – они не пройдут!
– Кто – фашисты?
– И фашисты, и те, кто с ними!
Девочка постояла ещё секунду, а затем вприпрыжку побежала к маме, выкрикивая:
– Мама! Мама! Фашисты но пасаран!
И мама, и все, кто стоял поблизости, улыбнулись и посмотрели на Кирилла Петровича…
Умер Кирилл Петрович под утро 9-го Мая, перед самым рассветом.
Обнаружила его бригада телевизионщиков, сопровождавшая весьма важного чиновника из областной администрации, явившегося лично поздравить ветерана. Как водится, с вручением памятных подарков и изысканных букетов – но обязательно под видеосъёмку. Чтобы вечером на телеэкране в очередной раз изобразить деятельную и искреннюю – главное, искреннюю! – заботу об участниках Великой Отечественной войны.
Дверь в квартиру оказалась незапертой. Вчера Кирилл Петрович вернулся домой в таком подавленном состоянии, что позабыл обо всём на свете – где уж ему было помнить о незапертой двери?
Кирилл Петрович лежал в своей постели расслабленно и торжественно. Если, конечно, можно так сказать об умершем человеке. Во всяком случае, поза его свидетельствовала о том, что из жизни он ушёл без мучений, во сне. На лице его застыла улыбка облегчения, в стиснутом кулаке правой руки тускло поблёскивал в косом солнечном свете наградной пистолет.
Повисла недолгая тишина. Телевизионщики смотрели на почившего с сожалением, чиновник – с недоумением. Затем все задвигались: стали вызвать скорую помощь, звонить в милицию, в обладминистрацию, редактору новостных программ на региональном телеканале…
Но Кириллу Петровичу уже не было дела до всей этой суеты. Он ушёл с улыбкой. А улыбался – потому что был счастлив. Ему наконец-то открылась истинная линия фронта. И сразу всё стало ясно: где находится враг, а где свои. У него теперь было оружие, и он не позволит неприятелю ступить на его землю. И что бы там ни случилось, какое бы полчище не надвигалось на него, он знал одно – ФАШИСТЫ НО ПАСАРАН!
И осознание этого делало его безмерно счастливым…
|
|
РУССКАЯ ЖИЗНЬ |
|
WEB-редактор Вячеслав Румянцев |
