|
|
|
|
Николай ИВЕНШЕВ |
|
© "РУССКАЯ ЖИЗНЬ" |
|
К читателю Редакционный советИрина АРЗАМАСЦЕВАЮрий КОЗЛОВВячеслав КУПРИЯНОВКонстантин МАМАЕВИрина МЕДВЕДЕВАВладимир МИКУШЕВИЧАлексей МОКРОУСОВТатьяна НАБАТНИКОВАВладислав ОТРОШЕНКОВиктор ПОСОШКОВМаргарита СОСНИЦКАЯЮрий СТЕПАНОВОлег ШИШКИНТатьяна ШИШОВАЛев ЯКОВЛЕВ"РУССКАЯ ЖИЗНЬ""МОЛОКО"СЛАВЯНСТВО"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"РОМАН-ГАЗЕТАГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКА |
Николай ИВЕНШЕВЛАПТА ШЕСТИДЕСЯТЫХ
А о личном почти ничего не пишу. Но ведь мы все, все дети войны. Даже теперешнее ребятишки с бритыми затылками. И теперь еще наших магазинах непременно есть отдел игрушек, в которых маленькие пластмассовые танки соседствуют с маленькими пластмассовыми гаубицами. Ну, а нас, родившихся сразу после войны, на радостном выдохе эпохи, воспитывали сами военные. В основном затрещинами. А из игрушечного оружия мы предпочитали деревянный брусок маузера Гражданской войны. Его легче было выпилить ножовкой из доски-двадцатки, покрасить черным, печным лаком. Отцовскими медалями никто не играл. Ремня получишь. За награды платили. Зато сами фронтовики играли с нами в лапту. Это происходило перед Днем Победы и дальше - во все майские праздники. Погода способствовала. С нашей горы на «Карпатах», стаивал, скатывался ручейками зимний снег. Уже порциями пробивалась зелень, временами пригревало солнышко, и в ватных фуфайках на горе-пригорке, за Мазой, было весьма вольготно. Говорят, что лапта похожа на какую-то американскую игру; бита, мячик, увертываешься от него. Мы этого не знали. Лапта – русская игра. Как «чижик» или городки. Конечно, начинали мы – взрослые ребята. Нам было по 12-13. Но мы - то знали, что вскоре к лапте прицепятся и взрослые, фронтовики. Тогда держись! Они поднимались на гору якобы поглядеть, как молодая шелупень пуляет мячиком. Ценился белый, каучуковый. Где доставали- сакраментальная загадка? Фронтовики-наблюдатели морщились от неправильного удара битой и подпрыгивали совсем, как дети, когда видели мастерский крепкий, крученый удар. Но потом «дяди» робко начинали вклиниваться в игру. Вроде бы, показать, как надо делать. И это вполне понятно. Игра в лапту была детской территорией, и «дяди» никакого права не могли претендовать на нее. Разве только с детского разрешенья. И они, фронтовики, действительно радовались, когда их брали. Не хочется говорить «фронтовики». Когда они играли, фронтом не пахло. Они были просто чуть больше, чуть сильнее. И нервничали больше нас. У каждого фронтовика (ветеранами не называли – обидно) было свое лицо. Дядя Сережа Кудряшев, по всей видимости, служил в пехоте. Он был поджар, жилист, серьезен, мог своими руками согнуть запирку от ворот и ситичко для процеживания молока смастерить. Не умел только рубить для себя тяжелые темные, со злой зеленью, листья махорки. Он умел, умел, конечно. Но ведь должна была быть у него привилегия. И все Кудряшевы: Костя, Витька, Зина, Шурка каждую неделю месили этот табак темным топором в тяжелой колоде. Непонятно было как можно искуривать такое большое количество табака, сушившегося тут же на хорошо выскобленном косырем крыльце. Может, дядя Сережа раздавал табак. Я видел его изящные козьи ножки, скрученные из газеты «Голос ударника». Никогда так крепко не сверну. Я тоже рубил махорку для дяди Сереже. Мне это не нравилось, но я рубил, чтобы приобщиться к общественно-полезному делу Кудряшевых. Второй ветеран дядя Ваня Чембаров. Он даже в баню ходил в танковом шлеме. В шлеме полоскался, ожесточенно парился. И мальчишки думали, что дядя Ваня горел в танке, и кожа шлема прикипела к коже головы, теперь надо ехать к хирургам, чтобы отрезать шлем от черепа торопливого фронтовика. Дядя Вася был тороплив. Наверное, поэтому, когда пришел с фронта, тут же устроился на молочнотоварную ферму, возить молоко на лошади, которой он командовал, как танком – оглобли у телеги походили на орудийные стволы. Однажды, я слышал, когда дядя Вася, сидя на бочке с молоком, как мальчишка стрелял языком: «Ты-ды-ды-ды-ды! И третий фронтовик был самый младший – это мой родной дядя Володя, крестный. Он поучаствовал только в японской войне. Но и у крестного было несколько медалей, и он любил скорость. Когда мы на его бензовозе выезжали на станцию Новоспасское за горючим, то непременно останавливались в лесопосадке «морить червяка». Я вначале думал, что там живет большой червяк, не дающий проходу честным людям, как в русской былине. Вот уж было детское сознание. Потом понял, что «морить червяка», значит, закусить. Крестный разворачивал бабушкин платок, в котором были яички, огурцы, хлеб, соль, сало. Поев, обязательно кормили кузнечиков крошками. «Зачем? «- спрашивал я дядю Володю. - На нем защитна гимнастерка, - непременно отвечал мой крестный. Ответ ясный. И мне вот теперь думается, что все фронтовики были такими, как тройка наших, курмышенских. Серьезные, игривые, добрые. Дудин, Вальков, Лях – все такие. Фронтовые сердца, их поступки, их манеры разгадываются потом. Повзрослеешь – поймешь. Дядя Вася носил свой шлем всегда, как Дон- Кихот, потому что на черепе у него не было кости, вырвало осколком. Твердая шкура танкового шлема и «бывшая», застрявшая в памяти, надежность мощной машины успокаивала лучше всех врачей, которых, кстати, никто не видел моей Верхней Мазе. В Мазе всю медицину осуществлял какой-то таинственный «фершал», оказавшийся толстой женщиной. А дядя Володя кормил кузнечиков, потому что голодал и в детстве, и на войне. Почему они играли с нами в лапту, очень редко выпивали, но были ужасно задиристыми. А потому, что они не наигрались в детстве и юности. Тот временной отрезок судьбы был чистым, незаполненным, эти кадры пленки жизни незаэкспонированными. У них детство забрала война. они мальчишками помогали на мехтоку, и на ферме, а потом пришли повестки, выдали им два инструмента: винтовку и саперную лопату. Вкапывайся или стреляй. Лучше стреляй! А нет пуль, вкапывайся! Вот откуда ребячий азарт двадцатипятилетних мужчин, играющих лапту, после Победы. Это время было для всех советских людей самым счастливый. И не только потому, что как пел Высоцкий «цены снижались». Все верили - войны уже не будет никогда. «Смерти нет» – сказал русский писатель и солдат Андрей Платонов. Поиграть в войну, в «Рейхстаг», в «Хэндэхох» с деревянными брусками маузеров можно, можно петь песни солдатах, как вот чуток пьяненький мой дядя Володя заводит почему-то женскую, лирическую: «Вот кто-то с горочки спустился, наверно, милый мой идет, на нем защитна гимнастерка. Она меня с ума сведет». Такая детская военная горка, на которой после войны собирались фронтовики и играли, и пели, и чадили махрой, мелко нарубленная, тут же после войны наструганными мальцами была у всех ветеранов войны. У всех, кто вернулся. Но, может, и у тех, кто лег геройски под Смоленском, и Сталинградом, под Варшавой и под Берлином, есть своя горка для лапты, которую соорудил для праведных защитников Господь Бог.
|
|
РУССКАЯ ЖИЗНЬ |
|
WEB-редактор Вячеслав Румянцев |
