|
|
|
|
Николай Ивеншев |
|
© "РУССКАЯ ЖИЗНЬ" |
|
К читателю Редакционный советИрина АРЗАМАСЦЕВАЮрий КОЗЛОВВячеслав КУПРИЯНОВКонстантин МАМАЕВИрина МЕДВЕДЕВАВладимир МИКУШЕВИЧАлексей МОКРОУСОВТатьяна НАБАТНИКОВАВладислав ОТРОШЕНКОВиктор ПОСОШКОВМаргарита СОСНИЦКАЯЮрий СТЕПАНОВОлег ШИШКИНТатьяна ШИШОВАЛев ЯКОВЛЕВ"РУССКАЯ ЖИЗНЬ""МОЛОКО"СЛАВЯНСТВО"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"РОМАН-ГАЗЕТАГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКА |
Николай ИВЕНШЕВКЛИФТСлово «Костюм», какое-то колкое. К этой парадно-выходной одежде больше подходит лексика урок «Клифт». Оно больше похоже на «Флирт». Флирт с костюмами у меня начался в ранней юности. Выросший в каких-то то ли школьных, то ли военных гимнастерках «с начесом» да в ватниках, которые в Верхней Мазе называли фуфайками, я мечтал о костюме с накладными карманами. Синдром гоголевского Акакия Акакиевича видно сидит в каждом человеке с юности. Мне нравилось воображать себя входящим в фойе клуба, где проходили по субботам и вечерам танцы. Никаким танцором, конечно же, я не был. Я просто входил и выходил из этого фойе вместе со своим соседом Колькой Тюриным. Я уже узнал, где надо шить первый в своей жизни костюм, в городе Сызрани – там мастера. Ни в коем случае ни в Радищеве, в районном центре, там напортачат. В Сызрани, рядом с вокзалом, там есть такое ателье облицованное синими досками. Бабушка все же нашла мне деньги, и я покатил на автобусе в город. Пятьдесят километров пыльной и ухабистой дороги как будто и не было вовсе, потому что это была счастливая дорога. Я уже стоял перед закройщицей, которая как при рентгене велела мне вдыхать и выдыхать. Она задавала мне вопросы по поводу пошива. А я только тряс головой и со всем соглашался. Почему-то я думал, что скажи что-нибудь не так и эта длинная, сухая закройщица сожмет свои губы и откажется шить. Я приезжал еще раз сюда на примерку, робко попросив заузить свои брюки внизу до восемнадцати сантиметров. Тут же примерил наживленные белыми нитками лохмотья пиджака. На вопрос «Нравится?» угодливо кивнул. Через неделю в город Сызрань я ехал еще более счастливым, если у этого слова есть превосходная степень. Да, стального цвета костюм с зеленоватой жилкой, кажется, получился. Вот только брюки в поясе несколько жали. Да еще одно плечо вроде было выше другого. И слегка косил один борт пиджака. Но опять та же закройщица успокоила, мол, это всё «приносится», примет нормальные Фомы. «Ткань новая тянет, - успокоила меня строительница костюма. И только уже дома, примерив свое «чудо» перед домашним зеркалом, я поглядел на себя трезво. Дело в том, что в зеркале стоял я. Но это был вовсе не я, а некто другой. Это было зрелище недоделанной элегантности. Костюм из лавсана с зеленой ниточкой. И все же косой с приподнятым плечом. Таким я видел на рисунке заносчивого Наполеона. И только восемнадцать сантиметров на «брючинах» успокаивали. Ровно восемнадцать, ни миллиметра не больше, не меньше. Стилягой я шел в клуб, на танцы. И успокаивал себя: «Вот если левое плечо тоже поднять, то получится вполне. А правую руку надо держать у края полы пиджака, это создаст впечатление раскованности. Стоило ступить на крыльцо клуба, как раскованность моя, вместе с впечатлением пропали. Но я мужественно приподнял плечо и крепко прижимал полу пиджака к паху. Раз уж я решился «на костюм», то и пригласить кого-нибудь на танец в этой модной обнове можно. Я всегда хотел её пригласить. Наташа. У нее были зеленоватые с волнующими льдинками глаза и вьющаяся челка. Дождавшись медленного танца, я шагнул к своей другой, более высокой, нежели костюм мечте. Наташа привстала со своего стула. Но почему-то сделала шаг в сторону. Потом она, там было свободное место, отпятилась и измерила меня с головы до ног. Я не чтец по глазам, но понял, что они, то ли смеются надо мной, то ли жалеют. И оказался прав. Наташа все же пошла со мной танцевать. И танцевала она, оглядываясь. Во мне в это время бушевали всякие чувства. С одной стороны я полагал, что моя уловка с плечами удалась, но какой-то другой голос ехидничал и говорил о том, что Наташа всё раскусила. И еще. Мне все же было приятно с ней танцевать этот медленный танец, почти касаясь её нежного всего. И от нахлынувших разноречивых чувств мне хотелось, чтобы музыка поскорее кончилась, чтобы закончившийся танец остановил всю эту карусель. Восемнадцать сантиметров снизу. Они шагали, они солдатской прямой походкой вели «мою девушку» на своё место. Скорее бы. Я выпрыгивал из фоиё, как из душной, накуренной избы Храмовых. На высоком крыльце с перилами курили трое парней. Двое из Разноты, братья Еленюшкины и Колька Тюрин. Колька меня угадал, и как бы не топорщил я плечи, толкнул в моё плечо – своим. «Колян, - сказал мой тезка, - Ты чё такой дурной…- Он прямодушный, мой сосед-шабер Колька Тюрин». «А чё?». «А то, чё это на тебе надето?». «Костюм!». Я уже понимал, что даже в этом вечернем сумраке меня раскусили. И кто? Колька. Колька Тюрин вечно ходящий в шобонах. «Ты похож на горца в бурке!»- Заявил Тюрин и сплюнул через круглые, крашеные белой известью балясины перил! - А Наташка Клюева еще с тобой, чучелом и танцевала. Крепко я обиделся тогда. И не на костюм свой, и не на халтуру сызранских швей, и не на прищуриные глаза Наташи, пожалевшие меня - чучело огородное, а на эту правду, сказанную устами простодушного товарища. Долго я с ним не водился. С этих пор у меня появилась какая-та аллергия на костюмы. Я предпочитал просто брюки со свитерами, джемперами и пуловерами. Куртки. Но все же один костюм пришлось купить уже в послестуденческие времена. Не помню уж откуда, но у меня появились деньги. И я на эти деньги решил поехать в своему другу по общаге Володе Васютенко. Он был человеком, которого в девятнадцатом веке обозначали словом «ёра». И это мне нравилось. Прилизанные люди были всегда. И в избытки, а оригиналов мало. Ёра Володя Всютенко плохо, но громко играл на гитаре. И когда в нашу общежитскую комнату заходила комендантша, ругая нас за беспорядок, он брал в руки шестиструнный инструмент и величал её: «К нам приехал комендант наш, комендант наш дорогой!»И продолжал речетативом расхваливать красоту мегеры. Но чья душа тут не смягчится. И вот я на автобусном вокзале. Вот-вот поеду к Васютенко, который директорствует в сельской школе, а жена его красавица Нина преподает там русский язык и литературу. Но, увы, последний автобус уехал. Что мне делать. Деньги были. Но такси тогда трудно было найти в захолустном городе Михайловке, как то тихо дремлющей в пыли среди акаций. Может попутка? А пока я зашел в пивную и там выпил пятьдесят граммов водки. Пива, как всегда, в пивной не было. Водка тут же лишила меня ипохондрии и тепло сказала: «Доберешься. Поброди пока по Михайловке. Может, что-нибудь подвернется?!» Я последовал совету и в тиши пыльных акаций увидел промтоварный магазин. И там в уголке стройный солдатский ряд костюмов, висящих на деревянных плечиках. Вероятно, к костюмам меня неизбывно будет тянуть всегда. Я к ним приближаюсь с опасливой осторожностью. С трепетом душевным. Зачем я шагнул к этой шеренге? Не знаю. Там висели рядовые костюмчики, которые чаше всего носят инженеры какие-нибудь или главные бухгалтера. И тут мои глаза наткнулись на светлокремовую ткань в полоску. Полоска была вишневой. В принципе это был не костюм, а нечто… Неизвестно кто бы мог купить его в Михайловке?...Кроме меня. Позевывающая продавщица направилась ко мне. И я, чур меня чур, вдруг понял, что она как две капли воды похожа на давнюю сызранскую закройщицу. Хотя эта была вежливее. Она утверждала, что это польский костюм, что он чисто шерстяной с небольшой добавкой, что сидит он на мне как влитой. А стоит пустяки. Действительно пустяки. Я отсчитал восемьдесят рублей и отдал их продавщице. Она завернула костюм. Но тут же в тени акаций, среди какой-то травяной шелухи я решил переодеться. Костюм был мне впору. Но шагая в нем среди пассажиров, дожидающихся своих автобусов, я вдруг преобразился. Костюм польский, я переводил тогда польского поэта Яна Бженковского. И, видимо, это повлияло. Я подошел к кассе. И заговорил на ломаном русском языке, смягчая некоторые согласные. А слова со звуками «Ч» и Щ», вообще снабжал дополнительными аксессуарами. Кассирша, у которой я час назад справлялся о билете на хутор Ветютнев, меня не узнала, но смутилась. Костюм в красную, иностранную полоску чесал что-то на полупольском полурусском наречии. И она расплывалась в улыбке, и раскрывала свои руки, будто пыталась обнять меня, но вот объятия эти по какому-то недоразумению не выходили. Даже для иностранца автобус в Ветютнев так поздно не ходили. И тогда сама кассирша, заразившись от меня произнесла мягкое слово: «Молёковоз!». Моя русскость пропала напрочь. Я тупо стал вглядываться в жесты, показывающие на то, как и куда пройти, чтобы выбраться к той дороге на Ветютнев. И более того, она захлопнула свое окошечко и выбежала из своего кабинетика, чтобы вывести меня из здания вокзала на улицу, повернуть мои кремовые плечи в сторону той дороги. Идти по песчаной колее было интересно. Тем более, что я пытался разобраться: кто же я в конце концов, поляк или русский. Решил еще немного побыть поляком. И после этого решения песок вдруг закончился, начался чернозем. И влупил дождь. Нельзя сказать, чтобы он был продолжительной. Но небесной воды хватило, чтобы черноземную ту колею сделать скользкой. Я шел по этой черной лыжне и по-русски плевался. Не любитель нецензурной лексики, я вдруг заметил в себе другое преображение. Я заматерился, но порой употреблял и польские слова типа «Пся кжев» и «курва». До трех тополей я добрался измазавшимся. Два раза я не удержал равновесие. А желтовато розовые мои костюмные брюки стали какой-то дворняжной масти. Косматые комья грязи легко расплывались в иностранной ткани. Молоковоз меня вначале проехал. Но потом дал задний ход. Распахнулась дверца. Мужик в кепке блеснул стальными фиксами: «За рубь довезу!» Черт меня дернул опять ломать язык: «Дзенкуя». Шофер выжал сцепление. И воткнул первую скорость. И все же пожалел. Открыл с другой стороны дверь: - Не русский что ли?! - Поляк! – Кивнул я, ударяя на первый слог. Лицо водителя стало серьезным и он, шмыгнув носом, уставился на дорогу. Вероятно, показывал чрезмерную бдительность. Хотя по этой лыжне «газон» с цистерной не вилял. И мы достаточно быстро докатили до хутора Ветютнев. Теперь мне пришлось укрощать свой польский нрав и язык и довольно сносно, на русском, объяснять где живет Володя Ветютнев. Водитель долго не понимал кто это и где. Но в конце концов он хлопнул по своему лбу кулаком и сказал: «А-а-А! Так бы сразу и сказали, что это Владимир Васильевич!» Рубль с «поляка» молоковозчик не взял, только лишь заметил, что Владимир Васильевич очень обрадуется иностранцу. Он их любит. В теплой хате директора школа я сидел в его тренировочном костюме. Красавица Нина стирала мой «польский». Мы чокались медовухой. «Сам варил». И потом, взяв в руки, шестиструнку, Владимир Васильевич Васютенко, этот акын усть-медведицких степей поведал мне свойи надтреснутым речитативом о своём житье-бытье. Куда исчез тот польский костюм, не могу сказать. Он исчез, как исчезают старые и больные коты. Внезапно. Уже в пост-пересторечные времена я купил свой третий костюм. Еще не было моды садиться на корточки, коротко стричься и слушать зэковские песни. Но это был уже «клифт». Да, да! Он впервые появился на плечах усатого и мордатого диктора телевидения. Широкие плечи, широкие лацканы, длинный вырез спереди. Диктор был безаппеляционно нахален. И это всем нравилось. В этом чувствовалась свобода. И так же свободно, как все тогда делалось, в сопровождении переодетых охранников в кубанскую станицу приехал одутловатый президент. Мой коллега-журналист, которого чуть было не подстрелили из-за того, что он полез во внутренний карман за блокнотом, признался, покачивая головой: «Мертвец, а какой живой. У него – мраморное лицо, мраморные жилки видны? Неужели это приезжала кукла? Каков монстр!» Сергей явно прихваливал президента, его смертельную живость и плодовитую решимость идти вновь на выборы. Наверное, врал. В дому у зажиточного главного агронома крупного сельскохозяйственного предприятия президента угощали домашними, сибирскими пельменями. Пообок у обедающего президента были выстроены или сами выстроились какие-то одинаковые, в одинаковых «тройках» ребята. Они записывали в свои блокноты, кто что сказал и кто что пожелал. Желали в основном развивать сельское хозяйство и построить в станице Храм. Замечу кстати и некстати. Первое пожелание президент не смог исполнить. Но вот денег на строительство Храма из госказны дал. Но они не дошли до кубанской станицы. Никакой «молоковоз» их не подобрал. Вероятно, понравились эти «гроши» другим людям. Об этом, естественно, в своем очерке «Обед с президентом» я не написал. В своем ответственном опусе я налегал на то, как у нас, на Кубани, широко и раздольно встречают гостей. И в конце очерка добавил изюминку. И это было абсолютной правдой. Президент напрочь отказался от спиртного. Пятого мая – тот старый День печати. Его тогда еще праздновали журналисты. Как еще празднуют и сейчас, переименовав в День кубанской печати. За кубанский борщ со старым салом, съеденный президентом, мне дали премию – тысячу рублей. Тогда это были неплохие деньги. Зарплата всегда куда-то расходится. А это? Это – память. И я, находясь в отпуске, в городе Волгограде купил почти такой же костюм-клифт, как у диктора. Мне посоветовала это сделать моя сестра, мелкий предприниматель, Лида. По торжественным дням, «одержимый холопским недугом», я надевал этот просторный и опять же командующий мной «клифт». Честно говоря, этот костюм мне нравился за то, что в нем сидишь, как в дзоте. И не каждый может тебя взять и распатронить. Идешь и чувствуешь на плечах величие. Вскоре на брюках от костюма появилась дырка, я уронил пепел от сигареты. Но и это было неважно. Когда несешь на себе броню, кто смотрит на мелкие колесики!.. Вот читать стихи про любовь в клифте сем было неловко. И сам внутренне ёжился. И слушатели слишком смирно сидели. А вот когда я окончательно разочаровался в президенте, очень медленно разочаровываюсь, я этот костюм просто возненавидел. И сейчас уже стал считать, что тот первый, сызранский костюм, был сшит как раз-то и нормально. Я подозреваю, что шафер мой Колька Тюрин, увидев мой тогдашний успех, взревновал меня, ведь он тоже был влюблен в Натаху Сазонову, и вот придумал «горца в бурке», которого он видел на пачке папирос «Казбек».
|
|
РУССКАЯ ЖИЗНЬ |
|
WEB-редактор Вячеслав Румянцев |
