|
К читателю
Авторы
Архив 2002
Архив 2003
Архив 2004
Архив 2005
Архив 2006
Архив 2007
Архив 2008
Архив 2009
Архив 2010
Архив 2011
Редакционный совет
Ирина АРЗАМАСЦЕВА
Юрий КОЗЛОВ
Константин МАМАЕВ
Ирина МЕДВЕДЕВА
Владимир МИКУШЕВИЧ
Алексей МОКРОУСОВ
Владислав ОТРОШЕНКО
Виктор ПОСОШКОВ
Юрий СТЕПАНОВ
Олег ШИШКИН
Татьяна ШИШОВА
Лев ЯКОВЛЕВ
|
Нора КРУК
Время рассыпается, как ртуть
Поэт и переводчик Нора КРУК родилась в 1920 году в Харбине. Работала
журналистом в Шанхае и Гонконге (с 1957 г.).
Пишет стихи на русском и английском языках; переводит с русского на
английский. Стихи публиковались в гонконгских и израильских журналах, в
нью-йоркском New Review, в антологии «Русская поэзия Китая» (М., 2000). Книги
стихов: EvenThough… (Гонконг, 1975); Skin for Comfort (Brisbane: Interactive
Press, 2004).
Победитель австралийского конкурса женской поэзии (2000), финалист Первого
австралийского фестиваля русской традиционной и экспериментальной литературы
«Антиподы» (2006), победитель Второго фестиваля «Антиподы» (2008). Грант
австралийской писательской ассоциации Джона Стоуна (1993).
С 1976 года живет в Сиднее.
***
Мы лечились Парижем. Французским и русским.
Богомольным, похабным,
широким и узким.
Красота каждодневна, как хрусткий батон.
Бредит славой и
гением Пантеон.
В ресторанчике русском «Вечерний звон».
Бредят…
Мы
лечились Парижем. В листве зрела осень.
В облака прорывалась умытая просинь.
Пестрый говор Метро, Сакрэ-Кер и Монмартр.
Город яркий, как ярмарка, мудрый,
как Сартр,
Тасовал нас колодой разыгранных карт.
Париж!
РОЖДЕСТВО 47-го года
Тянет, так тянет назад
в музыку Грига,
песню
Сольвейг,
что я пела когда-то
в концерте.
Теплый душистый воздух
(а
за окном — холод
шанхайской зимы).
Тафта-шанжан
на узких бедрах
переливается медью, огнем,
рубином. Умно скроенное
платье с «разорванным»
декольте… Шёлка шуршащий шепот.
Всегда стихи, Рабиндранат Тагор,
розово-белая пена пионов,
темные волосы,
алый рот.
На обнаженных плечах
неуловимо темные духи Карон:
их заклинаньям подвластны все:
N’aimes que
moi.
***
Счастье — лохматый зеленый садик,
в нем
одуванчики, клевер толпится,
вьюн на свету фонарем сияет,
птица взлетает и
счастье мнится.
Вот мотылек над кустом ликует…
Счастье действительно
существует,
вьется, дрожит паутинкой осенней,
гибнет от грубых
прикосновений.
***
Она австралийка. Самым своим нутром.
Еще до церемонии, меченой шуточным
подношением юного саженца, — киньте
его
через плечо и он примется
в любой почве. Крепыш.
Ну, она-то не столь
крепка,
но уже пустила здесь корень
и чувствует, что иностранность
лишь
укрепляет ощущение ее принадлежности.
Почва охватывает и держит крепко,
в ней безопасность, тепло, источник энергии.
Эвкалипты быстро растут под
горячим солнцем,
ветры играют и треплют тонкие листья,
к этой живой
красоте привыкает глаз.
Здесь она дома и говорит: место, где я
родилась, лишь точка на карте — русский
Харбин на китайской земле. Дом здесь.
Русскость когда-то текла медом бальмонтовских
стихов, наполнялась мужеством
шолоховских
героев. Позже пришла влюбленность.
Это бывает. Я полюбила
английский язык.
Новые эмигранты удивлены:
— Вы совсем русская!
Те, кому не дается язык, говорят:
— Вы ж австралийка.
Спасшись от
старой боли и новых угроз,
новые эмигранты, как дети, жадно хватают
новую
жизнь… потом тоскуют.
Не о друзьях (большинство которых уже разъехалось),
не о циркачестве новых политиканов — о местах,
где родились воспоминания, о
бедной выхолощенной
земле и надвигающихся тучах…
СЕМЕЙНОЕ
ДЕРЕВО
Наоми занята поисками корней.
Почему сейчас? Она говорит:
Все изменилось. В новой России
не все пути ведут к братским
могилам.
Она пишет письма —
никого не находит на Украине —
пропали все.
В
Белоруссии — никого.
А потом, после долгих поисков,
весточка из
Челябинска:
Анна Ведрова.
Аня? Потерянная кузина?
Наоми
объясняет — это ради детей:
я так и не расспросила маму,
а папа был
скрытным… Он ведь
порвал со своей семьей,
когда женился на маме.
Но почему?
Дети полны любопытства —
Дед — польский шляхтич,
Бабушка из
клана раввинов.
Наоми пишет и возрождает годы.
Память всплывает, как
снег тополей,
как парашюты-зёрна огромных вязов…
Аня, помнишь их вкус?
Дачи за нашей рекой… наша
любимая Зотовская заимка…
Сколько нас тогда
было!
Отцы приезжали из города,
нагруженные фруктами…
Помнишь купальню
для женщин?
Мальчишки ныряли под бревнами,
грузные мамы визжали… Мы были
худышки. Помнишь, однажды
Сунгари разлилась?
Лодки нас развозили по
городу!
Потом была эпидемия и нас застукали
во время холеры с черными от
вишни губами…
Как ты живешь, Аня?
Какая была у тебя жизнь?
Когда умер
твой папа?
Где он родился?
Я составляю семейное
древо. С кем из родных
у тебя сохранилась связь?
Где они живут?
Анин ответ подкосил Наоми.
Позже она мне его показала.
«Дорогая Наоми, твое письмо
было ударом грома.
Я помню всё,
даже твой голос. Твоя мама пекла
замечательный штрудель. Те
годы,
Наоми, были счастливейшими
В моей жизни. Я помню всё…
Это
письмо ты должна обдумать.
Я овдовела и живу с дочкой.
Она хорошая
девочка, но
настроена против евреев.
Понимаешь, после папиного ареста
мама поменяла нашу фамилию, чтоб
не потерять работу. Мы выдавали
себя за
русских, и теперь даже
дочка меня не подозревает…
Ном, я тебя расстраиваю,
я знаю это, сестренка, но если ты
все же захочешь переписываться,
пиши
только на «До востребования».
Семейное дерево?
Мы жгли всё дерево
на отопление.
Это спасло нам жизнь.
Л Ё В У Ш К Е
ШАНХАЙ-ГОНКОНГ
Сероглазый малыш
однажды спросил, заикаясь:
это
правда, что он
мой настоящий папа?
Как он тянулся к близости
в разгар
кори, и рос с вопросами
без ответов.
Он фантазировал и фантазировал.
Нужно ли было
уличать его во лжи?
Совет: пусть забирается
к вам в
постель —
любите его всегда.
В двенадцать лет мы
подарили ему
гитару
испанскую. К ней же
приревновали. Приревновали
к чувственному
сплетению
дерева, нейлоновых струн,
крепких и умных пальцев
светлых
рук.
ТЕЛЬ-АВИВ
В тот год он не хотел
нас видеть. Новая
жизнь,
полосатый талес.
Солнце вставало,
и он молился,
раскачиваясь
на крепких ногах.
Её округляющийся живот
и пуповина, связующая узлом
мимолетное чувство с нестерпимой скукой.
ЭЙЛАТ
А потом
золотой
и синий Эйлат,
отгороженный стенами
его друга. Дым и голос,
и музыка, как всегда.
Чан для Лео — опора, скала
и вера, а рассказы
рождаются и текут,
и никто, никогда, никому
не скажет: ну, уж это
ты
перехватил, хавер.
Пальцы трогают струны.
Мир полнится эхом.
Клаудберст
был награжден
серебряным диском…
Плещут руки, и голову
кружат огни, а
успех —
как испарина.
И окурки, и пиво,
порою скотч. Он не пьян,
но слова, как живые угли,
прожигают реальность.
И душит дым. Ем больно.
Напухли красные веки,
и гортань забивают
осколки фантазий,
и сжимается
кем-то грудь…
КЛАУДБЕРСТ
Есть ли лучше названье
в
стране, где пустыни цветут
и спасаются души?
А его укрывались
прокуренной в пятнах рукой.
Они писали: «Дорогой Лео,
я все еще слышу твой
голос.
Я люблю твои песни…» «Лео,
Эйлат — твои песни в облаке
Дыма…»
«Лео, я никогда
не забуду твою музыку. Почему
она так ранит? Пожалуйста,
береги себя! Не пей так много».
СЛОВА
Я знаю стихотворенье
в тоненькой книжке:
перец, как пламя,
на белой стене.
В сухие, жаркие
дни
слова берегут свои соки.
Гласные ощутимы,
как чьи-то губы,
трепетно влажные
французские гласные,
их чувственный ритм…
Как
«В прошлом году
в Мариенбаде»
голос гипнотизера
творит легенду:
белые стены пульсируют,
фрукты созрели,
сию минуту, СЕЙЧАС.
Это и
есть ЖИЗНЬ.
Всё это по-французски
в книге «Слова»,
переехавшей с нами
вместе с тысячью книг
в новый дом.
Я ищу «Слова»,
ищу долго,
и
вот держу ее,
тонкую книжицу,
где Жак Превер
колдует над нами.
Ни
слова о красном перце.
***
Влажный и ласковый тающий вечер,
Высь невесома, а воздух — как плоть.
Плодотворящий взывает ветер…
Взгляды
скользят и пронзают встречи.
Радостной грусти не побороть.
***
Рождество… то… которое… Помнишь?
Нет.
Как же так ты не помнишь?
Все это бред.
И пеоны? И томик стихов Тагора?
Опьянение полночного
разговора?
Обещанье запомнить и день и час…
А потом…
Ты не помнишь, как
свет погас?
ЁЛКА. ПРАЗДНИК…
Ёлка. Праздник. Острый
счастья запах.
Запах солнца, ели, хвойный свет.
Хоровод зверушек
косолапых,
Пьяный, терпкий радости букет.
Жизнь уводит с елки в лес
дремучий,
Там мерцают странные огни.
На ветвях висит туман колючий,
Под
ногами путаются пни…
Не вернуться в радостное детство…
Время
рассыпается, как ртуть.
У свечей зажженных не согреться,
В зазеркальный
мир не заглянуть.
|
