|
|
|
|
Аркадий МАКАРОВ |
|
© "РУССКАЯ ЖИЗНЬ" |
|
К читателю Редакционный советИрина АРЗАМАСЦЕВАЮрий КОЗЛОВВячеслав КУПРИЯНОВКонстантин МАМАЕВИрина МЕДВЕДЕВАВладимир МИКУШЕВИЧАлексей МОКРОУСОВТатьяна НАБАТНИКОВАВладислав ОТРОШЕНКОВиктор ПОСОШКОВМаргарита СОСНИЦКАЯЮрий СТЕПАНОВОлег ШИШКИНТатьяна ШИШОВАЛев ЯКОВЛЕВ"РУССКАЯ ЖИЗНЬ""МОЛОКО"СЛАВЯНСТВО"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"РОМАН-ГАЗЕТАГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКА |
Аркадий МАКАРОВСыпал снег буланому под ноги…Почти святочная история - Ну, материя, - пусть будет материя, это я понимаю, сукно одним словом, а как тогда быть с нечистой силой? Мочишь. А я сатану в глаза видел, вот так же, как тебя – напротив. Не смиись, не смиись, - вы все такие. А я, после того случая, чуть ног не лишился, спасибо – моя баба спасла, а то бы хана была…Нечистый, как посмотрел на меня, так я и захолонул весь. Он с лица то чёрный, а глаза…, как, ну, как это сказать?.. Ну, как две цигарки – дед сунул мне под нос свою обсосанную самокрутку. Я что-то стал ему возражать, и предложил выпить ещё. - Э-э, ты вот не кобызись, а слухай. По второму разу мы ещё с тобой успеем выпить – день только начался. Пусть сначала вино отстоится. Гляди, красотища, какая – печка топится, картошка с огурчиками на столе, вина - ещё пузырь непочатый, а главное – бабы нету. Какая пьянка с бабами?! Не-е, мы с тобой люди степенные, бондарские, стыд блюсти должны. А с бабами – разврат один. Они, бабы, вина, хуть чайную ложку выпьют, так сразу бдительность теряют, - все двери нараспашку. Бери чего хошь – всё чужое! А с мужиком что? Выпил – поговорил, поговорил – опять выпил. А с бабами – не! С бабой говорить не о чём. С ними хорошо дерьмо есть – всегда первыми будут захватывать. Я, как мужик, баб не корю. Без бабы – куды ж мы? Без баб мы пропадём. Я с удивлением глянул на деда Егора. Откуда такая метаморфоза? То баб корил, а теперь по другому заговаривать начал. Что такое? Дед боязливо посмотрел в расписанное причудливыми, неземными растениями окно. С утра морозец вспомнил, что до Нового Года куриный шаг остался, опомнился – пора и за дело браться, да так завернул, что воздух стал как барабан звонкий: дверью хлопнешь – на всю деревню слыхать. Вот у деда Егора стёкла враз и замахрели. Какая-то тень в окне мелькнула, а кто прошёл – не поймёшь. Но у деда, наверное, чутьё особое, он опасность нутром чует. С тяжёлым зевком, как спросонок, распахнулась избяная дверь, и в густом пару показалась тётка Нюра – жена моего сегодняшнего компаньона и давнего нашего соседа, баба добрая, не шумливая, меня знает ещё с пелёнок, и особых нападок с её стороны я не ждал – приехал в родительский дом, дом пустой, вот и решил проведать соседа, чего ж тут плохого? Тётка Нюра вскинула руки, погладила меня обеими ладонями по голове, всхлипнула, но, отказавшись от предложенного стакана, пошла к печке, где у неё фыркала и плевалась на раскалённую плиту ведёрная кастрюля с домашними отходами для немногочисленной животины своего подворья. - Ты, сосед, этому паразиту много не наливай, а то он опять про нечистую, тьфу! – тётка Нюра сплюнула куда-то на пол, - силу бубнить начнёт. Его только слушай. Егор, иди вон лучше помоги чугун с плиты снять. Выкипело всё, - она по старой доброй привычке кастрюлю чугуном обозвала. Дед с опечаленным видом пошёл к печке. Выпростав содержимое кастрюли в большое обливное ведро, он снова, с чувством выполненного долга подсел ко мне. По дому пошёл аппетитный, душистый запах разварённой ячмённой крупы. Тётка Нюра добавила туда несколько горстей просяной шелухи (азатки, как называл этот просяной отсев мой покойный отец) из большого мешка в углу, помешала деревянной весёлкой в ведре и вышла во двор. Дед торопливо подсунул мне стакан: - Давай, пока старухи нет! Я, не забыв и себя, налил деду стакан по самый рубчик, и мы, не чокаясь, выпили. Огурчики были хрусткие, не баночные, засоленные по старым рецептам, да и картошка – ничего себе! Вся в руках смеётся – рассыпчатая. Дед Егор заговорщески посмотрел мне в глаза и в умиротворении наклонил голову набок. - Я ведь с твоим отцом ещё по девкам вместе бегал. Ох, и заводной, царство ему небесное, человек был! Бывало, у Коробовых, они ж богатые были, сани под речку с дружками спустит. Коробовы утром – хвать, а саней нету. Так с матерками до обеда эти сани сам Коробов из-под обрыва и вытаскивал. Нет, чтобы мужиков позвать, а всё сам, да сам. Жалел, что за подмогу мужикам самогонку ставить придётся. Да, к слову пришлось, плесни-ка ещё, пока старой карги нет, из рук выхватит – и в помойное ведро! – дед, воровато оглянувшись, прислонился стаканом к моему, тоже отяжелевшему, и быстро, не мешкая, выпил. Пососал огурчик и отложил в сторону. – Да, вот ты говоришь, что нечистой силы совсем нет, всё говоришь, что это народный, как его, фолькёр. Ну, ладно, пусть будет – фолькёр, а как же я, и что со мной было – это что? Тоже фолькёр? Я хотел, было подсказать деду, что не фолькёр, а фольклор, но дед Егор уже хитро подмигнул, указывая кивком на только что опорожненный стакан. - Дед Егор, чтой-то я тебя не пойму? Ты ведь недавно вожжи придерживал, а теперь галопом гонишь – с подначкой сказал я. - А я – плюйрялист. Вон, как твой дружок, Мишка Гришанин. Он хоть и не кузнец. А видишь, какую деньгу куёт – колбасную открыл. А партбилет коммунистический, говорят, вместе с книжкой сберегательной держит. Вдруг опять партийцы к власти придут, и райкомовское кресло ему предложат. Он за эту должность и свою колбасную, как её, это…, эксприрует, ну, отберёт что ли? Сам у себя возьмёт и отберёт. Не веришь? Вот и я не верю. Ну, не тяни, давай по щепотке, а то старуха кранты закрутит. Мы снова, не чокаясь, выпили. Я с удовольствием захрумкал огурцом. Дед Егор пососал, пососал свой огрызок мягкими, как у всех стариков губами, слизнул капельку и отложил в сторону. Пить без закуски рискованно, но дед видно по всему, недавно хорошо откушал и теперь блаженствовал в тепле и уюте. - Слыхал, небось, как меня баба от нечистой силы оттащила? – опять начал дед про своё, – не, не слыхал. Ты тогда ещё у отца в штанах пищал. Он, в каком году с войны вернулся? Дед Егор, наверное, забыл, что мой отец, имея увечье ещё в коллективизацию, на войне не был. Он своё отвоевал в молодости. Я сказал об этом деду. - А-а! – хлопнул он себя по лбу. – Ты видал память, какая! - то ли с укоризной, то ли, наоборот, с гордостью произнёс он. – Вот когда меня в сорок третьем под чистую списали, - дед наклонил голову и показал почти в ладонь красную вмятину на лысом темени. – Каска спасла, а то бы лежать мне под Курском в канаве. Я прямо из госпиталя, ещё в бинтах весь, - к себе в Бондари. Как ас помню, после Рождества было. Мороз – жуть, какой! А я в шинелишке – топ-топ, и – вот он, дома! Моя Нюрка от радости так и повалилась в ноги. За сапоги держит: «Не пущу! – воет во весь дом. – Не пущу больше никуда!» А куда пущать-то? У меня в то время в голове, как глисты, какие завелись, так и возятся, так и возятся – дед поскрёб темя жёстким костяным пальцем. – Да, я про што говорил-то? А-а, про дрова. Дрова, они и тогда были – ой-ёй-ёй! Не натопишься. Да и где их взять? Дров-то? Сады все порубили – с каждой яблони налог брали. Даже коробов сад под самые микитки смели. А топить-то надо! - я с удивлением посмотрел на деда Егора. Вроде видать не пьяный ещё, а куда-то его не туда повело, но сделал вид, что с интересом слушаю. – Да перестань, баба выть! – говорю, - продолжал дед своё. – Ты лучше накорми защитника да винца поставь, какая найдётся. Ну, Нюрка встала на ноги-то, рада до невозможности, полезла в подпол и достаёт оттуда жбан: «Вот – говорит, - зарок дала – до твоего прихода самогон сохранить, его ещё ты гнал на проводы, да осилить не успел». - Я с морозца для сугрева стакан схватил и не почувствовал даже – охота такая пришла. Баба стала с печкой возиться, картошку поставила. Закусить, сам знаешь, надо. А топили тогда, может, помнишь, кизяком. Его разжигать – беда одна! Керосину полведра выльешь, а он, кизяк-то, сопит только – и ни в какую! Я бабе говорю: «давай я тебе дров принесу, лучин настрогаю, она, печка, и повеселеет». Моя и говорит: « Егор, откуда же я тебе дрова возьму, когда вокруг ни одного деревца, за войну все поклали». А жили мы тогда в отцовой избе, возле кладбища. Избу, как грозой подожгло, - тогда мы возле вас построились. А то жили прямо у Бога на ладони. Как кого несут – так поминать звали. Тоска одна! Ну вот, накинул я шинелишке, взял топор и вышел на улицу, авось что-нибудь нашарю. Мороз – страсть! А снег, как пёс какой, всё под ноги норовит. Огляделся я, и вдруг меня осенило, - чегой-то я тут стою, когда вот оно – кладбище? Там дров уйма! Да дрова-то дубовые, сухостой один. Крестов сколько натыкано. Срублю, думаю, парочку – покойнику всё равно, а у нас жар-птица в избе поселится. Вон как углы плесенью подёрнулись, да и поужинать горяченьким надобно. Я через сугробы – да на погост. А ветер как упёрся в грудь, так и не отпускает – дело-то я затеял нехорошее. Мне б тогда воротиться, а я, дурак, как баран и попёр на ветер. На погосте крестов – лес целый. Ну, думаю, как же это бабы не докумекали, - а я вон какой удачливый! Наваляю охапку дров – и домой! Стоймя рубить кресты неудобно, нагибаться низко тяжело, раны. Рублю я, а дуб, как железный стал, от времени что ли? Искры из-под топора, как брызги разлетаются. Опустился я, значит, на колени, ну и давай сечь. Секу, а по спине мурашки почему-то поползли. Так и кажется, что за спиной кто-то в ухо дышит, да тяжело так, с хрипотцой. Ночь кругом, позёмка, да и место не людное, плохое место. Кто бы это? – я думаю, - а оглянуться не могу, меня всего свело, и голову не повернуть, а за спиной всё сопят и дух ледяной. Я так с топором и застыл, прислушиваться стал. Глядь, а прямо передо мной из-за куста, сирень там всегда была, она и по сейчас стоит, два глаза в меня упёрлись, прямо насквозь прожигают, лицо чёрное, а вместо рта щель какая-то без губ, как на почтовом ящике. Я, было, дёрнулся – встать хотел, а не могу. Сзади, тот, что сопел, за плечи держит и к земле прижимает. Я рванулся несколько раз – и никуда! Застыл на коленях перед крестом. А тот, безгубый, глазами на меня уставился и не сморгнёт. Рот щерится, а изо рта язык: то выползет змеёй, то снова спрячется, красный язык, как лента шёлковая. И всё тянется меня в лицо лизнуть. Я молитву, какой в детстве научили, про себя твержу, а язык тот огненный прямо перед носом извивается, а дотянуться не может… Сколько я так стоял – не помню. Очнулся – голышом лежу под самыми образами, а Нюрка мои ноги самогоном растирает. Я-то ничего не чую, ноги, как чужие. Вот смотри! – дед Егор снял валенок и показал мне босую жёлтую от старости ступню, а пальцы на ней, как состриженные, вроде кто ножницами прошёлся, отморозил я пальцы-то! Спасибо доктор наш, бондарский, во время их отчикал, а то бы антонов огонь был, гангрена если по нынешнему мне б тогда лучше телеграфный столб свалить, а то на кресты позарился и остался там, на погосте, как пенёк стоять. Как баба во время нашла, - не знаю. Говорит – всю ночь искала, к утру только, как светать начало, так на меня и наткнулась. Уж наполовину снегом занесло. Нюрка повалила меня, как полено на салазки и привезла домой. …В сенцах загремела дверь. Дед сразу осёкся в разговоре. Вместе с морозом в избу вошла тётка Нюра. От неё пахло чем-то домашним. Давно-давно забытым; сеном, коровьим помётом и ещё чем-то неуловимо деревенским. Я расспросил тётку Нюру про тот случай с дедом. Она только махнула рукой: «Он ведь, враг, перед тем, как на колени встать, на полы шинели наступил, чтоб не так холодно было, ну и прижал сукно. Хотел распрямиться, чтоб встать, а шинель не пускает. Попробуй, сразу рванись и ты не встанешь. А он-то после госпиталя слабый был, да и не в себе маленько. Вот ему и почудилось. А там – Бог его знает, но хоть греха не сделал, могилу не осиротил. Крест, он и до сих пор стоит, Коробова Ивана крест-то…» Дед Егор сидел тихо и только моргал чистой старческой просинью глаз.
|
|
РУССКАЯ ЖИЗНЬ |
|
WEB-редактор Вячеслав Румянцев |
