|
|
|
|
Юрий ЕВСТИФЕЕВ |
|
© "РУССКАЯ ЖИЗНЬ" |
|
К читателю Редакционный советИрина АРЗАМАСЦЕВАЮрий КОЗЛОВВячеслав КУПРИЯНОВКонстантин МАМАЕВИрина МЕДВЕДЕВАВладимир МИКУШЕВИЧАлексей МОКРОУСОВТатьяна НАБАТНИКОВАВладислав ОТРОШЕНКОВиктор ПОСОШКОВМаргарита СОСНИЦКАЯЮрий СТЕПАНОВОлег ШИШКИНТатьяна ШИШОВАЛев ЯКОВЛЕВ"РУССКАЯ ЖИЗНЬ""МОЛОКО"СЛАВЯНСТВО"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"РОМАН-ГАЗЕТАГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКА |
Юрий ЕВСТИФЕЕВСрубиноКоровы (монолог журналиста Воронина)Ну, я наливаю. Что с того, что тебе хватит. А мне – мало. Мне страшно, очень страшно. Впрочем, это я так. Коньяк помогает мне не от страха, а от боли. Она проходит. Я могу работать. Отчего она – может, от отца, начинающего прикладываться к рюмке всё чаще? Может, и нет. Я её не понимаю! Мне страшно. Впрочем, это я так. Давай чокнемся рюмками. Ну, вздрогнем!.. Мой отец много лет назад, ещё до развала СССР, первым, а значит, не с пустыми руками вышел – тогдашний председатель Барсуков подсобил – из колхоза. Был отшельником. Вроде фермера. На наших песках кормил целое стадо: коров, бычков, овец, свиней. Его отшельничество обеспечивало меня всю жизнь. В областном центре я и частную квартиру, причём отдельную, без хозяев, снимал, и компьютер имел, и одевался, как франт. Летом 2000-го года, кончив филфак областного университета, я привёз в родную деревню Срубино диплом и тот же, ставший уже допотопным, компьютер с набранной в нём готовой книгой. И мы с отцом попали в бездну. После намёка теперешнего главы района Барсукова, приехавшего – сначала к отцу, а потом на деревенский сход – агитировать за молочный кооператив. Намёка отцу, что, мол, меня примут в Союз писателей, помогут издать книгу и дадут стипендию от района как литературному дарованию. К отцу Барсуков приехал недаром. Два личных стада летом дают молока вдоволь, но для отдыхающих в деревне. Для родственников, в основном. – А для города – с гулькин нос, – говорил молчавшему сходу Барсуков. – Надо на пункт сдавать! Купить летом молоко москвичам можно и в магазине. А старушкам не надо тратить силы на автобусную езду, весной, осенью и зимой таскаться в наш Татаровск с корзинками, набитыми битком. По центнеру молока на продажу возят! Теперь им кооператив даст деньги в Срубине. Чуть меньше денег, зато на месте! Отец, порвав с приезжавшими к нему домой перекупщиками, стал сдавать молоко от четырёх коров на только что открытый кооперативный приёмный пункт – первым в Срубине! И единственным в деревне! Затем, в целях той же агитации, отвёл коров пастись в стадо бывшего колхоза – тот тоже стал одним из учредителей кооператива. Мало этого, отец сделался постоянным оратором на всех собираемых Барсуковым деревенских сходах, семинарах и совещаниях специалистов. Кооператив, состоящий из населения, колхозов и районного молокозавода, утверждал отец, это путь к достатку. Отец выступил на областном – губернатор слушал – совещании. Глава района Барсуков принял меня в своем кабинете. В Татаровске. – Вот моя книга, – протянул я дискетку с текстом. – Будете первым читателем. – Только когда издашь! – он даже руку к дискетке не протянул, пауза: в лице всё менялось – от оторопелости до повелительности во взгляде, от губ гневным бантиком до улыбки во весь рот. – Убери! Топорин, главный писатель Татаровска, в загранкомандировке. Позвонит – решим. Помогут тебе! Рассказав о себе (выходец из многодетной семьи, восьмой ребенок у отца с матерью, сам пробивал дорогу – и тому подобные прописи), Барсуков созвонился с областным комитетом по делам молодёжи: нашёл, мол, кандидатуру для отправки на ваш всероссийский форум. – Что тебе ещё надо! – воскликнул он горделиво на прощание. Две недели я провел у Чёрного моря в шикарном отеле с роскошным рестораном и отдельным пляжем. Что говорили на том форуме о молодёжной политике, толком я не понял. Слова были как нерусские. Записался в движение «Идущие попутно» – уступил настырно совавшим нам визитки и сувениры его лидерам. В общем, с подачи Барсукова государство истратило на меня целое состояние. Бездна становилась всё уютнее. Топорин из-за границы и я с юга возвратились в конце лета. Дискетку с книгой рассказов о крестьянских выходцах я смог вручить ему только на бегу. Он едва успел мне посоветовать «потереться среди местных борзописцев», пока он будет работать над моей рукописью. – Ты, Воронин, к литераторам Татаровска прямо как с неба свалился, – сказал Топорин прежде, чем скрыться в дверях молокозавода. – А в области у нас не любят людей с улицы. Сходи в редакцию, помелькай, стань чем-нибудь полезным. Я помелькал. Я сходил. Так я получил архивные документы – записи знаменитого земляка-математика. Редактор газеты взял их из краеведческого музея. Для меня. Для моих очерков о математике. Самом знаменитом человеке за всю историю Татаровска. Так и я стал в Срубине отшельником. Два месяца ушло на обработку записей знаменитого математика. Из первой их половины начал получаться очерк. О ленинградской научной школе, основанной нашим знаменитым земляком. О том, как с помощью его теорий решались этой школой экономические проблемы. Топорин попросил ускорить работу. Увлечённый очерком, я не принял сначала близко к сердцу приезд районных ветеринаров. Жалоба из Срубина. Что с того? Но ветеринары подтвердили: донос правилен. Наше подворье заразное. Лейкоз, как молния, мол, поразил только наших коров. Во всей деревне – только наших! С такими документами и уехали эти коновалы. Отец напрасно тратил красноречие, доказывая, что это противоестественно (коров, спрашивал, что, инопланетяне заразили?). Зря пускал деньги на ветер, зря просил помощи в других районах. Знакомые ему ветеринары, правда, оттуда приезжали, тщательно – при свидетелях – брали пробы, составляли акты. Но их диагноз: коровы не больны – наш район во внимание не принял. Мол, они, в данном случае, лишь частные лица. Отец зарезал коров-трёхведерниц и, как приказано, сдал мясо в кооператив по бросовой цене. И не успел даже эти деньги получить. Он сдал – как раз перед разгоном кооператива. Директорское кресло в молокозаводе занял неизвестный из Санкт-Петербурга, а бывшим колхозом в Срубине стали управлять приезжие – по очереди. Всё это в районе назвали холдингом. Отцу, попросившему компенсировать убытки, петербуржец (он же – глава холдинга) заявил: у нас – диктатура закона, судись, если это тебе нужно. Всё начальство района вдруг занемогло. Даже судья был на больничном. Вернувшись из Татаровска, отец не знал, что делать. Я – знал. Надо держаться до конца. Вдвоём. Допотопный компьютер сломался совсем, а время поджимало. Я от руки переписал очерк набело. Загрузил в отцовскую машину системный блок компьютера. Завёз его, перед встречей с Топориным, к мастеру. На встречу явился, помня о пунктуальности (Топорина стали звать Немцем), минута в минуту. – Жаль, – сказал Топорин в ответ на мои извинения за почерк. – Я привык читать только с монитора. Что там поломалось? – Винчестер, – объяснил я. – И рукописям всем хана, и деньги на замену его не время просить у отца. – Твой отец, Воронин, все правду ищет у бюрократов-долдонов, – прокомментировал мои слова Топорин. – Ладно. Давай свои каракули. Посмотрим… Недельки через две приди. Хорошо. Ауфвидерзеен! Я пошёл в администрацию. Записать отца на приём к Барсукову категорически отказались: глава района ещё не выздоровел. Болело почти всё начальство Татаровска, сказали. Дома я застал подвыпившего – редчайший случай! – отца, который на кухне втолковывал хлопотавшей у плиты матери, что кругом – бардак, своими выкрутасами начальники отваживают людей от государства и остервеняют их. Мать молча готовила ужин. Незаметная, как всегда. Я прошёл в свою комнату. Я не думал, что отец прав. Но не спорил. Надо дождаться Барсукова. Очерк я закончил. Отвёз. Я не спорил ни с кем. Я почти добрался до конца бездны: к творческой опоре. Я хотел вытащить из бездны и начавшего прикладываться к рюмке отца. Я ждал. Я делал, что велели: думал об очерках. – Хорошо описано, – сказал ровно две недели спустя Топорин. – К отрывку – ты, Воронин, его называешь очерком – для веса бы дюжину полноценных рассказов. Только тогда можно отрывок приверстать к книге. – Как? – Я спросил. – А мою дискетку не читали? С книгой рассказов. – Нет, – изобразил недоумение Топорин. – А ты давал мне рассказы, да? Он долго рылся в специальном стеллаже, рассматривая дискетку за дискеткой. Потом – в письменном столе. – Нет, – сказал уверенно. – А может, не было книги? Потом сочувствовал – компьютер погубил рукопись, надо же! Потом спрашивал, про что рассказы были. И уверял: в глаза их не видел! Я кинулся домой. К столу. Рассказы из той, о городских крестьянах, книги не воспроизводились по памяти! Куски текста, абзацы – да. Но не целое! Я раскладывал на столе записи математика. Какое-то новое волнение, как только я садился писать, не давало мне сосредоточиться на продолжении очерков. Какая-то боль стала появляться! То я метнусь к лежавшему в спальне отцу спросить, как он намерен уладить дела. То к матери на кухню – помолчать. Вернусь к столу, поняв, что ответа не существует, – тоска ещё сильнее. Еду в Татаровск. Говорить с литераторами о случившемся. Шатаюсь по квартирам. В городе мне не верили. Ни один из литераторов не посочувствовал. Немец, повторяли мне, пунктуален. Не могла пропасть у него рукопись. Не сочиняю ли я про него рассказ? Я отмалчивался. Странно, но обжигала меня не обида, а чувство потери. Чувство, что я многое утратил в прошлом. Я потерял читателей раньше! Как и отец, я жил отшельником. Только не в Срубине, а в областном центре. В университете я с литераторами мало встречался. Стал отшельником, как только узнал, что никто в области серьёзно не писал о крестьянских выходцах, перебравшихся в город. Как и во всей России – никто. О деревенских штамповали макулатуру: копировали Рубцова в стихах и Шукшина в прозе. Я гордился своим уникальным творчеством. Жил им. Я был ни на кого не похож. Реальность была от литераторов в стороне. Значит – и я. Книга будет, и читатели, мол, меня найдут сами. Теперь, после пропажи рукописи, я душой тянулся к литераторам. Не к творчеству их, а к глазам, лицам, голосам. Я мысленно говорил себе: вот – читатели. Они жили в Татаровске, пока я отшельничал в областном центре. Книга могла быть перед их глазами и лицами. Что захотели, сказали бы. Прежняя гордость казалась мне недоразумением. Потерял из-за неё столько читателей! Но тянулся я к литераторам недолго. До разговоров о творчестве. «Ты про кого пишешь?» – спрашивали они, как один. «Про математика-земляка, – отвечал. – Очерк у меня сохранился». «Кому нужно это – про математика!» – восклицали, как один, пренебрежительно. Вместо просьб дать очерк, крутили пальцами у виска. «Никому», – отвечал. Пожалуй, литераторы, как один, и книгу мою не стали бы читать, догадывался я. И уходил. Я помнил, как они крутили пальцами у виска, показывая на меня другим. Но репутация сумасшедшего меня не волновала. Кто её создавал, понятно. Учредив в Татаровске районную писательскую организацию (а для уставного минимума Москва приняла в «Союз писателей» его и ещё двух графоманов-пенсионеров), Топорин добился того, что местные эпигоны Есенина и Паустовского, накропавшие о птичках, дождичках и патриотизме целые собрания сочинений, выстроились толпой у его крыльца. Они ждали издания книг за счёт государства. Топорин подал надежду многим, очень многим. Вот и я чуть с толпой не смешался. Чудак, как и они. В глазах Топорина, конечно. Меня волновал Барсуков. Чем я теперь могу быть ему полезен, я ещё не знал. Ждал. В Татаровске. В Срубине. За столом. – Ты всё ещё лезешь в дебри? – спросил, возникнув неожиданно у письменного стола, отец. – Что ещё за очерк о математике сочиняешь? – Как ты узнал? – Я был ошарашен. Услышал, оказалось, он от Топорина: мол, не делом я занимаюсь. Тот при встрече с отцом не скупился на обещания: дать мне стипендию, если соглашусь писать о полной неразберихе, творившейся в районе до холдинга, и о произволе бюрократии на местах – начать, мол, надо с дикого случая с лейкозом… Отец бешено наступал на меня: – Какая писанина?! Топорин – негодяй и вор. Как все в Татаровске. Для них гнёшься опять? Здесь закон – тайга, а прокурор – медведь. – Редактор газеты дал мне записи, – показал я на папку. – Пристрой, сказал, где-нибудь, чтоб не валялись. – Чьи записи?! – кричал отец. – Редактор под Барсуковым лежит, под сволочью. – Как – свол… Он не знает ничего! – возразил я. – Барсуков?! – изумил, видно, я отца: он – чуть не в слёзы. – Попутал он нас с тобой. Барсуков кооператив использовал, как бутылку выжрал: деньги взял за лето у людей, а сам – в кусты. Я ездил только что к нему. С божьей помощью, говорит, с сыном выправитесь: подсобит навоз от свиней таскать. Властей дело сторона: законы не переступишь, чтоб с коровами помочь. Сына, говорит, впряги в соху. А сам он, Барсуков, мол, при холдинге не у дел. Хотя в том же кабинете целёхонький сидит. От него я и пошел к Топорину. Тот при холдинге как сыр в масле катается. Обещает работу, если ты гнуться на них будешь. Но ты больше на их обещания не клюй. Обирают – не лезь. Считай, что ты на юг за счёт наших коров катался. И всё же я съездил к Топорину. – Зачем я стану воровать твоё? – он был убедителен: мол, от заказов на книги об истории Татаровска и его производств, уже сделанных ему, Топорину, у него минуты нет свободной. Но я не верил, что моей рукописи больше нет. Я солгал, что книгу читали люди: – Свидетели есть! Университет весь знает о книге. – В деревне одичаешь! – хохотнул Топорин. – Проходу мне не дают в Татаровске: ты, Воронин, с ума сошёл – говорят, как один. Тебе, чтоб крыша не поехала, в деревне у отца надо работать. Или ехать из этого медвежьего угла в Москву. А, Воронин! «Идущих попутно» потереби, друзей из университета. Берегись впредь лезть к таким барсуковым-долдонам, как в Татаровске, – это только губит, поверь. Я вот на холдинг надеюсь. А ты, Воронин? Руки у местных долдонов коротки – помни об этом, Воронин. Ауфвидерзеен! Но я сказал всё. О его лавочке: о том, что каждый куб воздуха в районной писательской организации перепродан много раз графоманам, бездарностям, психам. О нём: не радуйся, Топорин, что ты меня обидел, обокрав – мне не надо лезть по вашей грязи в графоманские князи, не было бы счастья, да кража книги помогла. Топорин держался хорошо. Его голова напоминала мне диктофон. Неподвижная, лишь глаза неотрывны, как огоньки, те огоньки, что показывают: запись на диктофон делается. Я говорил, пока не увидел: пленка на диктофоне бесконечна, Топорин даже не моргал – мели, мол, Емеля. Оставшуюся от монолога часть сил я вложил в хлопанье дверью, простился по-русски. Отец забрал у меня записи знаменитого математика. Дойдут руки, сказал, займёшься! Отдал мне все сбережения. Я снял в Москве отдельную квартиру, походил по редакциям, поговорил с «Идущими попутно», почитал газеты, и нашёл место журналиста в одном пропрезидентском издании. Взяли меня, напечатав очерк о математике. Пить не приучившийся, некоторое время я чувствовал себя одиноким. Потом примкнул к компании коллег. Перед этим отдал долг отцу. Тот купил коров. …Тебе хватит? А мне коньяк по душе. Ну, давай вздрогнем!
|
|
РУССКАЯ ЖИЗНЬ |
|
WEB-редактор Вячеслав Румянцев |
