|
|
|
|
Надя КОВАЛЬ |
|
© "РУССКАЯ ЖИЗНЬ" |
|
К читателю Редакционный советИрина АРЗАМАСЦЕВАЮрий КОЗЛОВВячеслав КУПРИЯНОВКонстантин МАМАЕВИрина МЕДВЕДЕВАВладимир МИКУШЕВИЧАлексей МОКРОУСОВТатьяна НАБАТНИКОВАВладислав ОТРОШЕНКОВиктор ПОСОШКОВМаргарита СОСНИЦКАЯЮрий СТЕПАНОВОлег ШИШКИНТатьяна ШИШОВАЛев ЯКОВЛЕВ"РУССКАЯ ЖИЗНЬ""МОЛОКО"СЛАВЯНСТВО"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"РОМАН-ГАЗЕТАГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКА |
Надя КОВАЛЬДва рассказаСон и наваждение1 – Пётр Ильич, почему у вас такие грустные глаза? – Это от бесконечного, непоправимого одиночества. Мне никогда не удавалось скрыть этого чувства, а теперь и подавно ничего уже не поделаешь... – А рука у вас, Пётр Ильич, маленькая, как у женщины. Вот почему вам трудно было играть на фортепиано. Поэтому он смеётся вам в лицо. – Кто? Кто смеётся мне в лицо? – Антон Рубинштейн. Я видела его в Александро-Невской Лавре. Он там напротив вас – улыбающийся и уверенный в себе... Какие холодные у вас пальцы! Словно вы руку только что из проруби вытащили... Хотя это так и должно быть... Вы же умерли? Я помню вашу могилу и памятник на ней из чёрного мрамора. Худенький обнажённый торс с выступающими ключицами. Сморщенный лоб, словно застывшие дюны... И страдание на лице. То же, что в финале «Патетической»... – Отчего же вы вдруг заплакали, друг мой, Надежда Филаретовна? – Нет-нет, я не Филаретовна... Мы с вами, к моему великому сожалению, не знакомы. Но знайте, я никогда и никому не позволю вас обижать! Я клянусь вам! – Ну что вы! Вам вовсе не надо меня защищать. Вы помните, какой чудный ангел у меня за спиной? Помните его крылья? Они меня хранят от всех бед и напастей... – Пётр Ильич, я так счастлива! Даже не знаю, что лучше – переписываться с вами в течение нескольких лет или один раз быть рядом, как сейчас. Вы так по-доброму смотрите на меня... А можно я вас о чём-то попрошу? – Пожалуйста. Только вряд ли я смогу вам чем-нибудь помочь... При моём-то нынешнем положении... – Вам не надо ничего делать! Я только прошу разрешения полагать, что ваша «Серенада для струнного оркестра» написана для меня. Точно так же, как вы посвятили «Четвёртую симфонию» Надежде Филаретовне. Но могу ли я до такой степени осмелиться, чтобы получить такой подарок? – Конечно! Пусть моя «Серенада» будет вашей. Мне совсем не жалко! 2 Я жду тебя каждый день, каждый миг... Вернее, я жду не тебя, а сам момент твоего появления. Мне не нужно длительное нахождение с тобою, мне важен исключительно момент встречи, как подтверждение действительности невозможного. Я не хочу быть с тобою в течение долгого времени, мне достаточно всего лишь одного дня и одной ночи. Быть с тобою дольше – значит привыкнуть и скучать. Oднажды ты сказал, что когда мы встретимся, между нами произойдёт подобие извержения вулкана или солнечного затмения. И я поверила в это, представив нашу встречу в мельчайших деталях... Ты сбежишь от себя и своих бесконечных дел. Сорок пять минут на такси из Аэропорта пролетят, как одно мгновенье, пока будешь думать, что скоро, очень скоро положишь свою лохматую голову ко мне на колени. Я буду гладить твои волосы, а ты будешь повторять, что другого счастья тебе не надо... Ты снимешь квартиру в центре города, потому что в чужом городе всё размещаются в центре. Я прибегу к тебе дождливым вечером и останусь на всю ночь. Ты будешь называть меня своим ангелом, смотреть в мои глаза и целовать в коротко стриженый затылок. Будешь гладить ладонью мои ноги от паха до ступней и слегка сжимать тонкие щиколотки.
3 Сегодняшний день похож на вчерашний и на завтрашний. От посетителей и зевак нет отбоя. Задирают головы вверх, когда рассказываю им о куполе театра. Говорю, что известный итальянский художник Назарено Орланди выполнил эту роспись в начале прошлого века и посвятил её окончанию Первой мировой войны. Одновременно краем глаза замечаю, как в затемнённом холле появляется мужчина ростом выше среднего, в костюме из габардина цвета хаки. Вижу, как он короткими шагами идёт по длинному, устланному ковровым покрытием проходу, и моё сердце замирает от сладкого ощущения, что однажды точно также появишься и ты. Незнакомец становится чуть поодаль и смотрит в мою сторону. Когда группа посетителей расходится, спрашиваю: – В чём могу быть вам полезной? – Вы знаете, я не смогу объяснить, почему и как я оказался в лифте и зачем нажал кнопку этого этажа, но сейчас, когда слышу ваш голос, понимаю, что я здесь из-за вас... Можно я зайду за вами после работы?.. Соглашаюсь пойти с ним. Соглашаюсь, потому что представляю, будто пойду с тобой. У меня достаточно доводов, чтобы так считать. Он приехал оттуда, где живёшь сейчас ты, его имя начинается с той же буквы, что и у тебя, он тоже вырос в Петербурге, и, наконец, он тоже родился в марте, только на следующий день! А ещё он смотрит на меня так, что от его взгляда внутри образовывается пространство, похожее на пропасть, над которой порхают разноцветные бабочки.
4 Он снял квартиру в самом центре Буэнос-Айреса, на Реколете, рядом со старинным аристократическим кладбищем. Большие до пола окна выходят на крыши склепов и мавзолеев. На них безмолвствуют гранитные фигуры ангелов с длинными католическими крестами в руках. Я внимательно осматриваю незнакомую комнату и подмечаю, что на столе не достаёт букетика живых цветов. Может быть, жасмина. За окном затевается весенний вечер – один из тех, при которых легко и беззаботно мечтается. Темнота спускается на город медленно и погружает тихое кладбище ещё в больший покой. Неслышно моросит мелкий дождь. Мы сидим на диване, рассказываем друг другу о себе и пьём «Мальбек». Я всматриваюсь в его лицо и пытаюсь найти схожие с тобою черты. Но не нахожу. У него голубые глаза, светло-рыжие борода и усы и небольшая кисть. Когда на полу появляются дорожки света от уличных фонарей, поднимаюсь и подхожу к окну. Утыкаюсь лбом в прохладное стекло, исчерченное пунктирными линиями дождя, и рассматриваю молчаливых кладбищенских ангелов напротив. Впервые близость к кладбищу нисколько не пугает меня и не заставляет думать о смерти. Вдруг мне становится смешно – все ангелы повёрнуты ко мне спиною! Нет, вон там, вглубине, есть один, стоящий вполоборота... Жду его приближения. Он подходит тихо, словно не касаясь ногами пола, и обнимает меня за плечи. – Почему у тебя такие холодные руки? – спрашиваю. – Я только что помыл их холодной водой, – смеётся. Осторожно начинает расстёгивать пуговицы на платье и целовать мои шею и грудь. Я беру его голову в ладони: – Ты поразительно похож на Петра Ильича! – говорю, ожидая в ответ фразу: «Если бы я был Чайковским, я бы посвятил тебе «Серенаду для струнного оркестра», – но слышу совсем другое: – Чайковский очень любил Флоренцию, а я люблю тебя. Как ты смотришь на то, чтобы в следующий раз мы встретились с тобой в Италии? – Положительно, – отвечаю, улыбаясь... ...А ты помнишь, как однажды признался мне, что тебе нравится секстет «Сувенир из Флоренции» Чайковского?
НарциссыDaffodils Утро. Я дома одна. В комнате чисто и светло. Она очень маленькая, эта комната. Если из неё убрать диван, сервант и пианино, и пройти вдоль плинтуса, то наберётся ровно тридцать два моих шага. Я тоже пока маленькая – мне восемь лет и мне странно, почему такую маленькую комнату называют залом. В ней нет ни огромных блестящих зеркал, ни хрустальной люстры с яркими огнями, ни затейливого паркета. Над пианино – репродукция «Неизвестной». Мне не понятно, зачем родители повесили её на самом видном месте? Ведь она совсем некрасивая, эта тётенька: ямочка на подбородке, тёмные волосы над губой. И почему на шляпе что-то похожее на мочалку, которые делают на папиной фабрике полиэтиленовых изделий? Но больше всего мне не понятно, почему художник так тщательно вырисовал эти странные штучки на сидении? Они, что ли, самые важные на картине? Они похожи на шахматные фигурки... Каждую субботу папа играет в шахматы с дядей Васей, а недовольная мама ходит в кухне от стола к мойке и тонким голосом напевает себе что-то под нос. Она всегда поёт, когда ей что-то не нравится. Иду босая по тёплому дощатому полу к окну. Подоконник и рамы выкрашены в белый-белый цвет, а батарея затянута в накрахмаленную белую ткань. Мама говорит, что если оставить батарею открытой, то комната будет смотреться неаккуратно, а сама батарея будет притягивать много пыли. Мама работает в больнице и о чистоте и порядке знает всё. Мне запрещено трогать подоконник, потому что я по неосторожности могу содрать с него свежую краску, а поцарапанный подоконник – это полное безобразие... Забираюсь на подоконник с ногами, располагаюсь около цветочного горшка с фиалками и стараюсь натянуть на коленки новый халат. Нижняя пуговица с треском отрывается и летит прямо под потолок, а на том месте, где она была пришита, образовывается дырка... Мама полила фиалки рано утром перед уходом, и на тёмно-зелёных бархатных листиках до сих пор блестят капельки воды. С подоконника маленькая комната смотрится совсем по-другому, как будто ты сидишь в театре. На плюшевом покрывале дивана нет ни одной складочки. Я не сажусь туда, когда одна, потому что рядом с диваном – кладовка, а я её боюсь. По ночам мне снится один и тот же сон. Будто дверь в кладовку открыта и там, в чёрной темноте, сидит Баба Яга, а у её ног два кота – один большой, а другой маленький. Она меня спрашивает, какого кота мне хотелось бы выбрать? Я чувствую, что надо сказать, что маленького, потому что он мне больше нравится, но сама почему-то выбираю большого. Тогда Баба Яга набрасывается на меня и съедает. Этот сон повторяется неоднократно, и я каждый раз выбираю большого кота... Я опять вспоминаю этот сон и больше не хочу рассматривать ни диван, ни дверь в кладовку. Теперь я с усилием заставляю себя смотреть на стоящий в центре комнаты круглый стол. С подоконника мне не видны его ножки, закрытые длинной белой скатертью с бахромой. Зато вижу на столе пузатую хрустальную вазу, наполненную до половины водой, а в ней пять ярко-жёлтых нарциссов. Лепестки у цветов такие сочные и плотные, что мне кажется, что если их сжать в кулаке, то они захрустят, как листья капусты. Нарциссы пахнут землёй и дождём. Я вдыхаю их аромат и вспоминаю о маме, потому что это её любимые цветы. Завтра я понесу эти нарциссы в школу, чтобы подарить моей учительнице. Она возьмёт букетик в руку, внимательно посмотрит на меня и скажет: «Никогда и никому не дари больше нарциссы. Это поминальные цветы и их носят только на кладбище». А когда вернусь после школы домой и войду в маленькую комнату, то увижу открытую в кладовку дверь. В темноте разгляжу деревянный табурет из кухни, а над ним – обнажённые мамины ноги с развернутыми наружу носками ступней.
|
|
РУССКАЯ ЖИЗНЬ |
|
WEB-редактор Вячеслав Румянцев |
