|
|
|
|
Александр ТОРОПЦЕВ |
|
© "РУССКАЯ ЖИЗНЬ" |
|
К читателю Редакционный советИрина АРЗАМАСЦЕВАЮрий КОЗЛОВВячеслав КУПРИЯНОВКонстантин МАМАЕВИрина МЕДВЕДЕВАВладимир МИКУШЕВИЧАлексей МОКРОУСОВТатьяна НАБАТНИКОВАВладислав ОТРОШЕНКОВиктор ПОСОШКОВМаргарита СОСНИЦКАЯЮрий СТЕПАНОВОлег ШИШКИНТатьяна ШИШОВАЛев ЯКОВЛЕВ"РУССКАЯ ЖИЗНЬ""МОЛОКО"СЛАВЯНСТВО"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"РОМАН-ГАЗЕТАГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКА |
Александр ТОРОПЦЕВПавелецкая нищаяВажное дело Подмосковный октябрь сбросил на влажную землю последние листья. Небо словно бы раздвинулось, отдалилось от людей и кривых веток, обнищавших вдруг. Лишь вечерами ветви осенних деревьев обретали вблизи жилпоселовских фонарей сказочную, упругую круглость. Это ещё вчера удивило Славку. Он, сильно уставший от футбола, возвращался домой и от неожиданности даже остановился: ветки круглые на тополе растут. Почему, не понятно. Домой пришел, ботинки сбросил, спросил: – Мам, почему ветки круглые? – Как круглые? – От фонаря кругами расходятся. Днём-то они нормальные, а тут – круглые. – В пятый класс пойдешь, учителя тебе всё объяснят: почему круглое, почему кривое, а почему прямое. Вот, я тебе собрала, – мама показала рукой на небольшой вещмешок. – Отвезешь картошку и вернешься. Важное дело сделаешь. Надо тете Насте помогать. Утром она погладила сына по плечу, и он вышел на свежий асфальт Жилпоселка. Электричка подошла быстро. Он сел у окна, ногами вокруг вещмешка, положил руки на колени, и вдруг – электричка уже разогналась – в вагон вошла глухонемая нищенка. Она поправила еще не старый, черный блестящий жакет, медленно направилась по вагону, остановилась у первого отсека, грустно посмотрела в глаза пожилой женщине и выдавила из себя с трудом: – Мы-мы-мы! Подайте, люди добрые! Славка уже несколько раз видел её в вагонах. Кто-то подавал ей пирожок с повидлом или с капустой, а то и с мясом, кто-то – медь, хорошо звучащую, кто-то гривенник. Она не смотрела на ладонь, убирала денежку в карман жакета и шла в другой конец вагона, где смиренно останавливалась, поворачивалась, низко кланяясь людям. – Мы-мы-мы! Спасибо! За окном вагона, за огромным полем горкой трепетал на солнце крест Домодедовской церкви. По вагону шла не спеша глухонемая, и все настойчивей и резче звучал её сдавленный требовательный голос: – Мы-мы-мы! Она подошла к последнему отсеку. Славка сжался, не зная, что делать: она сейчас повернётся к нему и скажет: – Мы-мы-мы! Подай, мальчик, копеечку. Месяц назад он с мамой в Москву ехал. Она ему дала медь и тихо, но настойчиво сказала: "Подай!" Сейчас у него всего и было денег, что на метро туда и обратно, на автобус 6 или 39, или на троллейбус 8, да всего на одно "эскимо" на палочке. Нищая повернулась в противоположную от него сторону, и не успела сказать "мы-мы-мы", как сидевший напротив Славки мужчина достал из внутреннего кармана пиджака пятирублевую бумажку и медленно протянул ей. Не положил в просящую ладонь, а остановил пятирублевку перед ней: возьми сама. Левая рука нищей потянулась за подаянием. Но она заставила себя держать ладонь пол-яичком, вверх. И мужчина вложил деньги в её ладонь. Она зарделась, будто ей объяснились в любви, но быстро взяла себя в руки, переложила купюру в боковой, внутренний карман жакета. Славка напрягся – пришла его очередь. Нищенка, однако, словно забыла о нем. Она повернулась к людям и, не скрывая радости, махая правой рукой с раскрытой ладонью и левой рукой с ладонью лодочкой, выдавила несколько раз из груди: – Мы-мы-мы! И пошла на выход, будто Славки в вагоне и не было. Но он был. Он исподлобья глянул на мужчину напротив, почему-то покраснел: тот сидел очень довольный собой, важное дело сделал. Коммунистическая шерсть
Коммунистическая шерсть (дары Константиновской ковровой фабрики) появилась на Жилпоселке чуть позже – в те восторженные годы, когда вся страна радовалась первым полетам советских космонавтов, а значительная часть населения Советского Союза с трепетным волнением слушала и читала, и смотрела на экранах кинотеатров и телевизоров КВН с линзой выступления лидеров коммунистической партии, обещавших всем верным строителям нового общества коммунизм чуть ли не через двадцать лет. В те же годы шерстяная пряжа стала уступать позиции искусственной. И в те же годы на Павелецкой железной дороге что-то случилось со знаменитой глухонемой нищей, вдруг посуровевшей. Раньше-то она была не то чтобы веселая, но спокойная, тихая. Входила в вагон электрички, поправляла старый, когда-то дорогой жакет, грустно смотрела людям в глаза и выдавливала из себя единственный, дарованный ей Богом звук: – Мы-мы-мы! В первой половине пятидесятых годов добрых людей в подмосковных электричках было много. Подавали хорошо. Пассажиры смотрели в её небольшие глаза с близкой слезой, на скомканную горем фигурку и вспоминали каждый своё горе – а самым большим горем в пятидесятые почти у всех была война, уже слегка остудившая боль душевных ран, но еще не отпустившая вовсе сердца и души людей. Они выходили с московскими покупками на перрон, садились в автобус и ехали на поселок по Каширке, затем по Банковскому шоссе, хоть и не ровному, но прочному, надежному, построенному немецкими военнопленными. Бывшие фрицы же возвели часть поселка и раньше запланированного времени уехали на свою родину. О военнопленных в конце пятидесятых на поселке редко вспоминали. Не до этого было. А уж в начале шестидесятых и подавно. Тут тебе и баян по вечерам за окном, и футбол по КВН, и концерты. А когда совсем уж дело к ночи пойдет, да затихнет на поселке гомон людской, появлялась в коммуналках коммунистическая шерсть. Два рубля за килограмм ковровой шерсти на бабине, это, если руки есть, свитер мужу и свитер сыну или дочери. В 5-10 раз дешевле, чем в магазине покупать. Сплошная выгода. За рубль можно было купить чуть ли не полтора килограмма вигоневой пряжи. Тоже выгода приличная. Глухонемой Нюре, однако, от этой выгоды никакого проку не было. Наоборот. С каждым новым годом шестидесятых, даже с каждым месяцем подавали ей всё реже и всё меньше. И она злилась. И злость свою она скрывать не собиралась. – Мы-мы-мы! – выталкивала она непослушные, тяжелые звуки в начале вагона и медленно шла, вглядываясь в лица пассажиров и не понимая их: "Почему не подаете? Вчера подавали, а сегодня не хотите?" И чем ближе подходила она к концу вагона, тем лицо её быстро старилось, и злость проявлялась в морщинах всё резче. – Мы-мы-мы! Мы-мы-мы!! – кричала она перед тамбуром. И все люди прекрасно понимали, что она им "говорит", понимали и молчали, а некоторые и не молчали, мужики в основном, спешащие на заводы и заводики, разбросанные справа и слева от Павелецкой железной дороги. Вслед за коммунистической шерстью на Жилпоселке появились, тоже ведь коммунистические, дары: хлебозавода, кондитерской фабрики, ЗИЛа и других предприятий столицы, куда стали устраиваться люди Жилпоселка, решив главный житейский вопрос – с жильем. И люди уже не подавали нищенке, и Славка встречал её в вагонах электричек всё реже. И всё чаще в глазах молодых людей (в основном лимиты, которая всё активнее обживала Подмосковье) он видел недоумение: "И чего ей тут надо?! Руки-ноги есть, пошла бы на работу!" А в её глазах Славка все чаще ловил угнетающее равнодушие. Зимняя тюря
Зима 1972-1973 годов народилась крепкая. Поздним вечером Славка, сдав последний зачет, вышел из института и деловым шагом направился в столовую на Зацепе. Метров пятьсот всего-то, но успел замерзнуть. Дверь подалась с трудом, дохнуло аппетитным и вдобавок теплым воздухом, стало радостно. "Тепло, светло и мухи не кусают", – так сказали бы друзья. И до первого экзамена аж восемь дней! Веселый и гордый он спускался по крутой лестнице в раздевалку и вдруг увидел поднимающуюся навстречу павелецкую нищенку. Она еще чуть-чуть сдала и смотрелась на первых ступенях узкой неудобной лестницы букашкой. Но удивительные были у неё в тот вечер глаза. Потаённая гордость и что-то извиняющееся, уважение и ни намека на это её "мы-мы-мы". Славка остановился на середине лестницы и прижался к стене, мол, проходите. Но она его опередила, шагнула назад, пропуская студента. Он послушался её немого предложения, спустился, разделся, сдал пальто – всё в темпе, натренированно, и радостный взлетел по ступеням в зал, подхватил поднос, пошёл по коридорчику раздаточной. Взял, как обычно, первое, второе и компот, расплатился, хотел занять уютный столик в углу, но там уже сидела она. Засуетился слегка, сел так, чтобы подглядывать за ней, но так, будто бы его ничего не волновало. Он знал, что такое тюря зеков или сильных алкашей, он однажды видел, как на спор человек за доминошным столом съел это блюдо в лёгкую, но тут все-таки не дебелый зека, тут крохотная старенькая женщина в затасканном черном жакете, свитере из коммунистической шерсти, тяжелых на вид чулках и тряпочных больших сапогах, под которыми, по всей видимости, была не одна пара носков, коммунистических или обыкновенных, магазинных – кто же его знает, да и кому это интересно? Медленно, как бы подсказывая Славке, куда ты спешишь, за едой спешить нельзя, она крошила белый хлеб и опускала важно крошки в тарелку для супа. Никуда не смотрела, ничего её в тот миг не волновало, лицо ее разгладилось, в осанке скользили гордость и важность. А студент уже с первым покончил и осадил себя: ешь медленней. Павелецкая нищенка, вдруг торопясь и пару раз оглянувшись, извлекла из внутреннего кармана пиджака четвертинку "Столичной", вскрыла её, аккуратно вылила содержимое в тарелку, на крошки, убрала бутылку в карман и успокоилась, и движения её вновь обрели важность – так вели себя в русских деревнях люди за ужином. Затем она поперчила и посолила тюрю, взяла ложку, и не спеша, зная себя цену, зная, что всё её богатство – только её, и никто на него не позарится, ни зек и ни студент, ни даже мент из "Отделения милиции 1", которое находилось в этом же здании, за углом, и никто не помешает ей спокойно поесть, всё это прекрасно зная, она ела тюрю зеков и была абсолютно счастливой. Славка таких счастливых лиц даже в "Славянском базаре" не видел. Там больше суетились, чем радовались жизни – здесь была тихая радость довольного всем на свете человека. Славку слегка коробило, а ей было всё равно. И чтобы не мешать ей, он впопыхах закончил с котлетой и картошкой, махом выпил компот и заторопился. Во второй половине семидесятых подавать нищим стали лучше, а дела с коммунистической шерстью вообще пережили ренессанс. На поселок часто приезжал по утрам крытый грузовик, водитель с напарником шумно распахивали двери кунга, очень важно (почти как нищенка за тарелкой тюри) раскуривали по "беломорине", и начиналась торговля ковровой шерстью и вигонью. Люди уже не стеснялись друг друга, участковый милиционер будто бы не знал о сем акте. Шерсть теперь стоила три рубля, вигонь – два рубля. Но люди активно, может быть, потому что до объявленной в начале 60-х годов материально-технической базы коммунизма оставалось совсем немного, покупали и то, и другое, вязали себе свитера, куртки и даже пальто, и также активно пользовались дарами других предприятий. Но дотянула ли до этого времени павелецкая нищенка, Славка не знал, потому больше он её не встречал.
|
|
РУССКАЯ ЖИЗНЬ |
|
WEB-редактор Вячеслав Румянцев |
