|
|
ДО РАЗГРОМА И ПОСЛЕ НЕГО
* * *
Роман А.Фадеева “Разгром” - это произведение не только и не столько о
революционной борьбе, не только о борьбе какого-то отряда за какие-то цели,
но произведение, изображающее построение нового образа мира. Трагедия
времени, постигнутая в нем, состоит в том, что ценою неимоверных страданий,
жестокости, крови люди строили мир, не имея в сознании и душе своей
представления о его новом образе. Точнее, новый образ в их сознании был, но
он не был более совершенным, чем тот, который они отвергли.
Отвергнув прежний образ мира и не найдя нового, им пришлось снова
возвращаться к нему же, прежнему, построенному по Божескому творению, может
быть, единственному и вечному на все времена человеческого бытия, ибо “выше
величия и нравственной культуры того христианства, что сияет и светит в
Евангелиях, человеческий дух не поднимается” (Гете). Отвергнув Божеский
образ мира, люди надеялись обрести некий более совершенный, более высокий
образ, но впали в более упрощенный, чем он. Ведь коммунистическое
миропонимание, отрицающее личность, по типу своему миропредставление
языческое, варварское, то есть порядком ниже того образа мира, который уже
был...
А что же тогда страдания, жестокость и кровь - неужто они были напрасными?
Нет, они не были напрасными. Такова огромная цена познания той простой
истины, что иного образа мира просто нет.
Но зададимся вопросом: “механика” эта свойственна была только тому
революционному времени или же люди знавали ее и ранее? Конечно же знали ее
люди и раньше. И на это опять-таки есть прямое указание в тексте романа
“Разгром”. В этом убеждаешься, сопоставляя главу его “Три смерти” с другим
произведением русской литературы с таким же точно названием. Имею в виду
лирическую драму из античной жизни А.Майкова “Три смерти”. В ней тоже ведь
ведется все тот же спор живой человеческой души с механическим, обездушенным
и утилитарным представлением о жизни. Сказалось это, к примеру, в монологе
Сенеки, который он намеревался произнести, если бы стражник отвел его в
сенат:
Я им скажу: в них чести нет!
В них ум какой-то мглой одет!
Для них отечество и слава -
Речей напыщенных приправа!
Величие народа в том,
Что носит в сердце он своем;
Убив в них доблести величье,
Заставив в играх и пирах
Забыть добра и зла различье,
В сердца вселяя только страх...
Об этом есть свидетельство и самого поэта, писавшего о том, что сцены его
лирической драмы “суть опыт изобразить противоположность” двух диаметрально
противоположных начал, которые явились в Римской империи периода упадка и
“не могли остаться в мире: чувственность и духовность, жизнь внешняя и
внутренняя, явились во вражде, в противодействии, в борьбе на жизнь и
смерть”.
Изображал А.Майков в своей драме и тот идеал жизни, который только и может
привести к человеческому благополучию:
Жизнь хороша, когда мы в мире
Необходимое звено,
Со всем живущим заодно,
Когда не лишний я на пире,
Когда, идя с народом в храм,
Я с ним молюсь одним богам...
Видел он и то, что мешает этому идеалу, его противоположность, высказанную в
драме эпикурейцем Люцием:
Что мне в их жизни без волнений?
Мирами что ли управлять?
В них декорации менять
И вместо всяких развлечений
Людьми, как шашками играть...
Роман “Разгром” имеет и еще более глубокие связи с извечной традицией в
русской литературе. Общеизвестно, что литература наша с самого своего
зарождения отличается патриотизмом, что тема Родины, ее судьбы занимает в
ней центральное место, являясь даже не просто темой, а некой духовной
величиной, проходящей через века. И в то же время, и это может показаться
парадоксальным, в русской литературе немало произведений, причем вершинных,
не о победе в ее обыкновенном понимании, а о поражении. Видимо, не победа
сама по себе в первую очередь занимала русских художников, а спасение живой
человеческой души, в силу обстоятельств ввергнутой в испытания,
преодолевающей их, готовой для нового возрождения.
Для других литератур тема эта, может быть, не столь важна. Но в других
литературах о ней, видимо, и не говорится столь последовательно и страстно,
что им неведома такая, какую знает русский народ, многовековая угроза самому
его существованию.
И здесь просматривается удивительная закономерность, о чем сказано уже ранее
- литература советского периода вдруг как бы перекликнулась с ее изначальным
периодом и, в частности, со “Словом о полку Игореве”. Видимо, Россия с
начала нашего века и до сих пор переживает столь же трагическое и
губительное время, аналогичное в чем-то тому периоду, когда создавалось
“Слово”. Литература советского периода снова стала плачем о погибели земли
русской.
Примечателен в этом плане и “Разгром”. Прежде всего самим сюжетом - походом
во имя какой-то высокой цели, закончившимся поражением. Есть тут, как и в
“Слове”, “грязевые места” - “трясина”, так в романе и названа одна из глав.
Есть тут и печальный вздох о главном герое: “а Метелицы уже не воскресишь”,
такой же вздох, как об участи Игоревой рати: “А Игорева храбраго плъку не
кръсити!”
Обыкновенно, когда отмечают подобные связи в литературе, говоря пушкинскими
словами, “долгие думы”, отыскивается скорое возражение: ни о чем подобном
художник, может быть, и не помышлял. Но в разговорах литературных такое
возражение не может считаться сколько-нибудь убедительным. Даже
принципиально не может. Он и не должен иметь такую логику, как у нас. Он
понимает и выражает многое интуитивно, как орган слуха народного, как
выразитель духа народа по свойству своей живой, чуткой и отзывчивой души. У
него иная задача и иная цель. Скажу стихами А.Майкова из той же драмы “Три
смерти”:
Вот мой удел! Вот власть моя!
Когда для правды бесприютной,
В сердцах людей мелькнувшей смутно,
Скую из слова образ я.
Да и у критики иная задача, как писал В.Белинский в письме к Н.Гоголю:
“Конечно, критика не сделает дурака умным и толпу мыслящею; но она у одних
может просветлить сознанием безотчетное чувство, а у других - возбудить
мыслию спящий инстинкт”.
Конечно, А.Фадеев был убежденным коммунистом. Об идеалах коммунизма, о своей
деятельности во имя коммунизма он поминает и в предсмертном письме. Думаю,
что, прекрасно понимая всю эту “механику” революционной борьбы, видя ее
проявления в жизни, показывая всю ее анатомию, он был все-таки уверен, что
этот путь в конце концов приведет к нормальной человеческой жизни. И,
показывая все это, он, видимо, вкладывал в происходящее иной смысл, не тот,
который открывается теперь нам, когда прошло время и многое проверило своей
бесстрастной мерой. В том и тайна художественного слова, потому-то оно и
живет, что входит с новыми событиями в совершенно непредсказуемые отношения.
Посмотрим, что сделает время с этим романом в дальнейшем. Может быть, после
нас его прочитают по-другому, конечно, при благоприятных условиях,
исключающих возврат к вульгаризму, естественно, под новыми знаменами, если
литература не будет, как сказал писатель в своем прощальном письме,
“унижена, затравлена, загублена”. Посмотрим, что сделает с “Разгромом”
время.
Трагедия же А.Фадеева, художника и человека, как мне кажется, состояла в
том, что то, во что он веровал, на что положил свой талант и саму жизнь,
оказалось каким-то образом подмененным чем-то совсем противоположным. И даже
литература - святая святых, “высший плод нового строя” - была “отдана на
растерзание бюрократам и самым отсталым элементам народа”. И как, видимо,
ему представлялось, это произошло как-то незаметно и чуть ли не в результате
какого-то недоразумения. Может быть, разум художника не мог поверить в это,
примириться с тем, что все это, представшее перед ним во всем своем ужасе,
было вовсе не случайным, а закономерным. Оно было заложено уже в самом
характере переустройства мира, явилось закономерным его итогом. Да ведь это
он и сам, может быть, интуитивно предвидел в образе Морозки. Таким образом,
то, что художник постиг силою художественного видения, вошло в непримиримое
противоречие с логикой обыденной. Перед нами все та же проблема, всегда
преследовавшая русскую литературу - о соотношении правды художественной и
исторической.
Не утверждаю, что это было именно так. Я всего лишь предполагаю, ибо такие
факты не имеют и, вероятно, не могут иметь никаких документальных
подтверждений.
Обо всем этом невозможно говорить с академическим бесстрастием и сторонним
спокойствием потому, что та трагедия, которую пережил народ и как выразитель
его духа, писатель, все еще не завершилась. Она продолжается и сегодня,
принимая все более изощренные и коварные формы. И никакая мишура словесных
украшений о “демократии”, “свободе”, “прогрессе”, “приватизации”,
“общеевропейском доме” не может заслонить все той же ее губительной сути. Во
главу угла снова поставлен не интерес народный, а борьба за власть. И
никакая цена этой борьбы не останавливает новых неистовых и одержимых.
Развязать новое братоубийство? - Значит развязать. Пустить народ по новому
кругу самоуничтожения? - Значит пустить. Вот она, все та же так пока и не
прерванная адская последовательность, хотя и высказанная вроде бы в форме
отрицания, но на практике ей следует неукоснительно: “Чтобы взять власть,
надо нанести мощное поражение аппарату. Это - насилие. Надо будет поднять
все массы, бросить их в бой, включить самые отсталые отряды трудящихся”
(Г.Попов, “Что делать?”). А форма отрицания для того, видимо, и
понадобилась, чтобы люди ни в коем разе не догадались, что перед ними все то
же революционное, теперь уже необольшевистское миропонимание, приведшее уже
страну к разорению. Никого, кажется, не насторожило само название этого
странного труда “Что делать?”, повторяющего название известных трудов. Но
то, что в них советовали делать предшественники сегодняшнего “демократа”,
делать как раз и не следовало... Никого не насторожила новая
р-революционность, хотя нам, пережившим такую трудную историю, следовало бы
избегать ее.
И писано это уже в наши дни. И не встрепенулось, зная участь своих отцов,
доверчивое племя, приготовляемое на новое заклание... Но это, пока мы
разбираемся в трагической судьбе А.Фадеева, может быть, уже постигает другой
художник, пока еще неведомый миру...
Уже по сути закончив эту статью, я вдруг обнаружил, что потребность
перечитать “Разгром” возникла не только у меня, но и у других
исследователей. Причем возникла она, можно сказать, одновременно и, что
самое примечательное, независимо друг от друга. И это обрадовало, ибо
указывало на то, что здесь таится некая общая закономерность. Обрадовало не
тем, что в их статьях я находил подтверждение своей логики прочтения романа
(этого как раз и не было), но самим фактом его перечитывания,
нетрадиционного подхода к нему.
Статья Александра Турчина “Пути-дороги” (Раздумья над романом А.Фадеева
“Разгром”), опубликованная в литературно-художественном сборнике
“Литературный Владивосток” (1990), посвящена в основном одному, но
чрезвычайно важному аспекту романа. Автор занят “внутренним содержанием
образов Мечика и Морозки”. Совершенно справедливо пишет он о том, что в
Морозке “воплощен такой тип партизана, из которого состояла масса”, то есть
это наиболее распространенный тип человека, волею обстоятельств ввергнутого
в революционную борьбу. Но это само по себе уже и очаровывает исследователя.
Только из этого он, кажется, и делает вывод о якобы безусловной правоте
Морозки и абсолютной никчемности Мечика. “Инфантильный герой”, “сбитый с
толку практической жизнью”, Мечик оказался неспособным не только на подвиг,
но и на обыденную работу, ибо “жизненное положение его было не столько
реальным, сколько идеальным”. И весь смысл противопоставленности в романе
Морозки и Мечика сводится опять-таки все к тому же противоборству
коллективизма и индивидуализма. Причем с заранее заданными оценками, когда
коллективизм понимается как безусловное благо, а индивидуализм и всякое
проявление личности - как досадный изъян, не вписывающийся в логику
революционной борьбы, ей только мешающий. То есть перед нами все та же
логика, переворачивающая всю жизнь, доводящая ее до абсурда: “Единица -
вздор, единица - ноль...”. А отсюда - беда Мечика якобы и состояла “все в
той же мещанской обособленности и иждивенчестве, все в той же непроходимой
обломовщине”. Но так представлялось Левинсону. Но так ли думал автор романа
и так ли было на самом деле? Утвердительно ответить, пожалуй, невозможно.
Позиция Мечика якобы “позиция стороннего наблюдателя”. Словом, в Мечике
снова увиден тот интеллигентный “чистоплюй”, который почему-то может понять
партизан только внешне. И уж коль он “попутчик”, то рано или поздно подлежит
ликвидации: “Мечик с отвращением увидел себя игрушкой в руках пролетарского
организма, и ему стало казаться, что и его самого партизаны убьют “рано или
поздно”. Но ведь так и вышло. Не с ним, так с ему подобными “попутчиками”.
Итак, может быть, позиция Мечика определяется не тем, что «понять он может
партизан только внешне», а тем, что он понял “методику лидерства” Левинсона?
Автор статьи, поддерживая все ту же идею уничтожения интеллигенции, пишет,
что “романтическому мещанину Мечику не понять, что, кроме рабов, некому
больше освободить человечество от самого рабства - несмотря на грубость их
отношений”. Да, конечно, это справедливо, но лишь при условии, что путь
революционного “освобождения” понимается как безусловное благо. Это
справедливо, если исходить из конкретной жизненной ситуации, не касаясь ее
первопричин. Но я-то говорю о первопричине ситуации, которую можно выразить,
к примеру, словами М.Волошина из его статьи “Россия распятая”: “Социальная
революция, претендующая на всемирное значение, разражается прежде всего и с
наибольшей силой в той стране, где нет никаких причин для ее возникновения:
в стране, где нет ни капитализма, ни рабочего класса... Совершенно ясно, что
тут дело идет вовсе не о переделе земель, а о нормальной колонизации великой
русской и великой сибирской низменности, колонизации, которая идет уже в
течение тысячелетий, которой исчерпывается вся русская история и которую
нельзя разрешить одним росчерком пера и указом о конфискации помещичьих
земель”.
Соотношение человеческих типов Мечика и Морозки А.Турчин определяет вроде бы
парадоксальным положением: “Итак, один умеет мыслить, умеет выбирать дорогу,
но ошибается, другой - не умеет, плывет по течению, а не ошибается. Вот
ирония обстоятельств!”
Но разве Морозка не ошибается, полностью доверяясь Левинсону, ведущему его
неведомо куда? Разве сам автор статьи не пишет о том, что причиной диктата
Левинсона явилось отождествление самого Левинсона с общим делом, что “свою
любовь к идее он ставит выше своей любви к человеку”? И разве случайно это
“отождествление”? Разве оно не выходит закономерно из натуры и миропонимания
Левинсона?.. А если так, то совершенно непонятно, на каком основании автор
статьи делает тот вывод, которым он завершает свой труд: “Лишний раз
подтверждается известное суждение, что всякий народ получает такого вождя,
какого достоин, какого заслуживает сам. Другими словами: какова культура
народа, такова культура, такова нравственность и выдвинутого им вождя”. Но
скажите на милость, чем это суждение отличается от “оправдания” самих
вождей, которые, видя, как их отвлеченные теории не воплощаются в жизнь,
ответственность за это перекладывали на сам народ, на его якобы отсталость,
но не искали причины в несовершенстве идеи, теории, согласно которой они
намеревались переустроить жизнь? Ведь в романе однозначно говорится, почему
Метелица не стал вождем, хотя имел для этого все природные данные. Из-за
коварства и честолюбия Левинсона.
Видимо, мы находимся лишь на подступах к новому прочтению романа А.Фадеева
“Разгром”, если пока еще не собран тот фактический материал, который должен
быть бы уже давно в литературном обиходе. И в этом нас убеждает статья
Сергея Крившенко “Возвращение Николая Костарева”, опубликованная в первом
номере журнала “Дальний Восток” за 1991 год. Собственно, С.Крившенко еще не
перечитывает роман, а как бы приготовляет нас к этому, возвращая нас к тем
исходным, порой загадочным и таинственным фактам, которых не обойти при
новом прочтении романа. В своей статье он рассказывает о партизанском
командире, под началом которого воевал и юный Саша Фадеев, в свое время
известном писателе Николае Костареве, авторе романа-трилогии “Желтый
дьявол”. В конце тридцатых годов имя Костарева как в воду кануло. И только
по тому, что из библиотек были изъяты его книги, современники догадались,
что он попал в списки “врагов народа”...
Для исследователя “Разгрома” творчество Н.Костарева, в частности его роман,
ценно и потому, что в обоих романах есть “некоторые общие ситуации и
эпизоды”, и потому, что в них действуют одни и те же герои. Да и сами
драматические события отступления и разгрома в романе Н.Костарева изображены
в главе под характерным названием - “Разгром”...
Исследователям еще предстоит ответить на вопросы, почему А.Фадеев и
Н.Костарев, безусловно, знавшие друг друга и даже одно время жившие вместе в
комнате общежития Горного института в Москве, оказались теперь для нас столь
разделенными? Почему творчество Н.Костарева буквально громилось в журналах
“Лава” и “На рубеже”, членом редколлегии которых был А.Фадеев? Почему,
наконец, “ни в одной из книг о Фадееве не приходилось встречать ни одной
строчки о Костареве”? Все это вопросы, без ответов на которые новое
прочтение романа “Разгром”, может быть, и немыслимо...
Все это, конечно, фактическая, биографическая сторона дела. Но для искажения
духовной сущности произведения злым силам понадобилось исказить и ее,
представить дело так, что писатель отдавал якобы своих товарищей по перу на
погибель, душу свою продал дьяволу, а не боролся с этим самым дьяволом до
последнего момента своей жизни. Какие слова надо было еще сказать ему, чтобы
вскрылась эта подмена, эта неправда? Может быть, эти из его предсмертного
письма. Но они стали известны нам только теперь, только совсем недавно:
“Жизнь моя, как писателя, теряет всякий смысл, и я с превеликой радостью,
как избавление от этого гнусного существования, где на тебя обрушивается
подлость, ложь и клевета, ухожу из этой жизни”. Уходил из жизни “с
превеликой радостью...” Может ли так сказать и сделать человек продавший
душу дьяволу? Но вот представить себе наоборот могли, конечно, лишь слуги
дьявола на поприще литературном.
Но, слава Богу, ситуация вокруг писателя, кажется, начинает изменяться, о
чем свидетельствует статья Нины Дикушиной “Не вижу возможности дальше
жить...” (“Литературная газета”, №21, 1993 г.), книги - И.Жукова “Рука
судьбы. Правда и ложь о Шолохове и Фадееве”, (М., ЗГЖО, “Воскресенье”).
Понятно, что эта историческая, фактическая, биографическая правда есть еще
не вся правда, но верная предпосылка и основа для постижения и правды
художественной, духовной, которой так боятся дьявольские силы зла.
Меня могут упрекнуть в том, что размышления мои можно отнести к
“занимательному” литературоведению. Но слишком уж много “совпадений”,
подтверждающих эту мою логику. Ну и последний факт - судьба самого
А.Фадеева. Может быть, потому она и оказалась столь трагической, что он
разгадал эту чертову карусель своего времени. А способ устранения
неугодного, мешавшего строительству “нового” мира художника мог быть разным
- не только прямые репрессии, но и такое положение, в котором оказался
А.Фадеев, - духовная изоляция. Повинен ли он лично в трагических судьбах
многих писателей тех страшных лет? По такой логике был повинен каждый
руководитель, любого предприятия или колхоза, из которых забирали людей,
чтобы уже не вернуть никогда... Но многие из них покончили с собой? Подлецы
не стреляются. Они живут, процветают, отравляя души людям... Да и вообще
большинство людей, души которых не уязвлены страданиями человеческими, ведут
себя иначе.
Видимо, М.Горький глубже многих понял творческую драму, трагедию А.Фадеева.
В письме Сталину он писал: “Он, остановясь в своем развитии, видимо,
переживает это, как драму, что, впрочем, не мешает его стремлению играть
роль литературного вождя, хотя для него и литературы было бы лучше, чтобы он
учился” (“Литературная газета”, №10, 1993 г.). Вот они, сакраментальные
слова, определяющие состояние писателя, - “остановился в своем развитии”.
Вечная драма художника, “сына гармонии”, а русского художника в особенности.
Та драма, о которой писал Блок, говоря о Пушкине: “И Пушкина тоже убила
вовсе не пуля Дантеса. Его убило отсутствие воздуха”...
Конечно, в драме А.Фадеева могли быть и угрызения совести за свое положение
в эти жестокие годы. Но основное все-таки состояло в том, что десятилетиями
насаждалась идеология, противная самой природе человеческой, убивающая все
живое, отравляющая душу народа и, конечно же, душу художника...
ДРУГИЕ ГЛАВЫ: | -1- |
-2-
| -3- | -4- |
Здесь читайте:
Фадеев Александр
Александрович (биографические материалы)
|
