|
|
ДО РАЗГРОМА И ПОСЛЕ НЕГО
Кто и как убил Александра Фадеева?
Куда и зачем вел людей Левинсон?
Кто и кого разгромил в “Разгроме”?
Произведение искусства оживает в следующем
поколении, пройдя, как ему всегда полагается,
через мертвую полосу нескольких ближайших
поколений, которые откажутся его понимать.
А.Блок (Об искусстве и критике)
I
Кто и как убил Александра Фадеева? Да он же вроде бы застрелился... Ну,
конечно, же застрелился. Теперь это уже точно известно. Ведь наконец-то
опубликовано его предсмертное письмо. После смерти Сергея Есенина никакого
письма так ведь и не нашли. И это - главный аргумент, говорящий о том, что
поэт ушел из жизни не по своей воле. А тут и письмо есть, и вроде бы все
логично. Только самоубийство - всегда следствие какой-то глубокой
человеческой драмы. Трагедию же художника надо искать не столько в фактах
его биографии, сколько в его творчестве, то есть в выражении его души. Там
она проявляется порой яснее и внятнее, чем в сухих строках сохранившихся
документов.
Вы, конечно же, читали роман А.Фадеева “Разгром”. Если это было давно, если
вы лишь проходили его когда-то по школьной программе, давайте перечитаем
его. И привлечем для этого разные источники - не штампы и стереотипы
пресловутого соцреализма, литературе навязываемые, а теперь выдаваемые чуть
ли не за ее свойство, но, скажем, и Библию, и другие источники. Но не
отступая от текста произведения.
Представляю, сколь иронично вы настроены уже к автору “Молодой гвардии”. Но,
умерив иронию, давайте все-таки перечитаем “Разгром”. Может быть, там мы и
найдем подлинный смысл трагедии писателя. Да и не только его одного. Вполне
возможно, это как-то приблизит нас и к пониманию трагедии России,
происшедшей в начале нашего века. Видимо, только теперь, на расстоянии, и
можно понять - все-таки, кто же кого разгромил в “Разгроме”... А может быть,
продолжает громить и сегодня...
...Конечно, легче объявить “счастливые похороны” всей русской литературы
советского периода, чем ее перечитать, что и делает сегодня суетное,
ветреное племя. И поступает точно так же, как поступали до него: то
сбрасывали с корабля современности, то славословили до неприличия. Оно
торопливо уже разделяет писателей на “советских” и “несоветских”, на
“либералов” и “нонконформистов”. При этом признаки, по которым совершается
это разделение, абсолютно необязательны. Оно словно и не замечает того, что
писатели отличаются единственным признаком - принадлежат они литературе или
нет. А уважают ли они либерализм или нонконформизм - это уже их личное
дело... Художник же остается художником несмотря ни на что, ибо он слушал не
только современных ему “сатрапов”, но и свое трудное время. И в этом мы
убеждаемся, перечитывая “Разгром”.
В последнее время то там, то здесь затевается и лениво тлеет дискуссия о
русской литературе советского периода. Тлеет, а не разгорается действительно
заинтересованное ее обсуждение потому, что это по сути и не дискуссия, а
просто удивительное однообразное отрицание литературы, как якобы сработанной
единственно по предписаниям пресловутого соцреализма. Конечно, для
литературы это время было трудным, если не сказать более - губительным.
Потому-то мы и открываем только теперь многое из того, что было создано
тогда. Но подлинное творение духа всегда редкость. И ни в какую эпоху его не
могли сдержать никакие предписания. Предписаниям поддаются лишь
посредственности, а они бывают во все времена.
В нынешнем же отрицании по сути всей литературы советского периода
просматривается ведь все та же старая болезнь, хотя и возникшая уже на новой
основе - вульгарный социализм. Но думается, что если мы, каясь в старых
грехах, не хотим впадать в новые, мы займемся теперь не огульным отрицанием,
а новым прочтением литературы. И уверен, многое откроется для нас, может
быть, впервые. Может быть, для многих произведений той поры только теперь и
пришло время.
Излюбленной темой “советского литературоведения” был поиск прототипов,
деталей и их соответствия в художественном произведении или “установление
авторства”, как в случае со “Словом о полку Игореве” и “Тихим Доном”. Это
выходило из самого понимания литературы как помощницы в каких-то более
важных делах, чем сама литература, из ее якобы меньшей драгоценности, чем
“сама жизнь”. Такой подход вскрывал не духовный смысл произведения, а в
лучшем случае лишь его социальное значение, в большинстве же случаев -
просто соответствие отвлеченной идее...
Необходимость многое перечитать в русской литературе, и не только ее
советского периода, чувствуется уже давно. Отнюдь не в свете, так сказать,
новых веяний и господствующих идей, а как освобождение от старых фетишей. Но
если такая попытка и предпринимается, то не иначе как по рецептам
“нью-йоркских Бобчинского и Добчинского”, как иронично и точно назвал
В.Топоров Вайля и Гениса, окидывающих русскую словесность, конечно же,
“непредвзятым взглядом”...
Конечно, литература советского периода, говоря словами Г.Федотова,
“изолгалась за долгие годы потаканья и приспособленья”. Конечно, это зеркало
кривое. Но вместе с тем “мы не знаем, в какой мере кривизна его обусловлена
законами художественного преображения и в какой мере требованиями
заказчиков”... Видимо, для выяснения этого и настала теперь пора...
Ведь прямое утаивание от народа произведений или вмешательство в их тексты,
столь хорошо известные по недавним недобрым временам, а и по нашим нынешним
с их гласностью и плюрализмом, - только одна, наиболее агрессивная и
бесцеремонная форма искажения литературы, а значит, характера и духа
народного. Есть и другая, более изощренная форма вульгаризации литературы,
когда произведение опубликовано, издавна на виду, зачитано и заучено по
всевозможным программам и рекомендациям и тем не менее истинный смысл его от
читателя остается по сути сокрытым. Такая форма вульгаризации состоит в том,
что постоянно говорится совсем не о том, что в произведении действительно
изображено. Пожалуй, “классическим” примером подобного толкования литературы
является многое из того, что говорилось и говорится о романе А.Фадеева
“Разгром”. Кажется, ни о каком другом произведении литературы советского
периода не было явлено столько неправды, как о “Разгроме”. Причем вопреки
самому тексту, вопреки тому, что, как говорится, писано черным по белому,
вопреки тому, что текст романа лежит перед каждым из нас и в конце концов
каждый имеет возможность, перечитав его, обнаружить эту неправду. Но,
видимо, о романе потому и было наговорено столь много нелепиц, что есть в
его тексте нечто, от народа особенно ревностно и старательно скрываемое. Не
обошлось и без текстовых “исправлений”. И то, что они сделаны самим автором,
нисколько их не оправдывает, так как сделаны эти “исправления” через много
лет после создания романа, когда изменились и времена, и сам писатель. Но об
этом - ниже.
К сожалению, у романа, как и у писателя, несчастная читательская судьба. С
каким восторгом говорили о якобы содержавшемся в его произведениях пафосе
революционного преобразования жизни, с такой же настойчивостью теперь
пытаются отнести его произведения к сработанным якобы лишь по образцам
соцреализма дурного толка. Но ни то, ни другое по отношению к этому роману
несправедливо, так как выходило и выходит не из текста, а из складывающейся
политической конъюнктуры.
Существует довольно распространенное, но как мне кажется, совершенно ложное
представление, что русская литература советского периода под гнетом
тоталитаризма, всецело ему и навязанному им соцреализму покорная,
просмотрела все то, что происходило в разворошенной революцией России. С
этим никак нельзя согласиться. Она изобразила и постигла происходившее не
только на уровне, так сказать, детективном - кто в кого и почему стрелял -
она постигла всю страшную, адскую, скажу так, “механику” революционной
борьбы, ее неумолимую логику.
Беда наша не только в том, что эту литературу мы теперь не перечитываем.
Беда более глубокая - в нашем отношении к литературе вообще, в нашей уже
“традиционной” ее вульгаризации, как следствии душевной глухоты и духовного
бессилия...
Изначальные человеческие, как любят их называть, общечеловеческие понятия
перестают говорить сами за себя. Потому-то так часто в нашей родной
литературе, то есть в выражении духа народного, мы различаем совсем не то,
что в ней действительно есть. Перечитывая роман А.Фадеева “Разгром”, мне и
хотелось показать это.
Но похоже, что в отношении к русской литературе советского периода мы все
еще предубеждены, находясь в идеологических силках, теперь уже новых, что
нам все еще не прояснилось то, что, скажем, для Г.Газданова было ясно еще в
1931 году: “Советская литература является событием еще небывалым в мировой
истории культуры, она биологически не похожа на литературу - искусство в том
смысле, в каком мы привыкли это понимать. Этим в значительной степени
объясняется враждебность к “советской” литературе - в одних случаях, в
других - глубочайшее и грубейшее ее непонимание. Это явление - вне всей
серии наших обычных идей об искусстве”.
Роман “Разгром” - одно из тех органических произведений в русской
литературе, в котором рассудок писателя не пересилил творческую стихию. Так
же, как, скажем, Л.Толстой задумывал роман о декабристах, а вышло эпическое
полотно “Война и мир”, так же, как А.Блок долгие годы писал “Возмездие”,
пытаясь уловить закономерности времени, но поэма так и осталась
незавершенной, но в считанные дни написал “Двенадцать”. Так же и А.Фадеев
намеревался написать роман о провинции, а вышел “Разгром”, произведение
идеологическое прежде всего.
Кроме того, была ведь в романе и оглядка на мировую традицию. Называя свое
произведение так же, как назван заключительный роман эпопеи Эмиля Золя
“Ругон-Маккары” - “Разгром”, А.Фадеев, по всей вероятности, тоже думал о
природе и причинах, которые приводили страну к катастрофе.
Я не знаю, что теперь делать авторам школьных учебников. Нельзя не
согласиться с А.Солженицыным, писавшим в своих посильных соображениях “Как
нам обустроить Россию?”: “Учебники по гуманитарным наукам обречены если не
на выброс, то на полнейшую переработку”. Может быть, действительно следует
составлять на первых порах не учебники в привычном понимании, а “справочные
материалы”, как это и сделала составитель книги “Русская литература.
Советская литература” Л.А.Смирнова (Смирнова Л.А. Русская литература.
Советская литература. М.,: Просвещение, 1989). Но делать их надо бы не по
образцам и канонам старых учебников. Видимо, надо наконец отказаться раз и
навсегда от совершенно вульгарного подхода, удивительной самонадеянности, в
учебниках особенно распространенных, когда писатель объявляется чего-то
недопонявшим, в чем-то ошибавшимся. Как правило, это делается тогда, когда
многомерность его мысли, художественного образа не вмещается в
идеологические шаблоны. А она всегда, по самой своей природе в этот
патологический стереотип не вмещается. Не трудно заметить, что по такой
извращенной логике художник всегда оказывается у нас “виноватым”. Это
наиболее распространенный, наиболее ходовой прием в нашем школьном
литературоведении - увести школьников от размышлений над тем, что в
произведениях действительно есть.
Исходит это, как понятно, из того упрощенного, линейного и схематического
представления о жизни и литературе, когда все последующее почитается более
совершенным, чем предшествующее, причем единственно потому, что оно
последующее. В силу этого все художники великой русской литературы предстают
перед школьниками, перед юным человеком с еще не окрепшей душой какими-то
чуть ли не недоумками, вечно “заблуждавшимися” - и того не понявшими, и то
просмотревшими... Не знаю, можно ли придумать еще более изощренную, более
коварную и ядовитую педагогическую ложь...
Вот и автор статьи о “Разгроме” в названном учебнике С.Шешуков вроде бы все
говорит верно, пока оперирует идеологическими клише, но как только касается
текста романа, А.Фадеев начинает у него “ошибаться”.
“Писатель пристально следит за ходом мыслей героев, за их переживаниями, за
отношением ко всему, что происходит вокруг них... В результате бурных и
напряженных событий становится окончательно ясным лицо каждого участника
этих событий” - пишет автор статьи о “Разгроме”. Полностью согласен с ним.
Согласен и с тем, что сила “Разгрома” - в “богатстве идейного содержания и
высокой художественной форме его выражения”, что действительно есть глубокий
смысл в том, как автор строит повествование. Согласен и с тем, что
становится ясным лицо каждого участника событий. Но вот в чем именно это
идейное содержание, каков этот “глубокий смысл” и каковы именно лица
участников событий, тут автор статьи “осведомлен” не в пример самому
А.Фадееву. По всем этим аспектам писатель у него просто “ошибается”. К
примеру, все знающий автор статьи в учебнике никак не может и мысли
допустить, что советскую власть люди шли защищать и случайно, по своей
ограниченности и слепоте, по какому-то стечению обстоятельств. Ему
обязательно надо, чтобы они шли делать это не иначе, как из высокой
политической сознательности. Но откуда было взяться этой сознательности,
когда для многих, если не для большинства людей, совершившаяся революция
была просто неожиданностью. Об этом, кстати, говорили многие современники.
Записал свое наблюдение в дневнике и А.Блок: “Революционный народ” - понятие
не вполне реальное. Не мог сразу сделаться революционным тот народ, для
которого в большинстве крушение власти оказалось неожиданностью и “чудом”;
скорее просто неожиданностью, как крушение поезда ночью, как обвал моста под
ногами, как падение дома”. Да это подтверждается и тем положением, что в
ходе построения “нового мира” предусматривались и проводились разного рода
“перековки” людей...
А потому, если в романе говорится, что “в этой жизни Морозка не искал новых
дорог, а шел старыми, уже выверенными тропами”, то автор статьи пишет, что
“есть неверное утверждение автора, будто Морозка все делал необдуманно”. Но
он действительно по своей неразвитости и необразованности многое делал
необдуманно, о чем в романе говорится вполне определенно, ибо “жизнь
казалась ему простой, немудрящей, как кругленький муромский огурец с
сучанских баштанов. Может быть потому, забрав с собой жену, ушел он в
восемнадцатом году защищать советы”. Как видим, потому-то Морозка и пошел
защищать Советы, что не искал новых дорог. Именно потому, что делал многое
необдуманно. Но наш толкователь литературы находит скорый ответ, мол,
причины, толкнувшие героя защищать советы, “не раскрыты”, здесь, мол,
“художественный просчет”, “прием алогизма”. Но в романе все раскрыто
показано и изображено. “Алогизм” состоит в том, что автор статьи в школьном
учебнике “не хочет” видеть того, что есть в романе, в его тексте, так как
оно не соответствует идеологическому клише.
А.Фадеев показал разные типы людей, волею событий оказавшихся в одном стане
защитников Советов. Одним из таких типов и является Морозка. Причем таких,
как он, было большинство. У них и не могло быть той революционной
сознательности, которой требовали и требуют теперь от них литературоведы.
Писатель как раз и показывает, что сталось потом с такими людьми, для
которых происходящее было неожиданностью. А происходило с ними то же, что и
с героями поэмы “Двенадцать”, - они становились разбойниками. Автор
определенно изображает Морозку вором. Песня, которую распевает Морозка, тоже
характеризует его вполне определенно:
А мы сами, каторжане,
Того да-жидалися-а...
Видимо, для тех, для кого участие в революционной борьбе оказалось
случайным, неожиданным, оно ничем иным и не могло обернуться, кроме как
нравственной деградацией, озлобленностью, утерей родства и с людьми, и с
землей: “И они пошли вдоль по улице, шутя и спотыкаясь, распугивая собак,
проклиная до самых небес, нависших над ними беззвездным темнеющим куполом,
себя, своих родных, близких, эту неверную, трудную землю”. Никаких высоких
идеалов у Морозки и у многих его сотоварищей не было. Он с грустной,
усталой, почти старческой злобой думал о том, что “впереди тоже не видно
ничего хорошего”, что он так и не попал, хотя всеми силами “стремился
попасть на ту , казавшуюся ему правильной дорогу, по которой шли такие люди,
как Левинсон, Бакланов, Дубов...”. Вот и все его идеалы, верх его мечтаний -
стать таким, как его революционные вожаки, дорваться до тех преимуществ,
которые были у них. Но так как у него не было для этого ни достаточных
душевных сил, ни образованности, ни природной проницательности, не говоря
уже о культуре, то ему все казалось, что “кто-то упорно мешал ему” попасть
на эту “правильную” дорогу: “И так как он никогда не мог подумать, что этот
враг сидит в нем самом, ему особенно приятно и горько было думать о том, что
он страдает из-за подлости людей - таких, как Мечик, в первую очередь”.
Человеческий тип Морозки в романе представляется чрезвычайно важным, можно
сказать ключевым, и для понимания происходивших событий, и для понимания
того, почему события в России приняли в дальнейшем именно такой трагический
характер. Как нетрудно догадаться, при благоприятных к тому условиях,
Морозка из-за своей неразвитости и будет выискивать тех, кто ему “мешает”,
грезившихся ему врагов, а потом и “врагов народа”. Так что в изображении
характера Морозки следует говорить не о просчетах писателя, а о его
прозорливости, что уже тогда он пророчески распознал этот самый массовый,
неизбежный в революционной борьбе тип человека, который-то как раз и
определяет трагичность дальнейших событий... А жизнь, разворошенная
революцией, создавала для таких людей, как он, условия благоприятные. Ведь
она и совершалась вроде бы для таких, как он, на ее знаменах было написано
сделать счастливыми именно таких людей. Однако только не было предусмотрено,
что люди вообще враз измениться не могут, несмотря ни на какие “перековки”.
Здесь-то и таилось то, что теперь публицисты легко сваливают на тоталитарный
режим, - самоуничтожение народа. Но ведь и сам тоталитарный режим еще не
причина, а следствие того “безошибочного плана”, который, казалось,
предусматривал все, но не предусматривал главного - человека, свойств его
природы и души.
Теперь можно сколько угодно говорить о том, что явилось причиной происшедшей
в России трагедии - заложена ли она была в самом плане революционного
преобразования общества или же замечательный план был кем-то искажен. Но все
это не затрагивает ни тех духовных основ, по которым живет человек, ни тех
реальных условий России, в которых этот план осуществляется. Фадеев
неоднозначно ответил на этот вопрос образом Морозки - что причиной стала
абсолютная неподготовленность к осуществлению этого плана людей, для которых
и революция была такой же неожиданностью, как крушение поезда среди ночи. Да
и сам план, его “безошибочность” уже таили в себе именно такой трагический
поворот событий...
Так что действительно есть глубокий смысл в том, что писатель именно так
строил повествование. И не следует его “поправлять”, как это делает
всеведущий автор статьи в школьном учебнике.
И если уж в изображении Морозки найдено “неверное утверждение”, то в
изображении такого непростого персонажа, как Левинсон, он и вовсе
обнаруживает “художественные просчеты”. Тем более что и сам писатель дал
повод для этого, начав позже исправлять свой текст.
Прелюбопытнейший все-таки “просчет” допускает А.Фадеев. “Этот художественный
просчет, - говорится в учебнике, - повторится потом в рассуждениях Левинсона
о русском народе, живущем, как ошибочно думает Левинсон, “первобытной
жизнью”... Не все, что сказано о Левинсоне в этой главе, оправдано и
мотивировано”. Такая вот “методика” анализа. Как только герой не
укладывается в ожидаемое представление, идеологическую догму, тут же
объявляется, что автор “ошибается”. Не смущает и то, что в изображении всех
героев романа автор якобы допустил художественные “просчеты”... А в
изображении Левинсона особенно.
Итак, Левинсон Осип Абрамович - “такой маленький, неказистый на вид - весь
состоял из шапки, рыжей бороды да ичигов выше колен”. Он выглядел таким
маленьким, что трудно было поверить, будто он и является “главной
направляющей силой”. Да выдавали его еще “нездешние глаза”, о которых автор
романа говорит дважды, как бы настаивая на этом, подчеркивая, что это имеет
некое важное значение для понимания личности Левинсона. Словом, человек он
совершенно “правильный”. Во всяком случае, казался таковым партизаном,
которых он вел на борьбу и на смерть.
“Жулик” - думает о нем вороватый ординарец Морозка. Ну, подумал так однажды
простоватый Морозка о своем командире, и ладно. Нет же, автор зачем-то снова
возвращается к этому, нелепому для Левинсона, эпитету, теперь уже более
распространенно: “Командир казался Морозке необыкновенно правильным
человеком. Но, так как жизненный опыт подсказал ему, что правильных людей не
существует, то он старался убедить себя, что Левинсов, наоборот, -
величайший жулик и “себе на уме”. Тем не менее он тоже был уверен, что
командир “все видит насквозь” и обмануть его почти невозможно”. Но ведь так
думает недалекий, неразвитый Морозка, по словам Дубова, “нечистая кровь” -
могут возразить мне. А на самом деле он, может быть, вовсе и не таков.
Авторы учебников, в том числе и здесь поминаемого, в один голос говорят, что
Левинсон действительно был главной направляющей силой, несмотря на то, что
отряд был разгромлен по его вине, что люди “искали виновника своего
несчастья”, - конечно же это был Левинсон”. Нет, - пишет С.Шешуков, - “роль
Левинсона выражена здесь с исключительной ясностью”, в само слово “ясность”,
видать, вкладывая смысл положительный. Я тоже думаю, что роль Левинсона
выражена в романе с исключительной ясностью. Но только какова была в
действительности эта роль, коль отряд оказался разгромленным? Что же это за
такая хитрая “роль”, в результате которой не достигается намеченная цель, а
происходит лишь гибель людей?...
Принято считать, что Левинсон опытный вожак масс, что благодаря его
природной сметке, уму, “шестому чувству” он и приводит людей именно туда,
куда их привести следовало, якобы исключительно для их же блага и пользы. Но
в полной ли мере он сам осознавал, куда собирался вести людей, был ли у него
сколько-нибудь конкретный план? На этот вопрос автор романа дает
определенный, не подлежащий никакому сомнению ответ: “Всем своим видом
Левинсон как бы показывал людям, что он прекрасно понимает, отчего все
происходит и куда ведет, что в этом нет ничего необычного или страшного, и
он, Левинсон, давно уже имеет точный, безошибочный план спасения. На самом
деле он не только не имел никакого плана, но вообще чувствовал себя
растерянно, как ученик, которого заставили сразу решить задачу со множеством
неизвестных. Он ждал еще вестей из города, куда за неделю до тревожной
эстафеты уехал партизан Канунников”.
Стало быть, “безошибочного плана” у Левинсона не было, и вообще он
чувствовал себя растерянно. Куда следовало вести людей, не знал. И все-таки
вел. Это кажется по крайней мере странным. Вообще у Левинсона очень много
странностей, которые без труда заметит читатель, читающий сам роман, а не
работы его толкователей. То Левинсон почему-то “за неделю до тревожной
эстафеты”, то есть задолго до того, как отряду стала грозить опасность,
посылает своего человека в город, когда никаких рекомендаций, никаких
указаний о том, как действовать в сложившейся ситуации, быть не могло, ибо
опасная ситуация еще не сложилась. Значит, надо думать, Левинсон изначально
запрограммирован на инструкцию из центра, а не на реальную обстановку. То с
таким вроде бы нетерпением ожидая указаний из города и наконец получив их,
не дочитав письмо, сует его в полевую сумку, словно содержание его было ему
заранее известно: “Он сунул письмо в полевую сумку, так и не дочитав...”
Словно ему совсем не важно было то, о чем в нем сообщалось.
Нельзя не обратить внимания и на то, как он вообще представлял себе умение
вести людей, руководить ими: “В своей боевой жизни он различал два периода,
не разделенных резкой чертой, но отличных для него по тем ощущениям, которые
он сам в них испытывал.
В первое время, когда он, не имея никакой военной подготовки, даже не умея
стрелять, вынужден был командовать массами людей, он чувствовал, что он не
командует на самом деле, а все события разворачиваются независимо от него,
помимо его воли. В этот первый, недолгий период его военной деятельности
почти все его душевные силы уходили на то, чтобы превозмочь и скрыть от
людей страх за себя, который он невольно испытывал в бою.
Однако он очень скоро привык к обстановке и достиг такого положения, когда
боязнь за собственную жизнь перестала мешать ему распоряжаться жизнями
других. И в этот второй период он получил возможность управлять
событиями”... (Выделено у Фадеева - П.Т.). Итак, Левинсон научился якобы
управлять событиями и людьми, не зная, как помним, цели того, куда следует
их вести. Не законы познал этих событий и действовал согласно им, а просто
управлял...
Дабы меня не заподозрили в тонких намеках на толстые обстоятельства сразу
оговорюсь, что Левинсон менее всего интересует меня с точки зрения того, что
имя его Осип Абрамович и что были у него “нездешние глаза”. Меня интересует
в первую очередь сам тип человека, его мышления и социального поведения.
Здесь Левинсон абсолютно сходен со Штокманом из “Тихого Дона”, который тоже
управлял людьми подобным образом: “Упрямо двигался он к одному ему известной
цели”. А был не, как сам свидетельствовал, русским, а дед его “из латышей
происходил”. Словом, столь детально мы остановимся здесь и далее на облике
Левинсона вовсе не потому, что он был Осипом Абрамовичем и были у него
“нездешние глаза”, а потому, что постиг тайну “управления” людьми. То есть
он любопытен нам как определенный тип человека, а не тем, к какому
роду-племени принадлежал.
Правда, по логике Левинсона, тайна управления людьми была вовсе и не
таинственной, не такой уж и сложной. Сводилась она к тому, что он “ни с кем
не делился своими мыслями и чувствами, преподнося уже готовые “да” или
“нет”. Как сказал бы сегодняшний, уже искушенный читатель, был Левинсон
типичным представителем командно-административной, тоталитарной системы,
хотя и боролся вроде бы против самодержавия, то есть боролся против того,
что сам же, но в еще более примитивной форме насаждал... Но это сегодняшнему
читателю ясно, а в романе он всем, за исключением разве только таких людей,
как Дубов, Сташинский, Гончаренко, знавших истинную его цену, казался
человеком “особой, правильной породы”. Значит, автор романа предполагал
кроме этой обманчивой значимости Левинсона еще и истинную его цену? Какова
же была истинная цена Левинсону, он и раскрывал в своем произведении.
Как видим, умение Левинсона “управлять” людьми таковым вовсе и не было, ибо
оно не спасло отряд от разгрома. Значит, это было вовсе и не искусство
управлять, основанное на знании хода событий, смысла происходящего, а всего
лишь умение внушить людям, что он якобы имеет “точный безошибочный план
спасения”. А способ внушения был до предела прост и на все времена один.
Согласно ему Левинсон “думал, что вести за собой других людей можно, только
указывая им на их слабости и подавляя, пряча от них свои”. То есть по сути
глубоко презирая и обманывая этих самых людей.
Вспомним для сравнения, как понимал это умение управлять людьми
действительно народный герой, полководец в “Войне и мире”: “Заслуга Кутузова
не состояла в каком-нибудь гениальном, как это называют, стратегическом
маневре, а в том, что он один понимал значение совершающегося события”.
Значит , строго говоря, управление людьми единственно по какому-то
отвлеченному плану вообще невозможно, принципиально невозможно. И “ежели в
описаниях историков, в особенности французских, мы находим, что у них войны
и сражения исполняются по вперед определенному плану, то единственный вывод,
который мы можем сделать из этого, состоит в том, что описания эти неверны”.
Этим сопоставлением я вовсе не отрицаю значения военной науки, хочу лишь
сказать, что способностью предусматривать ход событий обладает лишь человек,
исходящий из интереса народного, а не из какой-то, пусть даже самой
привлекательной и вроде бы логичной идеи: “Но, странное дело, все эти
распоряжения, заботы и планы, бывшие вовсе не хуже других, издаваемых в
подобных же случаях не затрагивали сущности дела, а как стрелки циферблата в
часах , отдельно от механизма, вертелись произвольно и бесцельно, не
захватывая колес”.
Но ведь удивительный вывод можно сделать из этого сопоставления.
Положение-то совершенно одинаковое: Кутузов не имел конкретного плана так
же, как не имел его и Левинсон. Но неимение плана приводит Кутузова к
победе, а Левинсона - к поражению, разгрому. Но Кутузов, в отличие от
Левинсона, понимал “значение происходящего события”, а у Левинсона была лишь
видимость “безошибочного плана”. И занят он был преимущественно тем, чтобы
люди поверили, что такой план у него есть. То есть занят был не сутью дела,
а ее внешней стороной, по сути обманом тех людей, которые за ним шли...
Потому-то, несмотря вроде бы на противоположность положения Левинсона и
Наполеона, ему все-таки не удалось избежать участи последнего: “Наполеон во
все это время своей деятельности был подобен ребенку, который, держась за
тесемки, привязанные внутри кареты, воображает, что правит”.
Удивительно сходная ситуация, с той лишь разницей, что такими “тесемками”
для Левинсона была идея революционного преобразования мира да еще живущая в
нем “огромная, несравнимая ни с каким другим желанием, жажда нового,
прекрасного, сильного и доброго человека”. Но жажда эта была столь
отвлеченной, столь неопределенной и направленной в такую немыслимую даль,
что говорить о ней как о некоем плане действия просто не приходится. К тому
же она каким-то причудливым образом сочетается у него с презрением к
человеку конкретному. Скорее, это та ловкая “философия”, как помним,
свойственная и героям платоновского “Котлована”, ухватившись за которую
можно надежно прятать свое неумение если не любить, то хотя бы уважать
конкретного человека таким, каким его создали время и обстоятельства, за
которую можно прятать свое полное презрение к людям...
А потому можно уверенно сказать, что в рассуждениях Левинсона о стране, о
России, в рассуждениях, “поправленных” позже самим автором романа, сказалась
не “ошибочность авторской мысли”. Писатель вовсе не “сгустил краски до
крайности”, как считает автор статьи в учебнике, а наоборот - такое
отношение к стране, народу вполне закономерно выходит из миропонимания
Левинсона, из его натуры, из особенностей его “гуманизма”, из жажды любить
какого-то отвлеченного человека в неопределенном будущем и неумения любить
его сейчас, видеть в нем себе подобного, брата...
Безусловно, А.Фадеев нарушил стройность и правдивость своего романа, убрав
позже из текста размышления Левинсона о России: “Левинсон думал о том, как
Мечик все-таки слаб, ленив и безволен и как же на самом деле безрадостна та
страна, что в изобилии плодит таких людей - никчемных и нищих: “Ведь именно
у нас, - думал Левинсон, шагая и все чаще пыхтя цигаркой, - где миллионы
людей живут испокон веков по медленному, ленивому солнцу, живут в грязи и
бедности, пашут первобытной сохой, верят в злого и глупого бога, именно на
такой земле, на таком скудоумии только и могут расти такие ленивые и
безвольные люди, такой никчемный пустоцвет”.
В редакции 1949 года А.Фадеев снимет слова “испокон веков” и “на таком
скудоумии”, а в последующих изданиях вместо “безрадостна та страна”
вписывает “безрадостно, что в стране”... Какие силы и в какой форме
понуждали делать это писателя, мы, может быть, так никогда и не узнаем.
Вполне возможно, что это было и не прямое, так сказать, физическое
принуждение, но принуждение иного порядка - растворенное во всей жизни и
отравлявшее душу.
Автор статьи в учебнике считает, что это “важная поправка”. Я же думаю, что
это разрушение романа, ибо внесенные изменения направлены лишь на то, чтобы
как-то “смягчить”, хоть как-то облагородить облик Левинсона, как-то
оправдать его деятельность, по сути своей антинародную и волюнтаристскую. И
в том, что это совершено было не по творческой воле самого писателя,
убеждает нас его предсмертное письмо, теперь опубликованное: “Не вижу
возможности дальше жить, так как искусство, которому я отдал жизнь свою,
загублено самоуверенно-невежественными руководителями партии, и теперь уже
не может быть поправлено...” (Известия ЦК КПСС, 1990, №10).
Знать, действительно писатель переживал глубочайшую драму, коль после
“Разгрома” не только не создал ничего равного, но даже попытался разрушить
ранее созданное... Вдумаемся в эти переполненные отчаянием слова писателя:
“уже не может быть поправлено”. И как символично звучит его единственное
пожелание, его последняя воля: “Прошу похоронить меня рядом с матерью моей”.
Словно это слова героев произведений русской литературы, возвращавшихся на
могилу своей униженной, оболганной и растоптанной Родины...
Но вернемся к персонажам “Разгрома”. “Управление” людьми Левинсоном, как я
уже сказал, обыкновенно расценивается как положительная черта его личности,
как некое благо. А то, каким это “управление” оказалось в действительности и
к чему оно привело, вроде бы и не столь важно. Но ведь это как раз и есть
главное! А потому Мечик, не чувствующий, не видящий “необходимости всего,
что делается”, традиционно рассматривается как антипод простоватого Морозки.
И он действительно является антиподом недалекого и нагловатого Морозки и
неведомо куда ведущего людей Левинсона. Но автор романа этим вовсе не
осуждает Мечика. Скорее наоборот. Только в связи с Мечиком в романе
говорится о душе. Только для его изображения автор использует высокие
евангельские образы: “Он думал только о том, когда же наконец откроется
перед ним обетованная земля, где можно будет преклонить голову”.
Да и как Мечику можно было быть согласным с Левинсоном, ведущим людей на
явную гибель, как он мог вообще согласиться со всем происходящим, если оно
игнорировало живую человеческую душу, если он не видел “необходимости всего,
что делается”? А потому участь Мечика предрешена. Вот только мы не можем
разделить того восторга, с которым пишет об этом автор статьи в школьном
учебнике: “В нем воплощено то чуждое и неспособное к революционной борьбе,
что сметается ходом грозных событий”. Да, конечно, в нем не было
необходимого для революционной борьбы, но в нем было все необходимое для
нормальной человеческой жизни. Понятно, что просветитель школьников исходит
единственно из того, что революционная борьба и “грозные события” для народа
являются безусловным благом, а не бедствием... Да неужто действительно
благом? И не учит нас пока ничему многотрудная история.
Недобрая судьба ждет Мечика. Конь его Иуда (кличка, конечно же, не
случайная) срывается с гати, что является зловещей приметой. Мечик мечется
так же, как и Григорий Мелехов. Также, как и тот, в конце концов бросает
оружие, видать, не веря в то, что с помощью него можно установить
справедливость на этой недоброй земле. В мире стали действовать какие-то
иные силы, против которых оказалось бесполезным обыкновенное оружие...
Но оставим Мечика, смутно представляющего, что его ожидает. Вернемся к
Левинсону. Его жажда нового человека в неопределенном, абстрактном, туманном
будущем и его “управление” людьми к категориям нравственным и проблемам
гуманистическим не отнесешь. Но он все же не чужд и гуманизма. Он не
разрешает стрелять в крест и не расстреливает священника, а велит отпустить
его с миром, то бишь к черту... Но на этом гуманизм Левинсона, кажется, и
заканчивается. Всем этим займутся уже его последователи, когда адская машин
революционного преобразования жизни наберет обороты.
Итак, мы уже заметили, что Левинсон ведет себя довольно странно. Посылает
своего человека в город за неделю до тревожной эстафеты. Ждет каких-то
таинственных указаний, что и как ему делать. А получивши письмо, его даже не
дочитывает, словно ему оно заранее известно:
-Плохо, а? - участливо спросил Канунников.
-Ничего... Письмо кто писал - Седых?
Канунников утвердительно кивнул.
- Это заметно: у него всегда по разделам... - Левинсон насмешливо подчеркнул
раздел 1У: “Очередные задачи”.
... Раздел “Очередные задачи” состоял из пяти пунктов: из них четыре
показались Левинсону невыполнимыми. Пятый же пункт гласил:
“... Самое важное, что требуется сейчас от партизанского командования - чего
нужно добиться во что бы то ни стало - это сохранить хотя бы небольшие, но
крепкие и дисциплинированные боевые единицы, вокруг которых впоследствии...”
... Он сунул письмо в полевую сумку, так и не дочитав, что будет
впоследствии вокруг боевых единиц”.
Не правда ли, странно? Потом, давая распоряжения. Он исписывает два листка
мелким почерком, “и в них много было таких слов, о которых никто не мог бы
подумать, что они знакомы Левинсону”.
Но зададимся вопросом - почему послание к Левинсону состояло именно из пяти
пунктов. И почему выделяется именно четвертый раздел, и зачем приводится
содержание одного из них? Не может же в произведении художественном это не
иметь никакого значения... Не может такое четкое указание в романе не иметь
и какого-то иного, символического смысла, образного значения. Это только те,
кто презирает художественность, рассматривает ее чуть ли не как лукавство,
склонны в каждой детали или положении произведения видеть лишь
реально-бытовой или физиологический план, но никак не символический,
образный.
Левинсон, как мы уже видели, исповедует наивную веру абсолютной
управляемости жизнью человека. Эта наивная вера уже по самому своему
свойству делает возможными какие угодно насилия над жизнью, какие угодно
разрушения. И если людям грозит откуда-то действительная беда, то прежде
всего отсюда. В том числе и в нашей сегодняшней жизни. Все другие проблемы -
и военные, и экологические - уже следствие ее. И действительно, ведь в
романе за эту наивную веру Левинсон расплачивается разгромом. И не только
ведь он один, но и те, кто с ним шел. А раз так, если Левинсон исповедует
эту наивную веру в управляемость жизни, есть полные основания предположить,
что и письмо, адресованное ему, подчинено этому же. Пять пунктов, о которых
говорится в нем, символизируют, по всей вероятности, Пятикнижие Ветхого
Завета, а четвертый раздел - Четвертую книгу Моисея - “Числа”. Основание для
такого сопоставления - в абсолютном совпадении, смыслов “Чисел” и письма к
Левинсону. Такое совпадение не оставляет никаких сомнений в том, что письмо
имеет именно это библейское значение.
В Четвертой книге Моисея говорится об исчислении воинов, сынов Израилевых. И
в письме к Левинсону говорится о сохранении боевых единиц, то есть об
исчислении воинства, отправившегося в поход уже якобы за новую веру: “И
сказал Господь Моисею в пустыне Синайской, в скинии собрания... Исчислите
все общество сынов Израилевых по родам их, по семействам их, по числу имен,
всех мужского пола поголовно. От двадцати лет и выше, всех, годных для войны
у Израиля... А левиты по поколениям отцов их не были исчислены между ними. И
сказал Господь Моисею, говоря: “Только колена Левина не вноси в перепись и
не исчисляй их вместе с сынами Израиля. Но поручи левитам скинию откровения
и все принадлежности ея и все, что при ней; пусть они носят скинию и все
принадлежности ея, и служат при ней, и около скинии пусть ставят стан свой.
И когда надобно переносить скинию, пусть поднимают ее левиты; и когда
надобно остановиться скинии, пусть ставят ее левиты; а если приступит кто
посторонний, предан будет смерти. Сыны Израилевы должны становиться каждый в
стане своем и каждый при своем знамении, по ополчениям своим. А левиты
должны ставить стан около скинии откровения, чтобы не было гнева на общество
сынов Израилевых: и будут левиты стоять на страже у скинии откровения. И
сделали сыны Израилевы, как повелел Господь Моисею, так они и сделали”.
Видимо, отсюда и происходит фамилия Левинсон - представитель колена Левина,
то есть избранный, призванный стоять на страже скинии откровения, стоять на
страже жилища Господа, святыни. А в переносе на эпоху, изображаемую в
“Разгроме”, - на страже идеи, за которую он ведет людей на борьбу и смерть.
Но ведь из пяти пунктов состоял только 1У раздел в письме к Левинсону, могут
возразить мне. И в нем приводится как раз содержание пятого пункта. Тогда,
по аналогии, пятый пункт есть пятая книга Моисея - “Второзаконие”, в которой
говорится, как и в письме к Левинсону, о том же - что надлежит делать: “Но
поступите с ними так: жертвенники их разрушьте, столбы их сокрушите, и рощи
их вырубите, и истуканы (богов) их сожгите огнем. Ибо ты народ святый у
Господа, Бога твоего; тебя избрал Господь, Бог твой, чтобы ты был
собственным его народом и всех народов, которые на земле. Не потому, чтобы
вы были многочисленнее всех народов, принял вас Господь и избрал вас; ибо вы
малочисленнее всех народов. Но потому, что любит вас Господь, и для того,
чтобы сохранить клятву, которую он клялся отцам вашим, вывел вас Господь
рукою крепкою (и мышцею высокою), и освободил тебя из дома рабства”.
Особенно хочу обратить внимание: не только то, что письмо к Левинсону
состояло из пяти пунктов, дает мне право сопоставить его с Пятикнижием.
Такое право дает общий смысл этого письма, даже по разделам совпадающий с
Пятикнижием. Для сравнения: не приходит же в голову сопоставить подобным
образом, скажем, письмо хунхуза Ли Фу в романе “Последний из удэге”, письмо,
тоже ведь состоящее из пяти пунктов...
Такое сопоставление, прямо скажем, для нашего литературоведения непривычное,
а для школьного может кое-кому показаться и кощунственным. Его можно было бы
действительно посчитать надуманным, если бы представление Левинсона об
управляемости жизни не соответствовало избранническому назначению левитов -
лишь стоять на страже скинии откровения. В том-то и дело, что все это в
точности совпадает в романе. И еще одно немаловажное, а может быть, и
главное обстоятельство, подтверждающее это: Левинсон в романе действительно,
как и левиты, оказывается не исчисленным... Как помним, в конце романа, уже
после разгрома, когда жалкие остатки отряда вышли из окружения, Гончаренко
насчитывает оставшихся “девятнадцать человек - с собой и Левинсоном”. А в
заключительных строках романа говорится уже о восемнадцати партизанах, “что
молча ехали следом”. Себя к оставшимся в живых Левинсон, в отличие от
Гончаренко, не причисляет. То есть он действительно остается не исчисленным,
левитом.
К чему привела наивная вера Левинсона в “управляемость” жизни, в романе
говорится однозначно - к поражению, разгрому, бессмысленной гибели людей.
Научит ли это чему-либо Левинсона в дальнейшем? Нисколько! Ведь у него нет
ясной цели, кроме самой борьбы, которая и является целью. В этом безысходном
адском круге пребывают герои романа.
Что изобразил Фадеев в своем романе? Конечно, партизанскую революционную
борьбу. Конечно, действия одного из отрядов и отдельных людей. Но, если
только это, при чем здесь художественная литература? Это вполне можно было
бы изложить в исторической хронике. И, как видим, изображаемое в романе
далеко не сводится лишь к изображению каких-то военных перипетий. В том-то и
ценность романа, что в нем не только представлены собственно события, но их
смысл, их значение. Там, где современный автор с довольно деформированным,
упрощенным представлением о писательстве, художничестве посчитал бы свою
задачу законченной - изображение событий - Фадеев ее только начинает. Не
потому ли сотворенное им мы не можем уразуметь...
Итак, судя по тем образам, к которым писатель обращается, по тем
историческим, мифическим далям, в которые пускается, он, конечно же,
намеревался изобразить смысл происходящего, смысл той революционной борьбы,
в которой его герои участвовали.
На то, что Левинсон в романе и есть левит, то есть носитель исключительной
формы национализма, об “избранном племени”, доктрины истребления и
порабощения “язычников”, то есть всех других народов, указывает не только
его имя, но и все его действия, показанные в романе убедительно и
определенно.
Но что же происходило? Строительство нового, более справедливого мира на
основе самого “передового” коммунистического учения? Но тогда почему это
“передовое” учение в романе сопоставляется и уравнивается с
человеконенавистнической доктриной левитов? То, что происходило в России, да
и теперь все еще происходит, несмотря на смену декораций, - обычная тактика
левитов, понятно, уже давно переставших быть по крови потомками иудееев. И
на сей раз коммунистическое название старой доктрины отнюдь не скрывало ее
сути. То есть в России происходило обыкновенное, много раз испытанное
порабощение левитской ересью, за которой неизбежно следуют все другие формы
порабощения - узурпация власти, экономическая, культурная, духовная
подчиненность.
Ясно, почему писатель обратился к Ветхому Завету, - именно там крылись корни
происходившего в России “революционного” действа, а не в Новом Завете, как
пытались выставить богоискатели от коммунистической идеологии, стремясь
придать ей все признаки новой религии. Не видеть этого различия могут,
конечно, лишь лукавые. С христианством “передовое” учение вело беспощадную
войну - “жертвенники их разрушьте”. И разрушали храмы по всей Святой Руси
десятилетиями. Уже один этот факт однозначно говорит о торжестве в России
левитской ереси...
Александр Фадеев - один из немногих писателей, разгадавших, что под личиной
коммунистического учения насаждается губительная, бездуховная, коварная
доктрина левитов, постигший главное идеологическое содержание происходящих
“революционных” событий:
“Допуская некоторое упрощение, можно рассматривать всю историю Европы, и в
особенности историю двадцатого столетия, как борьбу Моисеева закона с Новым
Заветом, борьбу проповеди любви с доктриной ненависти, борьбу между людьми,
стоящими за тем или другим из этих мировоззрений. Поставив материальные
ценности превыше всего на земле, они навеки связали себя с низшей из двух
сил, извечно борющихся за обладание человеческой душой: с тянущей ее вниз
силой низменных, плотских инстинктов, противостоящих влекущей ее силе духа”
(Дуглас Рид. “Спор о Сионе”. Иоганнесбург, 1986).
Будем помнить, что литература наша началась именно этой темой противоборства
Закона и Благодати в известном, долго и тщательно скрываемом Слове
митрополита Илариона, написанном, как известно, намного раньше “Слова о
полку Игореве”...
И если чему и следует удивляться, так тому, как могло столь необычное
произведение числиться в литературе соцреалистического толка...
Но вернусь к числовым образам романа. Это ведь вовсе не домысел. Просто за
долгие годы так называемого “материалистического” понимания жизни под
предлогом якобы только его истинности и научности в нашем сознании были
отсечены все другие представления, говорящие о многообразии и глубине бытия.
Вспомним, что еще П.Чаадаев писал: “... числовое выражение предметов не что
иное, как идеологический механизм, который мы создаем из данной природы”. Да
и в известном стихотворении Н.Гумилева “Слово” слову, как живому выражению
бытия, противопоставляется число, как признак “низкой”, “управляемой” жизни:
А для низкой жизни были числа,
Как домашний, подъяремный скот,
Потому что все оттенки смысла
Умное число передает.
Или в стихах Георгия Иванова:
Мы из каменных глыб создаем города,
Любим ясные мысли и точные числа,
И душе неприятно и страшно, когда
Тянет ветер унылую песню без смысла.
Или море шумит. Ни надежда, ни страсть,
Все, что дорого нам, в них не сыщет ответа.
Если ты человек - отрицай эту власть,
Подчини этот хор вдохновенью поэта.
По сути дела речь идет о двух антагонистически противопоставленных друг
другу представлениях о жизни, ее ценностях, формах мышления: числовом,
механическом, бездуховном, при котором человеческое бытие лишается смысла,
от власти которого надо избавиться, дабы остаться человеком, и словесном,
духовном, при котором только и можно остаться человеком, существом духовным.
Представления эти сопровождают человеческое общество непрестанно, на
протяжении всей его истории.
В принципе, речь идет об одном из способов распространения земного зла,
“исчислении зверя”. Вспомним, как Пьеру Безухову в “Войне и мире” было
открыто одним из братьев-масонов выведенное из Апокалипсиса пророчество
относительно Наполеона. По этой “науке” надо было, согласно еврейскому
числообразованию, первые десять букв алфавита означить единицами, а прочие
десятками. Подставив их в имя Наполеона, выходила сумма числа зверя - 666.
Однако с помощью ряда произвольных допущений Пьер и в собственном имени
обнаружил это же число... Таким образом, перед нами - хитрая, коварная
механика “исчисления зверя”, согласно которой “зверем” можно представить
всякого... В этом и состоит бесовская суть числового способа распознания
зла, предназначенного для “низкой жизни”...
Так что не такими уж отвлеченными являются наши размышления о числовых
образах литературы, как это может показаться иным специалистам по
соцреализму...
Но есть ли в романе, как принято говорить теперь, альтернатива исступленному
и бездарному управлению людьми Левинсоном, приведшим к бессмысленной гибели
людей? Мне кажется, есть. Есть в романе такой человек. Это, конечно же,
Метелица. Не случайно же он назван пастухом, что имеет значение
символическое - Метелица - “огонь и движение”, по словам самого Левинсона,
сокровище, как раз и был бы природным пастухом, водителем стад своих,
прирожденным руководителем. Но его уже, как сказано в романе, не воскресишь.
Мало того, и сама память о нем попрана, кажется, с единственной целью, чтобы
никто не смог усомниться в том, что альтернатива Левинсону все же была.
Как помним из текста, Левинсон предусмотрительно позаботился о том, чтобы
его план выхода отряда из трудного положения воспринимался всеми не как его,
а как “план Метелицы”: “Левинсон подменил план Метелицы своим - более
простым и осторожным. Но он сделал это так искусно и незаметно, что его
новое предложение голосовать как предложение Метелицы, и всеми было
принято”. Таким образом, вина за неудачу, за разгром переложена на погибшего
Метелицу, который, как понятно, ни возразить, ни оправдаться теперь не
может, ибо мертвые сраму не имут...
Ну а теперь посмотрим, куда же, к чему возвращаются герои романа, оставшиеся
в живых? Возвращаются они на ток: “На той стороне, у вербняка, сквозь
который синела полноводная речица - красуясь золотистыми шапками жирных
стогов и скирд, виднелся ток. Там шла своя - веселая, звучная и хлопотливая
- жизнь... Левинсон обвел молчаливым, влажным еще взглядом это просторное
небо и землю, сулившую хлеб и отдых, этих далеких людей на току, которых он
должен будет сделать вскоре такими же своими, близкими людьми, какими были
те восемнадцать, что молча ехали следом, - перестал плакать; нужно было жить
и исполнять свои обязанности”.
Итак, потерпев полнейшее поражение, Левинсон с остатками своего потрепанного
отряда возвращается на ток, который символизирует, как известно, битву.
Вспомним “Слово о полку Игореве”: “На тоце живот кладут, веют душу от
тела...” То есть возвращается Левинсон к исходному положению и намерен все
начать сначала. Угробив один отряд во имя даже ему самому непонятной цели,
он уже исполнен решимости формировать новый, отрывая людей от их исконного
мирного труда по добыванию хлеба, намерен и далее исполнять свои
обязанности”... И у нас нет никакой уверенности, как нет на то даже намека в
романе, что новое предприятие Левинсона на сей раз увенчается успехом.
Скорее всего и в этот раз людей, в него поверивших, ждет та же печальная
участь. Да и не может быть иначе, коль никакой цели по устройству жизни,
кроме самой борьбы, у Левинсона нет. Этому адскому пути нет конца...
И долго ли эта круговерть, эта чертова карусель будет продолжаться? Видимо,
до тех пор, насколько хватит Левинсона - его неиссякаемых сил, его жизни. А
он, как сказано в романе, “на редкость терпелив и настойчив”...
Правда, может быть и другой исход, когда люди наконец поймут, что никакого
плана спасения у Левинсона не было, что он просто во имя достижения власти
над ними играет их жизнями. В этом смысле он, действительно, жулик, ибо
внушал людям, что знает способ спасения, на самом деле никакого плана и цели
не имея. Когда они поймут это, тогда и отвергнут его. Как понял это Мечик.
Но Мечик в учебниках наших окрещен предателем только за то, что понял
Левинсона, только за то, что не видел “необходимости всего, что делается”,
только за то, что видел гибель, к которой ведет людей Левинсон...
Роман “Разгром” буквально пронизан такими подробностями и деталями, о смысле
и значении которых мало кто задумывается и от которых всеми силами пытаются
уйти учебники. Потому-то там - на семь бед один ответ: писатель, мол,
ошибался... Ну, скажем, случайно ли, что имена всех основных героев романа
начинаются с одной и той же буквы: Метелица, Мечик, Морозка? Начинаются с
буквы “М”, по алфавиту идущей за “Л” (Левинсон). Не хотел ли этим автор
сказать, что герои его, такие разные и даже противоположные, все находятся
под водительством Левинсона, в некой единой системе, преодолеть которую им
не дано...
Ни в коем разе не хочу уличить Левинсона в каком-то изначальном
злонамерении. Вполне возможно, что в его деятельности злого умысла и не
было. Вполне возможно, что он искренне хотел всем людям добра, равенства. Я
же показываю лишь то, к чему приводит исповедуемое им миропонимание. Хотя
нам теперь нисколько не станет легче от того, если мы у руин своей страны,
своей России абсолютно точно установили, что у Левинсона действительно злого
умысла не было. Это нисколько не облегчит наше трагическое положение и не
укажет пути выхода из него...
Я лишь хочу сказать о том, что Левинсон относился к тому типу “революционера
на время, для сего дня”, закономерно рождаемого революционной борьбой, о
котором с такой убедительностью писал М.Горький: “Принимая в разум внушаемые
революционные идеи, он, по всему строю чувствований своих, остается
консерватором, являя собой печальное, часто трагикомическое зрелище
существа, пришедшего в люди как бы нарочно для того, чтобы исказить,
опорочить, низвести до смешного, пошлого и нелепого культурное,
гуманитарное, общечеловеческое содержание революционных идей... Идеи,
принятые им только в разум, но не вросшие в душу ему, находятся в прямом и
непримиримом противоречии с его деяниями, его приемы борьбы с врагом те же
самые, что применялись врагами к нему, иных приемов он не вмещает в себя.
Взбунтовавшийся на время раб карающего, мстительного бога, он не чувствует
красоты бога милосердия, всепрощения и радости. Не ощущая своей органической
связи с прошлым миром, он считает себя совершенно освобожденным, но
внутренне скован тяжелым консерватизмом зоологических инстинктов, опутан
густой сетью мелких обидных впечатлений, подняться над которыми у него нет
сил. Навыки его мысли понуждают его искать в жизни и в человеке прежде всего
явления и черты отрицательные; в глубине души он исполнен презрения к
человеку...”
ДРУГИЕ ГЛАВЫ: | -1- |
-2-
| -3- | -4- |
Здесь читайте:
Фадеев Александр
Александрович (биографические материалы)
|
