|
|
ДО РАЗГРОМА И ПОСЛЕ НЕГО
Сам А.Фадеев, конечно же, знал, что он сотворил, что изобразил. В этом мы
убеждаемся теперь из его предсмертного письма: “С каким чувством свободы и
открытости мира входило мое поколение в литературу при Ленине, какие силы
необъятные были в душе и какие прекрасные произведения мы создавали и еще
могли бы создать”. В этом запоздалом признании он говорил, конечно же, и о
своем романе “Разгром”.
Надеюсь, мои размышления убедили читателей в том, что “Разгром” - одно из
самых совершенных с точки зрения художественной, одно из самых вместе с тем
и загадочных произведений русской литературы советского периода. В нем
писатель постиг значение трагической действительности, очевидцем и
участником которой ему довелось быть. Той трагедии России, которая все еще
продолжается и сегодня.
В заключение, видимо, надо сказать, что подобный анализ оправдан и возможен
далеко не для всякого произведения русской литературы, но именно
произведения советского периода. Нельзя, конечно, не заметить того странного
положения, в котором оказывалась русская литература, пожалуй, постоянно,
откровенного покушения на нее, и не только в советский период: “Мы
обнаруживаем посягательства на всех без исключения классиков русской
литературы, причем, претендующие не просто на “хирургическое” вмешательство
в их художественный мир и творческую лабораторию, но подчас прямо-таки на их
низвержение и уничтожение!” (И.Кондаков, “Покушение на литературу”, “Вопросы
литературы”, вып.П, 1992).И все же в отношении к литературе советского
периода наблюдается принципиально иная ситуация, объясняемая невероятным,
умом непостижимым уничтожением веры, искусств, литературы, вообще всех
проявлений народного, национального духа... Да ведь и самого народа... И это
не могло не сказаться на самой литературе, и не только в смысле ее
деградации, не только использовании ее как служанки в таком антинародном
деле. Здесь-то и становится понятна мысль Г.Газданова о том, что “советская
литература является событием еще небывалым в мировой истории литературы, она
биологически непохожа на литературу - искусство в том смысле, в каком мы
привыкли это понимать”. Литература, как выражение духа народного, как
своеобразный организм, спасаясь от этой невиданной ранее напасти, от чуждого
самой природе человеческой миропонимания, испытывая длительное насилие над
собой, стала принимать некие новые внутренние особенности, может быть в
какой-то мере даже перенимать ту тайнопись, о которой В.Розанов писал как о
не имеющей “ни одной себе аналогии ни у одного народа, никогда во всемирной
истории!”
С “революционными преобразованиями” в российскую жизнь была внесена некая
тайна, недоговоренность, необъяснимость происходящего, некое тайномыслие и
тайностроительство, когда без каких-то видимых причин события совершались не
по своим природным, внутренним закономерностям, но по самым трагическим
вариантам, когда декларировалось одно, а выходило нечто совсем иное. Такой
пагубы православное сознание не испытывало за всю свою историю. И это не
могло не сказаться на литературе. Но эта тайнопись вызывалась отнюдь не
хитростью, являлась не столько формой эзопова языка, дабы обойти цензуру,
сколько именно внутренним изменением литературы - характером ее образности и
мышления. Не зашифровка, не криптограмма, а форма борьбы со злом, его не
называя, но вскрывая его природу, ибо всякое
произнесение “зла” есть утверждение его в жизни, чему служит в большинстве
своем современная “новая”, так называемая обличительная литература. Видимо,
именно потому литература этого периода так спешно и низвергается под видом
ее якобы сплошной “соцреалистичности”, что она несет в себе, выстрадала и
уберегла это драгоценное внутреннее, еще не вполне уясненное нами
свойство...
Мне хотелось бы по возможности остеречь читателя от смешения литературы с
идеологией, которое происходит непрестанно и, как понятно, не в пользу
литературы. Литература при этом постоянно выставляется, как я уже сказал,
“служанкой” и “помощницей” в делах идеологических, как якобы более важных.
Понятно, сколь необычным может показаться мое толкование даже для
специалиста по литературе. Но это удивление можно объяснить одним -
искажением самой природы литературы, что является грехом не только
собственно советского периода. В советское же время, особенно в начальный,
предвоенный период, это искажение просто свирепствовало, что было
следствием, проявлением подавления всего народного, изымание его из жизни.
Литература собственно не рассматривалась как особая образная форма сознания,
выражение духовной сущности человека и народа. Потому-то литературоведение и
было занято или проблемами чисто лингвистическими, во многой мере
формальными, или поисками прототипов и установлением авторства произведений,
даже тогда, когда оно было хорошо известно. Как понятно, это зачастую никак
не затрагивало духовных основ жизни. Да и мировоззренческих тоже.
Мне пишет директор дальневосточного музея А.Фадеева в Чугуевке Надежда
Ивановна Алексахина. Естественно, для нее мое толкование “более чем
неожиданное”. Да ведь и не просто через то, что наговорено о романе,
возвратиться к тексту: “Я думаю, что к тому времени Фадеев отошел от Библии
окончательно, настолько его захватила новая революционная идея. И только в
предсмертном письме у него есть мысли, затрагивающие влияние Бога на
человека, не случайно за несколько месяцев до смерти он встречался и Тихоном
и спрашивал: как Церковь относится к самоубийцам...”
По моей просьбе Надежа Ивановна прислала мне поразительный документ своего
времени, письмо 1937 года М.А.Алексеева, ответственного редактора журнала
“На рубеже”. По сути это донос на Фадеева, обвинение его в “троцкизме”,
адресованное секретарю Далькрайкома ВКП(б) Варейкису, в НКВД Ежову и в
Центральную комиссию партийного контроля Ярославскому. Вот только некоторые
фразы этого письма: “Пришить” мне троцкизм, разложение и прочее - чушь самая
несусветная, на которую способны как раз или троцкисты или разложившиеся
люди, аморальные, давно достойные не только разоблачения, но и физического
уничтожения... именно они сделали все возможное, чтобы закрепить троцкистов,
японобелогвардейских диверсантов на Советском Дальнем Востоке на фронте
литературы... роль Фадеева, как прямого пособника троцкистов, а
следовательно, дезорганизатора советского литдвижения...” и т.д.
Удивительно то, что из этой восьмистраничной эмоциональной исповеди теперь
здравомыслящему человеку совершенно невозможно понять, в чем же собственно
обвинялся Фадеев, по каким таким признакам и логике тогда угадывали, кто
“троцкист”, а кто нет. Единственное обвинение, которое хоть как-то могло
быть соотнесено с реальностью, - это обвинение писателя в пьянстве. Понять,
что этот документ - следствие какой-то духовной, мировоззренческой болезни,
где здравый смысл, рассудок, обыкновенная человеческая логика не действуют,
не берутся в расчет. Сплошная невразумительность, непостижимая человеческим
разумом. Как тут не вспомнить поразительные слова З.Гиппиус из ее “Черной
книжки”: “О нашей жизни нельзя никому рассказать потому - что мы забыли сами
(от привычки) основные абсурды, на которых все покоится, а говорим лишь о
следствиях, о фактах, вытекающих из этих абсурдов. Естественно, это плодит
недоразумения”. Ясно, что перед нами - нарушение естественного порядка
вещей. А логика с обеих сторон одна - “прав” тот, кто первым подаст донос,
обвиняющий в “троцкизме”. Система нормальных человеческих ценностей не
действует. В этом и состоял ужас, это и было признаком воцарения зла.
Фадеев в своем романе как раз и постиг этот период воцарения зла в России.
Следствием чего является и его последующая судьба, писательская и
человеческая. Потом устанавливается иная шкала ценностей, точнее -
отсутствие всякой шкалы, о чем убедительно свидетельствует и приведенное
письмо. Устанавливается всепожирающее господство идеологии.
Нельзя ведь не заметить того, что невероятный духовный всплеск, расцвет
русской литературы советского периода приходится именно на это роковое время
установления зла - Шолохов, Булгаков, Леонов, Платонов, замечательная плеяда
писателей русского зарубежья. Потом будет некоторый провал в литературе,
господство “соцреализма”, и только к шестидесятым годам литература трудно и
мучительно, но вновь обретет народную почву в творчестве писателей, условно
названных “деревенщиками”. Это, конечно, может свидетельствовать только об
одном - дух народный и человеческий сопротивлялся, противился немилосердному
насилию, что и отражалось в литературе. Можно даже сказать, что с “Разгрома”
началась русская литературе советского периода, так же как и со “Слова о
полку Игореве”, с разгрома Игоревой рати началась русская литература
вообще...
Да и не только ведь в “Разгроме”, но и в творчестве наиболее талантливых
писателей того времени отразилась эта механика воцарения зла. “Какова же
суть авторского замысла “Роковых яиц”? - писал И.Машников о творчестве
М.Булгакова. - Она заключается в следующем: в октябре 1917 года был нарушен
естественный ход законов Природы, что привело к полному крушению Российской
империи и плановому уничтожению лучших представителей народа” (“Литературная
Россия”, № 12, 25 марта 1994 г.).
Об этом я говорю теперь не только из любопытства исторического. В наши дни,
на наших глазах снова развязано воцарение зла, все тем же революционным
путем. И как бы нас не убеждали разного рода “прогрессисты”, что
революционный путь есть объективная неизбежность, закономерность самой
жизни, они словно не замечают, что такой способ переустройства жизни никогда
еще, во всю историю, не приводил к ожидаемым результатам и что на него
соскальзывают народы в результате целенаправленных, конкретных действий их
недоброжелателей, что мы наблюдаем в наши дни.
Первым признаком воцарения зла снова является упразднение литературы,
ликвидация ее как таковой, новое искажение ее природы и сути. Стало
совершенно очевидно, что новая “демократическая” идеология по сути ничем не
отличается от прежней коммунистической, что генетически они родственны. Но
ситуация теперь осложняется тем, что “новая” идеология удерживается как
отрицание старой, что в представлении большинства людей создает иллюзию ее
противоположности прежней. Никакой смены идеологии пока не произошло. Это не
удалось скрыть даже во внешних проявлениях, ведь жизнь по ее лекалам снова
творят все те же члены ЦК компартий и секретари обкомов... Терзание народа,
упразднение литературы, как проявление живой души, продолжается, умышленно и
преднамеренно. Чем быстрее люди в массе своей поймут это, тем будет лучше
для всех нас, для всего общества и народа. Предпринятая же революция,
несмотря на все провокационные действия, все еще не может вылиться во
всеобщее движение народа, хаос,- лишь потому, что в народе накоплен добрый
запас прочности, здравое неверие в то, что так просто и даже элементарно
может быть разрушена их, кое-как устоявшаяся за последние десятилетия
жизнь... Для того, чтобы все прошло в движение и хаос, теперь вопреки всякой
логике, вопреки здравому смыслу и чувству самосохранения предпринимаются
попытки остановки производства и разрушения сельского хозяйства...
Противостоять этому может лишь понимание истинного смысла происходящего и
общее упорное сопротивление ему...
Наконец, та числовая механика, которая изображена в “Разгроме”, дает о себе
знать с наибольшей определенностью именно во времена революционного хаоса,
расстройства социальной и духовной жизни, то есть в такие несчастные периоды
истории, в какой жил А.Фадеев и в каком теперь пребываем мы. Ведь она есть
попытка обуздать человеческое сознание, потерявшее духовные ориентиры. Она -
та сфера, которая противостоит вере. Можно было ожидать, что и в наше время
появятся такие упражнения, выдаваемые за что-то совершенно неведомое и
таинственное. Причем они обязательно должны были появиться за всевозможными
экстрасенсами-целителями, кашпировскими-чумаками, опустошающими душу.
Допускаю, что со стороны увлеченных авторов таких числовых упражнений может
и не быть какого-то злого умысла. Ожидание, кажется, оправдывается, о чем
убедительно свидетельствует статья Севиля Багирова “Девятка - мать порядка.
Тайны арифметики” (“Независимая газета”, 24 марта 1994 г.). Видимо, еще
совсем недавно такая публикация была немыслима. Да, конечно, слышу уже
поддакивание читателя - цензура, идеологический гнет, неволя и т.д. Разве
могла тогда появиться такая статья... Увы, мне видятся совсем иные даже
противоположные причины того, почему такая статья не могла появиться ранее.
И вовсе не из-за чуткости цензуры, а скорее потому, что та прелюбопытнейшая
механика и основанная на ней идеология, о которой говорится в статье, была в
действии и она не хотела обнажаться, не хотела, чтобы о ее тайнах знали
люди, ибо тогда она потеряла бы власть над ними...
Итак, автор говорит о “феномене” чисел, о том, что “цифры являют собой некие
символы, но что это за символы, пока никому не известно”, и даже о том, что
мы имеет дело с “закодированной формулой самой жизни”. Автор, конечно же,
понимает, и это видно из статьи, что являемая им “новая истина” есть хорошо
забытая старая. О ее новизне говорится лишь как о теперь возможном, а может
быть, и дозволенном. Неужто только этим объясняется некоторое удивление
автора, которое он неподдельно демонстрирует? Уверен, что он пришел бы в еще
большее удивление, если бы предпринял подобные манипуляции не только с число
девять, но и с числом семь, заглянув, скажем, в “Откровение Святого Иоанна
Богослова”, где для этого есть богатейшая пища. А в качестве пособия мог бы
привлечь не так давно вышедшую книгу прот. Сергия Булгакова “Апокалипсис
Иоанна”. То же, видимо, его ожидало бы и с тройкой, если бы он совершил
экскурс в чудный мир русской сказки... Дело вовсе не только в девятке,
замеченной автором, а в таинственном явлении числового понимания бытия как
формы некоего “порядка”... Но так ли уж это явление “ново” и неведомо, как
полагает автор? Ведь об этом размышляли люди с древнейших времен. Общий же
смысл его вполне понятен хотя бы из приведенных ранее стихов - “А для низкой
жизни были числа...”
По логике автора получается, что теперь наступили некие благотворные
времена, когда даже о таком таинственном явлении можно говорить открыто, что
это и есть признак свободы. Мне же видится обратное - наступило время хаоса,
то “малое время”, о котором говорится в Апокалипсисе, время перепутанности
понятий о добре и зле, когда “все можно”. А потому и сам факт статьи не
является показателем свободы, а, наоборот, показателем духовной
закрепощенности, ибо признаком подлинной свободы является обретение
действительных духовных ценностей, а не перепутанность их. Потому-то
активизация числовой формы выражения бытия при явном подавлении словесной
никак не может нас радовать, ибо является вовсе не признаком пресловутого
“прогресса”, а верным признаком варваризации жизни, ее упрощения и
оскопления.
Коварство же подобных числовых упражнений состоит в том, что им придается
некий таинственный смысл, якобы заключающий всеобщий и единственный закон
бытия. Поскольку вера в нас жестоко вытравлена, искусство, литература - это
видно даже по приведенным стихотворным примерам - была единственной сферой
сознания, поддерживающей разные, подчас противоположные представления о
человеческих ценностях и смысле бытия, поддерживающей дух человеческий. Не
потому ли так спешно она теперь упраздняется? Ведь совершенно неважно, в
силу каких причин это совершается - по причине ли свирепости цензуры или же
- “рыночных отношений” и “финансовой нестабильности”. Главное - литература
упраздняется, подменяется тем, что ею не является, чтобы осталось голое,
холодное, лишенное духа число. Величина и категория тоже очень важная в
устройстве человеческой жизни, но перенесенная в область духа, для человека
губительная. Нам бы теперь думать и говорить о тайнах слова, заключающего в
себе всю полноту духовного бытия, а не о тайне числа, то есть о тайне той
механики, той идеологии, которая связана в конце концов с управлением этим
миром, насилием над человеком.
Я давно заметил, что «Разгром» Фадеева окружен какой-то таинственностью.
Одну из таких загадочных историй я услышал отныне покойного писателя Бориса
Орлова. Сама по себе она, конечно, не может быть фактом литературоведческим,
но чрезвычайно характерна, как факт общественного сознания. Писатель
рассказал мне о поэте Павле Вячеславове, трагически погибшем в середине
шестидесятых годов. Он всерьез занимался “Разгромом”. Задавался он и
вопросом о том, почему главный герой романа носит фамилию Левинсон.
Оказывается, просмотрев в Ростове-на-Дону подшивки газет, где публиковалась
первая глава романа, он газет этих не нашел... Но нашел газеты со второй
главой романа, где уже фигурирует Левинсон. Из этого исследователь сделал
вывод, что имя главного героя романа было иным, что это был русский человек.
Якобы Розалия Землячка, в то время там работавшая, склонила Фадеева к тому,
чтобы он изменил имя своего героя. Именно этим, по мнению Б.Орлова,
объясняется стилевая неровность романа, публицистические, очерковые места
текста. То есть изменение имени героя и нарушило стилевую стройность романа.
Если это так, то факт этот мне представляется чрезвычайно показательным.
Стало быть, Фадеев всего лишь намеревался изобразить героизм русских людей в
революционной борьбе. И только идеологическое вмешательство в текст и
придало ему ту многомерность, которую я и пытаюсь показать в своей повести.
Если эта история действительно была, то, как понятно, Землячка, принуждая
изменить фамилию главного героя романа, заботилась о том, чтобы все заслуги
по революционному преобразованию России достались представителю ее племени,
что вполне логично и исторически оправдано. И только ее вмешательство
уберегло писателя от того, чтобы все те революционные безобразия, которые
творил Левинсон, не приписать русскому человеку... Но какова логика, каков
“патриотизм” последующих писателей, требовавших от Фадеева ничего иного
кроме воспевания героизма и подвига в революционном преобразовании России,
то есть в ее удушении... Хороши инженеры человеческих душ, поправить которых
способна лишь Землячка, столь пристрастные лишь ко всему материальному и
вещному, напрочь не признающие всего отвлеченного и идеологического, считая
его лукавством...
Пока писал эту литературно=критическую повесть, Центральный дом литераторов
имени А.А.Фадеева сменил свою вывеску, отрекся от имени писателя. Надо
полагать, этот факт, в духе времени, точнее его поветрий, претендует на
восстановление некогда попранной справедливости. Но так как никто никому не
объяснил, какой именно справедливости (нельзя же вершить суд над конкретным
писателем по причине порочности соцреализма вообще), то отречение это
свидетельствует лишь об одном - о том, что ничего в нашей жизни абсолютно не
изменилось, несмотря на все вроде бы видимые смены, что господствовавшая
бесчеловечная механика не только не укрощена, а наоборот, в новой форме
набрала еще большую силу... Ведь главное состоит в том, что этим фактом
переименования Дома писателей вовсе не справедливость устанавливалась, да и
Фадеев тут ни при чем. Решалась иная задача - устранение писателя из его
профессионального Дома, устранение его из современной жизни вообще - как
социальной категории, как вида, как человека определенного рода
деятельности, обществу вдруг оказавшейся “ненужной”... Но обществу ли? Дело
в том, что попутно ЦДЛ превратился в “Клуб писателей” и теперь писателю для
вступления в этот клуб надо вносить денежный взнос и, что самое
поразительное, собирать рекомендации от членов клуба (на благонадежность что
ли?) так же, как он ранее собирал их для вступления в творческий Союз. Кем
заполнится теперь “Клуб писателей” при нынешней скудности жизни, при
невозможности заработать пером, надеюсь, ясно. Теперь вновь к нам
приходящий, даже самый талантливый, для того, чтобы иметь право пообщаться в
сотоварищами по творчеству, должен будет брать рекомендации, как в партию,
может быть, и у хороших людей, но, простите, к писательству отношения не
имеющих, но скорее всего - у жуликов... Это ведь не только издевательство
над писателями, это еще и ликвидация их уникального сообщества. Этот факт не
вызвал негодования и возмущения, протеста у самих писателей, видимо,
утешивших себя “трудностью” времени, не задаваясь особо вопросом, почему
время стало “трудным”... Что ж, видимо, успевшие прибежать в этот “клуб”
должны здесь вымереть как мамонты, в память о которых не будет установлено
даже чучела в зоологическом музее... Ну а как иначе, коль факты жизни, столь
очевидные, перестают людям говорить о смысле и значении происходящего...
Но в связи с перечитыванием “Разгрома” ситуация приобретает иное значение.
Не потому ли писатель и предается теперь забвению, что разгадал дьявольскую
механику зла, принесшего столько горя?.. Но дело в том, что механика эта
действовать не перестала, а, кажется, наоборот, укрепилась. Сам же факт
организуемого забвения как раз и свидетельствует о том, что верх снова берут
те люди, облик которых писатель обнажил пред все светом, - неистовые
перестроители жизни на революционных, бездуховных началах, не на тех догмах
и фетишах, так на этих, но только не на тех закономерностях, по которым
совершается человеческая жизнь.
ДРУГИЕ ГЛАВЫ: | -1- |
-2-
| -3- | -4- |
Здесь читайте:
Фадеев Александр
Александрович (биографические материалы)
|
