Н.М. Варнашёв

1923 г.

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

XPOHOC

ВВЕДЕНИЕ В ПРОЕКТ

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА

ЭТНОНИМЫ

РЕЛИГИИ МИРА

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ

КАРТА САЙТА

АВТОРЫ ХРОНОСА

ХРОНОС:

В Фейсбуке

ВКонтакте

В ЖЖ

Twitter

Форум

Личный блог

Родственные проекты:

РУМЯНЦЕВСКИЙ МУЗЕЙ

ДОКУМЕНТЫ XX ВЕКА

ИСТОРИЧЕСКАЯ ГЕОГРАФИЯ

ПРАВИТЕЛИ МИРА

ВОЙНА 1812 ГОДА

ПЕРВАЯ МИРОВАЯ

СЛАВЯНСТВО

ЭТНОЦИКЛОПЕДИЯ

АПСУАРА

РУССКОЕ ПОЛЕ

Н.М. Варнашёв

От начала до конца с Гапоновской организацией

(Воспоминания)

Г. Гапон.

Это было очень давно. Мне едва исполнилось двенадцать лет, когда я нырнул в завод, но ко времени, о котором хочу говорить, я имел уже за плечами 16-летний стаж токаря металлиста, если не считать четырехлетней военной службы. За указанный срок многому научился, многим интересовался, особенно — что было ново, необыденно, со многими людьми перезнакомился, но не могу взять в толк — как оставался невеждою в классовом и политическом смысле.

Частенько, стоя у станка и исполняя какую-либо однообразную работу, не мешающую думать — задавался вопросами: а что будет с тобою, если потеряешь работу и не вдруг найдешь новую? А если получишь увечье или наступит старость с болезнями и усталостью? И приходил только к одному выводу — надо, пока здоров и счастье сопутствует, предоставляя хороший заработок — откладывать на черный день, что я, по мере возможности и довольно успешно, выполнял.

Но, однажды, также под однообразный шум машины и говор станков, мою голову посетила совершенно новая мысль, показавшаяся мне необычайно простою и именно этим меня поразившая: это — почему не устроить кассу взаимопомощи, ну, хотя бы вот в этой мастерской, где я сейчас работаю, и только на случай увольнения, как подспорье до приискания новой работы.

Дальше, больше и через некоторое время меня уже не удовлетворяла первоначальная мысль. Я развил ее настолько, что охватил все заводы по специальности, а самую помощь распространил на все случаи, где она могла понадобиться.

Но вероятно эта идея так и осталась бы в области мечтаний, как и многое другое, если бы не случай. Но прежде чем продолжать дальнейшее повествование, я еще хочу сказать несколько слов о себе.

Я был хорошо грамотен, перечитал почти всех отечественных классиков и уже искал новизны в иностранной переводной литературе, но рабочий вопрос, социальные проблемы и политика — как-то ускользали от меня. В 1906 г. каждый мальчишка на все лады склонял названия партий, я же в 1902 г., хорошо помню время, просил расшифровать мне слова «эсдек», «эсер» и др. До указанного года я не только не читал ни единой партийной прокламации, но даже не знал, что таковые существуют, не говоря о самих партиях и их идеях. Объяснить это тем, что не работал на больших заводах — нельзя, ибо заводы — Лангензипена, Оуфа и Михаэля, на которых я в общей сложности проработал четыре года, довольно значительные. Борьба правительства с партиями посредством жандармов, охранного отделения и вооруженной силы была мне так же неизвестна, как и сами партии. Таков я был до 1902 г.

А задержался я на своей особе по двум причинам: во-первых, чтобы показать на личном примере, как незначительно было развито классовое самосознание среднего рабочего, а во-вторых, чтобы читателю были вполне понятны мои непредубежденность, наивность и даже неосторожность, проявляемые особенно на первых порах.

Осенью 1902 г., в праздничный день, я вздумал навестить своего коллегу и друга Н. Степанова, работавшего на заводе Лангензипена, а проживавшего тоже там, на Петербургской стороне.

Я жил под Смольным, расстояние порядочное, но у меня были особые причины не смущаться расстоянием. Я имел велосипед, совершенно новый велосипед — приобретенный мною при сочувственном содействии Торгового дома «Победа» и с единственным, несколько омрачавшим удовольствие иметь новый велосипед, обязательством — ежемесячно навещать эту почтенную фирму, имея в кармане определенную сумму денег.

Повидать же друга мне хотелось просто затем, чтобы похвастать воплощением мечты — велосипедом, выслушать его сочувственное восхищение, да и в ногах ощущался особый зуд, требовавший движения и ощущения борьбы с расстоянием, и хотя ранее я машиною не пользовался, велосипедной езде не обучался, но это не важно — «мастеровая кость должна все уметь».

Итак, я отправился, напутствуемый советами и предостережениями домашних, и совершил путешествие «совершенно благополучно», если не считать незначительной ссадины на руке, несколько поврежденных брюк на месте, которым они прикрывают колено, последнее тоже чуть-чуть вспухло, и содранной рукоятки руля. Ну а что касается торговки яблоками... но тут я решительно не при чем и не хочу даже вспоминать о ней, — я уже давно должен быть у Степанова и вообще если я задерживаюсь на пустяках, связанных с посещением его, то только потому, что не желаю ничего от вас утаивать, в связи с описанием случая, поставившего меня в роль исторического свидетеля. Так или этак, но я приехал.

Кума, жена Степанова, участливо чистит меня, проворно действует иглою, обмывает руку и очень рада видеть меня не искалеченным, но только она не понимает, что со мною случилось, и какой злой человек посоветовал обзавестись этою — «бедою»? Но что она понимает — женщина!..

Вот он, Степанов, совершенно иное!

Он шумно выражает свое восхищение. Вертит машину во все стороны, крутит колеса, пробует сесть на нее, но падает, опять садится и опять падает, но отличная, замечательная вещь — этот велосипед! Он себе тоже обязательно заведет такую штуку!

Что? Она против! Называет его сумасшедшим и как на жертву этой «штуки», указывает на меня!

Он удивлен — что со мною? Ведь я же жив! Стою на ногах, улыбаюсь и он видит сияющее во мне удовольствие.

Ах, эта царапина? И чуть-чуть запачканные брюки — какая ерунда!

Вот его знакомый, Шенефельд, сломал руку, превратил в смятку нос и все-таки продолжает пользоваться велосипедом.

Молодец Колюха! Он очень рад за меня, поздравляет и мы сейчас его вспрыснем. Так-то?

Ну, как мои дела в мастерской и дома?

Так, так, отлично.

А он сегодня побывал у ранней обедни, а к поздней — как будто знал, что я приеду — не пошел.

Ну и отличился же он сегодня, когда пели «Спаси, господи». Так дернул своим басом «по-бе-е-ды-ы-ы», что батя из алтаря выглянул, а когда расходились, то выразил удивление, что у него, такого маленького по внешности человека, и такой сильный голосина. А вот женке не нравится его увлечение церковным пением, хотя он догадывается — она не против пения, а против спевок, на которые он часто отлучается и в которых участвуют...

Но вошла кума и он спрашивает мое мнение о кассе взаимопомощи, которая организуется в Питере.

Но я ничего не знаю. Что это за касса? Для кого? Кем организуется и кто предупредил мою идею?..

Степанов поражен тем впечатлением, которое произвело на меня его сообщение. Он тоже заражается моим оживлением и, путаясь, начинает объяснять то, что он знает о появившейся организации.

По-видимому, она прибыла из Москвы, а услышал о ней он от своего жильца, которому он недавно сдал комнату. Это слесарь по имени С. Кладовиков, он сейчас дома и раз меня это так интересует, то он его пригласит сюда. Он даже, кажется, состоит в числе учредителей этой кассы и, по-видимому, башковатый парень, — сейчас позовем его.

Через минуту он возвращается в сопровождении высокого, с пышными усами и от природы «красного» (рыжего), в синей рубашке, подпоясанной широким ремнем человека.

Он серьезно, с заметною авторитетностью, бойко — как урок, однообразным голосом — дает объяснения. Серые глаза пытаются выразить личное убеждение в истине вылетающих слов...

Начинает с примеров материальной необеспеченности рабочих, их беспомощности в известных случаях, необходимости объединиться в обществе, но... я уже все это знаю, безусловно с ним согласен и нетерпеливо прошу объяснить — кто учреждает это общество и условия вступления в него в качестве члена.

Ему, видимо, приятно видеть мое пылкое сочувствие, и он охотно с достоинством объясняет мне, что учредителями являются сами рабочие, семь человек, в числе которых состоит и он, Кладовиков.

Такое общество уже имеется в Москве, дает благодетельные результаты и, желая распространить таковые на Питерских рабочих, прислало сюда своего представителя по имени И. Соколова, который собственно и является главным организатором.

В числе учредителей, помимо его, Кладовикова, состояли М. Ушаков, Старожилов, Горшков, В. Пикунов и С. Устюжанин. Было несколько учредительных собраний в трактире на Астраханской улице, на которых председателем общества избран В. Пикунов. Устав уже подан на утверждение и носит название «Общество взаимопомощи рабочих механического производства в СПБ.», представляя точную копию Московской организации. Они, учредители, уже обзавелись помещением под собрания — таковое им предоставило «Общество Трезвости» в Ломанском переулке. На минувшей неделе состоялось открытие Общества, в присутствии протоиерея отца Орнатского, произнесшего очень интересную речь, а на этой неделе состоится второе собрание и если я желаю, то могу явиться на это собрание. Внесу пока вступительную плату и меня примут, как действительного члена.

Великолепно. Я очень благодарен ему и еще раз переспрашиваю об условиях вступления — я опасаюсь какого-нибудь неожиданного препятствия и меня могут не допустить. Может быть, потребуется рекомендация.

Но он меня успокаивает, — ничего не надо — в крайнем случае я могу сослаться на него, ну а сейчас, он спешит — дела общества лишают даже праздничного отдыха.

Степанов, засунув руки в карманы штанов, задумчиво раскачивается на ногах. Он спрашивает меня:

Значит я придаю очень серьезное значение этой затее?

Я горячо доказываю ему важность взаимопомощи...

Так, верно. А он ею до сих пор не интересовался — боялся обмана. Своего жильца тоже мало знает, да и не верилось, что у рабочих может выйти что-нибудь путное. Ну а раз я решил, то он от меня не отстанет...

Я собираюсь домой.

Кума советует взять извозчика и поместиться на нем с «бедою». Она часто наблюдает такой способ употребления велосипеда и находит его более разумным и удобным, чем устраиваться верхом на этой лукавой, фальшивой машине и рисковать всеми частями тела.

Степанов сокрушенно крутит головою. Он горестно восклицает:

— Неужели эта женщина, советующая такой позор, жена потомственного почетного пролетария?!.. Ничего, Колюха, дуй во всю. Только не натыкайся на тумбы и фонари, а лучше на живых людей, это все-таки шанс упасть или стукнуться о что-либо мягкое, — советует он.

Хорошо. Я не забуду их советы и при случае использую тот и другой.

Прошло несколько дней. Я с нетерпением ожидал среды, дня, назначенного для второго собрания. Меня уже интересовала не только идея кассы взаимопомощи, но и ее инициаторы — рабочие, проявляющие самодеятельность в области, для них совершенно необыденной. Жаль было, что начало миновало меня, и я не попал в число учредителей, этих энергичных и умных новаторов, облагораживающих и поднимающих звание рабочего, которое иногда меня шокировало, и я его маскировал более благозвучным словом — механик. Так или иначе, но я решаю всеми силами поддерживать этот достойный почин.

Наконец наступила среда. Я заблаговременно прибыл в Ломанский переулок, на «беде», совершив путешествие, к собственному удивлению, без единого приключения.

Через маленькую переднюю прохожу в следующую комнату. Человек двадцать народу. Тишина. За столом сидит кто-то. Перед ним бумага, чернильница и квитанционная книжка. Получает деньги и выдает квитанции.

С тайным волнением подхожу к нему, но вперед, на всякий случай, косвенно хочу рекомендовать себя.

Спрашиваю: — Здесь ли С. Кладовиков?

— Сейчас еще не видно, но будет обязательно, — отвечает.

Я удовлетворен — ясно, что эта фамилия пользуется известностью, — и смело прошу записать меня членом кассы.

Он с видимой охотой исполняет, заносит в список и выдает квитанцию, в которой я значусь «действительным членом Общества Взаимопомощи Рабочих в механическом производстве».

Все отлично. Прохожу в соседний зал, который заставлен рядами скамеек, с письменным столом в конце и десятком стульев. Постепенно зал наполняется. Все держатся очень скромно. Разговаривают вполголоса. Входит Степанов. Я его подзываю. Места за столом, на стульях, заполняются и видимо людьми, имеющими особое значение в обществе. Все они в синих сатиновых рубашках с широкими кожаными ремнями. Держатся очень почтенно, с достоинством. Вот к столу подходит блондин, лет за сорок. Глаза слегка на выкате, с заметною лысиною, увеличивающею лоб; он занимает центральное место, объявляет собрание открытым и держит речь.

Это председатель В. Пикунов. Излагает он свои мысли как-то добродушно и чисто рабочим разговорным языком. Часто отвлекается в сторону, увязавшись за какою-либо мелькнувшею мыслью, и кружится с нею, в хороводе подруг, пока случайно не споткнется о существо речи.

Говорит очень долго, стараясь изложить историю возникновения общества. Начинает с учредительных собраний в трактире. Перечисляет всех участников по фамилии и дойдя до какого-нибудь «Иванова», с которым у него возник спор о месте работы в таком-то году, начинает доказывать присутствующим, что он не мог в том году работать там-то, ибо жил вот где, и еще в это время познакомился с «Сидоровым», с которым перед Пасхою решили увеличить праздничную получку торговлею. Купили чашек, ложек, тарелок и торговали два дня. Хорошо заработали и т. д., — пока его не одергивает среднего роста шатен.

Он с неудовольствием смотрит на последнего, несколько мгновений вспоминает — на чем его прервали, но это не удается, и он вынужден вернуться к существу.

Сравнительно благополучно он добирается до минувшего собрания, а коснувшись его, натыкается на протоиерея Орнатского, который сказал очень интересную речь, но он, Пикунов, с нею не совсем согласен — когда Иисус Христос был на земле... и т. д. Но он уже несколько раз отирает свой потный лоб платком и наконец, утомившись, предлагает слово Соколову.

Это прерывавший его шатен. Серьезное, сосредоточенное, умное и, пожалуй, характерно-красивое лицо. Общее впечатление, что это человек, который знает, чего хочет и что делает.

Он не спеша встает, придерживается рукою за край стола, несколько мгновений всматривается в глубину зала, затем себе под ноги и спокойно начинает говорить. Говорит строго последовательно, логично и без отвлечений. Выражение лица, в противоположность председателю, все время серьезное.

Прежде чем сказать то, что желает, он вносит поправку в речь Василия Ивановича (Пикунов). Эта поправка заключает полный обзор возникновения общества, но излагается она в какие-нибудь пять минут, и он переходит на материальную необеспеченность рабочих в известных случаях жизни, т.-е. болезни, безработицы, инвалидности и проч. и, положив в основу пословицу — «с мира по нитке — голому рубаха», доказывает спасительность взаимопомощи.

Затем переходит на значение кассы в смысле объединения рабочих в мощную организацию для отстаивания интересов, иллюстрируя примером метлы, каждый прутик которой, в отдельности, переломит ребенок, а сложенные в одно целое, как метла, — не сломает и силач. Отдельным прутом сейчас представляется каждый рабочий — на его справедливые жалобы и протесты мало кто обращает должное внимание, и совершенно иное получится, если за каждого отдельного рабочего заговорит касса, объединяющая десятки тысяч людей. Его голос услышит не только заводская администрация или фабричная инспекция, но и правительство, которое сейчас, по отношению к рабочим, вполне оправдывает пословицу — «дитя не плачет — мать не разумеет».

Заканчивает он свою речь призывом не щадить сил и энергии, агитируя среди товарищей о необходимости вступления в члены кассы. Сейчас, заканчивая речь, он просит каждого — смело, не стесняясь, высказать те вопросы или сомнения, которые имеются.

Но эта толковая и всем понятная речь, произнесенная с глубоким убеждением, не только не вызывала сомнений, но если таковые у кого были, то окончательно рассеяла. Слышались общие восклицания: «Верно! Правильно! Чего толковать — надо действовать» и т. д.

Мне же она открыла новые перспективы, вытекающие из организации, — это легальная борьба за материальное улучшение условий труда, о необходимости которой я и не подозревал — мне жилось не плохо!

При выходе я обратил внимание на одну группу из расходившихся. Они стояли и вполголоса беседовали. Пока я усаживался на велосипед, до моих ушей долетели слова:

— Не ловушка ли, как бы не влопаться?

Меня поразила эта фраза. «Что за чудаки! Чего они боятся? Неужели у них имеются какие-либо сомнения? Тогда чего же они молчали, когда Соколов спрашивал и предлагал высказаться».

И я приближаюсь к ним, желая принять участие в разговоре — рассеять и доказать нелепость их опасений, но они при моем вмешательстве меняют тему беседы, а на вопросы отделываются ничего не значащими словами: «Нет, так. Они ничего. Дело хорошее» и проч. — и я отправляюсь домой, недоумевая, что у них за головы на плечах.

Впоследствии я с ними познакомился. Их было трое — все рабочие из арсенала. Одного из них звали А. Никифоров, и он объяснил мне, что выражением «ловушка» они определяли собрания, которыми правительство могло пользоваться для вылавливания отдельных личностей, опрометчиво рискнувших выступить с критикой власти и существующего порядка.

Явившись на следующее собрание, я заметил его особенную многолюдность в сравнении с минувшим.              

Недалеко от председательского стола я увидел сидевшего на стуле священника. — «Вероятно, о. Орнатский», — подумал я.

Но подошедший Кладовиков говорит, что я ошибаюсь.

Это знакомый Соколова, студент из Духовной Академии, очень интересуется рабочей организацией и явился послушать рабочих. Фамилия его Гапон.

Его окружала группа человек в пять присутствующих, с которыми он беседовал.

Брюнет — со смуглым лицом. Длинные черные волосы, такие же усы и небольшая окладистая бородка. Красивое, энергичное лицо. Черные глаза сверкали сочувствием и вниманием ко всем окружающим. Всем своим существом он старался ободрить, подтолкнуть каждого желавшего что-нибудь сказать. Темою разговора — все та же взаимопомощь и объединение.

Я вмешиваюсь в беседу и волнуясь, возмущенно рассказываю ему подслушанный мною разговор на прошлом собрании.

Он сочувственно выслушивает меня, говорит, что я прав. Взаимопомощь — дело святое и пострадать за участие в ней — это вздор.

Он заинтересовывается мною. Спрашивает — кто и что я. Давно ли состою в этом обществе и посещаю собрания. Дает свой адрес и записывает мой, с условием, не стесняясь, заходить, когда вздумается. Дальнейшая беседа прерывается открытием собрания.

Председатель объявляет собравшимся, что из Москвы прибыл, по делам, один из членов правления «Московского Общества рабочих механического производства», по фамилии Красивский.

Он желает, пользуясь случаем, побеседовать с питерскими коллегами, в виду чего он, председатель, предоставляет ему слово.

Это блондин, с нервным лицом и таким же голосом. Говорит очень выразительно, все время держа слушателя в напряженном состоянии, и мне впервые довелось услышать действительно красноречивого оратора.

К сожалению, я видел Красивского всего два раза и ничего не могу сказать о нем, как о человеке, но как рабочий, в смысле интеллекта, и как оратор, он произвел не только на меня, но и на собрание громадное впечатление.

Он с большим искусством, обстоятельно рисовал все прелести профессиональной рабочей организации на Западе, подкрепляя свои слова ссылками на известных авторов (Вебб, Зомбарт, Вигуру, Кулеман) и в то же время зло высмеивал существующие у нас революционные партии — «продали мне в лавке гнилую селедку, и партии спешат использовать случай, предлагая кричать — «долой самодержавие»».

Отдав должное Западу, он перешел на рабочий вопрос в России, доказывая возможность развития профессиональной организации и с одинаковыми результатами под покровом самодержавия, которое, по существу своему, будет всегда на стороне труда, а не капитала.

Указывал способы, которыми, пока не возмужает организация, вполне возможно защищать отдельные личности и улаживать конфликты на фабриках и заводах, не говоря о возможности издания специальных законов, защищающих труд и легализирующих даже такие средства борьбы — как забастовка.

Но рабочим прежде необходимо проявить себя не «бессмысленным бунтарством», а благоразумною и стройною организациею. Вызвать сочувствие общества и внушить доверие правительству, при чем приводились примеры из жизни Московской организации.

Вот краткое и приблизительное содержание речи Красивского.

Какого-либо обмена мыслей после его речи не последовало. Все наперерыв спешили выразить ему сочувствие, благодарность, жали руку и даже целовали, а после его ухода долго, разбившись группами, обсуждали наиболее интересные части речи, ибо для громадного большинства его речь была — своего рода откровение.

Наблюдая, прислушиваясь и вмешиваясь в разговоры, я отчетливо видел то сильное впечатление, которое произвела эта мастерская речь на всех простаков, включая и меня.

Большей части она открыла глаза, что где-то, за морем, такие же рабочие живут совершенно иначе — имеют свои клубы, кассы взаимопомощи, кооперативы, успешно борются за свои интересы, с ними считаются и к их голосу прислушиваются. Эта часть уходила с мыслями: «Союз — это все».

Другую, меньшую, поразило то, что есть какие-то партии, которые, со слов оратора, хотя и действуют неправильно, но стремятся что-то сделать для народа. Их наказывают, преследуют, и невольное сочувствие пробуждало желание поближе с ними познакомиться. (Результат непредвиденный, нежелательный для инициаторов, но неизбежный!)

У третьих, единичных личностей, сумевших все усвоить, все впитать в себя, эта речь произвела пожар в уме и сердце. «Всю жизнь с ее мещанскими интересами — к чёрту. Все время, все средства и силы — на работу и борьбу за лучшее будущее!» «Открывать глаза слепым, будить спящих, создать силу, быть первым в борьбе — вот это жизнь».

Таковы впечатления этого собрания и его можно считать образцом для Гапоновских собраний, при чем можно утверждать, что результаты достигались глубже и основательнее, так как такие речи в 1904 г. имели постоянно скрытую тенденцию.

«Имеющий уши слушать — да слышит»... таким восклицанием имел обыкновение один из Гапоновцев подчеркивать места своей речи. И слышали... Это были в полном смысле пробуждения и раскачивания масс, которые до посещения Гапоновских собраний вешали портрет царя рядом с образом.

Дальнейшие собрания в Ломанском шли своим чередом, но я на них останавливаться не буду, ибо история Зубатовских собраний не входит в круг моего задания и касаюсь их постольку-поскольку они имеют отношение к Гапону и возникновению его организации.

Гапон заглядывал изредка, не принимая никакого активного участия. Когда бывал, вокруг него всегда теснились группы рабочих, с которыми он беседовал, до начала собраний и по окончании их. Он часто помогал рабочим деньгами, 5—10 рублей, ибо касса еще не действовала, а нуждающиеся всегда имелись, давал советы и ходатайствовал по их просьбам. В продолжение всего собрания сидит молча, изредка делая какие-то отметки в записной книжке и все время с интересом прислушиваясь. Но особенно оживлялся, когда поднимался и пытался что-нибудь высказать кто-либо из самых простых и неразвитых рабочих. Он ободряюще кивает головою, поддакивает, подсказывает слова, которые тот не может найти, чтобы выразить свою мысль, и что бы ни было сказано, а от него слышится одобрение.

Приближалась весна 1903 г.

Между Соколовым и Пикуновым стал обнаруживаться разлад на почве соперничества и случалось, что собрание превращалось в полемику между ними. У многих стала закрадываться мысль — хорошо бы было видеть Гапона не гостем, а главою организации. Разлад между главарями внес охлаждение в среду членов, количество посещающих собрания начало падать, на что отчасти повлияли притеснения со стороны Общества Трезвости, как хозяина помещения, которому, не помню причины, но наши собрания надоели, и мы частенько находили двери закрытыми.

Весною 1903 г. я сделал попытку примирить Соколова с Пикуновым, для чего воспользовался днем моих именин и — заручившись содействием Гапона — просил всех собраться у меня.

После недурного обеда и приличной выпивки мы с Гапоном принудили соперников объясниться, при чем выяснилось, что отчасти причиною их неудовольствия друг другом был какой-то «Сергей Васильевич», вниманием которого они очень дорожили и, пытаясь доказать ему свое первенствующее значение в организации, — строили друг другу козни.

После некоторых усилий с нашей стороны и их взаимных уступок примирение было наружно достигнуто, и дальнейшая беседа, под влиянием рюмочки, продолжалась более непринужденно и откровенно.

Имя «Сергей Васильевич» упоминалось чаще и чаще, и в конце они были вынуждены объяснить мне, что это некий влиятельный чиновный «важный барин», который всячески содействует организации — помогает утверждению устава, жертвует на библиотеку и проч.

Ну, что же, приятно слышать, это не плохо. А главное я очень доволен их примирением, хотя мелькает мысль: надолго ли? Вот если бы «он» согласился встать у руля организации — дело иное. И я решаю повести атаку на своего союзника, рассчитывая на поддержку недавних соперников. Я им говорю, что мне очень приятно видеть их дружески беседующими, ибо они не просто знакомые для меня, а единомышленники, связанные идеею — для которых дело выше личных интересов. Вот только о. Георгий в нашей организации является гостем, а как бы было хорошо, если бы и он бывал не случайным посетителем, сочувствующим, а активным деятелем и даже членом-руководителем.

Но я плохо рассчитал. Мои слова встречают заметную неприязнь со стороны Соколова, некоторое выражение неожиданности от Пикунова и энергичный протест со стороны Гапона. Он ссылается на предстоящие экзамены, на подготовку к которым уходит все время, но советом он рад помогать, и его дверь открыта для нас днем и ночью.

Как я и предчувствовал, мир между главарями продолжался недолго, старая неприязнь давала себя чувствовать, но наружно они старались ее не выказывать.

Гапон совсем перестал появляться, но виделись мы довольно часто.

Наступило лето, и мы, т.-е. я, Соколов и Пикунов, ездили за Невскую заставу, пытаясь завести связь с рабочими Обуховского завода, и вели пропаганду о необходимости организации среди рабочих для открытия отделения кассы взаимопомощи.

На обратном пути у нас вошло в привычку заезжать к Гапону в Александро-Невскую лавру, которого всегда заставали в его келье, за книгою. Начиналась беседа всегда с чая и шутливого осведомления Гапона об очередных недоразумениях между Соколовым и Пикуновым, который уже сознавал превосходство Соколова, но почему-то, теперь уже не могу дать отчета, не желал его направляющей деятельности и сам заговаривал с Гапоном о его вступлении в организацию, но последний, не скажу — отказывался, а вернее — отмалчивался, как от чего-то не стоящего внимания.

Затем разговор заходил о положении дел организации и под конец, неизбежно, о политике и исторических революционных событиях.

Последнее было для меня самой интересной и волнующей частью беседы, во время которой Пикунов представлял собою революционный архив: даты исторических событий, имена и биографии их участников, объяснение причин неудач террористических актов и их успеха — все имелось в его голове, как в записной книжке; одно несчастье, что получить интересующую справку из архива — требовалось значительное терпение. Он вообще любезный и услужливый человек, но когда вам потребуется от него справка о чем-либо из истории — превзойдет свою природу. Он должен вам ее представить вполне обоснованную и подтвержденную прошлым, настоящим и будущим.

Он достанет платок, очистит нос, покачнется на стуле и, нагнувшись в вашу сторону и напряженно устремив на вас свои голубые глаза, которые еще более выступят из орбит — начнет от Адама и Евы, затем вспомнит роман Беллами «Через сто лет» и «Розу» Швейцера. Побывает в Европе, Америке и во всех частях света, собирая подтверждения. Но факты, побочные события и мысли начинают его одолевать. Он с ними отчаянно борется, старается не упустить основную мысль, но хаос одолевает, он чувствует себя побежденным и растерянно спрашивает — «что вам угодно?!»...

Но вы, хотя и не получили прямого ответа — его имеете...

В одолевавшем его хаосе сверкала молния, при свете которой вы прочли более того, что вас интересовало. С ним я сошелся более близко, чем с Соколовым, и он сам вызвался быть моим наставником в смысле политического развития.

Засиживались мы у Гапона обыкновенно до момента, в который закрывались ворота в лавре на ночь.

Приблизительно около середины лета 1903 г. произошло мое знакомство с Зубатовым, которое в то время представлялось мне «очень лестным», хотя выразилось оно всего в двух встречах.

С осени 1902 г. прошло времени более полугода. Со дня же знаменательного для меня собрания с участием Красивского я в буквальном смысле зачитывался легальною литературой по рабочему вопросу, не щадя денег на приобретение книг и все время интересуясь, не имеется ли еще какого неизвестного мне автора на волновавшие меня темы.

На происходивших собраниях Соколову и Пикунову приходилось считаться со мною. От моего присоединения к тому или другому зависело решение поднимавшегося вопроса в желательном для них смысле. Состоя с ними в приятельских отношениях, я на собраниях резко отграничивался. Никогда не ютился около председательского стола, не занимал передних мест, а оставался в самой гуще, поднимался оттуда и, оставаясь в толпе, просил слова, в силу чего рабочая масса привыкла смотреть на меня, как на свой голос, а этот голос иногда затягивал арию совершенно из иной оперы, чем та, из которой пели главари.

Этим, в настоящее время, я объясняю то, что однажды Соколов высказал мне желание «важного барина» со мною познакомиться. То же спустя некоторое время сказал Пикунов.

Как-то, условившись, в один прекрасный день я зашел к Соколову, и мы отправились к этому таинственному барину. Жил он на Пантелеймоновской улице против Соляного Городка.

Пришли. Швейцар, обменявшись приветствием с Соколовым, как лицом ему знакомым — куда-то позвонил. Поднимаемся выше, нас встречает лакей, который, впустив, отправился доложить и, вернувшись, предложил пройти в кабинет.

Входим. Навстречу нам двигается господин среднего роста, с очень располагающей внешностью и приветливым видом.

Соколов рекомендует меня, называя фамилию, его же просто называет Сергеем Васильевичем, не упоминая фамилии.

— Наконец-то я вижу Варнашёва. Давно хотел с вами познакомиться. Садитесь, — предлагает, подвигая кресло.

Началась беседа, которая продолжалась не менее трех часов. Собственно это нельзя назвать беседою, ибо говорил только он один. Я же слушал, изредка задавая вопросы или прося дополнительного объяснения.

Речь шла о профессиональном рабочем движении и пожалуй по существу была тождественна с тою, которую я слышал от Красивского, но только здесь она излагалась применительно к моей личности и особенно обосновывала и доказывала правильность профессионального рабочего движения вообще и полную его возможность у нас в России при существующем строе. «Партии смотрят иначе, и будет совершена роковая ошибка, если рабочие подпадут под их влияние».

Говорит он совершенно свободно, не подыскивая и не затрудняясь в выражениях. Все так логично одно из другого вытекает и взаимно усиливает и все так ясно и математически точно, что похоже на таблицу умножения. Его слова не только не вызывают у меня возражения, но наоборот, мысль вырабатывает подтверждения, которые я иногда высказываю.

Его глаза тогда сверкают, он улыбается, дотрагивается своею рукою до меня и еще оживленнее начинает сыпать словами.

Под конец разговор коснулся моего самообразования. Он говорит, что мне надо изучать не только профессиональное рабочее движение, но и кое-что другое, т.-е. «наша организация не по вкусу партиям, и чтобы оспаривать их, необходимо знать их программы, ознакомиться с тактикою и изучить историю революции».

Так говорит он и снабжает меня заветною литературою, о которой я страстно мечтал (Эрфуртская программа, о бывшей забастовке на Обуховском заводе, несколько номеров «Искры», остальное не помню) и шутя добавляет: «вот прочтете одну книжку и будете совершенно красный».

Рисуя картину Всероссийской рабочей организации, которая будет такою силою, что покорит себе все, он добавляет — «и стоит будет свистнуть из Питера, как...» — но тут он умолкает, как бы испугавшись своей мысли.

Вторичное мое посещение Зубатова состоялось, думаю, спустя несколько недель, ибо пойти к нему, несмотря на приглашения, не решался, опасаясь, что он потребует у меня «красную» литературу, хотя повидать его и очень хотелось, ибо отведав запретный плод, у меня появилось много критических вопросов, разрешить которые, думалось, мог только он.

Вторично попал я к нему совершенно случайно, зайдя к Соколову, с которым мы куда-то хотели отправиться, но последний по пути вздумал зайти к Зубатову и потащил меня.

Идем без доклада. При входе в кабинет я слышу слова Зубатова: «вечно вы со своими софизмами, Георгий Аполлонович».

У Зубатова находился Гапон.

Очевидно, между ними происходил горячий спор. Гапон, возбужденный, шагал по кабинету.

Вслед за нами явился чиновник, сопровождавший царя на открытие мощей Серафима Саровского. Он начал описывать это путешествие в юмористическом стиле, вызвав описанием у всех веселое настроение. Никакого серьезного разговора не было, и вскоре все разошлись.

Не знаю, как познакомился Гапон с Зубатовым, но Соколов приписывал эту «честь» себе. Но я и не находил в этом чего-либо зазорного.

Ведь я же познакомился с Зубатовым со спокойною совестью, а почему Гапону нельзя?

На Зубатова я смотрел просто как на влиятельного чиновника министерства внутренних дел, знакомство с которым, «исключая пользы» для организации, ничего другого не принесет. И, вероятно, еще долго пришлось бы ожидать случая, который указал бы мне на особое положение Зубатова и его значение для организации, если бы не разговор с Гапоном, в дальнейшем.

Собрания в Ломанском, прекратившиеся на время из-за ремонта, возобновились, но дело двигалось вперед туго. С Обществом Трезвости отношения не налаживались, и не имелось уверенности за каждое очередное собрание, что оно состоится, а рознь среди главарей продолжалась. Чувствовалось отсутствие единой направляющей воли, и пользуясь случаем, я опять завел разговор с Гапоном о необходимости вспрыснуть живою водою если не мертвое, то умирающее дело.

В серьезном сочувственном отношении Гапона к организации я не сомневался и по завязывающемуся узлу чувствовал, что он более или менее близок к решению активного участия в делах последней и, вызвав разговор на эту тему, надеялся, что услышу что-нибудь утешительное, но меня ожидало разочарование.

Он говорит, что организация окончательно скомпрометирована связью с Московским союзом механических рабочих, творцом которого был С. В. Зубатов, человек, который ведает всеми политическими делами и борьбою с революционными партиями. Чтоб оживить дело, необходимо выработать новый устав, с более широкими возможностями и по содержанию не имеющий ничего общего с Московской организацией. Необходимо освободиться от правительственных агентов: Соколова — Зубатова и Ушакова — Витте, при чем о Соколове он убежденно высказался, что последний получает от Зубатова определенное жалованье. Им доверять нельзя, и я теперь должен понять, зачем он тогда расстроил наши конспиративные собрания, на которых мы хотели заняться политическим развитием и подготовкою вожаков.

Да, я вспоминаю. Собралось нас человек десять избранных с Пикуновым, Соколовым и Ушаковым. Думали в первую голову начать с истории революционных движений. Соколов предложил и настаивал на необходимости вести протокол собрания и даже начертал на листе бумаги заголовок: «протокол конспиративного собрания», но Пикунов, как человек опытный, почувствовал возможность предательства, энергично воспротивился, а Гапон, поднявшись из-за стола, разорвал приготовленный лист и, превратив все в шутку, просил хозяина заняться угощением.

Да, верно. Наболтав всякого вздора о партиях, терроре, свержении самодержавия, изложив все это в протоколе и подписав последний, как хотел Соколов, мы закабалили бы себя на всю жизнь в распоряжение того учреждения, которым ведает Зубатов. Ну и дураки!..

А Зубатов-то каков гусь?.. Ну, теперь он у меня, чёрта с два, получит обратно Эрфуртскую программу и пр.... их я сейчас же отдаю приятелю переплетчику, с просьбою переплесть в одну книгу между «Бовою-Королевичем» и «Ерусланом Лазаревичем» с одинаковым шрифтом. Пускай приходят — ищут! Аминь!

При следующей встрече с Гапоном я понял, что у него был разговор с Зубатовым, или вернее Зубатов предлагал ему принять руководство организацией, но он, Гапон, уклонился.

Время шло и, если не ошибаюсь, приближался август месяц 1903 г. Мой интерес к организации падал, и по-видимому не только мой, ибо, когда я заглядывал в Ломанский, — то видел далеко не полное зало и полное отсутствие того оживления и интереса, что замечалось еще недавно.

Чувствовался запах ладана, приближение смерти, тоски, и через минуту я, яростно нажимая педали моего уже не «совершенно нового велосипеда» — устремлялся в «Народку».

Не все ли равно — то же собрание и даже самое здание принадлежит Обществу Трезвости!...

Как ни напрягаю память, но не могу установить дату времени, когда родилось «Собрание русских фабрично-заводских рабочих г. С.-Петербурга». Но момент этот наступил. Момент, положивший конец колебаниям Гапона, заставивший мирно кануть в Лету Зубатовскую организацию, исчезнуть с горизонта Соколова и зародиться новую организацию, виновницу 9-го января, со всеми его последствиями.

Это произошло вскоре после катастрофы с Зубатовым, так как с последней у меня связан разговор с Гапоном, в котором он уже определенно высказал решение взяться за организацию рабочих. Причины падения Зубатова известны, на них останавливаться не буду. О совершившемся я узнал от Гапона.

Приехал он ко мне и еще раздеваясь проговорил:

— Ну, Николай Михайлович, с Сергеем Васильевичем все кончено, — высылка в 24 часа. Вероятно, сейчас он уезжает из Питера.

Рассказав причины, Гапон добавил, что утром ему удалось повидать Зубатова, который, расставаясь, заплакал, прося Гапона не бросать дело организации рабочих, и указал ему лиц в административном мире, сочувствующих организации.

Я давно уже убедился, что Гапон сжился с мыслью — так или иначе повести дело организации рабочих, но его смущало одно соображение — не пришлось бы снять рясу, так как митрополиту Антонию не нравится его якшание с рабочими.

Предлагаю составить депутацию к митрополиту, но он отвергает, говоря, что есть более действительный способ — это повлиять на митрополита через великосветских барынь, среди которых он особенно рассчитывает на графиню Нарышкину.

— Значит — решаете? — спрашиваю я.

— Решаю, — отвечает, улыбаясь, Гапон.

Это «решаю» будет для нас пограничным столбом. До него — Зубатовская организация, около которой кружится Гапон, что-то высматривая, изучая и, может быть, замышляя. За столбом — его творение — «Собрание», не имеющее ничего общего с покинутой формою и духом, ее оживлявшим. Новые меха наполнятся новым вином.

Свое решение Гапон подтвердил многим и через некоторое время состоялось учредительное собрание. К сожалению, не могу вспомнить всех участников по фамилиям. Собралось человек 15—20 наиболее влиятельных и решительных рабочих. Назову тех, кого помню: Н. Степанов, И. Васильев, Ф. Горбачев, С. Кладовиков, С. Устюжанин, И. Зимин, Ф. Маслов, А. Семенов, В. Смирнов, А. Лехвонен, Н. Варнашёв и др. Все были в возрасте не моложе 30 лет. Всех привлекала общественная деятельность и идея классовой организации.

Гапон доложил собравшимся, в каком положении дело, и высказался за необходимость: окончательно бросить форму Московской организации, освободиться от опеки административных нянек и, что особенно важно, создать материальную независимость. Для начала предложил, обязавшись круговою порукою, снять помещение для организации, оборудовать его и подать на утверждение устав, который, в общих чертах, у него уже намечен.

Никаких прений предложение не вызвало, так как все давно сознавали необходимость такого решения и собрались, собственно, только для того, чтобы обсудить подробности и сказать решительное «да».

Обстоятельно разобрались в том, что надо дать рабочей массе, чтобы втянуть ее в организацию, и решили: молодежь, прежде всего, требует удовольствия — будем устраивать вечера, концерты и пр.; более зрелый возраст привлекут лекции и клуб, как разумное использование досуга; стариков должна прельщать идея взаимопомощи, на случай болезни и старости, а объединят всех и поведут к намеченной цели — собрания и живое слово.

Приступили к поискам помещения в районе Выборгской стороны. Подходящее помещение оказалось по Оренбургской ул. в доме № 23, которое было снято и заключен контракт. Помещение требовалось отремонтировать и приобрести какую-либо обстановку. Среди учредителей нашлись маляр, столяр и слесарь, а помощников сколько угодно, и дело быстро пошло вперед. С обстановкою же было несколько сложнее, но и это затруднение преодолели — один тащил пару стульев, другой стол, третий шкаф, четвертый картину и т. д. Составили и библиотеку, тоже общими усилиями, натащив книг, какие у кого имелись. Подписались на журналы и газеты. Пианино взяли в рассрочку, а купили, кажется, только куб для кипятка и доски для устройства скамеек и столов.

Забот и затруднений было немало, но они только усиливали рвение и энергию для преодоления. Особенно волновался покойный Горбачев Ф. М. Это человек в возрасте за полсотню лет. Верующий в бога и царя, портретом которого «украсил» стену «Собрания».

Направление организационной деятельности, а также и хозяйственной, принадлежало ответственному кружку, под председательством Гапона. Кружок свободно увеличивался каждым изъявившим желание подписать контракт на помещение и разделить все остальные обязательства кружка. Еще до окончания ремонта, по субботам, начались заседания кружка, посвященные текущим делам и обсуждению устава, забота о котором всех очень занимала, а особенно §§: «о собраниях членов для обсуждения своих нужд; об объединении рабочих всех специальностей, а не только механических; право выступать «Собранию» на защиту своих членов, стачечный фонд и пр.».

Чтобы устав не казался очень либеральным, решили включить в общее название организации — «Собрание... фабрично-заводских рабочих СПБ.» — слово «русских». Упомянули о пробуждении национального самосознания, о религиозно-нравственных беседах. Наконец, устав был закончен, и Гапон очень энергично принялся проводить его утверждение.

Раза два составлялись депутации, человек из десяти, для поддержания ходатайства об утверждении. Как частичный результат — Гапоном было получено неофициальное  разрешение начать деятельность «Собрания».

По-видимому, хотели понаблюдать, до утверждения устава, как будут вести себя рабочие.

Ответственный кружок выбрал должностных лиц: председателем собраний Н. Варнашёва, секретарем И. Васильева, заведующим буфетом С. Устюжанина, библиотекою Н. Степанова, и «Собрание Р. Ф.-З. Р. г. С.-Петербурга» — открылось.

Деятельность его первое время была очень осторожная, неуверенная. Боялись правительства, опасались и партийных. Первое могло за какое-нибудь неосторожное действие или слово заставить отцвести «Собрание» раньше времени.

Вторые объявили себя врагами «Собрания» и можно было ожидать с их стороны всяческих подвохов, в смысле дискредитирования «Собрания» как во мнении рабочих, так и правительства, не говоря о том, что своею несдержанностью они могли привлечь на себя внимание шпиков и нарваться на арест, который опорочил бы организацию.

Указанные соображения вынуждали Гапона и ответственный кружок, а особенно председателя собраний, происходивших два раза в неделю, безжалостно бороться с выступлениями партийных. Борьба, понятно, была словесная и заключалась большею частью в ироническом отношении к тактике партий, не затрагивая их целей. Задача не легкая и при более или менее талантливом нападении партийного, не выходившего из указанной области спора — ставила председателя в затруднительное положение. Но когда увлекшийся противник, не оценив мощь своей позиции — реальность — переходил на отвлеченные идеи социализма, то в таком случае — он терпел полное поражение.

Партийные, вероятно, приравнивали посещение «Собрания» к подвигу или вызову, брошенному жандармам. «Собрание» же в свою очередь облегченно вздыхало, убедившись, что противники благополучно удалились; ибо мы сами были уверены в присутствии агентов охранки среди общей массы.

Какими способами удалось Гапону внушить властям доверие к «Собранию» и в дальнейшем совершенно ослабить надзор за последним, утверждать не решаюсь. Но то и другое было достигнуто не вдруг, а как бы завоевывалось исподволь, незаметно. Этою постепенностью объясняется мое затруднение дать определенный ответ. Одно ясно и несомненно для меня: работа в этом направлении была для Гапона очень не легкая. Это устанавливаю очень отчетливо по тому ощущению неловкости, которое испытывал, видя Гапона усталым, измотавшимся, за целый день околачивания порогов у властей, и неуверенного в успехе.

Чувствовалось, что мы бессовестно эксплуатируем человека, и я старался даже, в таких случаях, поскорее увернуться от его объяснений, предлагая поздний обед.

Градоначальнику Клейгельсу — Гапон лично был известен еще до открытия «Собрания», благодаря каким-то докладам, и пользовался его расположением. Митрополит Антоний тоже очень благоволил Гапону, и если между ними возникали недоразумения, то только благодаря нежеланию Гапона подчиниться советам Антония и устраивать свое благополучие.

Значительные связи у него были и среди знати, особенно среди дам-патронесс, что тоже было использовано им при нужде.

У Зубатова же Гапон познакомился с более или менее важными чинами департамента полиции, из которых определенно укажу на Скандракова и Лопухина. Возможно, что последние, учитывая рекомендацию Зубатова, смотрели на Гапона, как на единомышленника его, и в дальнейшем оказывали ему всяческое содействие. На этих лиц, как на сочувствующих рабочей организации, указывал и Зубатов в день своей высылки. Не помню причины, потребовавшей содействия последних, но только оно было ими оказано Гапону при градоначальнике Фуллоне.

Приблизительно в январе месяце 1904 г. Гапон познакомился с Герасимовым, если не ошибаюсь, начальником охранного отделения.

Посещение Герасимова, в одном случае, было вызвано моею неосторожностью, выразившейся в легкой критике существующего строя на одном из собраний. Меня не побеспокоили. Гапону же, вооружась протоколами собрания, пришлось обелять мою благонадежность.

О связях, знакомствах и существовавших отношениях между Гапоном и теми или иными лицами говорю со слов Гапона. Что же касается митрополита Антония, то это подтверждается у меня фактом, т.-е. моим знакомством с наперсником-слугою Антония, очень древним и словоохотливым старцем.

Свои сношения с названными лицами от меня и Васильева, а позднее от Карелина и Кузина, Гапон не скрывал. В каждом случае лежала та или иная необходимость, обусловленная сохранением «Собрания», а в начале и проведением устава. По вполне понятным соображениям мы эти сношения хранили про себя, но думаю, что они были известны многим, например — Харитонову, Устюжанину, Кладовикову и др., на скромность которых можно было надеяться.

Масса же не разбиралась в служебном положении лиц. Она твердо знала, что без сношения с властями в таком деле нельзя сделать шага. В полной мере сознавала те трудности, которыми обусловлена организация, и справедливо отдавала должное Гапону, видя в нем единственного человека, который все сможет.

Вот данные, умноженные личными способностями Гапона, которые, думается, помогли ему внушить властям доверие к «Собранию» и усыпить бдительность охранки.

Осторожная тактика «Собрания» продолжалась до весны 1904 г. или, вернее, пока оно не почувствовало свое положение более или менее прочным. Устав был утвержден и состоялось торжественное открытие. Гапон был избран и утвержден представителем «Собрания». Правительство смотрело снисходительно, а его представители милостиво жертвовали то на библиотеку, то на журналы или газеты.

Еще до утверждения устава начались лекции. По истории русской литературы читал некто Малиновский, в очень понятном и доступном изложении.

Затем последовала история культуры, в изложении некоего Финкеля, человека причастного, кажется, к какой-то партии.

Организацию музыкальных и литературных вечеров принял на себя земляк Гапона, баритон И. Павлов, человек очень общительный, веселый, самоуверенный и острый на язык. Жизнь «Собрания» налаживалась, и мы бодро смотрели вперед.

Ответственный кружок к тому времени возрос человек до ста, из которых каждый являлся убежденным агитатором идей «Собрания», но не ошибусь, если скажу, что все они недолюбливали политику и являлись сторонниками мирного профессионального движения. Объяснялось это степенью классового и политического развития, допускавшего веру в возможность борьбы за экономические интересы без предварительного завоевания политических прав. О последних даже и не помышляли, их заменяла уверенность в благожелательном отношении власти к труду. Консервативность ответственного кружка обусловливалась отчасти еще некоторой солидностью его членов, семейным положением и сравнительным материальным достатком. Заработок сто рублей в месяц в механическом производстве не представлял диковины. Я, например, как токарь, зарабатывал, в небольшой мастерской, от ста до двухсот рублей в месяц.

Конспиративный кружок, возобновивший свою деятельность после исключения Соколова, Ушакова и Пикунова, тоже не выделялся своим составом. Состоял он человек из десяти «избранных», и всех их можно было назвать любителями изучения истории революции, очень далекими от мысли об активной деятельности и тоже не отдававшими отчета о значении политической борьбы в общем экономическом улучшении условий труда. Это смакование кружком революционных деяний рассматривалось участниками как политическое самообразование, но Гапон, — сужу по уцелевшим в моей памяти беседам с ним, — рассчитывал на совершенно иное. Кружок должен был выработать вожаков для будущей революционной деятельности, которая представлялась Гапону довольно неясно и расплывчато, но во всяком случае, сознание о неизбежности таковой росло и крепло.

Выражаюсь «росло и крепло» по убеждению, что Гапон, в смысле понимания рабочего вопроса в связи с социальными проблемами, стоял не так уже высоко надо мною, чтобы я не мог наблюдать его личного развития и постепенного движения влево. Я был далеко уже не тот простак с «совершенно новым велосипедом», каким представился читателю, ибо, во-первых, мой конь поистрепался, краски поблекли, исчезла прелесть новизны, и он, запыленный, заброшенный, томился бездействием, а во-вторых, меня обуяла гордыня и жажда подвигов.

С легкой руки Зубатова нелегальщина у меня не переводилась, вызывая «переоценку ценностей», да и над «Капиталом» Маркса я потел не без успеха, хотя и были случаи — в моей голове получался затор и я начинал бредить. Подвернувшийся Гапон проникался участием. Он пытается восстановить порядок в моей голове и отыскать занозу, застрявшую в мозгу, но скоро признает безнадежность моего состояния и собственное бессилие. Он грустно качает головою и советует испробовать домашнее средство, общее со слабительным — «поставить...», иногда помогает. Затем серьезно советует на время оставить погоню за «капиталом» и подготовиться к очередному собранию.

Из участников конспиративного кружка с революционным мировоззрением и, так сказать, с условной деятельностью в «Собрании» можно назвать только И. Васильева — ткача и В. Смирнова — обойщика.

Ощущался недостаток в инициативных, авторитетных и смелых рабочих силах, о которых хочу говорить и появление которых, полагаю, относится к концу 1903 г.

Как-то по окончании собрания ко мне подошла женщина, внешний вид которой не давал повода думать, что она рабочая, а в дальнейшем смелая, порывистая и интеллигентная манера говорить — подтверждала это. Не помню сущности разговора, но помню мое неважное самочувствие под ее быстрыми и смелыми вопросами, на которые, не зная ее, я затруднялся отвечать. На мои же вопросы она отвечала не стесняясь, и к концу выяснилось, что она жена рабочего, муж ее работает на фабрике, оба очень интересуются рабочим вопросом и даже устраивают собрания, под видом вечеринок. Назвалась она Карелиной В. М. и обещала быть на следующем собрании. Мне впервые пришлось встретить столь необычную рабочую женщину и естественно, что я не вполне доверял ее словам. На следующем собрании я познакомил ее с Гапоном, а в дальнейшем, как результат знакомства, в стенах «Собрания», вначале как гости, а через некоторое время как члены появились супруги В. М. и А. Е. Карелины, Д. В. Кузин и И. М. Харитонов, Я. Иванов, Г. Усанов, В. А. Князев, В. Иноземцев и др.

Большинство из них были люди уже искушенные в политике, побывавшие в разных переделках и с клеймом политической неблагонадежности. Их общее самообразование было достойно уважения, ибо не говоря о политике, они имели вполне просвещенные убеждения на все жизненные и общественные вопросы, что, при незапятнанной гражданской честности, создавало им среди рабочих на заводе непоколебимый авторитет. Некоторое несогласие с программами партий, недовольство тактикой — вынуждало их к беспартийности.

Первое время они держались очень осторожно, ничем себя не проявляя, а вернее — наблюдали как деятельность «Собрания», так и Гапона, изображая собою разведчиков, и только спустя несколько месяцев, когда Гапону удалось поколебать их осторожность и рассеять сомнения, они приступили к работе и сняли «запрет» со стен «Собрания», что сразу выразилось в увеличении вступающих в члены «Собрания».

Как я уже сказал, произошло это не вдруг, т.-е. осторожность и подозрительность новичков сменилась доброжелательным отношением. Это были люди, которые отдавали себе полный отчет в своих действиях, и их первоначальное вступление в организацию я должен признать — желанием критики последней, ее деятельности и создания оппозиции Гапону. Последнее не замедлило проявиться особенно на собраниях ответственного кружка, численность которого достигала уже ста человек. Не загадывая о том, какова была бы судьба «Собрания» в дальнейшем, если бы не Карелинская группа, но факт их вступления в организацию надо признать за событие решающего значения как для «Собрания», так и для Гапона.

Оппозиция, так назову Карелина с компанией, одним своим появлением создала совершенно иную атмосферу. Мозг заработал напряженнее, и пульс усилил темп.

Благодушествование за чаепитием, чтение газет и вообще все темы разговоров приняли иной характер, и аборигены «Собрания», внимая речам и разговорам «варягов», незаметно для себя изменяли своим чувствам и мыслям, что особенно отражалось на отношении к русско-японской войне. Патриотическое чувство сменила — критика, а через некоторое время значительная часть членов уже рассматривала текущую войну как просто авантюру правительства. Сказать кратко и точно — «Собрание» левело, не исключая и Гапона. Насколько этот сдвиг влево можно отнести к личным убеждениям Гапона, я, не желая гадать, судить не буду, но одно несомненно, что вести какую-либо свою линию, не считаясь с оппозицией, было невозможно.

Вовсе не желая и стараясь возможно меньше говорить о моем значении в организации, в настоящем случае я вынужден сказать несколько слов о себе.

Приступая к открытию «Собрания», я довольно смутно представлял себе, во что выльется и к чему приведет деятельность последнего, но отчетливо сознавал, что улучшение положения рабочих лежит в их массовой организации. Сознавая необходимость политических прав для экономической борьбы, я не видел способа их завоевания. Тот путь, по которому следовали партии, меня не удовлетворял, это мне казалось работою крота, не говоря о их отвлеченных идеях, совершенно чуждых моему духу и ничуть меня не прельщавших. Меня что-то тянуло в массу, в толпу, что-то смутно подсказывало надежду, и я шел. Революционные дрожжи действовали. Брожение началось. Пробуждался «бунтарский» дух, отыскивая себе применения.

Угадывал ли Гапон мою зревшую революционность, проникался ли сам ею, или только ценил сотрудничество, но еще до появления Карелина в случайных разговорах намекал на «возможность», сорганизовав рабочих, сделать что-то «большое». Эта «возможность на большое» понималась им и мною как революционная попытка борьбы и вполне соответствовала моему настроению, но определенно это ни им, ни мною не высказывалось. От обсуждения же этой «возможности» меня удерживала просто несвоевременность и желание, чтобы почин в этом направлении был со стороны Гапона.

Когда же в стенах «Собрания» появились Карелин, Кузин, Иноземцев и др., люди с определенным революционным настроением и общение с которыми в короткий срок завершило мое созревание, я уже вызывал Гапона на обсуждение «возможности», но довольно своеобразно — не словами, а действиями, т.-е. иногда переходил на сторону оппозиции и даже предводительствовал ею. Опора Гапона начала ему изменять. Особенно это выразилось в одном случае, при обсуждении образца печати «Собрания». Последняя, как известно, помимо текста содержала в себе выгравированные эмблемы труда, т.-е. наковальню, молот, клещи, шестерню, угольник и между прочим крест. При обсуждении проекта печати на Собрании, происходившем под председательством Гапона, я восстал против помещения креста среди прочих эмблем. Инициатива же креста исходила от Гапона, и он выступил для защиты своего предложения. Я не сдавался. Первоначально меня поддерживала оппозиция, но получив энергичные щелчки от Гапона — умолкла, но я продолжал упорствовать и, как последний аргумент против помещения креста, выдвинул возможную кровавую борьбу организации, для которой такой символ, как крест, не подходит. Сказано это было дерзко и смело. Помню обернувшиеся фигуры в мою сторону тех, кому мой аргумент показался диким, и низко опущенные головы оппозиции.

Гапон вспыхнул. Он очень резко начал меня отделывать, как не желавшего понять значение креста — как символа любви к ближнему, а умышленно приплетавшего к нему недостатки, пороки представителей религии, искаженность обрядов, и закончил словами:

— Но, довольно об этом болтать. Ставлю на голосование. Кто против помещения креста — прошу встать.

Встал я и еще... один Карелин... Этот инцидент, по своему содержанию, должен совпадать со временем утверждения устава, т.-е. с началом февраля 1904 г. Насколько в это время мои отношения с Гапоном обострились, можно судить по тому, что он, осуждая мою несдержанность, пожелал мне легкой кончины.

Усвоенная мною линия поведения была для Гапона весьма чувствительна, ибо, лишившись моей поддержки, ему не легко было сдерживать оппозицию, и собрания ответственного кружка бывали довольно горячие. Оппозиция не упускала ни единого случая коснуться положения «Собрания» и его целей, все сводя к сомнению. Такие напряженные, нервные и сильно озабочивающие Гапона отношения с оппозицией продолжались, пока последняя не сблизилась и не прониклась к нему доверием. Произошло это благодаря сходкам, происходившим у Гапона на квартире. Устраивались они совершенно случайно: достаточно было Гапону иметь свободное время, встретить интересовавших его 2—3 человек, и он, закончив дела в «Собрании», тащил их к себе чай пить. Но в субботу на воскресенье у него собиралось человек 10—15. Обыкновенно по окончании собрания ответственного кружка, часов в 10 вечера, приглашенные направлялись на Церковную улицу. Две небольшие комнаты переполнялись народом. Жара. Душно. Накурено. Кто пьет чай, кто закусывает, а большая часть, едва перевалив порог, завязывает спор с непременным участием Гапона. Темою дебатов в большей части служила организация рабочих и вытекающие из нее возможности, но вернее будет сказать, что определенная тема отсутствовала. Сейчас загорается спор о каком-либо предмете из научной области. Затем перескакивают на какой-либо эпизод из истории Революции и незаметно переходят на значение учения Христа в общем прогрессе, пока всех не покроет могучий баритон Павлова, земляка Гапона, арией из «Демона».

В то время я не придавал серьезного значения этим сходкам, теперь же вижу, что они имели очень большое значение в смысле сближения всех с Гапоном, возраставшего к нему доверия и, в свою очередь, подчинения его, Гапона, общему с оппозицией настроению. Общее же настроение клонилось к революционной пропаганде среди членов «Собрания» или, выражаясь казенным языком — к возбуждению недовольства существующим строем. Какой-либо сговор отсутствовал, но он подразумевался. Итак, оппозиция успокоилась, отыскав вполне удовлетворяющее ее основание для оправдания и признания права на существование «Собрания Р. Ф.-З. Р. С.-Петербурга».

Каждый, уверовав в Гапона и дело, весь отдавался ему и десятками давал таких членов, которые сами по себе представляли силу вполне подготовленную и обработанную для пропаганды и агитации.

Особенно заметно, в смысле усиления «Собрания» развитыми подготовленными рабочими, было вступление в число активных сотрудников Гапона супругов Карелиных.

А. Карелин, работавший на фабрике Маркуса, представил собою добрую половину фабрики, не говоря о связях с рабочими по всему городу.

Его жена В. Карелина оказалась неоценимою энергичною пропагандисткою, которой вскоре была поручена организация женщин и управление их собраниями.

Д. В. Кузин, помимо прочего, представил связь с революционною интеллигенцией и некоторыми партийными деятелями, что сейчас же проявилось со стороны последних заметною терпимостью.

Начались лекции, концерты, помимо собраний, которые происходили 2 раза в неделю. Но всему этому предшествовало одно событие, которое окончательно уничтожило сомнение у сотрудников Гапона. Произошло это в марте 1904 г. у Гапона на квартире в Церковной улице.

Собрались 5 человек — А. Карелин, Д. Кузин, И. Васильев, Н. Варнашёв и Гапон. Сделав распоряжение, что его нет дома, плотно притворив дверь в комнату и предварительно обязав всех честным словом, что то, что будет обсуждаться, останется тайною, Гапон вынул лист бумаги, исписанный красными чернилами, и, предлагая обсудить содержание, прочел его. Это была петиция 9 января 1905 г., а в тот момент рассматривалась как программа руководящей группы «Собрания».

Состояла она из трех пунктов, из которых каждый заключал несколько §§.

I пункт перечислял меры против невежества и бесправия русского народа.

II пункт — меры против нищеты народной и

III пункт — меры против гнета капитала над трудом.

Предложенная программа ни для кого из собравшихся не была сюрпризом, ибо отчасти ими же Гапон вынужден был выработать ее. Долго просидели в тот вечер, обсуждая программу и способы, которыми возможно бы было провести ее в жизнь. Все были оживлены, веселы за исключением Варнашёва, который, как новичок в роли заговорщика, чувствовал себя не важно. Расстались с какою-то клятвою, не то «Смерть изменнику», не то другое что-то, не помню.

Как я уже говорил, жизнь забила ключом в «Собрании». Появилась в избытке интеллигенция, в качестве лекторов и артистов. Из купечества объявился А. Е. Михайлов, который давал средства на открытие мастерской и склада, прибыль от которых должна была пойти на усиление средств «Собрания».

Партийные, изредка заглядывавшие на собрание, вели себя спокойно и снисходительно выслушивали тот вздор, который молол Варнашёв, руководивший собраниями.

Начали открываться отделы — Нарвский, Василеостровский, Петербургский и т. д. Открывались отделы с молебнами, а иногда и с присутствием градоначальника и прочих властей.

Летом Гапон уехал на родину месяца на полтора повидать стариков и детей «на всякий случай», как он говорил, оставив всю организацию на Варнашёва, Карелина и Кузина, которых товарищи окрестили — первого «наместником», второго — министром финансов, а третьего — министром внутренних дел.

За время отсутствия Гапона ничего особенного не произошло, если не считать того, что отделы крепли и увеличивались численно, особенно Нарвский, задачей которого было захватить 12-тысячную массу рабочих Путиловского завода.

Председателем Нарвского отдела был В. А. Иноземцев. Человек далеко недюжинный, умница во всех отношениях, он обладал особой способностью располагать к себе массу манерой говорить. Грубоватый на вид, производя впечатление человека рубящего правду с плеча, он начинал и все время сдабривал свою речь крепкими словцами, с такими иллюстрациями из жизни, которые женщинам иногда неудобно было слушать.

В виду важности Нарвского отдела, в помощь Иноземцеву командировались из центра на собрания способные и опытные члены «Собрания», задание которых заключалось не только в том, чтобы оживлять собрания местного отдела, вызывая к ним интерес, а самое главное в том, чтобы развивать чувство солидарности или, так сказать, спаивать отделы как между собою, так и с центром, а также, затрагивая в своих речах политику, давать понять им, что центр, призывая их к организации, хочет этим удовлетворить их потребности не только в рамках дозволенного уставом, но и имеет что-то более важное, о котором говорить во всеуслышание нельзя. «Имеющий уши слушать — да слышит». Указанная система командировок практиковалась Гапоном по отношению ко всем отделам до последнего дня, т.-е. 9-го января.

С возвращением Гапона было приступлено к открытию остальных отделов, число которых к концу года было доведено до 11-ти.

Если при открытии центра я говорил, что большинство учредителей не могло похвастать сознанием революционности, и таковое отсутствовало в основе организации, то открывавшиеся отделы получали от центра вполне революционную закваску, в основе которой лежала борьба с самодержавием и усвоенная тактика центра.

Нарвский, или «первый», отдел получил таковую в лице Иноземцева, Филиппова, Рудака и др.

Для Василеостровского отдела центр выделил Карелина и Усанова, последний в настоящее время партийный большевик.

Коломенский отдел представился И. Харитоновым, другом и единомышленником Карелина.

Петербургский отдел получил Н. Степанова, проходившего постепенный курс развития, начиная с 1902 г., в постоянном общении со мною.

Рождественский отдел имел С. Кладовикова, — в настоящее время тоже партийный большевик.

Вот шесть отделов, из числа 11-ти, представителей или вожаков которых я хорошо знал и могу утверждать о том, какой дух и характер деятельности ожидал возникавшие отделы.

Не буду задерживаться на подробностях воспитания и развития рядовых членов, но скажу несколько слов, как это велось. Принимая во внимание полное отсутствие классового сознания в массе, ее веру в царя и вытекающую отсюда необходимость осторожности (последняя была обязательна и по отношению к охранке), эта работа была не легка и успех во многом зависел от Гапона, т.-е. от личных способностей его сотрудников, которых он выбирал, инструктировал и которым поручал открывавшиеся отделы. Если на собраниях, отдельными речами, обыкновенно председателя, в замаскированной форме предлагались присутствующим политические и классовые вопросы, и слушатели наводились на соответствующие выводы, то это была часть выполненного задания, а вторую половину работы, в смысле усвоения слушателями скрытой идеи речи, выполняли, так сказать — штабные отделы, т.-е. кружок лиц, объединявшийся председателем отдела и состоявший, в большинстве, из должностных лиц последнего. Для этого не требовалось выбирать место и время. Одинаково использовался каждый случай общения и каждый текущий день. Двери «Собрания» были открыты ежедневно, начиная с 7 часов вечера, и если не имелось в виду лекции, вечера или собрания, то собирались, просто, попить чаю, поиграть в шашки или шахматы, или почитать книги и газеты. Это с одной стороны, с другой — лекции и литературно-вокальные вечера давали богатый материал для мозговой работы членов, с соответствующим освещением штабных. Нельзя не вспомнить деятельность И. Короткова. Это был артиллерийский полковник в отставке, вынужденный к таковой своими убеждениями. Талантливый чтец и декламатор, он своими выступлениями на вечерах, с соответствующим подбором материала, бил слушателей по уму и сердцу. Так развивалась революционная деятельность «Собрания» и росло самосознание его членов, по отношению к которым вполне оправдывается поговорка «лиха беда — начало», и в дальнейшем новички, вступавшие членами «Собрания», попадали в такое горнило, в котором накаливались и «краснели» не по дням, а по часам.

Между тем наши военные неудачи с Японией продолжались.

Объяснение последних так или иначе распространялось в обществе, а вместе с ним росло сознание, что необходимы широкие реформы, клонившиеся к ограничению самодержавия. По почину, если не ошибаюсь, Тверского земства, это сознание начало выражаться в резолюциях, которые выносились собраниями, устраивавшимися под тем или иным предлогом. Наиболее яркие резолюции печатались какой-либо газетой или журналом, жертвовавшим своим существованием, а остальная печать тоже, несмотря на все скорпионы правительства, хотя и в иносказательной форме, комментировала каждое событие. Все это давало отделам «Собрания» вполне легальный и благодарный материал для агитации и пропаганды, требовалось только к нему легкое и безопасное объяснение, а выводы напрашивались сами даже самому неопытному и непросвещенному простаку.

Пропаганда и агитация велась в двух положениях: первое — что так дольше жить нельзя, необходимо царю дать в помощь народное представительство, ибо его окружают и обманывают продажные министры, а второе, — надо и рабочим присоединиться к общему голосу всех сословий России и хотя бы тоже в форме резолюции, но таким способом, чтобы правительству нельзя было «замолчать» эту резолюцию и сунуть ее спокойно под сукно.

Вот эти два положения надо считать подготовкою 9-го января.

Решение на выступление было принято Гапоном и его сотрудниками 28-го ноября 1904 г. и учитывался момент выступления, это связывалось с предвидением дня похорон Небогатовской эскадры японцами, как с моментом наиболее критического положения правительства. Что эта катастрофа произойдет, и эскадра погибнет, у нас не было двух мнений, но за ожидание этой катастрофы стояли Гапон, Кузин и Варнашёв с одной частью собрания, а вторая часть с Карелиным и Васильевым во главе настаивала на скорейшем выступлении, но все-таки согласилась с Гапоном, пока ко второй части не присоединилось событие, перепутавшее все расчеты — это Путиловская забастовка.

Собрание это, решившее выступление, можно вполне определенно назвать заговором на выступление. Состоялось оно на квартире у Гапона, и хотя таких собраний, связанных с петицией, было не одно, но это датирую студенческой демонстрацией у Казанского собора, окончившейся избиением последних нагайками и происшедшее 28 ноября 1904 г.

Были приглашены все 11 председателей отделов, со своими штабами, т.-е. каждый явился с 2—3 человеками, за верность и конспиративность которых он ручался.

Всего собралось человек 35, которые должны были принять, иначе не могло быть, программу «пяти» (Гапон, Васильев, Кузин, Варнашёв и Карелин) под видом петиции или резолюции на предмет выступления «Собрания» для поддержки интеллигенции, требовавшей «свобод».

Каждому из присутствовавших предлагалось почувствовать серьезность предпринимаемого шага, взвесить свои силы и готовность принять ответственность за последствия, а при несочувствии спокойно оставить собрание, дав честное слово молчать. Вот точная, определенная цель этого собрания, созванного Гапоном. Утверждаю это категорично, ибо пишущего эти строки Гапон просил открыть собрание. «Свои мысли, свои чувства вложи в них», — сказал он тогда, и теперь, 18 лет спустя, помнится тот тон, то выражение лица, с которым это было сказано. Это был единственный случай, когда пришлось видеть Гапона неуверенным и как бы ищущим поддержки вне себя.

Собрание было жаркое, в буквальном и ином смысле, в виду взволнованности и напряженности присутствовавших. Все стояли и все-таки не могли поместиться в одной комнате, частью высовывали головы из другой. Лампа горела тускло, не хватало воздуха.

Речи Гапона и других, то торжественно-серьезные, то страстные до отчаяния, так овладели всеми, что пишущему это в первый момент показалось, что результат достигнут обратный — какая-то растерянность и паника отражались на лицах и движениях всех. Но вот начали раздаваться восклицания и фразы, в которых звучал один вопрос — когда, каким способом и что надо делать?

Ответить на вопрос — каким способом — ни Гапон, ни кто другой не мог, так как воспользоваться примером земств и прочих корпораций — значило затеряться в общей массе; отправить депутацию — тоже не много значило; оставалась поддержка забастовкою, но на подготовку таковой надо время и время, а половина присутствовавших требовала чуть ли не немедленного выступления. Что же касается шествия всем миром ко дворцу, то таковое еще не созрело в голове у Гапона. Но все сходилось на одной мысли, что если рабочим подавать свой голос, то чтобы его услышало не одно правительство, а вся Россия. «Умирать — так умирать с музыкой», как выразился, кажется, Иноземцев.

Разошлись с решением — как содержание петиции, так и способ подачи ее разработать Гапону.

Принятое решение особой, заметной перемены в жизнь отделов «Собрания» не внесло. Концерты, лекции, танцевальные вечера и собрания сменялись одно другим. Агитацию за петицию, характер собраний и результаты наблюдать непосредственно вблизи, за последние 2 месяца, мне не пришлось, так как управление Выборгским отделом (центром) мною было передано В. Князеву. Могу судить только по отдельным впечатлениям, которые сохранились у меня от посещения разных отделов в качестве гостя. Заметно было, что особое внимание и одобрение у слушателей вызывала та речь, или часть речи, которая касалась политики, особенно когда таковая связывалась с классовыми интересами присутствующих.

Вспоминаю собрание в Коломенском отделе у И. М. Харитонова. Приезжий из центра говорил довольно смелую, для того времени, речь, в основу которой была положена любовь, или вернее — призыв к борьбе за свободу. Начал он и закончил ее восклицаниями, кажется, из Беранже — «пусть хоть пушки грянут — пей за свободу мировую». Весь зал как бы вздохнул в ответ: «пей за свободу мировую». Чтобы оценить значение этого ответа, надо было видеть выражение лиц и жесты, которыми он сопровождался. Чувствовалось, что этот тост они повторят когда угодно, сколько угодно и где угодно, только пригласи.

Около половины декабря 1904 г. на Путиловском заводе были уволены 4 рабочих, состоявших членами «Собрания». Первоначально этому никто, даже Гапон, не придали серьезного значения. Думалось, что уволены вероятно не без причины, и только когда Гапон, вернувшись из Нарвского отдела, сказал, что он видит в этом увольнении вызов со стороны завода «Собранию», все почувствовали серьезность положения.

Гапон созвал на совещание всех председателей отделов, на котором решено было послать депутации к градоначальнику Фуллону, министру финансов Витте, и к директору завода Смирнову.

Если бы ничто не помогло — не останавливаться перед забастовкой, при чем Гапон говорил, что последнюю придется обратить во всеобщую и использовать для подачи петиции.

Дальнейшее развитие конфликта, переговоры Гапона с властями и его деятельность до утра 9-го января может подробно осветить Д. Кузин, добровольно изображавший личного секретаря, делопроизводителя и сторожа при Гапоне, из опасений ареста последнего.

Если не ошибаюсь, на второй или третий день Рождества, когда была потеряна надежда на мирный конец, состоялось объединенное собрание отделов на Васильевском острове, на котором было принято решение о всеобщей забастовке с подачею петиции. Начало забастовки было объявлено с Нового года.

Что и как происходило с 1-го до 5-го января, я невольно упустил из вида, ибо лежал больной. Также и мои встречи с Гапоном ограничиваются двумя случаями, 5-го и 8-го января вечером. Дальнейшее мое свидетельствование будет местного характера, т.-е. того, что происходило в Выборгском отделе, на Оренбургской улице, или, как принято было его называть, «Центре».

Итак, 5-го января я лежал больной. Слегка болела голова и в такой же степени лихорадило. Время клонилось к вечеру. Но вот раздался звонок. Кого-то впустили. Дверь распахнулась, ко мне в комнату вошел Гапон, не раздеваясь, в шубе и шапке.

— Вставай! Хворать не время! Едем — центр без вожака! — проговорил он, закуривая.

Я понял все. Момент, к которому готовились — наступил! Хворать не время! В голове прояснилось. Исчезла тяжесть, озноб прекратился, и я торопливо, молча, одевался. По дороге он мне перечислил все крупнейшие заводы, которые забастовали два дня назад, а сегодня уже не дымит ни одна труба... Я спросил, готова ли петиция.

— Петицию получишь завтра, или лучше заезжай за нею; еще не выработан текст. Получив ее — собирай подписи, не теряя ни минуты. Ночевать дома я не буду и тебе советую тоже. Каждый вечер буду сообщать — где буду ночью, а днем буду присылать нарочных, в какой отдел еду.

Вот приблизительно то, о чем мы успели переговорить во время 10-минутной езды до отдела.

Приехав в отдел, мы застали собрание в полном разгаре. Открыто говорилось о петиции, в которой будет изложено все, что надо народу, и которая будет представлена царю. Призывались все для подписи петиции 6-го, с двух часов дня.

Прервав собрание, Гапон обратился ко всем с речью. Начал он с Путиловской стачки, как примера бесправия рабочего класса; коснулся общей обездоленности и царящего произвола; умирающих в степях Манчжурии и гниющих в тюрьмах. «Царь не знает наших нужд, мы о них ему скажем. Если он любит свой народ, он исполнит его смиренную просьбу». Вот приблизительно содержание его речи. Закончил он речь как бы прощанием с присутствующими, ссылаясь на то, что в ближайшие дни он навряд ли приедет.

6-го января к 12 час. дня я уже был у Гапона, но петиция еще не была готова. У него я застал Тана, Богучарского и еще незнакомого мне интеллигента, который был занят составлением текста петиции.

С Гапоном мы вышли в другую комнату и здесь, взяв меня за рукав, он пониженным голосом, очевидно не желая, чтобы слышали в соседней комнате, спросил:

— Скажи, — как по-твоему. Не лучше ли будет, если подавать петицию мы отправимся всем миром? Известим царя и кого следует, что, скажем, в воскресенье, соберемся у Зимнего дворца! Что народ хочет его видеть и больше никого! Что ты скажешь?

В первый момент я был ошеломлен. Такою дикою мне показалась эта идея. Но затем засверкали иные мысли: — поддерживать петицию забастовкою? но долго ли? неделю — другую! Голод, лживые обещания, и вернутся к работе! А дальше — разгром «Собрания». Аресты — тюрьмы переполнены. Вера в царя-батюшку, — по-старому.

«Шествием же» — брали быка за рога! Маска будет сброшена! Слепой узрит! С народом или против народа? Будут стрелять. Расстреляют идею царя! А жертвы — так и этак неизбежны! Предупредить — кто боится, не пойдет, а умирать — так умирать с музыкой! И через пару минут, понизив голос до шепота, бросая отрывистые фразы, мы горячо друг другу поддакивали.

Высказал ли идею шествия Гапон кому до меня, не знаю, но дата 6-го января, когда я это услышал от него, для меня несомненна; она связана у меня с выстрелом из крепости по царской палатке снарядом во время Крещенского водосвятия. В этот момент я проезжал через Дворцовый мост к Гапону за петицией.

Петиции я не дождался, Гапон обещал прислать сейчас же как будет готова, о тексте же пока молчать. Приехав на Оренбургскую, я уже застал не только помещение, но и улицу переполненной народом. Порядок работы в отделе определился сам собою и продолжался все три дня. Являлись целыми фабриками и заводами и, соблюдая очередь, наполняли помещение с просьбою записать членами «Собрания» и выработать требования для предъявления заводской администрации. О записи членами думать было нечего. Требования записывались, а затем в краткой, сжатой речи объяснялась петиция, ее связь с их экономическими требованиями, общим положением рабочего класса, улучшить которое может только царь, предоставив рабочим права. Затем предлагалось в соседней комнате всем расписываться на листах бумаги, которые будут пришиты к петиции.

Нельзя обойти молчанием той деятельности, которая была проявлена рядовыми членами отдела с момента решения о всеобщей забастовке и до последнего дня.

Распространяться о том, кто оповестил все рабочие углы о решении «Собрания», его мотивах и направил массу в отделы, не приходится. Это сделали рядовые «Собрания» и во всяком случае не охранка.

Но я хочу указать на работу рядовых в смысле подготовки массы, чуждой отделам, к восприятию идеи петиции и ее связи с их экономическими нуждами.

Ко времени надвинувшегося события в рядах «Собрания» числилось около 12 тысяч человек членов, из коих около тысячи состояло в центре — Выборгском отделе. Труднее было сказать, какой завод или фабрика не представлялись членами «Собрания», чем перечислить представленные предприятия, но все-таки это далеко было до общей численности рабочих Петрограда, которая в то время определялась от 150 до 200 тысяч человек. Предстояло иметь дело с незнакомым, никогда не заглядывавшим в отделы и не только чуждым, но и враждебным политике — народом. Я хорошо помню мое тревожное самочувствие и заботу — как поймет предложенную петицию эта нетронутая пропагандой и поднявшаяся из самых низов рабочая сила — когда она наполняла отдел, снимая шапки и крестясь, отыскивая образ, или просто на царский портрет.

Но вскоре я успокоился. Все силы отдела до последнего рядового были налицо. Хозяева заботливо принимали гостей, предусматривая все.

Мне же оставалось представительствовать отдел и заверять их работу. Внутренний и наружный порядок поддерживался рядовыми. Они, вытащив столы на улицу, записывают со слов явившихся требования, какие им желательно предъявить заводу, и доставляют моему помощнику Смирнову только для редакции, затем переписывают. Они строго следят за очередью заводов и, соображаясь с численностью их, разбивают на соответствующие группы. Затем, определив, дойдет ли очередь сегодня до того или иного завода, — предлагают явиться завтра. Они, соединившись по два, по три человека и помогая друг другу, образуют на улице сотни митингов, давая объяснение и — самое важное — знакомят гостей с петицией, по мере сил разъясняя вытекающую необходимость политических прав из их экономических требований и выделяя то, что должно быть предъявлено правительству. Ответы на возникающие вопросы, которые одолеть им не по силам, они предлагают спросить у председателя, когда войдут в помещение, или, пользуясь отливом, прибегают ко мне за разъяснением — как объяснять тот или иной вопрос.

Только отпустив первую или вторую очередь, я сообразил, какую имею помощь, и даю запоздалое наставление продолжать в этом же духе. Так действовали рядовые члены до последней минуты.

К вечеру мне была доставлена петиция, Кузиным или Васильевым, с окончательным решением Гапона шествия всеми отделами к Зимнему дворцу, в воскресенье 9-го января. Седьмого и восьмого я уже объявлял о способе подачи петиции, назначая сбор всех к 9 часам утра.

В речах своих, начиная с 7-го, я тоже уже делал вывод, что если идущих мирно, без оружия, с просьбою — царь не примет, то у нас «нет царя»! В ответ иногда слышалось уверенное «примет». Или высказывалось опасение «не помешали бы революционеры». Партийных до 8-го не было видно, и только в этот день и 9-го утром они появились, при чем 8-го было несколько характерных случаев. В этот день тронулась самая темная масса — текстильные фабрики, а особенно сахарный завод Кенига.

Один из партийных, вынув прокламации, начал раздавать их. Некоторые вовсе не брали, а другие, посмотрев, недоуменно, почтительно возвращали обратно.

Я стоял на столе. За спиною на стене висел царский портрет. Считаясь с публикою, я очень осторожно подходил к выводу, «что царь должен принять, что мы пойдем к нему, как дети к отцу. Но... если бы случилось, что не примет, встретит свинцом»... — и вдруг почти весь зал заревел: «Как смеешь? что делаешь»!.. В первый момент я думал, что это относится ко мне, но услышав шум сзади, обернулся. Оказалось, что одна горячая голова сорвала царский портрет со стены, который упал на пол.

Уже вечером, часов в 11, расходилось последнее собрание; я услышал шум на лестнице и ко мне подбежал В. Смирнов, говоря, что Кенигские схватили партийного и хотят отправить в участок. Я бросился на лестницу, но его уже вели ко мне с обвинением, что раздавал прокламации и сказал «к чёрту царя». Пришлось выпустить его черным ходом на двор. Это более выпуклые случаи, о мелких не говорю. Днем прибыл посланец Гапона с наказом явиться вечером 8-го к 9 часам в Апраксин рынок в лавку купца Михайлова.

Поручив закончить день В. Смирнову, я отправился. Зайдя к Михайлову, я получил новый адрес — трактир «Ягодка».

Придя туда, я застал уже всех в сборе с Гапоном, но собирались уходить, так как по какому-то признаку чувствовалась опасность. Разошлись и собрались вновь на квартире купца Михайлова, в Горсткином переулке. Это было последнее совещание Гапона и его сотрудников. Присутствовали 11 председателей отделов, председатель правления Васильев, казначей Карелин, секретарь Кузин, телохранитель Гапона — Филиппов и сам Гапон.

Настроение у большинства боевое. Лица горят. Глаза сверкают. Движения решительные, порывистые. Мысли выбрасываются и как бомбы взрываются — двумя-тремя словами выражая и освещая целые идеи. Это особенно выражается Гапоном. Он не садится и в беспрерывном движении.

Все ясно сознавали нравственную ответственность за готовившиеся жертвы, ибо ни у кого не было сомнений в кровавой расправе правительства с народом, но... пусть будет так!

Лучше короткое временное страдание, при операции, чем вековая боль.

Самодержавие и связанное с ним народное представление о «царе-батюшке» должны потонуть в крови, пролитой царем и его кликою.

На чьи головы падет кровь невинных — рассудит время, а они докажут честность и чистоту своих намерений завтра, шествуя во главе отделов и безоружные, без ропота, разделят общую судьбу.

Пусть будет так!

Так говорило большинство. Я молчал. Чувствовалось, что всеми владеет сознание бесповоротности и даже личной обреченности, ибо для вожаков впереди, если не смерть на «миру» — то жестокая расправа правительства.

Моментально зреет решение о полнейшей безоружности во время шествия ко дворцу. Это должно быть внушено всем рядовым отделов. Принятое решение обусловливалось желанием не дать повода правительству для оправдания предстоящей бойни ссылкою на попытку вооруженного восстания и провоцировать в этом смысле народ, который шел просить.

Вспыхивает вопрос, что не сошлется ли царь на неосведомленность о желании народа видеть его и вручить ему свою просьбу? Гапон моментально набрасывает черновик письма к царю, в котором мы своими головами гарантируем ему его неприкосновенность и просим явиться и выслушать народ. Кузин переписывает письмо — оно с экземпляром петиции сейчас же будет отправлено в Царское Село.

Гапон говорит, что чуда он не ожидает, но на всякий случай будет иметь при себе два флага — белый и красный для общего сигнала: белый будет обозначать, что чудо свершилось — царь примет; красный же — как призыв к оружию и полная свобода действий для всех революционных партий, с которыми он условился, что они будут пассивны до последнего момента.

Загорается вопрос, где же добывать оружие после сигнала? Кто-то рекомендует арсенал Петропавловской крепости; другой оружейные магазины, и вопрос гаснет — дело само покажет.

Гапон сообщает, что обещание с.-р-ов снабдить оружием «Собрание» — так и осталось обещанием, а предпринятые Гапоном розыски такового у частных лиц выразились в двух десятках револьверов, добытых купцом Михайловым, благодаря его связям с оружейным магазином Чижова.

Первоначальную помощь раненым им, Гапоном, предложено организовать В. Карелиной из женщин — членов «Собрания»; они будут иметь повязки на рукавах и будут снабжены бинтами для перевязок.

Затем Гапон прочел письмо к царю, которое мы все скрепили своими подписями. Условились на завтра предоставить полную свободу действий вожакам отделов, но с непременным условием — всем отделам быть у Зимнего дворца к 1 часу дня. Затем отправились в фотографию Здобнова на Невском. Там снялись и, крепко расцеловавшись, разошлись.

Наступило 9-е января. Утром, еще было темно, я зашел проститься с семьею. Напился чаю, дождался спутника и отправился на Оренбургскую. Утро было морозное. Подходя к Литейному мосту, я увидел всходившее солнце, цвет которого был багрово-красный. «Кровь, кровь» — мелькало в голове. Не доходя «Собрания», я попросил спутника дойти до дома и убедиться, нет ли засады, который, вернувшись, сказал, что «Собрание» уже полно народа и ждут меня.

По дороге в отдел я уже решил: до 11 часов утра всех, кто соберется, распускать, чтобы, пока переправы через Неву не заняты войсками, шли в город и там ожидали, а к 1 часу дня собирались к Зимнему дворцу. Ту часть, которая соберется после 11 часов, направить через Самсониевский мост, по Б. Дворянской, на Троицкий мост, надеясь соединиться с Петроградским отделом, как я условился с председателем его Н. Степановым.

Народ прибывал. Собравшимся наскоро прочитывалась петиция и предлагалось двигаться в город. Все время до 11 часов беспрерывные приливы и отливы, и все-таки улица полна народу, который стоял, разбившись группами, 3—5 человек. В каждой группе можно бы узнать рядового члена «Собрания», который что-то толковал и объяснял. Говорил я уже с трудом. Мой помощник В. Смирнов тоже.

В 12 часов мы тронулись. Шествие было такое, что голова входила на Дворянскую, а хвост находился где-то на Оренбургской.

В конце Дворянской улицы у Александровского парка видны были войска, пехота и кавалерия. Мы еще были шагах в 500, как среди войск началось передвижение. Кавалерия обратилась в нашу сторону. Послышался сигнал, сверкнули обнажившиеся шашки и стройно, усиливая аллюр до карьера, она ринулась на нас. Одновременно послышались залпы. Это действовала пехота по Петроградскому отделу. Кавалерия промчалась до Самсониевского моста и начала перестраиваться. Все спасались, разбегаясь в прилегающие улицы, перелезая через заборы и открывая ворота (закрытые по приказу), которые моментально наполнялись народом. Не успевшие войти в Дворянскую улицу бежали обратно по Самсониевскому мосту. И как ни странно, — жертв было мало. На всем протяжении улицы, в первый момент, видно было человек 20 лежавших около панелей, но и те через минуту поднимались и ползли в стороны. Валялось много фуражек, шапок и галош, которые так и остались, как трофеи, победителям. Обратно кавалерия промчалась уже не так лихо, сбивая теснившихся на панелях, при чем один кавалерист въехал на панель, лошадь поскользнулась и упала, придавив солдата.

Повертевшись минут 10 на панели и во дворах после разгрома, я убедился, что все кончено. Делать здесь больше нечего, а надо поспевать к Зимнему. Уже скоро час. Добравшись до Невы у часовни спасителя, я перелез через перила и по льду направился в город. Немного ранее условленного часа я был на углу Александровского сада, на площади Зимнего дворца. Здесь же я увидел очень много своих товарищей с Оренбургской. Говорили, что за Нарвской заставой произошла форменная бойня. Гапон убит.

Не буду описывать происшедшую здесь у Александровского сада бойню, о ней писалось много. Мне она тоже прошла не совсем гладко — конница сбила с ног. Ударился головой о киоск, очнулся уже сидящим на панели, и товарищи прикладывали к голове снег.

На углу сада виднелась груда тел, которая шевелилась как черви.

Из груды поднялась девочка, побежала прочь, но сейчас же вернулась и упала на то место, где лежала. Вероятно там лежали ее отец или мать.

Я плакал, грозил кулаками, кричал «что делаете!», а затем ослаб, хотелось лечь уснуть — лихорадило. Пускай арестуют, расстреляют, повесят, но прежде согреться и заснуть. Болезнь вернулась. Я был болен. Товарищи отыскали где-то извозчика и отвезли меня домой.

Итак, свершилось. Царь жив, но — вечная память ему. Он сам себя расстрелял.

Дальнейшая деятельность, после 9-го января, как Гапона, так и организации, не имеет прямого отношения к периоду до 9-го января и не должна влиять как на определение организации, так и личностей, связанных с подготовкою и выступлением, завершившимся расстрелом идеи царя.

В виду чего, я резко отграничиваю все, что произошло с Гапоном и его организацией в дальнейшем и что спокойно и беспристрастно осветить ставлю себе очередною задачею.

Н. Варнашёв.

22 января 1923 г.

Источник: Историко-революционный сборник, том I, 1924 г. Стр. 177—208.

Далее читайте:

Гапон Георгий Аполлонович (биографические материалы, здесь же см. подробный список литературы).

Зубатов Сергей Васильевич (биографические материалы).

Царские жандармы (сотрудники III отделения и Департамента полиции).

Кто делал две революции 1917 года (биографический указатель).

Исторические документы:

Петиция рабочих и жителей Петербурга для подачи царю Николаю II, 9 января 1905 г.

Положение об устройстве секретной полиции в Империи, 3 декабря 1882 г.

Инструкция инспектору секретной полиции, от 29 января 1883 г.

Инструкция филерам Летучего отряда и филерам розыскных и охранных отделений, 31 октября 1902 г.

Инструкция чинам, состоящим в распоряжении Директора Департамента Полиции по заведыванию охранными пунктами.

Положение о районных охранных отделениях, от 14 декабря 1906 г.

Положение об охранных отделениях, от 9 февраля 1907 г.

Инструкция начальникам охранных отделений по организации наружного наблюдения.

Губернаторам и Градоначальникам (циркулярное письмо), 28 января 1908 г.

Начальникам губернских жандармских управлений, охранных отделений и № 141386 жандармских полицейских управлений железных дорог, 5 ноября 1908 г.

ХРОНОС: ВСЕМИРНАЯ ИСТОРИЯ В ИНТЕРНЕТЕ

ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,

Редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании давайте ссылку на ХРОНОС